Тобиас. История дивергента 7 страница

Мы идем к тренажерному залу, но я понимаю, что тогда нам надо преодолеть тот самый коридор, где болтаются Зик и Мария. Я пытаюсь остановить Шону рукой, но уже слишком поздно – она видит их приклеенные друг к другу тела. Ее глаза округляются. Она на секунду замирает, до меня явственно доносятся чмокающие звуки, которые мне бы не хотелось слышать. Шона ускоряет шаг, и я вынужден бежать, чтобы догнать ее.

– Шона…

– Тренажерный зал, – напоминает она.

Когда мы добираемся туда, она тотчас принимается дубасить грушу. Я никогда не видел, чтобы она била ее настолько сильно.

* * *

– Это может показаться странным, но я считаю, что высококлассному лихачу нужно понимать, как работают компьютерные программы, – заявляет Макс. – Программа наблюдения в диспетчерской, например, очень простая – она необходима лидеру Лихачества, чтобы иногда следить за тем, что творится в его фракции. Есть и программы для симуляции, в которых вы должны разбираться, чтобы оценивать неофитов. Далее идут программы отслеживания курса валют, которые обеспечивают нашей фракции беспрепятственную торговлю, по сравнению с остальными, разумеется. Конечно, некоторые программы довольно сложные, поэтому вы должны уметь быстро обучаться навыкам работы с компьютером, если у вас их еще нет. Именно этим мы и будем заниматься сегодня.

Макс кивает женщине, стоящей слева от него. Я помню ее по игре в Вызов. Молодая женщина с короткими волосами, в которых поблескивают фиолетовые пряди. У нее столько проколов, что я даже не могу сосчитать их сразу.

– Лорен обучит вас основам, а потом вы пройдете тест, – продолжает Макс. – Лорен – бывший эрудит, а теперь она – одна из наших инструкторов для неофитов. В свободное время Лорен работает техническим специалистом по компьютерам в штаб-квартире Лихачества. Естественно, мы знаем о ее происхождении, но закрываем на данный факт глаза – ради всеобщего блага. – Макс подмигивает Лорен, и она усмехается. – Приступайте. Я вернусь через час.

Макс уходит, а Лорен складывает ладони вместе и серьезно смотрит на нас.

– Итак, – произносит она. – Сегодня мы поговорим о том, что такое программирование. Те из вас, кто имеет в этой области опыт, могут не слушать. А другим лучше быть повнимательнее, потому что я не буду повторять дважды. Обучиться программированию – то же самое, что и обучиться языку, недостаточно механически запомнить слова – надо знать правила и понимать, почему они применяются так, а не иначе.

Когда я был младше, то вызывался дежурить в компьютерный класс на Верхних ступенях, чтобы отработать часы, определенные фракцией. Таким образом, я мог вырваться из дома. Тогда же я научился разбирать и собирать компьютер. Но программирование для меня – полный ноль. Следующий час мы изучаем кучу технических терминов, которые я едва успеваю конспектировать. Я пытаюсь кратко изложить основное на клочке бумаги, которую нашел на полу, но Лорен тараторит так быстро, что моя рука не успевает за ушами – спустя несколько минут я бросаю эту идею и просто стараюсь предельно сосредоточиться. Лорен иллюстрирует свою речь примерами на экране. Сложно не отвлечься на вид из окна позади нее – с этого ракурса из «Спайра» видны контуры городских зданий, зубцы «Втулки», пронзающие небо, здания с мутно-зелеными стеклами… Я – не единственный, кто напряжен – другие претенденты наклоняются друг к другу, чтобы судорожно спросить шепотом об определениях, которые они пропустили. Однако Эрик комфортно развалился на стуле и рисует что-то на тыльной стороне ладони. Он ухмыляется. Я хорошо знаю эту гримасу.

Разумеется, ему можно не волноваться, он уже подкован в программировании. Наверняка Эрик изучал его в Эрудиции. Вероятно, даже будучи ребенком, иначе он бы не выглядел теперь настолько самодовольным. Прежде чем я успеваю свериться с часами, Лорен нажимает на кнопку, и экран въезжает в выемку на потолке.

– На рабочем столе вашего компьютера вы найдете файл под названием «Тест по программированию», – говорит она. – Нажмете на него и откроете сам тест, ограниченный по времени. Просмотрите несколько небольших программок и отметьте все найденные ошибки, которые вызывают их сбои. Это может быть нечто очевидное, например, порядок символов в коде или неприметные вещи, вроде слова, стоящего не в том месте или неправильного выделения. Пока вам не нужно их устранять, но вы должны их замечать. В каждой программе будет одна ошибка. Начали.

Все лихорадочно тыкают в мониторы. Эрик тихо спрашивает у меня:

– Эй, Тобиас, в твоем аскетичном доме вообще был компьютер?

– Нет, – бурчу я.

– Тогда я покажу тебе, так открывается файл, – заявляет он и нарочито нажимает на иконку на мониторе. – Кстати, он похож на лист бумаги, но это – просто картинка на экране. Ты ведь знаешь, что такое экран?

– Заткнись, – отрезаю я и открываю тест.

Я пристально всматриваюсь в первую программу. Это так же, как учить язык, говорю я себе. Вначале коды должны следовать друг за другом в прямом порядке, а в конце – в обратном. Надо лишь проверить, чтобы все значки занимали свои места, поэтому я решаю не просматривать код, а искать ошибки внутри него. И я действительно замечаю, что строка с кодом заканчивается не там, где нужно. Я выделяю ее и нажимаю кнопку со стрелкой, которая позволит мне продолжить тестирование в случае правильного ответа. На экране появляется новая программа. Я с удивлением прищуриваюсь. Неужто я впитал больше знаний, чем предполагал? Аналогичным образом я начинаю работать с новой программой, двигаясь от ядра кода к периферии, соотнося начало и конец и обращая внимание на кавычки, точки и обратные косые черты. Странно, но поиск ошибок меня успокаивает. Я убеждаюсь, что мир по-прежнему в порядке, как и должно быть. И пока данный расклад не нарушен, все будет слаженно работать. Я забываю о лихачах, сидящих рядом, даже о горизонте за окном и о том, что будет значить прохождение теста. Я максимально концентрируюсь на том, что передо мной – переплетение символов на экране.

Эрик заканчивает тест первым – задолго до того, как справятся остальные, но я стараюсь не переживать. Даже когда он встает, подходит ко мне и через плечо наблюдает за моей работой.

Наконец я снова нажимаю кнопку со стрелкой, и всплывает новое окно: «ТЕСТ ЗАВЕРШЕН».

– Отличная работа, – одобрительно произносит Лорен, проверяя мой результат. – Ты третий по счету.

Я поворачиваюсь к Эрику.

– Подожди, – говорю я ему. – Ты вроде хотел объяснить мне, что такое экран? Очевидно, что у меня совсем нет навыков в работе с компьютером и мне вправду необходима твоя помощь.

Эрик злобно смотрит на меня, а я ухмыляюсь в ответ.

* * *

Вернувшись домой, я обнаруживаю, что дверь моей квартиры открыта. Она приоткрыта всего на дюйм, но я точно знаю, что закрывал ее перед уходом. Я распахиваю створку ботинком и переступаю порог с колотящимся сердцем. Я ожидаю увидеть незваного гостя, роющегося в моих вещах, хотя я и не уверен, кого именно. Может, здесь околачивается один из прихлебателей Джанин Мэтьюз, который пришел найти доказательства, что я, как и Амар, отличаюсь от остальных. А может, в моей квартире засел Эрик, который пытается устроить мне засаду. Но комната пуста, а вещи не тронуты. Наконец я замечаю листок бумаги на столе. Я медленно подхожу к нему, будто он может загореться или раствориться в воздухе. Маленькими наклонными буквами на нем написано послание:

«В день, который ты больше всего ненавидишь,

В час, когда она умерла,

В месте, где ты первый раз прыгнул».

Сначала слова кажутся мне абсолютной чепухой, и я принимаю все за шутку с целью запугать меня, что вполне сработало, поскольку у меня подкашиваются колени. Я с трудом сажусь на стул и не отрываю глаз от записки. Я перечитываю текст снова и снова, и постепенно он начинает обретать смысл. «В месте, где ты первый раз прыгнул». Видимо, речь идет о железнодорожной платформе, куда я поднялся сразу после того, как присоединился к Лихачеству. «В час, когда она умерла». Слово «она» может относиться к только одной женщине – моей матери. Мама умерла глубокой ночью, поэтому, когда я проснулся, ее тела уже не было – отец со своими друзьями из Альтруизма уже увез ее. Потом он сказал мне, что она скончалась около двух часов ночи. «В день, который ты больше всего ненавидишь». Тут меня подстерегает самый сложный вопрос – имеется в виду обычный будний день в году, мой день рождения или какой-нибудь праздник? Но и то и другое – еще не скоро, и я не понимаю, зачем кому-то оставлять записку заранее. Наверное, это относится ко дню недели. Что же я в таком случае больше всего ненавидел? Я быстро нахожу ответ – день собрания совета, когда отец приходил домой очень поздно и в плохом настроении. Среда.

В среду, в два часа ночи на платформе рядом с «Втулкой». То есть сегодня. Во всем мире есть один-единственный человек, который знает всю эту информацию, – Маркус.

* * *

Я сжимаю сложенный лист в кулаке, но почему-то не чувствую его. Мои пальцы покалывает, и они начали неметь, как только я вспомнил его имя. Я оставляю дверь в квартиру настежь открытой. Мои ботинки не зашнурованы. Я прохожу вдоль стены Ямы, не замечая высоты, затем бегу по лестнице в «Спайр», даже не испытав искушение глянуть вниз. Пару дней назад Зик упомянул о том, где находится диспетчерская. Я могу лишь надеяться, что он до сих пор там, потому что, если я захочу получить доступ к записям камеры снаружи моей квартиры, мне понадобится его помощь. Я знаю, где установлена камера, – она спрятана за углом, где, как считают лихачи, ее никто не заметит. Но я-то ее углядел. Моя мама тоже замечала подобные вещи. Когда мы вдвоем гуляли по сектору Альтруизма, она указывала мне на камеры, спрятанные в пузырях темного стекла или установленные на краю зданий. Она никогда ничего о них не говорила и, казалось, не волновалась о них, но она была всегда осведомлена, где они находятся. Проходя мимо них, она специально смотрела прямо в объектив, будто говоря: «Я вас тоже вижу». В общем, я рос, всматриваясь и выискивая мелочи в окружающем мире.

Я поднимаюсь на лифте на четвертый этаж и следую указателям, ведущим в диспетчерскую. Она находится в самом конце коридора за поворотом. Дверь помещения распахнута и перед моим взглядом открывается стена с экранами – напротив которой сидят несколько служащих. Вдоль стен выстроились письменные столы, где сидит еще больше лихачей – каждый за своим компьютером. Кадры меняются каждые пять секунд, показывая разные части Города – поля Товарищества, улицы возле «Втулки», лагерь Лихачества, даже огромный супермаркет безжалостности. Я бросаю взгляд на сектор Альтруизма, показанный на ближайшем экране, затем выхожу из ступора и ищу Зика. Он скрючился за столом, что-то печатая в диалоговом окне в левой стороне своего экрана, пока справа транслируется запись из Ямы. На всех присутствующих надеты наушники – думаю, они слушают то, за чем должны наблюдать.

– Зик, – тихо окликаю я его.

Кое-кто оборачивается на меня, будто осуждая меня за вторжение, но никто ничего не говорит.

– А, Тобиас! – восклицает Зик. – Я рад, что ты пришел. Я жутко устал… что случилось?

Зик переводит взгляд с моего лица на мой кулак, в котором до сих сжат листок бумаги. Я не знаю, как объяснить ему все, поэтому даже не пытаюсь.

– Мне нужно посмотреть запись с камеры снаружи моей квартиры, – выдавливаю я. – За последний час или несколько часов. Можешь помочь?

– Зачем? – спрашивает Зик. – Что стряслось-то?

– Кто-то был у меня дома, – объясняю я. – Я хочу знать, кто именно.

Он смотрит по сторонам, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. И не подслушивает.

– Послушай, я не могу – даже нам нельзя извлекать записи, если только мы не замечаем что-то странное. Здесь все на беспрерывной трансляции…

– Ты мне должен, помнишь? – настаиваю я.

– Я знаю. – Зик опять озирается по сторонам, потом закрывает старое диалоговое окно и открывает новое. Я смотрю, какой код он вводит, чтобы получить доступ к нужной пленке, и, к своему удивлению, я уже понимаю. И это – после всего лишь одного занятия! На экране появляется изображение – один из коридоров Лихачества рядом со столовой. Зик нажимает на картинку, и его сменяет другое – вид уже снаружи столовой. Затем на мониторе появляются тату-салон и больница.

Зик прокручивает записи с разных камер в лагере Лихачества, а я смотрю, как они мелькают, демонстрируя нам отрывки из обычной жизни лихачей – люди теребят свой пирсинг, стоя в очереди за свежей одеждой, тренируют удары в тренажерном зале… Макс находится в своем личном кабинете. Он расположился на одном из стульев, напротив него сидит женщина. У нее светлые волосы, завязанные в тугой узел. Я кладу руку на плечо Зика.

– Подожди. – Кусочек бумаги в моей руке уже не кажется таким важным. – Отмотай назад.

Зик подчиняется, и мои подозрения подтверждаются – Джанин Мэтьюз сидит в кабинете Макса с папкой в руке. У нее – прямая осанка, а ее костюм идеально выглажен. Я снимаю наушники с головы Зика, из-за чего удостаиваюсь сердитого взгляда, но мне все равно.

Макс и Джанин говорят тихо, но я их слышу!

– Я сузил круг до шести человек, – заявляет Макс. – Довольно-таки неплохо для второго дня, правда?

– Бессмысленно, – возражает Джанин. – У нас уже есть кандидат. Я обо всем позаботилась. В этом и заключался план.

– Вы никогда не спрашивали меня, что я думаю о плане, кроме того, вам незачем хозяйничать в моей фракции, – сухо произносит Макс. – Мне он не нравится. А я не хочу целыми днями работать с кем-то, кто мне не по нраву. Поэтому вы должны позволить мне хотя бы попытаться найти человека, который соответствует нашим критериям…

– Отлично. – Джанин встает, прижимая к себе папку. – Но, надеюсь, вскоре вы сможете признать свое поражение – ведь не найдете более достойного кандидата. Я не терплю гордость лихачей.

– Да, потому что Эрудиты олицетворяют смирение, – кисло выдавливает Макс.

– Эй, – шипит Зик, – мой руководитель таращится на нас. Отдай наушники. – Он снимает их с моей головы, отчего они ударяют мне по ушам, вызывая жгучую боль. – Тебе надо уходить отсюда, иначе я потеряю работу.

Зик выглядит серьезным и обеспокоенным. Я не спорю, хотя и не узнал то, что хотел, но я сам виноват, что отвлекся. Я ускользаю из диспетчерской. В голове кружатся разные догадки. Я до сих пор напуган тем, что отец побывал у меня дома и он намерен встретиться со мной наедине на пустой улице посреди ночи. С другой стороны, я нахожусь в замешательстве от того, что только что услышал. «У нас уже есть кандидат. Я обо всем позаботилась». Вероятно, они спорили из-за кандидата в лидеры Лихачества. Но почему Джанин Мэтьюз так волнует, кто будет нашим следующим лидером? Я размышляю над этим всю дорогу до дома, даже не отдавая себе отчет, затем сажусь на край кровати и глазею на противоположную стену. Я обдумываю разные, но одинаково безумные мысли. Почему Маркус хочет увидеться со мной? Почему эрудиты вмешиваются в политику Лихачества? Маркус собирается убить меня без свидетелей или предупредить о чем-то? Или пригрозить… О каком кандидате шла речь?

Я прижимаю подушечки пальцев ко лбу и пытаюсь успокоиться, хотя каждая новая мысль ощущается как колючка на затылке. Сейчас я не могу ничего сделать ни с Максом, ни с Джанин. Мне нужно решить, пойду ли я сегодня на встречу с отцом.

«В день, который ты больше всего ненавидишь». Неужели Маркусу было не все равно, что со мной творится? А что, если он и вправду замечал, что мне нравится, а что нет? Я ничего не понимаю. Мне всегда казалось, что он относился ко мне как к раздражителю. Но ведь несколько недель назад я выяснил, что он пытался предупредить меня насчет симуляции – как раз насчет того, что она на меня не подействует. Возможно, несмотря на все то ужасное, что он сделал и наговорил мне, он все-таки остается моим отцом. Наверное, именно поэтому он приглашает меня встретиться… Он пытается показать мне, что знает меня, и поделится со мной какой-то информацией. Эта мысль наполняет меня безумной надеждой, учитывая, что я так долго его ненавидел. Но возможно, в глубине душе он по-прежнему чувствует себя моим отцом, а я остаюсь его сыном.

* * *

Когда я выхожу из лагеря Лихачества, солнечное тепло до сих пор исходит от тротуара, хотя уже полвторого ночи. Я ощущаю его на кончиках пальцев. Луна закрыта облаками, поэтому на улице темнее, чем обычно. Но я больше не боюсь ни темноты, ни пустых улиц. Вот чему можно научиться, побив пару дюжин неофитов.

Я вдыхаю запах прогревшегося гудрона и неторопливо бегу, шлепая кроссовками по асфальту. В секторе Лихачества сейчас пусто – люди в моей фракции живут вместе, как стая собак. Видимо, поэтому Макс так озабочен тем, что я предпочел одиночество. Если я действительно лихач, разве я не должен проводить свое свободное время с лихачами? Разве я не должен стараться как можно быстрее влиться в сообщество лихачей и стать неотделимой частью фракции? Я обдумываю все это на бегу. Очевидно, Макс прав – я действительно избегаю людей, возможно, я недостаточно стараюсь. Я вырабатываю для себя удобный ритм, щурясь на дорожные знаки, когда замечаю их. Я знаю, что в этих зданиях ютятся изгои. Я пробегаю под железнодорожными путями, шпалы которых тянутся далеко вперед и сворачивают с улицы.

По мере того как я приближаюсь, «Втулка» вырастает в размерах. Сердце колотится в груди, но наверняка не из-за пробежки. Добравшись до платформы, я резко торможу, и пока я стою внизу лестницы, восстанавливая дыхание, я вспоминаю, как впервые поднялся по ступенькам в толпе улюлюкающих лихачей, которые кричали и увлекали меня за собой. Тогда было легко двигаться по инерции. Теперь мне надо действовать самому. Я начинаю карабкаться по лестнице, мои шаги эхом отдаются по металлу. Достигнув вершины, я смотрю на часы.

Два часа ночи.

Но на платформе никого нет.

Я хожу туда-сюда, чтобы убедиться, что в темных уголках не прячутся любопытные лихачи или изгои. Спуся две минуты до меня доносится грохот поезда, и я отчаянно ищу огонек света на его кабине. Не знал, что поезда ездят настолько поздно, – все электричество нужно выключать после полуночи, чтобы сохранять энергию. Может, Маркус попросил изгоев об услуге? Но с чего бы ему кататься на товарняке? Маркус Итон – мой отец – никогда бы стал подражать лихачам. Он бы скорее пошел по улице босиком. Фара головного вагона мигает лишь один раз, и поезд проносится мимо платформы. Он гудит и трясется, и только немного замедляет скорость. Я вижу, как какой-то худой и гибкий человек выпрыгивает из предпоследнего вагона. Это не Маркус, а женщина.

Я сжимаю листок бумаги в кулаке сильнее и сильнее, до боли в костяшках. Женщина шагает ко мне, и, когда она оказывается в нескольких футах от меня, мне удается ее разглядеть. Длинные кудрявые волосы. Выдающийся нос с горбинкой. Черные штаны Лихачества, серая рубашка Альтруизма, коричневые ботинки Товарищества. Худое и изнуренное лицо, покрытое морщинами. Но я знаю ее. Я никогда не смогу забыть лицо своей матери, Эвелин Итон.

– Тобиас, – шепчет она. Ее глаза широко раскрыты, как будто она удивлена не меньше, чем я, но это не так. Ей было известно, что я жив. А вот я помню урну со следами пальцев моего отца, которая стояла у него на полке. Я не забыл тот день, когда проснулся и обнаружил компанию бледных осунувшихся альтруистов у нас на кухне. До сих помню, как они уставились на меня, когда я вошел. А Маркус с наигранным сочувствием объяснил мне, что мама умерла посреди ночи из-за осложнений после выкидыша от чрезмерных физических нагрузок.

– А разве она была беременна? – крикнул я.

– Разумеется, сын, – ответил он и повернулся к альтруистам на кухне. – Я сам в шоке. Что все так кончилось.

Потом я молча сидел в гостиной с тарелкой, полной еды, в окружении шепчущихся людей из Альтруизма. У нас дома собрались все соседи, но никто из них не сказал ничего, что имело бы для меня значение.

– Ты… ты, конечно, очень волновался, – произносит мама. Я едва узнаю ее голос – он стал ниже, громче и грубее, чем тот, который я помню, и я понимаю, что долгие годы ее изменили. Я думаю, что нужно со всем разобраться, но мне слишком тяжело. И сейчас я почему-то вообще ничего не чувствую.

– Ты же умерла, – заявляю я сухо. – Какой я дурень. Глупо говорить такое матери, восставшей из мертвых. Странная ситуация.

– Да, – отвечает она, и мне кажется, что в ее глазах блестят слезы, но вокруг такая темнота, что я уже ни в чем не уверен. – Но я не умерла.

– Я вижу. – Слова, вырывающиеся из моего рта, звучат злобно и небрежно. – Ты хотя бы была беременна?

– Значит, так тебе сказали? Что-нибудь вроде того, что я умерла во время родов? – Она качает головой. – Нет, я не была беременна. Я планировала свой побег в течение месяцев – мне нужно было исчезнуть. Я думала, что Маркус все тебе объяснит, когда ты подрастешь.

Я испускаю глухой смешок, похожий, скорее, на кашель.

– Ты верила, что Маркус Итон признается мне, что его бросила жена?

– Ты его сын, – отвечает она, нахмурившись. – Он любит тебя.

И тут все напряжение, накопившееся за последний час – за последние несколько недель… нет, за последние несколько лет, нарастает изнутри, и я уже не могу его сдерживать. Я заливаюсь смехом, но он получается блеклым, механическим и пугает даже меня самого.

– У тебя есть право злиться за то, что тебе лгали, – продолжает Эвелин. – Я бы тоже злилась на твоем месте. Но, Тобиас, я была вынуждена уйти, и я знаю, что ты поймешь, почему…

Она тянется ко мне, но я хватаю ее за запястье и отталкиваю от себя.

– Не трогай меня.

– Хорошо-хорошо. – Она поднимает руки вверх и делает шаг назад. – Но ты поймешь. Ты должен…

– Я понимаю только то, что ты бросила меня одного в доме с маньяком-садистом, – отрезаю я.

Кажется, будто внутри нее что-то рушится. Ее руки, как две гири, опускаются вниз. Она сутулится. Даже ее лицо становится дряблым, когда она догадывается, что я не шучу. А я и вправду говорю серьезно. Я скрещиваю руки на груди и выпрямляюсь, стараясь выглядеть еще больше и жестче. Сейчас я облачен в черное, и мне гораздо легче выглядеть суровым и неприступным, чем во время Альтруизма. Тогда я носил серую потасканную одежду…. Возможно, именно поэтому я и выбрал Лихачество в качестве своего убежища. Не назло Маркусу, а потому, что знал – жизнь среди лихачей сделает меня сильнее.

– Я… – начинает она.

– Не трать мое время. Что мы здесь делаем? – Я бросаю смятую записку на землю – клочок падает прямо между нами – и вопросительно приподнимаю бровь. – С твоей «смерти» прошло семь лет, но почему-то ты ни разу не попыталась вернуться и решилась на такой драматичный жест только сейчас. Что изменилось теперь?

Она молчит. Очевидно, что она собирается с силами.

– Мы, изгои, любим следить за происходящими событиями, – тихо произносит она. – Например, за Церемонией выбора. Мне рассказали, что ты выбрал Лихачество. Я хотела прийти сама, но мне нельзя было рисковать. Я могла наткнуться на Маркуса. Я стала… чем-то вроде лидера изгоев, поэтому мне важно не выдать себя.

Я чувствую во рту горечь.

– Ну да, – цежу я. – Какие обязательные у меня родители. Я прямо счастливчик.

– Ты стал другим. Хоть какая-то часть тебя рада видеть меня снова?

– Рада видеть тебя снова? – переспрашиваю я. – Я почти не помню тебя, Эвелин. Я прожил без тебя почти столько же лет, сколько с тобой.

Ее лицо искажается от боли. Я ранил ее, и я рад.

– Когда ты выбрал Лихачество, – медленно говорит она, – я поняла, что настала пора мне открыться тебе. Я собиралась найти тебя, когда ты выберешь свою фракцию и станешь жить отдельно, чтобы я могла пригласить тебя присоединиться к нам.

– Присоединиться к вам, – опять повторяю я. – И быть изгоем? С чего вдруг?

– Наш Город меняется, Тобиас. – Я вспомимаю, что то же самое мне вчера заявил Макс, а Эвелин продолжает: – Изгои объединяются, как и Эрудиция с Лихачеством. Уже совсем скоро каждому придется выбирать, на чьей он стороне, и я знаю, какую сторону тебе лучше принять. Я думаю, ты принесешь пользу, присоединившись к нам.

– Значит, тебе известно, где мне будет лучше, – возражаю я. – Я не предатель своей фракции. Я выбрал Лихачество, здесь мое место.

– Ты ведь не из этих безрассудных глупцов, которые вечно ищут себе приключения, – огрызается Эвелин. – Твое место было и не среди забитых Сухарей. Ты способен на большее, чем может дать любая фракция.

– Ты понятия не имеешь, кто я и на что я способен, – отчеканиваю я. – Я был самым успешным неофитом. Меня хотят назначить лидером Лихачества.

– Не будь столь наивным, – отвечает Эвелин, щурясь. – Им не нужен новый лидер, им нужна пешка, которой они смогут манипулировать. Вот почему Джанин Мэтьюз часто наведывается в штаб-квартиру Лихачества. Именно поэтому она обзаводится стукачами в твоей фракции. Ты не заметил, что она постоянно сует нос не свое дело? А ведь ее люди меняют процесс обучения лихачей, ставят эксперименты. Как будто лихачи стали бы что-то менять по своей воле.

Амар говорил мне, что раньше пейзажи страха обычно не были первым этапом посвящения. Наверное, это было нечто новое. Эксперимент. Хотя Эвелин права – лихачи не любят эксперименты. Если бы их действительно интересовали практическая направленность и эффективность тренировок, они бы не стали даже учить нас метанию ножей. А потом Амар умер. Разве не я сам назвал Эрика доносчиком? Разве не я в течение трех недель подозревал, что он по-прежнему поддерживает связь с эрудитами?

– Возможно, – говорю я совершенно без злости, подходя ближе к Эвелин. – Даже если ты и права насчет лихачей, я никогда не присоединюсь к вам. – Стараясь, чтобы мой голос не дрожал, я добавляю: – Я больше не хочу тебя видеть.

– Я тебе не верю, – почти шепчет она.

– Мне плевать.

Я прохожу мимо нее в сторону лестницы, по которой я поднимался, чтобы забраться на платформу. Она кричит мне вслед:

– Если передумаешь, передай мне сообщение через любого изгоя.

Я не оборачиваюсь. Я несусь вниз по ступеням и мчусь по улице. Скорей бы платформа скрылась из виду! Я толком не понимаю, в правильном ли направлении я двигаюсь, я просто хочу убежать от Эвелин как можно дальше.

Позже меня мучает бессонница. Я лихорадочно хожу по квартире взад и вперед. Я вытаскиваю из ящиков вещи, оставшиеся со времен Альтруизма, и выбрасываю их в мусорное ведро – порванную рубашку, штаны, туфли, носки и даже часы. В какой-то момент, ближе к рассвету, я швыряю электробритву о стену душевой, и она разбивается на куски.

Через час после рассвета я направляюсь в тату-салон. Тори уже там, хотя «там» – слишком громкое слово, потому что ее глаза еще опухшие и несфокусированные после сна. Она только начала пить свой кофе.

– Что-то случилось? – спрашивает она. – Меня здесь вроде как нет. Я должна идти на пробежку с Бадом, этим фанатиком.

– Надеюсь, ты сделаешь для меня исключение, – говорю я.

– Не очень много людей заявляется в салон с такими срочными просьбами, – замечает Тори.

– Все когда-то бывает в первый раз.

– Ладно. – Она соглашается. – Ты уже придумал рисунок?

– Месяц назад, когда мы проходили через твою квартиру, я видел рисунок, где были изображены символы всех фракций вместе. Он у тебя еще есть?

Тори хмурится:

– Он не должен был попадаться тебе на глаза.

Я уже догадался, почему. Я знаю, почему она не хочет ничего афишировать. Та картинка символизирует опору на другие фракции вместо утверждения превосходства Лихачества, чем обычно отличаются татуировки Тори. Даже авторитетные лихачи боятся показаться слишком бесстрашными, и я не представляю, что грозит людям, которых можно назвать «предателями фракции», но это именно та причина, по которой я здесь.

– Татуировка несет важный смысл, – объясняю я. – Я хочу именно ее.

Дата добавления: 2015-10-21