Вот принц Конде — полководец Тридцатилетней войны осаждает крепость в Голландии. Во время опасной вылазки ее защитников он бросает шпагу в их гущу и кричит своим воинам: «Отберите-ка ее скорее, она мне еще нужна!» Призыв услышан, и осаждающие бросаются вперед, отбивают вылазку и на плечах неприятеля врываются в крепость.
Картинный жест Конде невозможен и на первый взгляд даже смешон в наши дни. Но погодим смеяться. У современных офицеров и вовсе нет холодного оружия, разве что парадные кортики. И что с того? Каждое время располагает своим вещным миром. Пожалуй, только ложка к обеду не претерпела серьезных изменений.
Но если говорить о вооружении, то тут и ахнуть можно. От дубины или такого грозного оружия, как лук, чье появление перевернуло существовавшие сотни тысяч лет представления о способах защиты и нападения, до ядерных боеголовок — таков тернистый путь, пройденный человечеством в совершенствовании орудий войны.
Но корневые основы характера людей — это сфера более устойчивая, чем область вооружения. Именно поэтому такие примеры, как поступок Конде, не теряют своей убедительности, как бы нелепо ни выглядела их внешняя сторона сегодня.
Чем же он характерен, этот жест Конде? Присутствием духа полководца.
Вылазка была неожиданной и мощной. Ряды осаждающих смешались. Может быть, многие обратились вспять. И тогда-то Конде швыряет свою шпагу, призывая спасти ее и его от бесчестия.
На кого была рассчитана эта сцена?
Идет рукопашный бой, только и возможный при вылазке из крепости. Люди бьются лицом к лицу. Конде окружен свитой, близкими ему дворянами, для которых честь шпаги равнозначна чести знамени и олицетворяет их воинское благородство.
Так ведь и говорили в те времена: «Моя шпага к вашим услугам, сир», или: «Моя шпага не продается», или: «Он был верной шпагой короля». Шпага д'Артаньяна, шпага Сирано де Бержерака, шпага маршала Нея. Из полосок стали они превратились в символы характеров.
Конечно, голос Конде не иерихонская труба, и даже на боевом пятачке тех времен он не мог быть услышан всеми. Он и был обращен именно к свите, к дворянам, которым представлялась возможность доказать свою преданность принцу и полководцу. Они и ринулись в разные места схватки, увлекая своим примером в первую очередь воинов-патриотов и даже наемников, чьим натурам железных профессионалов войны момент «игровой храбрости» был понятнее, чем что-либо другое.
Итак, Конде не поддался панике, выказал хладнокровие и твердость.
Кто же такие его «верные шпаги», приближенные к нему дворяне? Это не командиры батальонов и полков, а именно «военный двор» — группа лиц, обычно сопровождающая военачальника в походах, В такой среде бывало множество людей определенного склада, выработанного уставом дворянской жизни.
Эти гордецы вечно петушились, толковали о фамильной чести, хвастали своей храбростью. Дуэлянты — они легко убивали противника у барьеров и столь же легко расставались с собственной жизнью. Так по крайней мере их дни выглядят в романах да в исторических хрониках. На деле же они подчас и трусили, и спасались бегством, и предавали своих сюзеренов, — разное бывало, и всякого хватало. Если говорить о военном дворянстве Франции той эпохи, то это были в большинстве своем люди легковозбудимые, но так же быстро остывающие, неспособные к длительному напряжению, но готовые на отчаянную эскападу и минутную вспышку смертельной отваги.
Конде, как и всякий крупный полководец, был еще и психологом. Он хорошо знал свою свиту, гарцующих возле него всадников, окруженных вооруженными слугами. Желая возбудить в них порыв и решимость, он использовал понятия, близкие их представлениям о воинской чести, их темперамент.
Цель была достигнута.
Таким же образом и еще подробнее можно расшифровать любое крылатое слово известных военачальников, запечатленное историей, и любой эпизод из их боевой деятельности.
Вот Мориц Саксонский перед всей Европой восхищается Петром I, его оригинальным решением инженерно оборудовать поле Полтавской битвы специальными редутами, сделать оборону неуязвимой, чтобы затем перейти в наступление, и — «ура, мы ломим, гнутся шведы», — разбить прославленного «рубаку-короля» Карла XII.
Чем ценно такое свидетельство? Да ведь искусство русских полководцев в течение многих веков недооценивалось или вовсе замалчивалось на Западе. Весь длительный период, когда Россия «держала щит меж двух враждебных рас — монголов и Европы», оставался этой самой Европе неизвестным, за исключением горстки специалистов. Наш школьник знает имя Ричарда Львиное Сердце, но английский ученик ничего не слыхал о Дмитрии Донском. Возникновение петровского государства и его победы над Карлом XII испугали Европу, и она приписала их случайности.
Потом, в царствование Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны с их временщиками, потянулись на русскую военную службу выходцы из Курляндии и Голштинии. Впоследствии они и составили сонм генералов, приверженцев идеи Фридриха II, полководца хотя и хитроумного и одержавшего в Европе немало побед, но, как показала Семилетняя война, вовсе непригодного к тому, чтобы быть военным наставником русской армии.
Однако же Петр III и Павел I поклонялись ему, как божеству. А Александр I если не бил поклоны публично перед его портретом, как это сделал однажды Петр III, то все свое военное образование получил у бесцветных генералов прусских и австрийских, у того же Вейротера, Фуля, был завзятым гатчинцем, как и его отец.
О каком же признании талантливых русских полководцев могла идти речь на Западе, если и Суворов и Кутузов, за исключением, может быть, времени царствования Екатерины, не имели официального признания в собственном отечестве? Даже Суворова награждали нехотя, со всякими промедлениями и мелкими уколами.
Царь, двор и придворные историки не жаловали представителей национальной русской школы. Одного по «минованию надобности» посылали в отставку, другого отстраняли от должности, третьего удаляли в заштатный гарнизон. Только народ принимал в свое сердце полководцев-героев, слагал о них песни, любовно повторял их изречения, называл отцами-командирами.
Борьба с монгольским нашествием и с немецкими орденами, а затем время Петра I и Екатерины II дали России собственную школу военного искусства и таких полководцев мирового значения, как Александр Невский, сам Петр, Румянцев, Суворов, Кутузов, когорту славных генералов двенадцатого года, а затем немало видных военачальников, вплоть до Брусилова с его знаменитым прорывом позиционного фронта в первую мировую войну.
Но на Западе о Петре сочиняли экзотические небылицы. Суворова, с легкой руки русского двора, объявили чудаком, а его военное дарование хотя и признали, но полагали его «незаконным». Стратегии Кутузова просто но понимали, продолжали славить «своих» генералов, даже много разбитых, например таких, как Вейротер, виновный вместе с Александром I в поражении русских войск под Аустерлицем.
Такая недооценка докатилась и до наших дней. Известный английский военный теоретик Лиддел Гарт в своей работе «Стратегия непрямых действий», говоря о военном искусстве начала XIX века, непомерно восхваляет Веллингтона и едва упоминает о Кутузове. Между тем сам Веллингтон характеризует вождя русских военных сил в превосходных степенях.
В конечном счете Лиддел Гарт, не называя имени ни Кутузова, ни Барклая, тем но менее выводит главное содержание своей нашумевшей книги (она вышла в Англии в 1954 году, а на русском языке в 1957-м) как бы из особенностей военного искусства этих двух полководцев. Таков удивительный парадокс, связанный с инерцией замалчивания таланта русских военачальников и с необходимостью использовать их бесценный опыт.
В главе «Выводы из опыта прошлых двадцати пяти столетий» Лиддел Гарт пишет: «Наиболее разумная стратегия в любой кампании заключается в том, чтобы оттянуть сражение, а наиболее разумная тактика — в том, чтобы оттянуть начало наступления до тех пор, пока не будет подорвано моральное состояние противника и не создадутся благоприятные условия для нанесения решающего удара».
Универсальность этой формулы можно подвергнуть критике, поскольку она как бы исключает важнейшие элементы, скажем, военного искусства Наполеона и Суворова. Да и по другим позициям. Но не подлежит сомнению ее справедливость при рассмотрении плодотворной стратегии Кутузова и Барклая, единственно эффективной в условиях войны двенадцатого года.
Удивимся еще раз: вывести формулу, которой нет более убедительного подтверждения в военном искусстве прошлого века, чем тот его образец, что был явлен двумя русскими полководцами, и не отдать им при этом должное — как может произойти такое? Но вот произошло.
А перед тем Лиддел Гарт пишет: «Великие полководцы часто предпринимали пусть даже весьма рискованные, но не прямые действия, преодолевая в случае необходимости частью сил горы, пустыни или болота, отрываясь даже от своих коммуникаций».
Пишет и даже не считает нужным упомянуть такой классический пример, как Швейцарский поход Суворова, поразивший воображение современников и достигший нашего времени легендой о мужестве.
До сих пор жители гор в Швейцарии показывают заезжим гостям головокружительную крутизну, тропы, какими шло суворовское войско.
А историк и теоретик военного дела молчит...
И это молчание есть малая частица того пренебрежения к русской истории, которое и в дореволюционное, а еще более в послереволюционное время культивируют определенные круги на Западе и касается многих сторон нашей действительности.
Подвергается сомнению все, начиная от подлинности прекрасного «Слова о полку Игореве» и кончая значением битвы на Курской дуге, переломившей хребет гитлеровской армии. В чем же цель такой политики исторических исследований? О, целей множество, и одна из них состоит в желании принизить, затенить роль России и тем более Советского Союза в европейских делах, в судьбах этого континента, в мировой политике, экономике и культуре.
Историк, разумеется, все помнит и ничего не забывает. Но память избирательна. И это ее свойство — слуга всех господ.
Между тем русское военное искусство поднялось на уровень, позволивший ему успешно соперничать с наиболее эффективными способами ведений войн, выработанными на Западе. Еще за полвека до Мольтке наш Кутузов осуществил принцип «идти порознь, драться вместе», во многом определивший новые основы ведения войн: разработал учение о резервах, сыгравших такую огромную роль в войне двенадцатого года, о фланговых обходах.
Находились, конечно, и на Западе люди, чьи объективные оценки отводили достойное место искусству русских полководцев. Любопытно, что в первую очередь это были непосредственные противники, те, что испытали на себе силу русского оружия. Один из самых даровитых военачальников наполеоновской эпохи маршал Массена восторгался Суворовым. А самолюбивый Наполеон хотя и сквозь зубы, но отдавал должное Кутузову.
Союзники же России, исходя из собственных, иногда даже, как выяснилось, противоположных ее интересам целей, в той или иной военной кампании, не жаловали русских военачальников полной мерой признания. Бывали, конечно, и исключения. Веллингтон, например, характеризовал Кутузова в самых превосходных выражениях. Но одна из самых первых оценок и наиболее авторитетных — она высказана вскоре после сформирования в России регулярной армии — принадлежит Морицу Саксонскому. Касается она, как уже сказано, петровской системы инженерного оборудования поля битвы под Полтавой.
Я не случайно называю здесь это имя. Дело в том, что Мориц Саксонский, Тюренн, Евгений Савойский так же, как и Цезарь, были названы и признаны Наполеоном и Суворовым выдающимися знатоками военного искусства.
...Вот семидесятилетний Суворов, скачущий возле Турина под огнем неприятельских батарей, — хотел сам разведать подступы к городу и обогнал казачий разъезд. Ядра ложились все ближе и ближе, а он спешился и вытащил подзорную трубу. На все уговоры отъехать в сторону, под укрытие, даже не отвечал. Тогда дюжий донской атаман Денисов решился: будь что будет. И вот его рассказ: «Подошед к фельдмаршалу, я взял его на свои руки и побежал, неся его в сторону. Он кричал: «Проклятой! Что ты делаешь?» Он схватил меня за волосы, но не драл. Я так был отороплен, что, не осмотревшись, упал в сухой ров, но как оной не был глубок, то я стал прямо на ноги и начальника моего не уронил».
Восемнадцатилетний Эдуард Багрицкий написал стихотворение «Суворов».
В серой треуголке, юркий и маленький.
В синей шинели с продранными локтями, —
Он надевал зимой теплые валенки
И укутывал горло шарфами и платками.
В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы
И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах:
По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы,
И в низких залах струился мятный запах.
Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,
На грязных окнах подымались зеленые шторы,
В темных залах смолкали нежные дуэты
И раздавался шепот: «Едет Суворов!»
Юрий Олеша отметил замечательный ритм этих строф, их лиричность и вкус.
А я скажу, что молодой поэт каким-то чудом углядел связь между Суворовым и всей современной ему эпохой до мельчайших подробностей — низких залов, рожков почтовых карет, запаха мяты, перебивающего кухонную вонь.
Круг притяжения великой личности действительно подчас всеобъемлющ. Она входит в чужую жизнь как радость или горе, но всегда как неизбежность. Ее влияние распространено во все пределы, она изменяет судьбы людей, переиначивает ход их бытия.
В картине, созданной этими тремя строфами, я ощущаю ожидание приезда Суворова где-нибудь в австрийском городке, через который он следует к союзной армии. Государи Европы, дрожа перед войсками Франции, просили Павла I прислать Суворова. Впереди прославленного воина многоголосым глашатаем мчится легенда. Чужая жизнь замирает в ожидании перемен. И все ждут неожиданных приказов, непредсказуемых действий.
В стихах дышит всеевропейская известность Суворова. И то, как непостижимо странное появление этого маленького фельдмаршала из далекой России прерывает склад привычной жизни, обещая грозу и бурю новых военных решений.
Кто знает, как могла бы сложиться политическая судьба Европы, если бы не сумасбродство австрийского двора, помешавшее Суворову дойти до Парижа. При таком исходе кампании, возможно, не было бы впоследствии и наполеоновского нашествия на Россию. Ведь это еще в кончанской ссылке сказал Суворов о Наполеоне: «Далеко шагает, пора унять».
Но не будем переписывать историю. В сущности, это занятие праздное и не всегда до конца ясное. Тем более что, как писал в поэме «Суворов» другой поэт, Константин Симонов:
Австрийский генерал — бездельник,
Опять недодал лошадей,
А из России ни вестей,
Ни пушек, ни полков, ни денег.
Ну что же, ладно! Только жаль,
Никак солдатам не втолкуешь,
Зачем зашел в такую даль,
За что с французами воюешь.
Бывало скажешь им: за степи,
За Черноморье, за Азов!
Вослед полкам тянулись цепи
Переселенческих возов...
А тут — как об стену горохом,
Тут говоришь не говоришь —
Рязанцы понимают плохо,
На кой им шут сдался Париж.
Но сам Суворов, кажется, знал о будущем нечто такое, что до поры было скрыто от всех. Ему были чужды имперские притязания Австрии. Монархические амбиции Павла и вспыхнувшее, правда ненадолго, желание наказать «французиков», поправших принцип легитимизма, не слишком увлекали русского полководца.
Но вот появление на европейских полях сражений такой фигуры, как Наполеон, всколыхнуло все его существо. Тогда только Суворов, прозревая будущее, учуял в генерале Бонапарте грозного противника России. Вот почему, я думаю, русский фельдмаршал, никому не говоря о том ни слова, искал с ним вооруженной встречи. Но, связанный по рукам и ногам интригами союзников и фантасмагориями своего повелителя, он клял свою участь, понимая, что, несмотря на блистательные победы русских войск, не достиг своей заветной цели.
А в это время Наполеон, узнав о поражениях армии директории и успехах Суворова, а также и по другим причинам, самовольно покинул Египет, где командовал экспедиционными войсками, и тайно поспешил в Париж.
Но Суворов, получив высочайший рескрипт о присвоении ему звания генералиссимуса, уже был отозван в Россию. Его карета пылила по бесконечной дороге навстречу новой, как и всегда, неожиданной и нелепой, опале.
Сложны и прихотливы пути истории. Далеко от нас то время. Ушли в туманы прошлого международные капризы Павла, политические вожделения Австрии. Но есть пики истории, видные с любой точки Времени.
Мы хорошо помним якобинскую диктатуру, зигзаги французской революции, руку Бонапарта, уже протянутую к ее горлу. Помним 1799 год, конец века, год первого консульства во Франции — по существу начало последнего отрезка дороги, ведущей молодого генерала-корсиканца к императорскому трону, захватническим войнам, походу в Россию.
И никогда не забудем старого русского фельдмаршала, стоявшего в тот год с войсками в Европе, его давнее пророчество о Наполеоне, его летящий силуэт с развевающимся за спиной крылатым плащом...
Вот в большой избе на полатях лежит девочка и слушает, что говорят встающие при этом из-за длинного простого стола генералы в блестящих мундирах с высокими воротниками, в орденах, в зеркально отсвечивающих сапогах. А чуть поодаль от стола сидит в кресле седой старик. Мундир его расстегнут, лоб покрыт морщинами, лицо усталое.
Сейчас он скажет всего несколько слов. Но, сказав их, он возложит на себя тяжкий крест ответственности за судьбу страны и пронесет его по полям России, и донесет до Бунцлау, и там умрет, победив Наполеона. Сейчас он скажет эти слова...
То был Совет в Филях.
Вот Василий Чапаев, он внушает адъютанту Петьке и другим свой закон о месте командира в бою и доходит до момента атаки: «Где должен быть командир? Впереди, на лихом коне!»
Эта сцена стоит перед глазами — удивленные глаза Петьки и порывистые жесты Чапаева, передвигающего картофелины на столешнице, чтобы показать все наглядно.
Кто нам открыл эту сцену? Изустные рассказы, воспоминания очевидцев, писатель Фурманов или бесценный фильм? Не знаю точно. Не скажу. Но она стоит перед глазами.
Вот наш дорогой политрук Василий Клочков. Промерзший окоп в Подмосковье, у разъезда Дубосеково. Двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев, совершивших подвиг, выбитый золотыми буквами на скрижалях мировой военной истории. Вижу лицо их вожака, побелевшее от стужи и предугадания надвигающегося грозного. Слышу слова, которыми он воодушевил товарищей, когда все его существо было охвачено одним резким, как острый ветер того утра, неумолимым решением: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва». Эти слова навсегда остались в народном сердце как девиз патриотизма. Судьба дала мне возможность первому рассказать о подвиге двадцати восьми героев, и счастье этого первооткрытия будет жить в моем сердце до конца дней моих.
Вот маршал Жуков. Его войска начинают Берлинскую операцию. Пять часов утра, загремела советская артиллерия, бомбовозы ударили по обороне противника. Общая атака! Жуков рассказывает: «В воздух взвились тысячи разноцветных ракет, по этому сигналу вспыхнули сто сорок прожекторов, расположенных через каждые 200 метров. Более ста миллиардов свечей освещали поле боя, ослепляя противника и выхватывая из темноты объекты атаки для наших танков и пехоты. Это была картина огромной впечатляющей силы, и, пожалуй, за всю свою жизнь я не помню подобного зрелища!»
Великий маршал вел войска в Берлин — к победе. Подсветка поля боя была применена им впервые в истории военной науки и искусства, а ныне методика ее использования, в том или ином виде, разрабатывается в военных академиях многих стран. Перед самым началом атаки маршал попросил налить ему стакан крепкого чая, выпил его, и кто-то из находившихся неподалеку сказал: «Берлинское чаепитие!»
Бесценные подробности нравственной картины военной жизни, облика полководцев, духа кампании можно найти в мемуарной литературе, в письмах, дневниках действующих лиц военной драмы, в рассказах свидетелей, очевидцев. Многое дает позднейшее изучение фактов, идет ли оно непосредственно по следам событий или спустя какой-то срок. Немаловажную роль играют опрос участников или свидетелей боевого дела, вновь найденные документы. Устные рассказы, перенесенные на бумагу, также становятся письменным источником.
Время открывает новые подробности. Отголоски минувшего вносят неожиданные поправки в то, что казалось установленным незыблемо, отрицают или подтверждают уже известное с новой силой и с необычной стороны.
В военной истории, как и во всякой другой, происходит сложный процесс накопления и освоения материала. Возникает обдуманное, а подчас стихийное взаимодействие или взаимоотталкивание документов — устных или письменных. Мемуары выверяются историками. Показания жизни соперничают со строчками из архива. Сталкиваются факт и чувство.
Весь этот бушующий поток страстей входит потом в берега научно-исторических исследований.
Берега эти часто одеты в гранит непреложности, но, глядишь, откололся где-то кусочек твердого покрытия, и хотя подчас никаких серьезных изменений на карте местности но влечет за собой это происшествие, а все же рассмотреть его пристально, рассказать о нем интересно и нужно.
Заметить следует и другое. Всегда хватало охотников до сенсационных домыслов, любителей без драки попасть в большие забияки. И, говоря об «отколовшемся кусочке», мы имеем в виду уж конечно не беспочвенные домыслы, не предвзятое желание обрушить то, что просто почему-либо не по душе ниспровергателю или не соответствует его представлениям о людях, их поведении, о логике событий.
Нет. Речь идет об открытии нового факта или фактов. На них-то — больших ли, малых — и держатся выводы всякой науки, в том числе исторической, и той ее ветви, что называется нравственным элементом на войне. Но и вновь открытый факт требует тщательного исследования. Может быть, и вовсе он не факт, не свидетельство, а просто так — случайная обмолвка или заблуждение, да еще и временное.
Так какая же удивительная история произошла с генералом Раевским?
6 июля 1812 года войска 2-й Западной армии во главе с Багратионом были сосредоточены в районе Бобруйска. Они получили приказ идти через Могилев и Оршу на соединение с 1-й Западной армией, которой командовал Барклай де Толли. Путь преграждали дивизии маршала Даву. Дорогу пришлось прокладывать железом и кровью. Корпус генерал-лейтенанта Раевского выдвинулся к опушке леса южнее деревни Салтановка.
Даву — один из самых старых соратников Наполеона — был военно талантлив, хладнокровен и жесток (кстати, он не изменил императору до самой своей смерти). Он был грозным противником. Генерал Раевский смело завязал бой...
Такова в самом сжатом виде обстановка, на фоне которой и возникло то, что можно назвать началом удивительной истории с генералом Раевским.
В тяжелую минуту, когда Даву бросил на его войска превосходящие силы, что-то надломилось в русском корпусе. Все его атаки захлебывались. И тогда на центральном участке позиции генерал Раевский, обняв своих двух юных сыновей (одному было в то время шестнадцать лет, другому десять, они приехали к отцу «понюхать пороха» и обычно находились при штабе) на глазах у полков, строившихся к новой атаке, вышел перед их фронтом и пошел вперед.
Пораженные решимостью отца не пощадить в бою ни себя, ни своих детей, с неистовым криком «ура» бросилась вперед, обгоняя генерала, русская пехота. В непрерывных штыковых атаках она отбросила французов. Железный Даву отступил.
Раевский выполнил свою боевую задачу. Он сковал противника, дал возможность основным силам 2-й Западной армии переправиться через Днепр и продолжать путь на соединение с войсками Барклая. Тогда же весть о подвиге генерала и его детей облетела всю армию. О нем писали петербургские газеты, рассказы о нем передавались из уст в уста. Жуковский славил его. Вот эти стихи из «Певца во стане русских воинов»:
Раевский, слава наших дней,
Хвала! Перед рядами
Он первый, грудь против мечей,
С отважными сынами.
Сто шестьдесят семь лет русская военная история благоговейно возвращается к подвигу генерала Раевского. Знаменитый Ермолов, который в своих мемуарах мало кого хвалит, отзывается о нем так: бестрепетный Раевский.
И вот, читая в сорок первом году вместе с Павленко объемистый том дореволюционного издания «Сочинений Батюшкова», я обнаружил в нем на 399-й странице в разделе «Чужое — мое сокровище» листки из записной книжки, нечто весьма удивительное.
Константин Батюшков, как известно, в течение одиннадцати месяцев был адъютантом Раевского. Войну он знал хорошо, был участником кампаний 1812—1813 и 1814 годов. И вот что я прочел в его записи, сделанной в 1814 году.
«Мы были в Эльзасе: Раевский командовал тогда гренадерами. Призывает меня вечером кой о чем поболтать у камина. Войско было тогда в совершенном бездействии, и время как свинец лежало у генерала на сердце...
Слово за слово, разговор сделался любопытен. Раевский очень умен и удивительно искренен, даже до ребячества, при всей хитрости своей...»
Это прелюдия, а что же дальше?
«Из меня сделали римлянина, милый Батюшков, — сказал он мне. — Про меня сказали, что я под Дашковкой принес в жертву детей моих». — «Помню, — отвечал я, — в Петербурге вас до небес превозносили». — «За то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вот слава, вот плоды трудов». — «Но, помилуйте, Ваше высокопревосходительство, не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: «Вперед, ребята, я и дети мои откроем вам путь к славе», или что-то тому подобное?» Раевский засмеялся. «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило. На мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны), вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель Жуковский воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Et voila comme on ecrit l'histoire!
Вот что мне говорил Раевский».
Запись Батюшкова ошеломляла. Историю подвига Раевского я помнил еще с детства. Вот тебе и раз! Неужто так и пишется история?! Батюшков, собственно, и предваряет свой рассказ рассуждениями именно на эту тему. «Кстати, вспоминаю чужие слова — Вольтера, помнится: Et voila comme on ecrit l'histoire! Я вспомнил их машинально, почему — не знаю, а эти слова заставляют меня вспомнить о том, чему я бывал свидетелем в жизни моей, и что видел в описании. Какая разница, боже мой, какая!»
Тогда, в сорок первом году, не было у меня возможности разобраться в этом эпизоде Отечественной войны двенадцатого года. Помню только свое огорченье. Как ясно я представлял себе картину этого утра одиннадцатого июля восемьсот двенадцатого года.
Солнце кровавым глазом косит на седеющего генерала. Нежно и твердо обнял он сыновей — один из них повыше ростом, другой еще совсем ребенок. Над их почти скульптурной группой реет знамя Смоленского полка с позолоченным навершьем древка.
Генерал полуобернулся к солдатам и выкрикнул что-то сильным голосом, а два подростка неотрывно глядят вперед. Вокруг поодаль мерцает сияющий день, а здесь, в дымной полумгле, небо смешалось с землей. Обваливаются разрывы артиллерийских снарядов, и пыль, поднятая тысячами сапог, ботфортов, тяжелых башмаков, застилает белый свет.
Сквозь этот смертельный туман мальчики видят на горизонте темную гряду. Это новые полки Даву подходят к полю боя...
Как боялся я за этих ребят в дни своего отрочества — старший был моим сверстником — и как я им завидовал! В то время мы уже хорошо знали слово «фашист», ходили в тир, целились в его карикатурное изображение, и меткого стрелка вознаграждало всеобщее признание ребят.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |