* * *
Так прошел целый месяц – в муках, а потом Евдокию отвели с мужнего дома в гошпиталь перновский. Это была не лечебница, а тюрьма, где под караулом крепким держали убийц, должников, прокаженных и язвенных, детей приблудных, жен-прелюбодейниц, инвалидов военных и стариков, которых дети кормить отказались.Вот сюда-то попала Евдокия, здесь она вздохнула свободно, и потекли дни гошпитальные... День, два, три!И подумала она: «Почему есть никто не дает мне?»А люди вокруг нее что-то едят.– Бабушка, – спросила Евдокия одну старуху, – что ты кушаешь?Старуха разломила пополам кусок хлеба и сунула гречанке:– Сожри молча... Говорить в еде – грех великий.И рассказала потом, что здесь (в госпитале) никого не кормят. Сколько ни трудись, сколько ни умоляй – ничего не получишь. Еду можно получить лишь от родственников. Или – от мужа!– Муж-то есть, касатушка, – рассудила старуха. – Ведь не сама же ты сюды-тко явилась. Муж привел – муж пущай и кормит тебя.Ганнибал кормить Евдокию отказался. Таких, как она, бескормных, собирали по субботам в «нищенскую команду». Сковывали баб и мужиков одной цепью и вели через весь город просить милостыню.– Подайте Христа ради... – пели люди под окошками.Им давали – кашу и хлеб, репу и салаку.– И мне подайте ради Христа, ради господа нашего! – закричала Евдокия, дочь корсара греческого, стоя посреди улицы немецкой в городе эстляндском на берегу моря Балтийского.Ей каши ячменной в подол полгоршка вывалили. Она не плакала. Она уже не страдала. Пяткой немытой, подол придерживая, цепью звеня, шла Евдокия через город, жадно кашу поедая...Так прошло пять лет (в этом госпитале)....Церковь сковывала мужчину с женщиной не любовью, а уставами. Но церковь и спасала жену от мужа, если было невмоготу. Немало женских страстей и мук навсегда захоронились от мира под монашескими клобуками. Монастырь часто бывал спасением от ужасов супружеской жизни.И женщина имела право на это спасение.Хоть одно право, да – имела!Но теперь Анна Иоанновна тот порядок отменила. И указала: мужьям и женам их жить, один другого не убегствуя! Евдокия как раз под этот указ и попала. Теперь она до смерти не вырвется. Ее жизнь, можно считать, уже закончена.
* * *
А прекрасная красавица Наталья Лопухина одевалась...Датской водою, на огурцах настоянной, омыла себе круглые груди. Подскочили тут девки с платками и стали груди ее вытирать. Майским молоком от черной коровы вымыла Наташка лицо – ради белизны (и без того белое). Для легкости шага натерли ей миндалем горьким пятки: танцевать предстоит изрядно. И все с ним – с озорником Рейнгольдом Левенвольде, которого теперь отравить надо, словно крысу, за то, что юных черкешенок в доме своем развел: «Мало ему одной меня, што ли?..»Дав девке оплеуху, Наталья Лопухина сказала:– Агажанты мне! И коробочку с мушками... Теперь – тяни!Пока выбирала мушку, девки ее затянули, как лошадь. Засупонили в корсет, словно удавили. Не вздохнуть!– Вот и хорошо, – сказала она, глубоко дыша через нос.Вокруг Наташки трепыхались фалбалы, и девки сбоку к ней подойти уже не могли (столь широка была юбка), а подавали, что надо, из-за плеча госпожи. В разрез груди она вклеила мушку – кораблик под парусом. Достала другую – сердечком, и – на лоб ее! Для обозначения томности сладострастной подвела на висках голубые стрелки. И, оглядев себя в зеркалах, поняла, что для любви готова...Свидание будет страстным, жестоким и пылким!На дворе ее перехватил муж и сказал при слугах и конюхах:– А ты, паскуда, куды собралась в пуху и в перьях?– Звана на бал к великому канцлеру...– Детей постыдись! – сказал муж. – Ведь они уже выросли: все про художества твои ведают... Мне за тебя-то стыдно!– Дети, сударь, – отвечала Наташка, – не ваши. А – мои!– Но один-то – мой! – провыл Лопухин. – Я точно знаю...– В такой наглой уверенности, сударь, я вас никогда еще не обнадеживала...И – укатила! В карете она думала о Левенвольде: как он красив и беспощаден. Руку поднимая, смотрела Наталья на крупный перстень – весь в голубом сиянии. Лошади завернули карету на Мойку, прямо к усадьбе Рейнгольда Левенвольде.[19] Здесь было уже немало гостей, и Карл Бреверн, переводчик при Остермане, повел Наталью по саду. Левенвольде строился знатно (не хуже Бирена): крытые аллеи, партеры зелени, клены в ряд. А в гущах дерев были устроены беседки-люстгаузы, куда гости по лесенкам взбирались, в уединении мыслили или амурничали. А кусты были высажены лабиринтами, чтобы человек весело заблудился на потеху гостям, которые те блуждания могли из окон дворца видеть и – хохотать.Дворец был тоже на диво. Фонтаны падали в бассейны, обложенные мхами и окаймленные ильменскими раковинами. В обеденной зале играли водяные органы – особая музыка, в которой вода издавала самые нежные мелодии. Сады и гроты, павильоны и шалаши – все было в доме баловня судьбы – Рейнгольда Левенвольде! Быстро и ловко двигался он издалека навстречу прекрасной Наталье Лопухиной.– Как я вас ненавижу, – сказала она ему со стоном. – Негодный вы любитель, мало вам сераля из черкешенок, так вы, сударь мой, еще на Варьку Черкасскую покусились? Я вас отравлю.Левенвольде засмеялся, целуя руку ей губами пухлыми:– Вы вся – очарование, судьба моя! Но рассудите сами: я стану мужем княжны Черкасской и осыплю вас, моя радость, такими дивными бриллиантами... Глупенькая, зачем же вам травить того, кто любит вас? – спросил Рейнгольд спокойно.И руку Натальи взял. И перстень разглядел – весь в голубом сиянии. Сдвинул его чуть-чуть на пальце, и тогда просыпался из него голубой порошок. Камень вдруг стал медленно и сочно наполняться розовым светом... А Наталья Лопухина задыхалась: не от ревности – от счастья! От безмерного счастья придворной шлюхи, ослепленной бриллиантами!...Она была статс-дама и подруга императрицы. Наталье все дозволено. И указы грозные не для нее писаны.
