В период спада и мрачных ожиданий возникли, помимо прочего, страхи, что Лондон может стать ареной социальных конфликтов. В число задач администрации вошли поэтому профилактика и лечение городских хворей. Так, в конце 1970-х Совет Большого Лондона финансировал новые коммунальные проекты, целью которых была поддержка уязвимых и маргинальных слоев населения; помощь получили, в частности, этнические и сексуальные меньшинства. Это была не только дань лондонским демократически-эгалитаристским инстинктам, но и необходимая в трудные времена мера. Начали удовлетворяться подлинные нужды города, которые в прежние годы игнорировались или эксплуатировались. Важно также, что в период реставрационных субсидий и джентрификации сохранность Лондона стала предметом серьезной и все возрастающей общественной озабоченности. Была отвергнута идея опоясать Лондон автомагистралями; активное противодействие на местном уровне не дало провести в жизнь проект реконструкции Ковент-гардена, предполагавший строительство пешеходных мостков над транспортным потоком. К середине 1970-х в Лондоне уже было около 250 «заповедных зон», расположенных во всех частях города и свидетельствующих о новом уровне внимания к лондонской «ткани» и социальной истории. Наконец-то прекратились враждебные действия против города. Ликвидация в 1986 году Совета Большого Лондона оставила его без объединяющего органа власти, но он этого как будто и не заметил; по сути дела Лондон вернулся к старинному укладу жизни, когда у каждого уорда было свое особое лицо. Город при этом начал обретать былую мощь. Введение должности мэра и учреждение ассамблеи для всего Лондона никак существенно не изменят ни его природу, ни направление его движения[152]. Он не поддается директивному управлению и централизованному планированию. Легче контролировать отдельные его элементы.
Ярчайшим подтверждением этому стало проектирование и создание Доклендс. В 1981 году для обновления и возрождения района лондонских доков, пребывавшего в запустении после их закрытия, была учреждена компания «Доклендс девелопмент корпорейшн», В территорию ее деятельности вошли Уоппинг, Розерхайт, Айл-оф-Догс, Силвертаун, северный Вулидж и Бектон; там был выделен ряд требовавших особого внимания «предпринимательских зон», где не взимались ни местные, ни государственные налоги. Для транспортного сообщения должны были служить аэропорт Сити, городская железная дорога Доклендс и продолженная Юбилейная линия метро. Но, как и у большинства лондонских проектов, результаты оказались во многом отличны от запланированных и предсказывавшихся.
Символична в этом смысле судьба набережной Канари-уорф. Ее главной достопримечательностью стал 800-футовый небоскреб, венчаемый пирамидой (которая рождает имперские ассоциации) и предоставляющий съемщикам около десяти миллионов квадратных футов офисной площади. Первая компания-застройщик отказалась от реализации проекта, а пришедшая ей на смену фирма «Олимпия энд Йорк» обанкротилась, когда строительство башни близилось к завершению. Достраивать ее взялся третий консорциум, хотя избыток офисной площади в других частях столицы не сулил быстрого покрытия издержек. И все же каким-то образом проект удался. Съемщики нашлись, и весь комплекс Канари-уорф процветает.
Судьба всего района Доклендс была примерно такой же. Сумасшедшие колебания городской экономики не раз заставляли его балансировать между триумфом и катастрофой. Жилье там один год считалось фешенебельным, на другой выходило из моды; звучали жалобы на устарелый и несовершенный транспорт, на нехватку магазинов — и тем не менее развитие района не прекращалось. Майкл Хебберт в книге «Лондон» отмечает, что «мало кто брался предугадать, чем это все кончится», и что «подход, основанный на невмешательстве, породил диковинно пеструю городскую среду». Но именно так большей частью и происходил рост Лондона, именно этому он, без сомнения, обязан своими успехами. Район Доклендс «не имел общей концепции в отношении масштабов зданий и характера их скоплений, в отношении планировки свободных пространств», но именно поэтому он стал органическим и узнаваемым продолжением Лондона. Доклендс ругали за «эстетический разнобой» и за «диктуемое рынком пренебрежение социальной сферой», но именно такими всегда были условия и обстоятельства, в которых город ширился и преуспевал. Он не приемлет иных жизненных начал.
Таково окружение, в котором громадный небоскреб Канари-уорф, доминирующий ныне на лондонском горизонте, завоевал, по словам Хебберта, «мгновенное признание и расположение». Этот исполинский столб, так хорошо вписавшийся в контуры города, теперь конкурирует с Монументом и Биг-Беном за право считаться символом Лондона. Он также знаменует самый важный за много веков единовременный сдвиг в городской топографии: коммерческие и социальные силы всегда толкали город на запад, но развитие Доклендс проложило для Лондона путь, который был назван его «восточным коридором» и в историческом и структурном смысле открывает ему доступ в Европу — открывает именно теперь, когда лондонская экономика становится более тесно связанной с континентом. Уже зародилось подозрение, что лондонский Сити наряду с банками и брокерскими фирмами, недавно переместившимися в Доклендс, рано или поздно подчинит себе финансовые рынки Европейского Сообщества. Это неуклонное продвижение на восток дает нам почувствовать инстинктивную, почти первобытную тягу Лондона к деньгам и торговле.
Здесь уместно вспомнить о «большом взрыве» осенью 1986 года, преобразившем Сити; эта реформа в работе Лондонской фондовой биржи превратила ее в Международную фондовую биржу, сделала возможным слияние банков и брокерских домов, покончила с системой фиксированных комиссионных и внедрила практику «электронных сделок». Правда, триумфаторские замашки Сити чувствовались и раньше; феномен «яппи» (молодых городских профессионалов), стремившихся, как любили тогда выражаться, «разбогатеть по-быстрому», пока «топливо не прогорело», был впервые замечен в 1984 году. Но события 1986 года ознаменовали резкую перемену в положении лондонского Сити. Его международный фондовый рынок ныне самый передовой и высокоразвитый в мире, на нем заключается примерно треть всех мировых сделок. Сити, где в банковском деле и связанных с ним отраслях заняты 600 000 человек, — теперь крупнейшая биржа на свете. Вновь исполняя свое историческое предназначение, Лондон стал возвращать себе то главенствующее положение, которое он занимал в ХVIII и XIX веках. Это достижение исторично и в другом смысле: как пишет Хебберт, «по счастливой случайности компактность 2000-летнего городского ядра как нельзя лучше подходит для деятельности глобального финансового обслуживающего центра». Правда, случайность ли это — вопрос особый: как представляется, само естество этой квадратной мили территории уникальным образом заряжено духом коммерции. Были подъемы и спады, но Сити удержал за собой верховенство.
Между тем новые формы коммерческой деятельности потребовали новых типов зданий. Так, при неизменности своей натуры Сити меняет облик. Потребовались большие свободные площади, где могут разместиться электронные терминалы, мили и мили соединительных кабелей и тысячи служащих, которые работают в условиях соответствующего психологического давления. Что ж, такова нынешняя человеческая цена доступа к мировой торговле. В конце 1980-х годов к офисным площадям Сити добавилось около четырех миллионов квадратных метров — не в последнюю очередь благодаря Бродгейтскому комплексу. Светочувствительные жалюзи и призматическое сине-зеленое стекло отгораживают от внешнего мира ревнителей финансов, день и ночь поглощенных своими сделками и операциями. Их оберегают все божества, все грифоны Сити.
Что же это за божества? Кому это ведомо? В датируемом 1986 годом отчете, составленном под эгидой архиепископа Кентерберийского и озаглавленном «Вера в Сити», говорится: «Бедные, как работающие, так и безработные, — вот кто вынес главную тяжесть экономического спада. Однако именно их некоторые называют „тунеядцами, живущими на пособие“, бременем для страны, мешающим оживлению экономики. Вот вам жестокий пример того, как валят вину на жертву». Это один из великих и продолжающихся парадоксов лондонской жизни: богатый всемирный город являет вместе с тем самые мрачные образцы бедности и лишений. Но может быть, в этом заключено значение Лондона. Может быть, судьба его — показывать противоречия человеческого состояния, служа одновременно примером и предостережением.
В отчете также описаны те муниципальные микрорайоны, где «налицо совершенно иная социально-экономическая система — система выживания, действующая в условиях крайней бедности и полностью зависимая от социального сектора… упадок многих таких районов зашел уже так далеко, что фактически они стали „сепаратными территориями“ вне главного потока нашей общественной и экономической жизни». Подобные ощущения были знакомы тем, кто на протяжении столетий изучал социальную топографию Лондона. На сходные мысли могла натолкнуть, например, «карта бедности» за 1889 год, составленная Чарлзом Бутом, — с той лишь разницей, что тогда не было социального сектора, чтобы оказать помощь нуждающимся и неудачникам. Вновь описывается не что иное, как состояние Лондона как такового. Если бы город имел голос, он мог бы сказать: «Всегда были и будут проигравшие и невезучие, всегда были и будут такие, кто не может совладать с миром, каков он есть, — но я вмещаю всех».
В частности, десятилетие, когда возникли «яппи», ознаменовано также ростом числа нищих и бродяг, ночующих на улицах или в подъездах домов; бездомные вновь, после 150-летнего перерыва, оккупировали Линкольнс-инн-филдс, а в таких местах, как окрестности моста Ватерлоо и набережная Виктории, возникли «картонные города». Стрэнд стал великой магистралью обездоленных. Несмотря на все меры городских и центральных властей, они по-прежнему здесь. Они узнаваемы, они составляют часть городского населения; они — лондонцы, участники бесконечного парада. Или, может быть, сидя вдоль обочин, они напоминают всем остальным, что это именно парад.
И все-таки что это сейчас означает — быть лондонцем? Карта города в очередной раз перерисована, она включает теперь «внешнюю муниципальную зону», равно как и «Большой Лондон», и «внутренний Лондон»; хотим мы того или нет, в зону его влияния попал весь юго-восток Англии. Может быть, тогда Лондон — это просто состояние души? Границы его все расплывчатей, натура — все переменчивей, и не стал ли он теперь совокупностью человеческих установок и предпочтений? На протяжении его истории не раз говорили, что он содержит в себе целый мир или миры. Теперь его называют «глобальным городом», Хебберт пишет о нем как о «вселенной со своими собственными законами, которая поистине уже вырвалась из национальных рамок». Да, он действительно заключает в центре своем некую сумеречную вселенную, подобную плотному вращающемуся облаку. Именно по этой причине миллионы и миллионы людей называют себя лондонцами, пусть даже они живут за много миль от внутреннего города. Лондонцами они считают себя потому, что испытывают чувство принадлежности. Лондон уже две с лишним тысячи лет служит местом человеческого обитания — в этом его сила и притягательность. Он дает ощущение постоянства, твердой земли под ногами. Потому-то бродяги и нищие лежат на его улицах; потому-то жители Харроу и Кройдона называют себя лондонцами. Их влечет история города, знают они ее или нет. Перед ними город-видение.
ВИДЕНИЯ КОКНИ
Фантастическая композиция в память о Кристофере Рене, изображающая шпили и перспективы великого и могучего города, созданию которого он способствовал. Многие творения Рена утрачены, но их мощь и энергия живы и по сей день.
Глава 78
Нереальный город
Лондон всегда был городом видений и пророчеств. Основан он был якобы после вещего сна, увиденного Брутом, и воображение античных поэтов тревожил образ великого города «в чужой зеленой стране». Можно вспомнить слова Овидия в «Метаморфозах»:
Вижу столицу уже, что фригийским назначена внукам.
Нет и не будет такой и в минувшие не было годы![153]
Его призрачность, его мифичность сделали его непостоянным и неосязаемым. По выражению Т. С. Элиота, он стал «нереальным городом», на протяжении всей своей истории населенным мифологическими персонажами. На берегах его рек видели нимф, в его кирпичных лабиринтах — минотавров. Его ставил и в один ряд с Ниневией и Тиром, Содомом и Вавилоном, и во времена огня и мора очертания этих городов возникали среди его улиц и зданий. Лондонская топография — это палимпсест, на котором можно обнаружить признаки всех самых величественных и чудовищных городов мира. Он был жилищем ангелов и дьяволов, сражающихся за верховенство. Он был и местом, где творились чудеса, и рассадником дикарского язычества. Кому под силу измерить лондонские глубины?
Вещий сон Чосера в «Доме славы», когда ему почудилось, будто он находится «в стеклянном храме» со «множеством металлических колонн», относили ко многим лондонским зданиям; но самые поразительные пророчества содержатся в Апокалипсисе. На северной стороне ворот Олдерсгейт были начертаны слова пророка Иеремии: «Воротами сего города будут входить цари и князья, сидящие на престоле Давида… и город сей будет обитаем вечно». Даже для его жителей он был библейским городом; святость удостоверялась его историей, простирающейся «дальше памяти человеческой». Однако лондонцев осеняли и иные видения. О чосеровских паломниках, направлявшихся в Кентербери по Боро-Хай-стрит, Уильям Блейк сказал, что они «заключают в себе все возрасты и нации». В городе нашлось место каждой расе, племени и народу, каждой религии и каждому наречию. Песчинка лондонской жизни содержит вселенную. «Небесные врата» церкви Сент-Бартоломью-де-Грейт располагались подле смитфилдской скотобойни. Если Лондон — священный город, то такой, который включает в себя беду и страдание. Бог разверз гузно и излил на Лондон дождь дерьма.
Порой подле сияющего богатства и благоденствия можно видеть жалчайшую бедность и заброшенность. Город, однако, нуждается в своих бедных. Что, если их лишения и смерти нужны для того, чтобы город мог жить? Это был бы страннейший из лондонских контрастов. Жизнь и смерть встречаются и расстаются — невзгода и удача подают друг другу руки, — беда и счастье обитают под одной крышей. «Без противоположностей, — писал Блейк, — нет движения». Истину эту он постиг благодаря неустанным наблюдениям за Лондоном. Этот город всегда древен и вечно юн, и сама его двойственность служит закваской обновления и неугомонной изобретательности. Новое ли дает старому защиту, старое ли оберегает новое — трудно сказать, но ясно одно: в самом факте их единства заключен секрет лондонской сущности, сияющей сквозь времена.
И все же, куда в городе ни пойдешь, тебя повсюду будут атаковать различия, и может создаться впечатление, что город только из них и состоит, что он просто сумма своих противоречий. Эти контрасты и разграничения создаются не чем иным, как самой универсальностью Лондона, который заключает в себе все стороны человеческой жизни и поэтому способен к постоянному обновлению. Но обитают ли богатые и бедные в одном и том же городе? Возможно, каждый из горожан сотворил мысленно свой собственный Лондон, так что семь миллионов различных городов существуют одновременно. Не раз отмечалось, что даже коренные лондонцы, оказавшись в незнакомой части города, испытывают страх или тревогу. Отчасти это боязнь заблудиться, но на нее накладывается и страх перед чужим, не своим.
Однако же этот город, где столько различий, — разве он весь пронизан страхом?
Это видение всеобщности, полноты жизни может быть окрашено и в оптимистические тона. Босуэлл писал, что «человека умственно развитого Лондон поражает зрелищем жизни людской во всем ее многообразии — для созерцания предмет поистине неисчерпаемый». Видение было явлено ему, когда он ехал по Хеймаркету в начале 1763 года: «Воображение мое преисполнилось богатством лондонских картин… я мало кому смог бы изъяснить сильное чувство, коим я охвачен. Кровь моя пылает, сознание счастливо возбуждено». Полнота Лондона — вот что волнует его и радует; соединение всевозможных рас, способностей, судеб рождает атмосферу, насыщенную ожиданием и восторгом.
Лондон демонстрирует все возможности рода человеческого и становится поэтому образом всего мира. Стил испытывал «великую любовь к человечеству», и однажды близ Корнхилла «при виде преуспевающего и счастливого многолюдства… я не мог удержаться и выдал радость мою слезами, что поползли по щекам». Столетие спустя Чарлз Лэм писал: «Нередко на ярко-пестром Стрэнде при виде такой полноты жизни на глаза мои наворачиваются слезы радости». Толпы изумляли его, казались ему чудом; они — не лишенная связи масса, не скопление чуждых друг другу элементов, а текучая, изменчивая множественность.
И английский театр, и английский роман — детища лондонского бытия. У Бена Джонсона, у Смоллетта, у Филдинга поэзия улиц обретает наивысшую полноту воплощения. Их зрительное воображение не уступает в богатстве воображению Чосера и Блейка, и это специфически лондонское зрение, насыщенное образами театра и тюрьмы, коммерции и столпотворения, образами жизнелюбия, ненасытности и забывчивости.
От лондонского зрения рождается чувствительность особого рода. В городе, возведенном под сумрачной сенью денег и властной мощи, все эти авторы — и многие другие, подобные им, — были захвачены образами света и тьмы. В городе, тесно наполненном людьми и институтами, энергично и беспрестанно демонстрирующими самих себя, все они были неравнодушны к сцене и зрелищности. Они понимали энергию Лондона, его многоликость — и они понимали его мрак. Неудивительно, что они так высоко ценили спектакль, мелодраму. Этих подлинно городских художников более всего занимала жизнь внешняя, движение толп, великая общая драма человеческого духа. Они наделены ощущением энергии и великолепия, ритуала и зрелища — ощущением, которое порой имеет очень мало общего с этическим суждением или моральной озабоченностью. В какой-то мере они разделяют величественное равнодушие Лондона, где бесчисленные множества как приходят, так и уходят. И этот взгляд на мир верен, сколь бы жестким и театральным он ни казался. Есть знаменитое выражение: «Лондон меня сотворил». Но раз так, он не может быть совсем уж твердокаменным — ведь «сотворенные им» Стил и Лэм оказались способны расчувствоваться до слез.
Закономерно в таком случае, что Лондон рождал и видения бедствий — образы города в развалинах, города, задохнувшегося до смерти от собственных дымов и нечистот. У французского писателя Мирбо возникает город «кошмара, сновидения, тайны, пожара, топки, хаоса, плавучих садов, незримого, нереального… эта особенная натура исполинского города». Образ топки часто является в лондонских видениях. В «Иерусалиме» Блейка «Примроуз-хилл — жерло Топки, проем Железной Двери»; Артур Макен в книге «В Лондоне, когда я был молод» рисует такую картину: «Оглянувшись, можно было увидеть в небе смутное отражение всех огней Лондона, точно вдалеке кто-то отодвинул заслонку ужасающей топки». Лондон прозвали «духовкой», словно ощущение искусственного жара порождало странное представление о жителях, которых пекут и съедают. Впрочем, его называли и «храмом огнепоклонников», так что, возможно, его обитатели обожествляют средство своего уничтожения.
В XIX веке один наблюдатель лондонского тумана увидел солнце как «таинственное и отдаленное свечение, словно бы пытавшееся проникнуть в этот неподвижный мир». Вот еще одно правдивое лондонское видение — видение города, в котором вдруг утихли весь шум и вся суета. Когда он лежит, приумолкший и присмиревший, до поры втянувший свою энергию внутрь, он кажется какой-то природной силой, которая переживет все дела человеческие. Он огромен, чудовищен, и в самих его исполинских размерах ощущается некая первозданность. У поэта Тома Мура есть такой рефрен:
Куда б ни вели нас земные пути —
От вечного Лондона нам не уйти.
Вечность может оборачиваться к нам по-всякому. Одна из ее сторон — бесконечная повторяемость: горожане на одних и тех же улицах произносят одни и те же слова, делают одни и те же движения. Поскольку никто не может сотни лет наблюдать за каким-нибудь перекрестком или частью улицы, истинность этого утверждения никогда не будет проверена. Однако, возможно, читателю стало ясно, что определенные виды деятельности принадлежат или тяготеют к определенным участкам города, как будто само время подвластно некоему неизвестному силовому источнику. Если и это кажется слишком причудливым, есть еще одна сторона «вечного Лондона». Он постоянен. Он непреходящ. В основе своей он неизменен. Он — состояние вселенной. Как писал автор «Лондонских ночей», «Лондон — это любой город из всех, что когда-либо были и будут». Близ Ладгейт-хилла Вордсворту было явлено
Волшебное виденье — мостовая,
Вокруг дома в рассветной тишине,
Безлюдье, неподвижность, пустота…
Эта тишина — тишина постоянства. Все бренные поколения отпели свои песни и ушли, а тихая жизнь города продолжается. Лондон без горожан — поистине «волшебное виденье», ибо тогда нам открывается иная реальность. Вот почему было так много видений Лондона в руинах. На рисунках и гравюрах, даже на киноэкране он напоминает некий потерянный континент — или город, только что поднявшийся из глубины морской. Это не развалины Вавилона или Рима — скорее это Атлантида или какая-то другая мифическая земля. Эти камни — символ некой неумирающей потребности или устремления.
Среди них можно, однако, увидеть ушедшие поколения. Лондон «вечен», ибо заключает в себе их все. Надгробия Вестминстерского аббатства навели Аддисона на такие мысли: «Читая высеченные на гробницах даты, порой возвещающие о вчерашней смерти, порой — о смерти, случившейся шестьсот лет назад, я думаю о том великом дне, когда мы все станем современниками и явимся рука об руку». Не исключено, что Лондон один из всех городов рождает такие мысли, ибо здесь мертвые словно бы наступают живым на пятки. Для некоторых это ободряющее, вселяющее надежду видение; оно сулит долгожданный мир между богатством и бедностью, между здоровьем и болезнью, разрешение всех разительных противоречий города. Дурное невозможно отделить от хорошего. Так, Тернер увидел «самые ангелоподобные из всех существ лондонского мира» в городских доках, среди грязи и бедности.
Были и видения иного рода. Как писал Джеффри Григсон, Лондон «означал — делать, по меньшей мере он означал — взяться». Брануэлл Бронте[154], живя в доме отца — приходского священника в Хауорте (Йоркшир), — собирал все карты Лондона, какие мог найти, изображающие всевозможные «переулки, закоулки, проходы»; как пишет Джулиет Баркер в книге «Семья Бронте», он «штудировал их так пристально, что выучил наизусть», и поэтому мог показаться «коренным лондонцем», «лучше знающим бесчисленные входы и выходы этого исполинского Вавилона, нежели многие, прожившие всю жизнь среди его стен». Это пытливое чтение Лондона было для Брануэлла формой освобождения; в картах воплотились все его надежды на новую жизнь, все устремления к ней. Он словно бы вчитывался в свою собственную судьбу. У других, однако, видение могло стать болезненным, когда кажется, будто Лондон давит на тебя всем своим весом. В финале диккенсовского «Холодного дома», этого погребального песнопения среди лондонских лабиринтов, Ричард Карстон, чья несчастливая жизнь подошла к концу, спрашивает: «Все это был мучительный сон?» Для многих такой образ города верно отражал их действительность.
Элементы новизны и перемены прихотливо перемешиваются, соединяясь с радостным возбуждением от того, что ты — один из неисчислимого множества. Ты можешь стать кем угодно. В иных из великих лондонских историй встречаются люди, надевшие новую личину или изменившие свое «я»; начать с чистого листа, родиться заново — одна из великих возможностей, даруемых городом. Это часть его нескончаемо театрального бытия. Можно даже, пусть на мгновение, войти в жизнь проходящего мимо, почувствовать то, что чувствует он. Это коллективное переживание может, в свой черед, стать источником восторга. Именно об этом говорил Фрэнсис Томпсон, описывая свое видение:
Лестница Иакова — оживленное сообщение
Между Небесами и Чаринг-кроссом.
Это завораживающее зрелище миллиона золотых душ, движущихся туда и сюда между небом и городом, каждая из которых неповторима и благословенна. Это видение, даруемое и тем, кто слышит музыку Лондона, нотный узор грандиозной, вздымающейся и опадающей мелодии, под которую согласно движутся все городские улицы и авеню. Город тогда создает «географию, которая выходит за пределы естественного и становится метафизической, поддающейся описанию только на языке музыки или абстрактной физики». Так пишет Майкл Муркок в книге «Лондон, город-мать». Некоторые из жителей слышат эту музыку постоянно (это мечтатели и антиквары), прочим же она доступна лишь урывками, кратковременно. Это может быть случайный жест, внезапно услышанная фраза, мимолетное воспоминание. Лондон полон таких образов-осколков: он являет нам то смех, уже слышанный раньше, то заплаканное лицо, которое мы когда-то видели, то улицу, одновременно знакомую и незнакомую.
Глава 79
Если пройти через Айл-оф-Догс, где ныне высится небоскреб Канари-уорф, если миновать все эмалированные панели, всю облицовку из распыленной гранитной крошки, всю посеребренную сталь и все изогнутые стеклянные стены, можно увидеть фрагменты иных реальностей. Там и сям стоят поздневикторианские пабы, фиксируя углы норовящих разбежаться улиц. Попадаются муниципальные жилые массивы 1930-х и 1970-х. Кое-где призраками выплывают куски террасной застройки XIX века. Иными словами, Айл-оф-Догс сотворен по образу и подобию всего Лондона. Некоторые новые постройки декорированы либо под викторианские склады, либо под георгианские террасы, либо под пригородные жилища XX века, усиливая тем самым ощущение разнородности и контраста. И это тоже лондонская черта. Вот почему было сказано, что в действительности существует смесь сотен городов, каждый из которых — Лондон.
Здесь сосуществуют разные миры, разные времена; Уайтхолл и Вест-Хем, Уайт-сити и Стритем, Харинджи и Излингтон — все эти районы уникальны и не похожи один на другой. Однако в последние годы XX столетия каждый из них вносит вклад в общую яркость Лондона. Если свет движется волнами, то, видимо, можно говорить об «эффекте расходящейся ряби», который состоит в распространении новизны и молодости из внутреннего ядра наружу. Лондон как бы открылся — здесь теперь больше простора и воздуха. Он просветлел. Небоскребы Сити одеты в голубовато-серебристое отражающее стекло, стирающее грань между зданием и небом; в Клаптоне и Шеперде-Буше дома реставрируют и красят.
Будь Лондон живым существом, мы сказали бы, что к нему вернулись прежний оптимизм и уверенность в себе. В каком угодно культурном или социальном смысле он вновь сделался «столицей столиц». Мир течет к нему, и он опять стал юным городом. Такова его судьба. Resurgam: «Снова восстану». Слово было обнаружено на обломке камня, когда Рен начинал строительство нового собора Св. Павла; он поместил этот камень в центр своего детища.
Последней осенью XX века на площади Эксчейндж-сквер в Бродгейтском комплексе, расположившись на площадке для представлений, играл вест-индский эстрадный оркестр; рядом служащие Сити, прежде чем отправиться по домам, выпивали в пабе. Под громадной аркой Биржи мужчина и женщина танцевали под музыку оркестра. Чуть ниже беспрерывно журчала вода, стекая неглубоким каскадом; сбоку, склонясь, замерла статуя, называемая «бродгейтской Венерой». Ниже площади виднелись платформы станции Ливерпуль-стрит, у которых останавливались поезда, а за зданием Биржи на фоне неба ясно вырисовывался шпиль церкви Сент-Ленард-Шордич. Можно было только гадать, сколько разных времен, сколько ритмов сосуществует на этом малюсеньком участке. На железнодорожный ритм XIX века здесь накладывался ритм музыки, на непрекращающееся движение воды — движение танца. Среди этого оживления великая статуя склонившейся обнаженной выглядела почти сверхъестественно неподвижной, пребывая в покое, сходном с покоем церкви Сент-Ленард на отдалении. И еще были служащие со стаканами в руках — они в этот миг, как их предки, находились вне времени. Так что Бродгейт этим ранним вечером заключал в себе многие времена, которые незримо смешивались между собой наподобие воздушных струй.
В тот же вечер, пройдя оттуда шагов двести в восточном направлении, я попал на другую лондонскую площадку. Рядом со старым рынком Спитлфилдс археологи обнаружили место, где в Средние века стояла больница Сент-Мэри-Спитл. На этом крохотном участке были найдены: каменный римский саркофаг IV века с останками женщины; склеп и кладбище XIV века; галерея XV века, где городские начальники слушали так называемую «проповедь в Спитл»; остатки артиллерийского стрельбища XVI века; городские укрепления XVII века; жилые строения XVIII века; и, наконец, участок улицы XIX века. Со временем обнаружится и что-нибудь еще, хотя само время в таких местах отличается сгущенной и непрозрачной атмосферой. Слои разных столетий, спрессованные вместе, выявляют историческую плотность Лондона. При этом древний город и город нынешний в буквальном смысле соседствуют друг с другом; их нельзя вообразить по отдельности. Здесь — один из секретов лондонской силы.
Эти останки прошлого ныне существуют как часть настоящего. Городу по самой природе его свойственно содержать в себе все. Поэтому, когда спрашивают, как может Лондон быть городом-триумфатором при таком обилии бедных и бездомных, в ответ можно лишь высказать предположение, что и они всегда составляли часть городской истории. Возможно, они — часть лондонского триумфа. Эти слова, при всей их суровости, лишь отражают суровость самого Лондона. Он выходит за любые рамки, нарушает любые правила. Он заключает в себе каждое желание или мнение, когда-либо высказанное, каждое телодвижение или действие, когда-либо совершенное, каждое грубое или благородное чувство, когда-либо нашедшее выражение. Он не имеет границ. Это — Бесконечный Лондон.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |