Валентин ПикульЦарица престрашного зраку 32 страница

* * *

Когда Татищев проведал, что Кирилов в экспедицию «Известную» главным назначен, он взвыл от зависти неуемной.– Почто опять не меня? – кричал в бешенстве. – Я человек роду боярского, знатного! А сей Кирилов из гузна мужицкого на свет божий выполз. Шти лаптем хлебал, на лавке спал и кулаком подпирался, а собака миску его вылизывала... – Соймонова повидав, ногами в обидах топал. – Может ли, – доказывал ему Татищев, – мужик географию понимать? Только мы, столбовые, в геодезии да в гиштории смысл глубокий изыскиваем... Рази не так?Федор Иванович послушал вопли боярские:– И такого-то дурака, как ты, Никитич, еще умным зовут? Эх, люди... Во спесь-то где! Во где жир-то дурной! Да ведомо ли тебе, что Кирилов кровью над географией исхаркался? Он прост, да! Однако атласы и книги на свои рубли печатал. В науку идет без оглядки. И – честен! Мужицкий сын Оренбурга не разворует. А тебя только допусти: половину края – в казну, а половину по своим именьишкам растащишь... Ступай, видеть тебя не хочу!И столбовой дворянин изгнал от себя сына боярского.Сытые лошади уносили гневливого Татищева на Карповку...«Князь тьмы» проживал здесь! Велики богатства его, много у него домов в Петербурге, каменных и деревянных, немало усадеб в округе Московской, пышны его дачи меж Петергофом и Ораниенбаумом. Но любимое место жития – на Карповке, речке тихой, вдали от суеты столичной. Леса шумят, сады плодоносят. На реке качается флот – из галер малых, из гондол венецианских, подходят сюда баржи с дровами. Издалека пышет над лесом высокая труба – тут вовсю работает пивоварня, откуда пиво течет в бочки царицы и в подвалы дома графа Бирена. Сам же хозяин, от трудов устав, иногда в стихах свою душу излагает. То самодержавие на Руси восхвалит, то пивоварению воздаст славу творчески – в рифмах... Велики погреба у «князя тьмы»! Чего только не таят они в тишине прохладной: белужина, тёшки осетровые, спинки копченые, раки псковские, угри балтийские, икра черная, вязига для пирогов, устрицы флембургские, анчоусы итальянские; заповедным сном покоятся там вина – веит, понток, реншвин, бургундское, мушкатели разные, фронтиниак, ренское, эрмитажное, оглонское, водка гданская, а сивуха украинская...И пусть шатается народ от голода – стоны людские в эту тишь да благодать не проникнут! Здесь живет «князь тьмы» – Феофан Прокопович, владыка синодальный, от него и улица в Петербурге пошла – Архиерейская та улица...[24] Дела у него ныне были плачевные. Императрица просвещению ходу не давала. При карповской даче Феофан свою школу открыл. Сам и учил школяров по уставам иезуитским. Чтобы в учебе соревновались. Чтобы друг за другом поглядывали. Чтобы доносили один на другого исправно... От этого великое рвение было в учениках! По вечерам же, от наук утомясь, Феофан пытки и розыски производил. Бывало, вернется на Карповку, а вся борода в крови людской... Самому страшно! Четки возьмет, а они – словно брызги крови... «Ой, муторно! Ой, спаси меня, господи!»Постарел. Живость потерял. Борода поседела. Под глазами обода темные. В глазах тоска. Веко трясется живчиком...Татищева принял, перстами темными благословил его.– Зачем пожаловал? – вопросил строго.– Генерал де Геннин в артиллерию просится, – рассказывал Татищев охотно, – ему с заводами сибирскими по старости не совладать. Кабаки тамо завелись, народ гуляет. А ея величество в бухгалтерии не смыслит... Горное дело таково: рубль в него вложил, и десять лет жди – тебе ста рублями вернется. А граф Бирен рубль вложит, а завтра же ему сто рублей, хоть роди, а вынь да положь...– А ты? – спросил Феофан. – Где сто рублей возьмешь?– Я не сто, а тыщу возьму, – отвечал Татищев. – Эвон беглых полна Сибирь, всех в работу вопрягу... Вогулов опытных науськаю! Они мне за пятачок медный миллионные доходы в горах укажут. Да и бухгалтерия мне издавна в делах горнозаводских свычна...Феофан прищурился – остро.– Слышь-ка, – придвинулся, – я тебя научу... они на это клюнут. Они там жадны до всего... Ты прибытки великие посули!– Кому?– Бирен, говоришь, не жалует... Ну и ладно! Ты прямо в ноги матушке-осударыне кидайся. Соблазни ее доходами, во искушение введи. Они ведь живут при дворе, как дети малые: нет того, чтобы дать, а лишь одно ведают – взять!Татищев так и поступил. Однажды в садике дворца Летнего, из кустов явясь, словно разбойник, в ноги императрице кинулся, стал ее соблазнять доходами непомерными...– От воровства доходов не ищу, – сказала Анна, отступая.– Матушка, – затараторил Татищев, на коленях за нею ползая, – а мы ведь с тобой родня недальная...– С чего бы это? – фыркнула Анна Иоанновна.– Дак как же! Хочешь, разложу генеалогию по косточкам?– Ну, разложи...Татищев развел руки, в воздухе незримо рисуя дерево:– Изображу родство наше... Матушки ваши, блаженныя памяти царицы Прасковьи Федоровны, были дочерьми боярина Федора Петровича Салтыкова. А дедушки ваши были женаты на моей троюродной бабке – Татищевой...– Ты мне десятую воду на киселе не мешай!– Не десятая вода, а родство совсем близкое: мы с вами, ваше величество, праправнучатые братец с сестричкой... Сестрица ты мне! Так не мучай своего братца...Анна Иоанновна расхохоталась, и тогда Татищев (горячо, пылко, разумно) поведал ей о делах горных. Глаза Анны засверкали: предчуя выгоды, она уже прикидывала, что купит себе, что построит... На прощание Татищев получил от нее оплеуху.– Вот и конец инквизиции, – сказала императрица. – Езжай в Сибирь, братик...В звании генерал-бергмейстера Татищев проворно отправился к горам Рифейским.

* * *

За окном бело: снег, вихрь, гаснут редкие фонари...– Ну вот, – перекрестилась Анна Иоанновна, – четвертый годок в благолепии отцарствовала... Дай-то мне, господи, и дале так!Шагом широким, руками размахивая, проследовала в туалетную через комнаты Бенигны Бирен. Обер-камергер с кушеток поднялся, за нею пошел. Из дверей вывернулся блистательный, кружевами шурша, обер-гофмаршал Левенвольде – тронулся за Биреном. За Левенвольде «взял шаг» барон Корф, розовощекий, духами благоухая; за Корфом пошли в церемонии прочие-разные: Менгдены, Ливены, Кейзерлинги, Фитингофы, Зальцы, Кампенгаузены и... Бисмарк (в чине генеральском). Окружили они толпой веселой громадный стол, на котором сверкала золотом, словно сервиз, огромная коллекция ваз, коробок, кувшинов и флаконов с притираниями и помадами. Анна Иоанновна присела у зеркала. Вгляделась в оспины на лице. Пухленькие амурчики, болтая ножками толстенькими, взирали на нее из-за оправы зеркальной...– Музыку! – гаркнула, и в соседних покоях заиграли.До чего же хорошо играли итальянцы... На скрипке – Пиетро Мира, на виолончели – Тантонидо, потом раздался божественный голос, будто с небес сошедший, – это запела Верокаи-Аволио, вторил ей кастрат флорентийский – Пьеро Пердиччи, сладко-пресладко...– Печки! – крикнула Анна, и внизу, под полом, вдоль потаенных дымоходов, потек горячий воздух, в который истопник Милютин бросал восточные благовония: запахло в комнатах – райски...А кастрат все пел – столь умилительно. Все о любви, все о ней, неизбежной. Начинался час вожделенный, и об этом все придворные знали, к дверям торопливо пятясь, чтобы оставить императрицу наедине с графом Биреном...Потом между ними такой разговор был.– Вот, – сказала Анна Иоанновна, – теперь, мой друг, ты понял, ради кого я вела эту войну?– Выгоды имела Вена, Дрезден и... Остерман.– Ништо! Будто сам не догадаешься, ради кого я десять тыщ христианских душенек под Гданском угробила?.. Все для тебя! Отныне, когда Август Третий мне престолом польским обязан, он поручился престол Курляндии в наши руки передать... Митава отныне вассалом Речи Посполитой не станет!– Но я, – ответил Бирен, глядя тускло, – тоже не дурак, как Остерман обо мне думает. Я ведь знаю, что в Гданске еще проживает герцог Курляндский Фердинанд, родной дядя вашего покойного супруга... Вот ему все сливки и достанутся.– Но Фердинанд-то... помрет, – вразумила его Анна.– Боюсь, – вздохнул Бирен, – что я помру раньше его, и корона Кетлеров, когда-то могучих, лишь коснется моего виска.– Терпи! – отвечала Анна. – Я-то своей дождалась...Корону на голове Анна Иоанновна редко носила. Вот и сейчас, перед зеркалом встав, она водрузила ее прямо себе на грудь. А грудь ее была столь велика, корсетом подпертая снизу, что корона покоилась будто на столе. Так она и вышла – с короной на груди необъятной. За нею пошагал Бирен, вывернулся откуда-то Рейнгольд Левенвольде, за ним – Корф, а потом разные-прочие...Был малый выход.– Хоть на народ посмотреть, – говорила Анна Иоанновна.Зала в Зимнем дворце была наполнена людьми. Проходя вдоль рядов посольских, царица спросила консула британского:– Чай, в Виндзорском дворце зала будет пошире?– Увы, – польстил ей Рондо, – она гораздо уже.Ей издали кланялся новый венский посол – граф Карл Генрих Остейн – и столь резво подался вперед для руки целования, что, казалось, головой вышибет царице зубы. Когда же нагнулся резво – она за юбки свои схватилась.И потом сказала – во всеуслышание:– Вот до чего мужчина опытный может напужать меня, слабую женщину!Отчего был смех продолжительный, смех подхалимский, и она пошла дальше, собой довольная...Возле китайских послов задержалась:– Кого же вы из дам моих самой красивой считаете?– В звездную ночь, – отвечали китайцы, кланяясь, – трудно сказать, какая из звезд самая прекрасная. Но есть звезда на небосклоне двора вашего, которую не заметить трудно... Это цесаревна Елизавета с глазами зелеными и круглыми, как у кошки.Анна Иоанновна нахмурилась:– А что самое удивительное для вас у двора моего?– Самое удивительное – видеть тебя на престоле!..В глубине залы стояли пленные французы (которые уцелели), вывезенные из Копорья, с любезной улыбкой Анна Иоанновна к ним подошла.– Довольны ль вы? – спросила.– Мы благодарны вашему генералу Лопухину, – отвечали французы дружно. – Он научил нас шалаши строить, он кормил и поил нас... Мы так и представляли себе русских людей – добрыми и благородными!– Рада слышать от вас слова дружественные... Фельдмаршал! – позвала она Миниха. – От щедрот своих дарю каждому французу по тулупу в дорогу да по валенкам. Пущай едут в свою Францию, славу обо мне по миру развозя!К французам робко приблизилась Елизавета Петровна.– Нет слов, – шепнула, – передать мне, как я люблю Францию... Приходите ко мне, в дом на лугу Царицыном, я научу вас, как надо ноги обернуть в дороге, чтобы не мерзли... Морозы трещат лютые!Ночью, вернувшись из дворца, леди Рондо при мерцании свеч писала письмо в Англию – своей подруге:«Зала была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в полном цвету. Деревья, расставленные шпалерами, образовывали аллеи, которые доставляли возможность гостям часто отдыхать, потому что укрывали садившихся для поцелуев от нескромных взоров. Красота, благоухание и тепло в этой дворцовой роще (тогда как из окон видны только лед и снег) казались чем-то волшебным и наполняли душу мою приятными мечтами. Аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в праздничных платьях, вроде костюмов аркадских пастушков и нимф. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в сказочной стране фей, и в моих мыслях, в течение всего вечера, был „Сон в летнюю ночь“ Шекспира... Простите, – закончила леди Рондо, – мне болтовню женщины, только что разрешившейся от бремени ребенком!»

* * *

В древнем селе Архангельском под Москвою занесло тропки. Снег – ласковый, чистый, пушистый. И на нем по утреннику – следки: вот воробей рылся, тут кошка от кухонь пробежала, а человечий след – острый, глубокий, опасный... Это прошел, размышляя и мучаясь, опальный верховник – князь Дмитрий Голицын.В сенях девки подбежали – обмести снег с валенок князя. Прошел в кабинет к себе, полистал сенатские дела, кои иной раз присылали к нему из Петербурга. Сына вот не стало рядом: отбыл князь Сергей Дмитриевич в Персию – послом к Надиру, и не с кем более печали с души отвести...– Емеля! – секретаря кликнул. – Хоть ты приди!Вошел Емельян Семенов с пером за ухом, держа в руках раскрытый том Боккаччо на итальянском, учтиво поклонился, выжидая.– Прочти вот... Расходы российские!Семенов с опаской глянул в реестрик, составленный Голицыным:«2 600 000 рублей – на содержание двора Анны Иоанновны.1 200 000 “ – на нужды флота российского.1 000 000 “ – на содержание конюшен для Бирена.460 118 “ – на жалованье чиновникам государства.370 000 “ – на развитие русской артиллерии.256 813 “ – на строительство Санкт-Петербурга.77 111 “ – на родственников императрицы.47 371 “ – на Академию наук и Адмиралтейство.42 622 “ – на мелкие расходы Анны Иоанновны.38 096 “ – на пенсии ветеранам, инвалидам войн.16 000 “ – на народное здравоохранение.4 500 “ – на народное образование».

– Я прочел, князь, – ответил секретарь.– Со вниманием ли прочел, Емеля?– Да, ваше сиятельство. Особливо сравнил я две цифры – самую первую с самой последней.– А коли прочел, так положи листок на место. Но выводы из сей табели весьма поучительны для историков времен грядущих...Тихо в селе Архангельском, до чего же тихо.По вечерам из лесу темного набегают волки и, сев на тощие подмороженные зады, воют на огоньки боярской усадьбы. Уютно потрескивают в доме высокие печи, мягко колышется пламя свечей. В узорах сложных оконце. И, оттаяв стекло своим дыханием, старый князь Голицын глядит в ночь...Страшна ночь на Руси! Сон русского человека в ночь зимнюю – не сравнить со «сном» шекспировским: чудятся Голицыну отрубленные головы предков и головы внуков его. Крадется старик в детские опочивальни. Спят внуки его, крепко спят. Еще ничего не знают!

Глава десятая

Кострома – полна ума! И с этой поговоркой никто на Руси не спорит... Вот что случилось в Костроме – от ума великого.Чиновник Костромской духовной консистории Семен Косогоров (волосом сив, на затылке косица, на лбу бородавка – мета божия) с утра пораньше строчил перышком. Мутно оплывала свеча в лубяном стакане. За окнами светлело. В прихожей, со стороны лестницы входной, копились просители и челобитчики – попы да дьяконы, монахи да псаломщики. Косогоров уже к полудню взяток от них набрался, а день еще не кончился...– Эй! – позвал. – Кто нуждит за дверьми? Войди следующий.Вошел священник уездный. В полушубке, ниже которого ряска по полу волоклась, старенькая. Низко кланялся он чиновнику, на стол горшочек с медком ставил, потом гуся предъявил. Косогоров липовый медок на палец брал и с пальца пробовал. Гуся презентованного держал властно, огузок его прощупывая – жирен ли? И гуся того с горшком под стол себе клал, после чего спрашивал охотно:– Кою нужду до власти духовной имеешь? И как зовешься?На что отвечал ему священник так:– Зовусь я Алексеем, по батюшке Васильевым. Нужды до власти духовной не имею, по смиренности характера, от кляуз подалее. Но прошу тебя, господин ласковый, ссуди ты меня бумагой для чистописания. Совсем плохо в деревне – негде бумажки взять.– Бумажка, – отвечал ему Косогоров, – ныне в красных сапожках бегает. – И, гуся из-под стола доставая, опять наглядно огузок ему щупал и морщился. – Но... много ль тебе? И на што бумага?– По нежности душевной, – признался Алексей Васильев, – имею обык такой вирши и песни в народе собирать. Для того и тужусь по бумажке чистенькой, дабы охота моя к тому не ослаблялась. Ибо на память трудно надеяться: с годами песен всех не упомнишь...Косогоров вдруг обрадовался, говоря Васильеву:– Друг ты мой! Я и сам до песен разных охоч. Много ль их у тебя собрано? Канты какие новые не ведаешь ли?Священник тут же – по памяти – один кант начертал:Да здравствует днесь императрикс Анна,

На престол седша увенчанна.

Восприимем с радости полные стаканы,

Восплещим громко и руками,

Заскачем весело ногами,

Мы – верные гражданы...

То-то есть прямая царица!

То-то бодра императрица!

– Чьи вирши столь дивно хороши? – спросил Косогоров.– Сейчас того не упомнится. С десятых рук сам переписывал...И священник, довольный бумагой и новою дружбой с человеком нужным, отъехал на приход свой – в провинцию. А консисторский решил почерком затейливым вирши новые в тетрадку перебелить, чтобы потом на манер псалмов их дома распевать – жене в радость... Поскреб он перо об загривок себе, писать набело приспособился, через дверь крикнув просителям, что никого более сей день принимать не станет. Первый стих начал в тетрадке выводить, и перо с разбегу так и спотыкнулось на слове «императрикс».– Нет ли худа тут? – побледнел Косогоров. – Слово какое-то странное... Может, зложелательство в титле этом?И – заболел. Думал, на печи лежа, так: «Уж не подослан ли сей Васильев ко мне? Нарочито со словом этим поганым, дабы меня в сомнение привесть? Может, враги-то только и ждут... Может, мне опередить их надобно! Да „слово и дело“ скорей кричать?»От греха подальше он все песни, какие имел, спалил нещадно. А листок со стихами, где титул царский подозрителен, оставил. Благо, не его рукой писан. Две недели пьянствовал Косогоров, в сомнениях пребывая. Потом на улицы выбежал в горячке и закричал:– Ведаю за собой «слово и дело» государево! Берите меня...И взяли. В канцелярии воеводской били его инструментом разным, еще от царя Алексея Михайловича оставшимся. Вспомнил тут Косогоров, что доводчику, по пословице, первый кнут, но было уже поздно... Из-под кнута старинного Косогоров показал:– До слова «императрикс» причастия не имею. А ведает о том слове священник Алексей Васильев, злодейски на титул умысливший!Взяли из деревни Алексея Васильева, стали пытать.– То слово «императрикс», – отвечал он искренне, – не мною придумано. А списывал я кант у дьяка Савельева из Нерехты...Послал воевода людей на Нерехту, доставили они ослабшего от страха дьяка Савельева, и тот показал допытчикам, не затаясь:– Слово «императрикс» с кантов чужих списывал, а сам причастия к нему не имею. Но был на пасху в гостях у кума, прапорщика Жуляковского, помнится, кум спьяна что-то пел зазорное...Взяли Жуляковского-прапорщика – и на дыбу.– Слова «императрикс» не знаю, – отвечал прапорщик. – Но был в гостях у купецкого человека Пупкина, и там первый тост вздымали за здоровье именинницы – хозяюшки Матрены Игнатьевны, отчего мне, прапорщику, уже тогда сомнительно показалось – почто сперва за бабу пьют, а не за ея величество...Взяли купецкого человека Пупкина – и туда же подвесили.– Слова «императрикс» не говаривал никогда, – показал он с пытки. – А недавно был сильно пьян в гостях у человека торгового по прозванью Осип Кудашкин. И тот Кудашкин, во хмелю весел будучи, выражал слова зазорные. Мол, у нашей государыни уседнее место вширь велико. Небось-де, Бирену одному никак не справиться!Взяли Матрену Игнатьевну и поехали за Кудашкиным. Но Кудашкин был горазд умудрен богатым житейским опытом и потому заранее через огороды задние бежал в неизвестность... Делать нечего! Решили тряхнуть Матрену Игнатьевну, пока Кудашкин не сыщется.– Охти мне! – отвечала баба на розыске. – Пьяна я была, ничего и не упомню. Может, экое слово «императрикс» и говорил кто, но я знать того не знаю и ведать не ведаю...Бабу пока оставили, принялись опять за Пупкина.– А в гостях у Осипа Кудашкина, каюсь, был и веселился. Когда же об уседнем месте ея величества пошла речь высокая, то подьячий Панфилов Семен, в гостях тамо же пребывал, отвечал Кудашкину словами такими: «Левенвольде-де да прочие немцы в помощниках тому делу графу Бирену служат...»Поехали от воеводы с телегой, взяли Панфилова прямо из бани.– Слову «императрикс» не учен, от вас, голуби мои, впервой его слышу, – отвечал Панфилов, чисто вымытый. – И сколь бумаги в жизни исписал, а такого слова не встречалось. При оговоре моем прошу учесть судей праведных, что ранее в штрафах и провинностях не сыскан, у причастия святого бывал исправно, что и духовный отец, Пантелей Грешилов, в церкви Страстей господних всегда утвердить может...Взяли Пантелея Грешилова из церкви Страстей господних, но живым до розыска не довезли: у порога канцелярии воеводской он помер в страхах великих... Тогда всех арестованных, в железа заковав, повезли под стражей в Москву – прямо на Лубянку, где размещалась Тайная канцелярия под командой губернатора Семена Салтыкова, и писал Салтыков в Петербург Ушакову об этом слове:«...явилась песня печатная, сочиненна в Гамбурге, в которой в титле ея императорьского величества явилось напечатано не по форме. И признавается, что она напечатана в Санкт-Питербурхе при Наук Академии, того ради не соизволите ль, ваше превосходительство, приказать ону (т. е. песню) в печати свидетельствовать...»

Кострома – полна ума, а Москва еще умнее!

* * *

Синие цветом, скрюченные монстры, разложенные по банкам и бутылкам, злорадно ухмылялись из голубого спирта. Давно уже монстры не видели в Академии барона Кейзерлинга, отъехавшего в Варшаву, но зато опять наблюдали серые уши Данилы Шумахера.Господин Юнкер (профессор морали) фолиантом в телячьей коже треснул по башке господина фон Баксбаума (профессора политики). Академик Либерт трахнул академика Крафта палкой и расшиб зеркало казенное. Академик же Делиль в драку не мешался, ибо он считал, что Земля круглая и вращается, а это могли снова поставить ему в вину. Но тут, в самый разгар острой научной дискуссии, вошел секретарь Шумахер и взялся за дубину Петра Первого.– Сия ужасная мебель, – сказал он на кухонной латыни, – да будет и впредь дирижировать науками российскими...При дворе опять ломали головы, кто был самым умным на Митаве, но никого не находили – взамен Кейзерлингу... Тогда Шумахер своей волей предложил графу Бирену быть протектором – почетным президентом наук российских.– Думайте, что говорите! – оскорбился Бирен. – После Петра Великого мне быть протектором?.. Да меня засмеет вся Европа, и будет права. Я не ищу научных званий. Но вот мой секретарь, Штрубе де Пирмон, и учитель детей моих – Леруа...Шумахер сразу все понял:– Ваше сиятельство! – И его серые уши порозовели. – Академия «де-сиянс» имеет немало стульев. Пусть придут ваши секретарь и учитель... Места академиков уже за ними!Бирен махнул рукой, Шумахера отпуская. Сейчас его занимали горы Рифейские, за коими лежит Сибирь – страна пушных и горных сокровищ. В самом деле, если подумать, сколько добра пропадает! Голова пошла кругом, когда Бирен узнал, что требуется для производства только гранат и ядер: селитра и сера, скипидар и сулема, камфора и мышьяк, ртуть и ладан, колофония и антимония, деготь и янтарь, уксус и вино, сбитень и уголь крушины, масло льняное и конопляное... куда столько? Вечером в морозном воздухе были ослепительны звезды. Бирен, накинув шубу, поднялся на башню. В потемках возился возле трубы митавский астролог Бухер.– Что ты видишь там, пьяница? – спросил его граф.– Пречистая Венус спешит к востоку, ваше сиятельство. И тайные эфемериды опять складываются удачно для коновалов. Я вижу колесницу без Пегаса, а в ней корону Кетлеров, герцогов Курляндских... Еще пива, и тайное сейчас свершится!– Ты пьян совсем, – не поверил ему Бирен.– Я себя не помнил, когда предсказал герцогине Анне Иоанновне корону дома Романовых, а теперь я, чуточку похмеленный, предсказываю вам корону герцогов Кетлеров...– Прости, – сказал Бирен. – Твои пророчества, и правда, всегда исполняются. Но... неужели?Он спустился с башни. Лакей подал ему атласные туфли, и через тонкие подошвы Бирен ощутил тепло пола. Это в нижних залах затеплили сотни свечей. Жена-горбунья созывала гостей, и Бирен прошел к ней в туалетную. Бенигна сидела, укрытая пудермантелем, фрейлины осыпали ее жалкое тщедушие драгоценными камнями и алмазной пудрой. Резало глаза сверканием. «Сибирь... Сибирь!» – думал Бирен, пересчитывая драгоценности жены. Насчитал до семи миллионов рублей, потраченных на конопатую уродину, которая ему ни к черту не нужна, и, печально вздохнув, вышел...– Лейба! – позвал он фактора. – Я, – начал Бирен, садясь возле камина, – очень недоволен, что ея величество, без совета со мною, отправила Татищева на сибирские заводы. Мало того, что он русский, он еще и преисполнен деятельности... Кто еще там?– В Сибири еще Хрущов, креотур Волынского.– Совсем не знаю такого... Однако Волынскому, видать, мало быть моим креотуром: он сам окружает себя креотурами... Еще?– Еще там Бурцев, Рейзер и Жолобов.– Жолобов? Уж не тот ли...– Тот! А почему вас взволновало это имя, граф?– Теперь, – заговорил Бирен, – Татищев сочиняет «Горный устав», я не знаю, что за штука получится. Но от такого вредного человека можно ожидать любой пакости. Меня тревожит, что Татищев расположен к коллегиальности...– Но Берг-коллегия уничтожена, – утешил его Лейба Либман.– Я знаю. Взамен ее надобно создать директориум. С директором во главе! И – все. При директоре коллегиальность невозможна. Берг-директор должен быть предан одному мне... В самом деле, – вдруг обиделся Бирен на весь мир, – почему Строгановым и Демидовым можно заводить заводы? Маленькая принцесса Мекленбургская, даже цесаревна Елизавета – все имеют при дворе доход от железа и меди. Один я, несчастный...– Ваше сиятельство, – перебил его фактор, – саксонец Курт фон Шемберг уже спешит в Россию: он возьмет казенные заводы в аренду, и никто не узнает, что доходы потекут прямо к нам.– Если так, – сказал Бирен, – я этого саксонца и сделаю берг-директором, и тогда Татищев может писать устав за уставом. Я знаю, что бюрократия всегда сильнее коллегиальности...Вскоре президентом Академии наук был назначен барон Корф, и Анна Иоанновна наказала «безбожнику»:– Там в чине президентском не совладать с разбойниками. Ученый народ стульями бьется и посуду колотит. А потому, для пущей важности, возьми ты эту арестантскую роту, и быть тебе в ней не «президентом», а – «главным командиром»... Да бога-то! Бога не забывай, барон...Тут же забыв про бога, Корф сразу вспомнил о дьяволе.– Несомненно, – сказал он, читая доносы академиков, – сам дьявол вселился в Шумахера... Что ж, начнем возрождение науки в России прямо с изгнания бесов!Примерил он трость к руке своей и решил Шумахера бить. Благо он – командир, а не президент.– Господин Шумахер, – начал Корф вежливо, – разве можно, чтобы канцелярия Академии взяла верх над самой Академией и наукой?..Только он размахнулся тростью, как Шумахер завопил:– «О пленении земель Рязанских от Мамая» – есть ли такое сочинение у вас, барон сиятельный?– Нету, – заявил Корф, сияя жадными очами.Шумахер прицелился точно: безбожника можно было подкупить только книгами, ибо ничего слаще книг Корф не знал (даже любовниц он не имел, ибо они отнимали время, необходимое для чтения)... Однажды Корфа навестил Карл Бреверн – тоже безбожник и тоже книжник.– Барон, – сказал он Корфу, – не кажется ли тебе, что Кейзерлинг за свое краткое президентство поступил умно, заметив Тредиаковского? Нельзя в русской науке видеть одних лишь немцев! Так докажи же всем, что именно ты, а не Кейзерлинг был самым умным на Митаве.– Бреверн, – ответил Корф, – не предвосхищай мои мысли. Именно с такими намерениями я сюда и явился...Встретясь с Делилем, Корф подмигнул ему хитро.– А Земля-то... круглая, – шепнул он. – И Коперник прав: черт побери ее, но она вращается, а мы еще не падаем на этой карусели. И вы, Делиль, можете беседовать на эту тему со мною. Но другим – ни звука. Только вы и я будем знать о Земли вращении...С треском вылетела дубовая рама, посыпались стекла. От шутовского павильона ворвался в Академию снаряд фейерверка. Опять загорелись (в какой уж раз!) стены Шафировых палат, набежали солдаты с ведрами и кадеты-малолетки, чтобы спасать науку русскую.– Убрать «театрум» от Академии! – бушевал Корф в запале. – Кончится все тем, что мы сгорим здесь вместе с Шумахером...–...ништо им! – хохотала императрица. – А коли сгорят, то и ладно. Никто по ним плакать не станет. От этих ученых одни убытки терплю... Ну вот на синь-пороху нет от них никакой прибыли!

* * *

«...буттобы», – написал Тредиаковский и крепко задумался: так ли написал? Не ошибся ли?– Будто бы, – произнес вслух, написание проверяя, и хотел даже продолжить, но тут его оторвали...Вошла княгиня Троекурова, владелица дома на острове Васильевском, и, подбоченясь, поэта спрашивала грозно:– Ты почто сам с собой по ночам разговариваешь? Или порчу накликать на мой дом хошь? Смотри, я законы знаю.– Сам с собою говорю, ибо стих требует ясности.– А ночью зачем дерзко вскрикиваешь?– От восторга пиитического, княгинюшка.– Ты эти восторги оставь. Не то быть тебе драну!– Да за што драть-то меня, господи?– Велю дворне своей тебя бить и на двор не пускать. Потому как ты мужчина опасный: на службу не ходишь, по ночам бумагами шуршишь, будто крыса худая, и...Василий Кириллович, губу толстую закусив, смотрел в оконце. А там – белым-бело, трещит мороз чухонский, пух да пушок на деревьях. Завернула на первую линию карета – видать, в Кадетский корпус начальство проехало... Нет, сюда, сюда! Остановились.– Матушка-княгинюшка, – сказал Тредиаковский, чтобы от бабы глупой отвязаться, – к вашей милости гости какие-то жалуют...Барон Корф, волоча по ступеням тяжелые лисьи шубы, зубами стянул перчатку заледеневшую. Посмотрел на княгиню: щеки у ней – яблоками, брови насурмлены, вся она будто из караваев слеплена. И там у ней пышно. И здесь сдобно. А курдюк-то каков... Ах!– Хотелось бы видеть, – сказал Корф, – знатного од слагателя и почтенного автора переложений с Поля Тальмана.– Такие здесь не живут, – отвечала княгиня Троекурова. – И по всей первой линии даже похожих на такого не знаю.– Как же! А поэт Василий Тредиаковский?..– Он! – сказала Троекурова. – Такой, верно, имеется.– Не занят ли? Каков? Горяч?– Горяч – верно: заговариваться уже стал! А вот знатности в нем не видится. Исподнее сам в портомойне у меня стирает, а летом – на речку бегает...– Мадам, – отвечал Корф учтиво, – великие люди всегда имеют странности. Поэт, по сути дела, это quinta essentia странностей...Президента с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы...– Простите, что обеспокоил, – начал любезный Корф (бедности стараясь не замечать, чтобы не оскорбить поэта). – Наслышан я, что от барона Кейзерлинга вы внимание уже имели... Над чем сейчас размышляете творчески?– Размышляю, сударь, о чистоте языка российского, о новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии – элоквенция! – суть души моей непраздной...– Типография в моих руках, – отвечал Корф, – отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо!Корф в сенях наказал княгине Троекуровой:– Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него собак можно морозить. Да шуршать и самому с собой разговаривать не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачено в триста шестьдесят рублей в год. По рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня российскому языку обучать станет...Корф поэта с собою увез, в Академии Тредиаковский конвенцию о службе подписал. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они уехали, дом княгини Троекуровой будто сразу перевернулся.– Митька! Васька! Степка! – кричала княгиня. – Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели – пышные. Да печи топи – жарче. Половик ему под ноги... Кувшин-рукомой да зеркало то, старенько, ему под рыло самое вешайте... О боженька! Откуда мне знать-то было, что о нем такие знатные особы пекутся?Барахло поэта быстро в покои жаркие перекидали. Вернется секретарь домой – обалдеет. Княгиня даже запарилась. Но тут – бряк! – колоколец, и заекали сердца русские: ввалился хмельной Ванька Топильский из канцелярии Тайной, сразу кочевряжиться стал:– Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен, да умен... Мне, княгинюшка, твой жилец надобен – Василий, сын Кирилла Тредиаковского, что в городе Астрахани священнодействовал.– Мамынька! Да его только што президент Корф забрал.– Эва! – сказал кат Топильский (и с комодов что-то в карман себе положил). – С чего бы так? – спросил (и табакерочку с окна утащил). Огляделся: что бы еще свистнуть, и сказал: – Ныне жилец твой в подозрениях пребывает. И мне ихние превосходительства Ушаковы-генералы велели вызнать: по какому такому праву он титул ея величества писал – «императрикс?»– Как? Как он титуловал нашу матушку пресветлую?– «Императрикс»... Ну что, княгиня? Спужалась?Троекурову от страха заколодило. А ну как и ее трепать учнут? Глаза она завела и отвернулась: пущай Топильский крадет что может, только б ее не тронул. Очнулась (Ваньки уж нет), затрепетала:– Сенька! Мишка! Николашка! Где вы?.. Тащи все обратно в боковушку евонную. Сымай перины, да рукомой убери подале. И капусту, что выкинули на двор, поди снова в горшок ему упихачь обратно! Чтоб он подавился, треклятый! Я давно за ним неладное замечаю. Ныне вот и сказалось в титуле царском!..Из Академии ехал поэт уже в казенной карете. Только не в академической, а в розыскной, от Ушакова за ним присланной.– Ты што же это, каналья, – спросил его Ушаков, – титул ея императорского величества обозначил неверно? Мы ее зовем полностью в три слова (ваше императорское величество), а ты, сукин сын, одним словом, будто облаял ее... Императрикс-тыкс – и все тут. Сознавайся, на што титул государыни уронил?– Каждый стих, – отвечал поэт, – имеет размер особливый, от другого стиха отличный. Слова «ея императорское величество» – это проза презренная. И три слова во едину строку никак не впихиваются. Потому-то и вставил я сюда кратчайшее слово «императрикс», высоты титула не роняя... Размер таков в стихе!– Размер? – спросил Ушаков, не веря ему. – Чего ты мне плетешь тут? Ты размером не смущайся. Чем длиннее и красочнее титул обозначишь – тем больше славы тебе. А ныне вот, супостат ты окаянный, по милости твоей стихов любители из Костромы взяты. И драны. И пытаны... За то, что слово «императрикс» есть зазорно для ея величества! Какой еще такой размер придумал?Опять стал рассказывать Тредиаковский «великому инквизитору» о законах стихосложения, о том, что при писании стихов слова не с потолка берутся, а трудом изыскиваются, что такое размер – объяснял, что такое рифма – тоже.– Рифму знаю, – сказал Ушаков, внимательно все выслушав. – Рифма – это когда все складно получается. А насчет размера... Как бы тебе сказать? Изложи мне все письменно, к делу приложим.Пришлось поэту писать подробное изъяснение:«Первый самый стих песени, в котором положено слово „императрикс“, есть пентаметр. Слово сие есть самое подлинное латинское и значит точно во всей своей высокости „императрица“... Употребил я сие латинское слово для того, что мера стиха того требовала...»

Дата добавления: 2015-10-21