Глава десятая
Кейзерлинг и Корф особо не жаловали один другого, как и положено соперникам. Но иногда встречались, беседуя о разном. Карл Бреверн, переводчик при Остермане, часто оживлял их компанию – при отблеске каминов, когда вино в графинах кажется рубином, а книги выступают из полумрака, позлащенные, все в коже тесной, сверкая ребрами, словно рыцари в плотном каре...Бреверн явился сегодня поздно, спросил – о чем разговор?– Об Остермане... вы его знаете лучше нас.– Мое мнение об этом человеке сложное, – отвечал Бреверн. – Там, где нужна интрига, мой начальник просто гениален. Но там, где дело касается конъюнктур положительных, важных, он просто... бездарен! Как дипломат, мне думается, Остерман и талера не стоит. Мне стыдно говорить, но он еще... продажен!– Вас это заботит? – улыбнулся Корф, потянувшись к вину.– Не скрою – да... Ибо, – отвечал Бреверн, – хотим мы того или не хотим, но наша родина, маленькая Курляндия, безусловно вольется в Россию, и судьба России должна стать нашей судьбой. И служить России нам, курляндцам, надо столь же честно, как мы служили бы самой Курляндии... Не странно это, барон?– Нет, отчего же, Бреверн? Я тоже размышлял об этом, – ответил Корф. – Лучше уж нам перевариться в соку грандиозного русского мира, нежели Курляндия станет придатком бесстыжей Пруссии иль безрассудной Польши... Разве не так, Кейзерлинг?– Но Густав Левенвольде, – сказал на это Кейзерлинг, – кажется, затем и поехал в Берлин, чтобы Прусского маркграфа Карла сделать мужем маленькой принцессы... Не станет ли сама Россия придатком бесстыжей Пруссии, барон?– Молчите, – сказал Бреверн. – Об этом еще ничего не знают в Вене, и цесарцы не простят России, если предпочтение в женихе будет оказано Гогенцоллерну, а не Габсбургу...– Откуда вы сейчас, Бреверн? – спросил его Корф.– Я от Рейнгольда Левенвольде, и там была Наталья Лопухина – самая красивая женщина в России... Но я заметил одну странную вещь: перстень на ее пальце меняет цвет. Когда она пришла – он был голубой, как небеса, а потом приобрел оттенок крови... Что это значит, бароны?– Перемена в освещении, – сказал Кейзерлинг.– Точнее – яд! – поправил Корф. – От яда цвет меняется в том перстне... В роду Левенвольде, согласно фамильным хроникам, немало было отравителей. Такой же перстень есть у Густава Левенвольде; возможно, что Рейнгольд свой подарил Наталье... Красавицы этой надобно стеречься. Но это между нами, друзья. А вот успели ль вы запастись ядом?– Зачем? – засмеялись оба – и Кейзерлинг, и Бреверн.– Затем, – ответил Корф, – что конец наш может быть ужасен. Нельзя плевать в душу народа русского бесконечно.– Я никогда не плевал, – ответил Бреверн.– Вы – нет, но это делают другие. Уже одно наше засилие в этой стране Россию не возвышает, а лишь унижает... В гневе праведном русские снесут голову не только Бирену, но и вам, Бреверн!– Ты не боишься за свой язык, Корф? – спросил Кейзерлинг.– А кого мне бояться? Бирена? Ха-ха... Но за мною стоит рыцарство курляндское. Если же Бирен рискнет закатить мне оплеуху, то он тут же получит ее от меня обратно...– Ты редко кормишь, Корф, а больше говоришь...Корф нажал на потаенный рычаг: стена неслышно поехала в сторону, открывая для обзора гигантскую библиотеку.– Вот, – вздохнул Корф, – ради этого я живу! Ради этого имею тысячи рабов, которые своим неустанным трудом дают мне счастье познавать людские мысли на расстоянии... – Он вдруг наморщил лоб и стал подозрительно мрачен. – Вон там, – точно показал рукой, – да, именно там, еще утром стояла одна книга. Но теперь ее нет на месте! И я не могу понять, кому она понадобилась?– А что это за книга, Альбрехт?– Так. Пустяки... О славном французском роде Бирон!– Бирон или Бирен? – переспросил Бреверн.– Я сказал четко: БирОн! – повторил Корф. – И к нашему конюху, ласкающему попеременно то кобыл, то царицу, этот славный род не имеет никакого отношения. Придется сечь лакея, вытиравшего полки, пока я не узнаю – куда делась эта генеалогия?Лакея секли. Книга не отыскалась. Ее унес с собой Кейзерлинг.
* * *
Можно сказать всякому смело,
Что любовь есть великое дело!
Тогда подобные признания звучали почти кощунственно.Раньше ведь как было?.. Раскроешь книгу, а там женщина – словно бес худой или сатаны наваждение: «ногами играюща, глазами дразняща, соблазны выпирающа».И вдруг явился на Москву из Парижа неведомый человек Василий Тредиаковский, и книгу выпустил «Езда в остров любви», в коей заговорил он прозой и стихом ярким о любви Тирсиса и Аминты. Из книги следовало: не наважденье бесовское, а предмет страсти горячей и благородной – вот что такое женщина! А дабы любовь обрести, мужчине надобно многим ради женщины жертвовать...Словно бомба на Руси разорвалась! Книгу ту – нарасхват. Но книги не сыскать, так делали так: возьмут одну книжку, соберутся в гости, один читает, а другие с голоса списывают. Офицеры тоже не гнушались, и канты любовные в альбомы себе чинно копировали. А потом – поют. Тредиаковского на Руси не читали, как стихи, а – пели, словно задушевную русскую песню:Поют птички
Со синички,
Хвостом машут и лисички.
Взрыты брозды,
Цветут грозды,
Кличет щеглик, свищут дрозды...
Вот тогда-то ему было хорошо. Его на Москве ласкали. По боярским хоромам он хаживал, ел пироги сладкие, пил вина хмельные. Своего-то у пиита ничего не было – шиш в кармане! Что в гостях упромыслит, то и ладно. Сначала Тредиаковского приютил у себя Василий Ададуров – математик, ученик великого Якова Бернулли, а за это приютство поэт ученого во французском языке наставлял. Но Ададуров скоро в Питер отбыл, и – спасибо Сеньке Нарышкину.– Ну, живи у меня! – сказал Сенька. – Только не вздумай свечи палить по ночам. Сожжешь меня – худо будет...Да, все было бы замечательно, но потянуло поэта на родимое пепелище – в Заиконоспасскую школу. Попал он как раз на диспут: богословы спорили о том, как ангелы тихие сообщают друг другу свои мысли и растет ли в раю роза без шипов?.. Тредиаковского встретили монахи ласково. Под вечер зажгли свечи в лубяных стаканах, винца поднесли. Поэт распалился, про жизнь свою рассказывая, стал неуемно хвастать, как он в Париже учился.– У самого Роллена! – восклицал. – У великого Роллена!– Это кто ж такой будет? – спросили. – Не еретик ли?– А вы, братия заугольная, нешто не знаете, что весь жар политичный Роллен в творениях своих выразил? И по всем разговорам философическим объявляется ныне тако, что якобы бога-то и нет! И не от бога мы произведены были, а от матери-природы.Архимандрит пробочкой бутыль винную заткнул.– И – будя! – сказал. – Братия, повытрясите уши... Сей писака, видать, в Париже оскоромился близ философий подлых. И пущай идет себе, мы его не звали... Брысь! Брысь!Пошла о Тредиаковском слава – худая да опасная. Будто он в «повреждении» своем стал афеистом-безбожником. Ранее бояре знатные рады ему были, а теперь лакей выйдет и скажет: «Принимать не велено». Иной раз стихотворец заступал себя перед вельможами.– Так то, – говорил, – не я же сам придумал! Таково и философия древняя показывает. Почто афеистом меня кликать? Эвон, говорят, и барон Корф, при дворе камергером состоящий...– То – Корф! – отвечали. – А ты есть Васька Тредиаковский, а назовись нам – кто ты? Откуда?– Произведен родителями в Астрахани был...– Вот видишь, – улыбались вельможи. – Соответственно тому, тебя, как астраханского, и выпороть не грешно...– Да как же драть вам меня? Ведь вы, господа знатные, мои галантные поэмы читаете? Не я ли вам томность любовную в стихах изобразил? Не вы ли словеса мои в тетрадки списываете?– То верно, – соглашались. – Ты еще пиши, мы тебя честь будем. Но от кнута не только ты, но и мы, бояре, ныне не заказаны...Тредиаковский смотрел на себя в зеркало. Не горазд! Руки длинные, будто грабли. Нос пупочкой кверху вздернут. Губы – как пряники, недаром его губаном зовут. А чулки на ногах тонких, надетые впереверт, штопаны-перештопаны... Смигнув слезу, пойдет поэт в лакейскую. Похлебает щец вдоволь, каши поест, кваском запьет.А дома сидел на кровати Сенька Нарышкин и на фаготе играл нечто духовное или любовное (не понять было).– Ты как? – спрашивал.– Уже сыт, – отвечал стихотворец.– Сыт – ладно. А чего не пьян?– Похмелен был, – смущался Тредиаковский. – Меня подчивали...Однажды Сенька ему свой фагот протянул.– Дуди, – велел. – Дуди так, чтобы нас не подслушали...Печальным воем наполнились комнаты, и Нарышкин душу излил:– Потаенно признаюсь тебе, друг: цесаревна Елизавета меня до себя приблизила. А я на Камчатку, вослед Шубину-сержанту, ехать не желаю. И решил я, на тебя глядючи, за границу тишком отбыть. Лютости жизни российской моему сердцу не перенесть... Убегу! Стану учиться в Европах, как ты, философиям разным. Может, даст бог, и сподоблюсь разума...[20] А коли я утеку, так тебя, как человека мне близкого, до Ушакова таскать станут. Потому и советую тебе от души: покинь сразу меня, чтобы изветов не было...Подался поэт к своему патрону, князю Куракину, что был раньше послом в Париже. Но князь столь пьянственно и грубо жил, что отвратило поэта от дома богатого. «Труд, едино труд прилежный все побеждает!» И с такими-то вот мыслями не уставал Тредиаковский трудиться. Всюду пишет. Огарочки свечные не выкидывал. В гостях, где увидит свечу оплывшую, сразу воск соберет, скатает в кулаке и окатыш в карман сунет. Потом он сам себе свечки делал. «Неусыпное прилежание ко славе языка российского, – внушал он себе, – единым моим желанием должно быть! И не может так статься, чтобы трудов моих отечество не признало... Овидию тоже нелегко живалось, да зато стал он Овидием!»Василий Никитич Татищев пожелал с Тредиаковским дружбу завесть. Пригласил к себе и стал печалиться:– Уж меня и жрут, и жрут, и жрут... И докеда эта мука тянуться будет? Хоть бы в Сибирь на заводы отправили, не пропал бы!– Я сам в еретиках пребываю, – отвечал ему поэт. – Мне уже подметное письмо кинули. Грозятся кровь мою еретическую пролить. Но оставим этим тартюфам их суеверное бешенство... Ныне вот язык российской в небрежении пребывает. И кто за него, бедненького, вступится?– Чисть его, чисть, – говорил Татищев сумрачно, кота черного на коленях лаская. – Язык-то наш замусорили уже словами тяжелыми.– То верно, – согласился поэт. – Однако с иноземного на русский переводить очень трудно. Вот и я долго не мог перетолмачить слово «кокетство». Получилось у меня: «глазолюбность». Но, чую, не то! Не передать смысла! Может, какие-то слова иноземные следует так и впихнуть в грамматики наши, не переводя... Ну как тут не вспомнить Бориса Волкова? Петр Первый, государь наш, дал ему книжицу о садоразведении перевесть на русский. Книжица та – тьфу! На два дня работы! Однако два дня прошло. Волков в меланхолии жестокие впал и на третий день... зарезался!– А отчего меланхолии-то его?– Да никак не мог Волков найти слов русских, дабы заменить ими слова иноземные.Татищев, осердясь, прогнал с колен кота.– Ну и дурак, что зарезался! Российской язык – велик и знатен. Поискать – так всегда слово нужное сыщется. Коли одним словом не выразишь смысла, можно и два применить, беды особой не будет...Брякнул колоколец с улицы – Татищев побледнел:– Никак за мной? Эх, потащут на суд нескорый, на суд неправедный... Ты, братец, суда российского всегда бойся!А вскоре схватили и Тредиаковского, повезли в Петербург. «Ну, – думал, – мне философия да Роллен знатной бедой аукнутся!» Однако нет: честь честью приняли при Академии, Шумахер поэта оглядел и велел ему башмаки стоптанные переменить.– Да нету у меня вторых. Прожился вконец!Повели так – в стоптанных. Прямо в Летний дворец, что стоял посреди сада. Не казнили, видать, а миловали. Вышел к нему барон Корф (тоже безбожник славный) и был очень приветлив.– Ея величество, – сказал по-французски, – желает прослушать ваш перевод с аббата Поля Тальмана... Не обессудьте, сударь, я вашей поэмы не читал, ибо русского языка не знаю. Но сам Тальман мне с юных лет знаком, и государыне я уже доложил о вас в самых наилучших выражениях...Ввели. Вот она, матка российская! Кофта на ней алая, юбки черные, лицо рябое, глаза – как угли. На улице мороз трещит, а окна все настежь. Жмутся по углам продрогшие фрейлины. А ей – хоть бы что! И вдоль стен ружья стоят, луки, лежат стрелы кучами...– Наслышана я, – заговорила Анна ужасным басом, – будто ты вирши сочинил игривые. И в тех виршах про томление крови и постельные роскоши усладительно пишешь. Про любовь я всегда рада послушать... Уважь – прочти!Испугался пиита. А рядом с императрицей стояла цесаревна Елизавета Петровна (краса писаная) и глазом ему подмигнула легонечко: «Мол, не робей, Васька, – жарь!» И начал Тредиаковский читать про любовь... Читал, читал, читал. Вдруг Анна Иоанновна ружье схватила, в окно – трах! Камнем упала с неба птица, пробитая на лету. Кинулись служки с порохом, быстро ружье перезаряжая. Тредиаковский даже рот раскрыл...– Чего замолк? – рявкнула Анна. – Чти далее!И так, пока читал он поэму, Анна Иоанновна время от времени хваталась то за ружье, то за лук тугой.Падали пронзенные птицы, осыпая с ветвей дерев снежную замять... Наконец Тредиаковский осип. С голоса спал. Закончил. Фрейлин колотило от мороза. Что будет? Елизавета Петровна тоже озябла, больше ему не подмигивала.– Поди сюды, – велела Анна, и стихотворец приблизился.Императрица воздела над ним свою красную, как у прачки, длань и... тресь поэта! Тредиаковский так и поехал задницей по паркетам. Тут его взял за локоть барон Корф и поспешно вывел прочь.– Сударь мой, – спросил у него поэт, вконец обалдевший, – оплеуху высочайшую как прикажете понимать?– Понимайте, – ответил Корф с улыбкой, – как оплеуху всемилостивейшую. Сия оплеуха означает, что ея величество остались вашими стихами вполне довольны... Дело теперь за одой!Треск этой оплеухи долетел до Шумахера, и теперь при дворе поэт был известен. От него требовалось ныне немногое: ну, ода... ну, лесть... ну, высокие слова! «Что бы ни было, – размышлял Тредиаковский, – а на милостивцев надежды слабы. Самому надобно трудиться и сим победить...»Он был вечным тружеником, честь и слава Василию Кирилловичу Тредиаковскому! Вечная ему слава...
* * *
Тиран самодержавный, который не стоит похвал, всегда особо страстно желает похвалы слышать. Для этого надобно лишь откупить поэтов, художников, музыкантов – и они безжалостно будут сожигать фимиам сатрапу кровавому, только плати им за это исправно, только время от времени по головке их поглаживай. А иногда тресни их по башке – тогда они совсем хороши будут.Так было и при Анне Иоанновне: отныне все, что делалось в искусстве, должно было восхвалять мудрость ее и величие. А наука должна была изыскивать способы ученые, дабы развлекать Анну от забот государственных, чтобы «матушка» не скучала. И коли писал живописец картину, то Анна пальцем ему указывала:– А сюда персону мужика в лапотках и онучах чистеньких вмажь! Да чтобы он без дела не сидел, а на лирах Аполлоновых мне славу играл...Особенно угодничали в одах хвалебных немцы-академики – Юнкер да Штеллин, а Тредиаковского обязали переводить всю нечисть на русский (оды печатались на двух языках сразу). Насколько был хорош пиита в своих виршах про любовь, про весну и осень, про зверушек разных – настолько плох он был в переводах славословящих.И Россия тех од высокопарных его уже никогда не распевала!– Черт знает что, – ругался Бирен. – Вот читаю Штеллина – до чего прекрасно! Читаю перевод Тредиаковского – до чего бездарно!
Глава одиннадцатая
Король прусский испытал радость: Густав Левенвольде прибыл в Берлин посланцем счастья, и маркграф Карл Бранденбургский уже мог считаться женихом маленькой принцессы в России. От этого быть на престоле русском Гогенцоллерну по крови, и великие выгоды чуял король Пруссии, вчерашний суп второпях доедая...– Что бы нам продать в Россию подороже? Помню, – сказал он, – в цейхгаузах у нас скопилось много шпаг – ржавых! Жаль, никто не купит. Есть еще голенища от старых ботфортов... Кому бы их сбыть? Я придумал, – вдруг рассмеялся король, – едем на сукновальни...На сукновальнях Вильгельм Фридрих осмотрел бракованное сукно.– Клей! – крикнул он, и сукно опустили в чан с клеем.Никто ничего не понял, а король уехал в Потсдам. Чистенькие суконные небеса нависали над маленькой Пруссией и курфюршеством Бранденбургским. В этой стране, составленной из двух кусков, еще ничего не было решено. И даже король Пруссии не был... королем. Он сам себе присвоил этот титул! Никто за ним этого титула не желал признавать. Но меч солдата и весы купца должны настойчиво утверждать в мире короля и его королевство!– Ла-ла-ла-ла... Кстати, – вспомнил король, – а эта скотина Людольф Бисмарк, убивший моего исправного налогоплательщика, еще не отравился казенной колбасой в крепости? Выпустите его, и завтра снова едем на сукновальни... Ла-ла-ла-ла!Никто ничего не понимал, но все покорно сопровождали короля на берлинские сукновальни. Вот и громадный чан с клеем.– Теперь вынимайте сукно и просушите. Просушив, тщательно прогладьте и сложите в идеально ровные штуки...Готовые штуки сукна король придирчиво осмотрел.– Теперь их можно продавать в Россию, – распорядился он.– Ваше величество, – удивились коммерц-советники, – русские не купят его, они приобретают сукна у британцев. Наше сукно при носке сразу же сломается по швам, как ржавая жесть на сгибах.– Русские не купят, это их дело. Но граф Бирен заставит купить, это уж наше с ним дело. Все сукно купайте в клею, гладьте и отправляйте в Россию. Лучше всего – в Ревель, где губернатором граф Оттон Дуглас, спекулянт отчаянный! Россия – богатая страна, у нее большая армия, и русским еще много понадобится сукна для солдат...Заросший бородою Бисмарк поджидал короля в Потсдаме.– Здорово, молодчага Бисмарк! – весело сказал ему король. – Ты побрейся и не уходи, пока я перешью пуговицы со старого мундира на новый...Король взял иглу, стал перешивать пуговицы. Выбритый Бисмарк снова предстал перед ним, и король к нему пригляделся:– Видит бог, тебе совсем неплохо жилось в моей крепости. Ты даже поправился, старина! Извини, дружище, но я более не намерен сорить деньгами... Отныне, как это ни печально, я сокращаю тебе жалованье вполовину. Ты здорово отъелся, Бисмарк, на моей тюремной колбасе!Бисмарк, припав на колено, с чувством поцеловал синюю, жилистую руку короля-солдата.– Ступай в Голштинский полк, скотина, – велел ему король...Из полка Бисмарк сбежал. Он понял, что ему никогда не выслужиться снова в полковники. Он голодал... Прибыв на свою мызу «Скатике» (это в Прусской Литве), Бисмарк вызвал управляющего фольварком:– Завтра к рассвету собери с крестьян все, что положено господину богом за два года вперед. Так нужно... Не спорь!Но управляющий стал спорить, а Бисмарк был пьян. Взял палаш и разрубил человеку голову. Труп затолкал под кровать и крепко спал до утра. Утром проснулся, все вспомнил, зажег факел и подпалил свою усадьбу. Полковая лошадь мчала его в Померанию. По дороге к морю Бисмарк совершал убийства и грабежи. Он сводил счеты с прусским королем, не оценившим его храбрости и доблести...Прибыв в Гданск, Бисмарк втерся в дом Курляндского герцога Фердинанда и предложил себя в рыцари.– Ты глуп! – ответил ему Фердинанд. – У меня в Курляндии полно своих рыцарей, от которых я едва спасся бегством в Данциг... Дам совет: если ты убил человека – плыви в Америку, если ты замучен долгами – плыви в Россию...Утром Бисмарк проснулся на корабле, плывущем вдали от берегов. Вылез на палубу, осмотрел серые волны.– Когда будем в Пор-Ройяле? – спросил.– Никогда не будем, – отвечали ему матросы.– Что это значит? – возмутился Бисмарк.– Это значит, что мы плывем в Россию.– Могли бы так и сказать, когда я садился вечером.– Мы именно так и сказали вам, сударь.– Странно! И что же я вам ответил?– Вы ответили, что вам – один черт куда плыть, ибо покойники и долги одинаково висят у вас на шее. Вот теперь и плывите...Путешествие становилось опасным: у короля Пруссии есть сильная рука в Петербурге, и как бы король не предъявил своих прав на Бисмарка! Вспомнив Кюстрин, Бисмарк содрогнулся от страха...Через четыре дня на горизонте обрисовались древние башни.– Какой это город? – спросил Бисмарк.– Ревель!– Я такого не знаю, но все же осчастливлю его посещением...
* * *
Ревельский губернатор граф Оттон Дуглас попал в плен к русским под Полтавой и так полюбился Петру I, что тот направил его губернатором в Финляндию. Дуглас прибыл в Выборг и здесь сразу же, не мешкая, убил русского капитана.Сенат приговорил шведского графа к смертной казни. Но Петр I приговор порвал и велел Дугласу поработать в Летнем саду три недели. Дуглас сидел в саду, среди душистых роз, слушал соловьев, курил трубку и мрачно ругал Россию и русских. «Каторга» кончилась, и вот он снова – генерал-аншеф и губернатор...– Люби, люби, люби! – кричал он, убивая солдат.Когда жертвы стонали, граф Дуглас хохотал. Он убивал русских солдат мучительски – сек до костей, посыпал раны солью и селитрой. Иногда же – порохом! И порох – поджигал! Люди сгорали со спины – до костей. Дуглас называл это – «жечь фейерверки».Когда Бисмарк предстал перед ним, Дуглас скривился:– Пруссак! Дерьмо... Что вы умеете? Отрезать дезертирам носы и уши? Твой король – дерьмо ужасное!Из ножен Бисмарка вылетело, мерцая зловеще, лезвие шпаги:– Защищайся... Я умру за честь Пруссии!– Было бы из-за чего умирать... – ответил Дуглас и полковой чернильницей так треснул Бисмарка, что тот зашатался. – Моя королева Ульрика стоит десятка твоих королей!Шпага выпала из лапы Бисмарка, и Дуглас наступил на нее ботфортом шведским, кованным полосками уральского железа.– Чего тебе здесь надо? – спросил Дуглас брезгливо.– Чести и... жалованья!– Не будь самоуверен, грубиян. Выйди и вернись смиренно...Бисмарк так и сделал: вышел прочь и вошел уже смиренно.– Совсем другое дело! – похвалил его Дуглас. – Небось ты хочешь получить от меня патент в службу русскую с чином...–...полковника! – подсказал Бисмарк.– Рано... капитан, – ответил Дуглас. – Садись же и пиши, капитан, прошение об отставке с русской службы.Бисмарк обалдел:– Но я еще минуты в службе русской не успел пробыть!– Пиши! – рявкнул Дуглас, и Бисмарк написал, а Дуглас апробовал. – Теперь, в отставке будучи, ты уже подполковник... Поздравляю, прусская нечисть! Но-но, забудь о шпаге. Или я тебя тресну еще не так... А теперь составь прошенье о принятии тебя на службу вновь (Бисмарк покорно исполнил). Пиши вновь просьбу об абшиде, и закончим эту карусель... Мне как раз нужен полковник, закон соблюден, и никто ко мне не смеет придраться... А ты все понял, болотная жаба?– Понял, – отвечал Бисмарк. – Мне эта карусель здорово по душе. Нельзя ли дать еще один круг, чтобы я стал генерал-майором?– Много хочешь. Сначала послужи. Русских совсем нетрудно обскакать в чинах... Ну, ты доволен, сынок?Вскоре Дуглас направил Бисмарка в Петербург.– Сынок, – сказал убийца убийце, – покажись в свете, и пусть твоя морда примелькается в передних...Наглый и самоуверенный, Бисмарк затесался в дом прусского посла, и тот удивленно спросил его:– Вы? На кой черт вы сюда приехали?– Чтобы искать чести, – захохотал Бисмарк.– Вы потеряете здесь и остатки ее.– Но зато обеспечу свое существование.– А способы у вас к тому найдутся?– Еще бы! Способов полно... Моя беззаветная храбрость тоже чего-нибудь да стоит. Может, сразу подскажете мне, барон, кто тут в России самая богатая невеста?– Убирайся прочь, мерзавец! – закричал посол. – Убирайся, пока я не велел лакеям выгнать тебя.– Но-но! – пригрозил ему Бисмарк. – Король теперь далеко, а моя шпага всегда при мне. Не наскочите на ее кончик, барон!
* * *
Городок Ревель (его солдаты Колыванью звали) – городок чинный, немецкий. Не загуляешься допоздна: ворот в нем много, и вечерами улицы все, словно дома, запирают на ключ. Сначала Потап Сурядов караул у блокгауза нес, и брызги моря – соленые – ружье заржавили. За ржу был бит. Потом весь полк в поле выгнали, велели в траве ядра искать, кои от войн прошлых остались.Колывань солдатам нравилась: на Виру пива выпьешь, а на улице Сайкяйк бублик скушаешь. Опять же и служба не в тягость: охраняли дворец в садах Кадриорга, Петром I для Катьки строенный. А затем Потапа к мертвому телу приставили. Герцог де Круа лежал при церкви непогребен, ибо на этом свете задолжал людям шибко. И магистры ревельские решили его в наказанье божие земле не предавать. Пусть лежит! Да еще за показ тела грешного с проезжих людей деньги брали – вот и стоял Потап с ружьем, берег кубышку с медяками должника в русском генеральском мундире... Тихо над Ревелем; только виселица скрипит на площади, а в петле тощий бродяга болтается. «Бродягой, – думал Потап, – несладко быть, солдатом – лучше...»Скоро выдали Потапу сукно на новый мундир. Слатали его в швальне полка Углицкого, и перешил Потап пуговицы – со старого мундира на новый. Красота! В новом мундире зашагал в караул. Застыл на часах. И текло время ленивое – время сторожевое:– Слу-уша-а-ай...Слушал Потап – не крадется ли кто, нет ли от огня опасения, воровских людей тоже стерегся. Наскучив тишиной, вытворял артикулы воинские. Хорошо получалось! «Экзерциция пеша» – суть службы воинской. Мокрый снег таял, стекая с полей шляпы. Ветром расплело косицу, и торчал из нее, словно хвостик мышиный, стальной прутик – ржавенький. А за шкирку – дождичек: кап-кап, кап-кап... Не знал Потап, к батальной жизни готовя себя, что эта ночь под дождем всю судьбу его повернет иначе. Он и не заметил, что сукно мундира нового уже поехало, распадаясь.На следующий день был смотр в полку при господах штаб-офицерах и самом генерал-аншефе Дугласе. Погрешающих в шаге штрафовали жестоко. Потап ногу тянул, а сам был в страхе: мундир на нем по складкам трещал. И от этого жди беды! А вокруг ходили палачи-профосы и глазами зыркали: нет ли непорядка где? После мунстра Потап у капрала иголку взял и залез на чердак, чтобы там, где его никто не видит, зашить мундир. Но под иглой в труху скрошилось суконце прусское, ломалось, словно береста сухая, пуще прежнего. Тогда Потап, сам в страхе, явился пред полком, доложив покорно:– Ладно, берите меня. За мундир мой, за убыток мой... – Долго тянулась потом телега, по песку колесами шарпая. Плыл Потап далеко-далеко, лежа в гнилой соломе на животе. А спиной рваной – к солнышку, которое под весну уже припекать стало. Охал и метался, рвало его под колеса зеленой желчью. В Нарве отлежался на дворе гошпитальном. Поили его пивом с хреном и давали грызть еловые шишки. Чтобы в силу вошел! Лежал все еще на животе, а спине его щекотка была: там черви белые долго ползали. По вечерам, шубу надев, выходил Потап на двор и слушал, как играют канты на ратуше... Так-то умильно!Из госпиталя, малость подлечив Потапа Сурядова, как бывшего в «винах», отправили на крепостные работы в Кронштадт – состоять при полку Афанасия Бешенцова. Полковник этот был еще молод, лицом сух, нос – гвоздиком. Глянул на Потапа, велел кратенько:– Сымай рубаху и ложись...Завыл Потап в голос и, заголя спину, лег. Служба!Но бить не стали... Бешенцов его душевно пожалел:– Эка тебя, друг ситный! А кто же бесчинствовал над тобою?– Его сиятельство, – всхлипнул Потап, – генерал-аншеф и командир в Ревеле главный... графы Дугласы!Бешенцов рубаху на спине солдата задернул.– Мила-ай, – сказал певуче, – работы в полку моем каторжные. Будем шанцы новые класть. Трудно!.. Не сбежишь ли?– Куды бежать? Вода округ и места топкие.– Верно, – кивнул Бешенцов и денежку дал. – В трактир сходи да перцовой оглуши себя. Прогреешься изнутри! А из бочки в сенях у меня огурчик вычерпни... Вот и закусь тебе!Встал Потап с лавки и навзрыд заревел от ласки такой:– Господине вы мой утешный... вот уж... а?И началась служба «винная». Кирпичи на спине таскать остерегался: брал в руки, живот выпятив, штук по сорок – герой! – и пер по мосткам на шанцы. А кругом – отмели в кустах, тоска и ветер, зернь-пески, кресты матросские, косо летит над Кроншлотом чайка...Ох, и жизнь – страшнее ее не придумаешь! Одна сладость солдатам: полковник хорош. Бешенцов лучше отца родного. На него солдаты, как на икону, крестились. Валуны гранитные катили, будто пушинку, – только бы он улыбнулся... Очень любили его! Здесь Потап и знакомца своего встретил – капрала Каратыгина, который за старостию и причинными болезнями при кухнях полковых обретался.Не узнал солдата старый капрал, показывая трубочкой на закат:– Вишь? Красно все... Видать, быть крови великой!И ушел... В стылой воде, льдины окаянные разводя, бухали солдаты «бабу» – сваи в песок забучивая. Ах да ах! Свело губы. Водка уже не грела. Глотали ее – как водицу. Не хмелея, не радуясь. Только знай себе: ах да ах! И взлетала над морем «баба». Самодельная, в семь пудов. Да никто ее не вешал. Может, она и больше. Потом вылезли, пошабаша. Сели на солнышке. И порты от воды выкручивали. Стали, как это водится у солдат, печали свои высказывать.– Хоть бы государыня к нам приехала, – сказал Сидненкин, человек серьезный, плетьми не раз битый.– На кой хрен ее? – крикнул Пасынков (тоже драный).– Да все в работах бы нам полегчило. Да и маслица в кашу на тот день, в приезд государыни, поболе бы кинули!И тогда Пасынков кирпич взял:– Вот этим бы кирпичом я зашиб ее здеся, как стерву!– Рыск... рыск, – сказал Стряпчев и плечом дернул...Вечером, амуницию начистив и ремни известкою набелив, солдат Стряпчев явился к полковнику Бешенцову:– Имею за собою, – объявил, – дело государево. О важных речах злодейственных и протчем. А о чем речь, тому все в пунктах на бумаге изъяснение учинено.– Кажи лист, грамотей! – велел Бешенцов и донос тот читал.Потом палаш из ножен вынул, перевернул его плашмя, чтобы не зарубить человека насмерть, и стал доводчика бить.– Берегись... ожгу!Устав бить, Бешенцов велел Стряпчеву:– Рукою своей же, бестрепетно и тайно, содеянное в подлости изничтожь... И про кирпич и про особу высокую позабудь. Не то лежать тебе на погосте Кроншлотском!Свечу поднес. Стряпчев губу облизнул, сказал:– Рыск! – И доношение сунул в огонь, держал в пламени руку, а в ней корчилось «слово и дело» государево. – Рыск, рыск...А в казарме старенький капрал Каратыгин, собрав вокруг себя молодых солдат, вел с ними мудрую беседу.– Што кирпичом? – говорил. – Рази так деется? Эвон мортирка на шанцах стоит... Коли ёна, кровососиха, поплывет мимо, тут в нее и пали! А народу российскому мы тады волю вольную с шанца крикнем...Глубокой ночью, в самую темень, полковник Бешенцов разбудил Каратыгина, Пасынкова, Сидненкина и Потапа.– Ныне, – наказывал, – вы хмельное оставьте. Языками не вихляйте на миру. Ухо на стремя. Глаз да глаз... На вас, братцы мои, солдат полка моего Стряпчев худое клепает...Гуртом (все четверо) навалились на спящего Стряпчева.– Порвем, как собаку, – сказали...С того дня Стряпчев запил горькую. И, в кабаке на юру сидя, спиной белой непрестанно дергался.– Рыск, – говорил он. – Рыск – великое дело... А иначе, пойми, мамушка родная моя, как иначе из этого ада выбраться?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |