Кривицкий Александр Тень друга. Ветер на перекрестке 8 страница

Был назначен день смотра. Воронцова выручил его любимый полчок, тот, которым он когда-то командовал, Нарвский мушкетерский. За несколько дней грамотные унтера «подрепертили» солдат, смекнувших, в чем тут дело, и великому князю было представлено батальонное учение этого полка. Оно прошло с истинным блеском.

Михаил Павлович, как указывают хронисты, остался доволен. И не только ходом самих учений, тут Воронцов ничего и не опасался, но, что гораздо важнее в глазах инспектирующего, заключительным плац-парадом, проведенным по всем правилам шагистики. А что было делать?

Великий князь Михаил Павлович в разговорах со свитой не скрывал удивления. Он ожидал найти корпус в полнейшем беспорядке, особенно по части «строевого балета», как иронически называли суворовские офицеры ухищрения гатчинцев. Оказалось, полк был на высоте во всем. Великий князь послал в Петербург вполне успокоительное сообщение. Так солдаты, благодарные за человеческое к себе отношение, выручили своего генерала. Что говорить, Воронцов, сын русского посла в Англии, крупный помещик-крепостник, был далек от каких-либо якобинских, радикальных воззрений. Просто разумное, хотя и весьма строгое, обращение с «серой скотинкой» он полагал полезным для совершенствования воинской службы во благо империи.

И однако же тем учением эта история не окончилась. Летом 1818 года Александр I, возвращаясь с конгресса в Аахене, проехал в Любеж, где лично произвел смотр войскам Воронцова. Он сделал лишь одно замечание: «Люди при маршировке недостаточно вытягивают носки». Самодержец, как известно, не понимал военного дела. Русская историография давно отметила родовую черту Романовых, начиная с Павла, — их страстную привязанность к фрунтовой шагистике, поскольку в военной стратегии они были полными профанами.

На роскошном балу, устроенном Воронцовым, император жаловал командному составу корпуса награды; сам Воронцов получил орден Владимира I степени, чем остался недоволен, так как рассчитывал быть произведенным в генералы от инфантерии. Как видно, доносы все же оставили какой-то осадок в сознании государя.

Можно рассказать о судьбе школ взаимного обучения. Хотя поначалу они, как «непонятное нововведение», «умничанье», «вольничанье», были встречены высшими чинами армии враждебно, а все-таки пробили себе дорогу даже в Петербург, в гвардейские полки. Уж очень явную пользу приносило это весьма ограниченное «солдатское образование», позволяя пополнить кадры ревностных служак — унтеров и фельдфебелей.

Но после волнений в Семеновском полку в 1820 году они были закрыты — возникло подозрение, что беспорядки и зародились под влиянием этих школ: «всякое образование простого народа ведет к смуте». Опять взяли верх гатчинцы с их взглядом на солдата как на механизм, артикулом предусмотренный, с экзерцисгаузным направлением воинской службы.

А о восстании семеновцев, раз уж оно помянуто, следует рассказать подробнее. Осенью 1820 года командиром Семеновского полка был назначен полковник Шварц. Питомец гатчинской системы, любимец Аракчеева, он отличался бессмысленной жестокостью в обращении не только с солдатами, но и с офицерами, боевую учебу заменял никчемными перестроениями. Абсурдность его приказаний явно шла в ущерб службе и сбивала с толку подчиненных.

Однажды, заметив несущественное упущение рядового Бойченко, полковник Шварц плюнул ему в лицо, потом взял его за рукав и, проведя по фронту первой шеренги, приказывал всем делать то же самое. Позже полковник избил нескольких георгиевских кавалеров.

Вечером первая рота полка, так называемая «государева рота», построившись на вечернюю перекличку, просила у своего командира капитана Кашкарева заступничества. Это стало известно Шварцу, через него высшему начальству, и вся рота — 167 человек — была ночью отправлена в Петропавловскую крепость. Утром остальные роты вышли на плац беспорядочной толпой.

Что это, бунт?

В тревоге прискакал сам командующий гвардейским корпусом Васильчиков. На его приказ построиться солдаты, снимая фуражки, отвечали, что готовы перенести любые наказания, угодные начальству, но терпеть притеснения полковника Шварца больше не в силах, равно не могут и построиться, так как «государева рота» под арестом и пристроиться не к чему. Полк при всех офицерах и в полном порядке двинулся в крепость, желая находиться там, где была его первая рота.

Спустя некоторое время военно-судная комиссия, состоявшая из командиров гвардейских полков, признав ряд нижних чинов виновными в ослушании, вместе с тем определила и вину полковника Шварца «в том, что он не искал любви подчиненных и по необходимому от того следствию потерял доверенность как штаб- и обер-офицеров, так и рядовых, ослабив уважение к присвоенному ему чину; в самоуправстве и унижении привилегий, установленных в память военных доблестей; в производстве презрительных наказаний, на которые но давали ему права ни военные, ни гражданские узаконения». Военно-судная комиссия приговорила «полковника Шварца лишить живота».

Это был приговор людей суворовской школы, и он вызвал ярость гатчинцев во главе с Аракчеевым. Началась борьба. Она привела к тому, что Александр I расформировал весь полк, жестоко наказал нижних чинов, офицеров предал суду и разослал по армейским частям, а полковника Шварца лишь отставил от службы.

Решение императора, забывшего, благодаря каким достоинствам офицеров и солдат Кутузов привел русскую армию к победе, всколыхнуло во всей гвардии волну возмущения. Многие офицеры громко протестовали против несправедливости, но гатчинцы, как повелось, стояли ко двору монарха ближе, и указ императора остался в силе.

Через пять лет офицеры-декабристы вывели гвардейские полки на Сенатскую площадь.

Есть резон снова обратиться к Наставлению и отметить место, в котором его автор рисует образ офицера, старшего начальника, совсем не похожего на полковника Шварца ни в мирное, ни в военное время. Вот это место:

«Офицера дурного и распутного поведения в полку терпеть не должно... Офицер должен чувствовать в полной мере важность звания своего и что от него зависят поступки и поведение его подчиненных во время сражения. Когда офицер сумел приобрести доверенность своих солдат собственным примером и точностью речи, то в деле каждое слово его будет свято исполнено и от него люди никогда не отстанут; тех из нижних чинов, которые бы оказались боязливыми или непослушными, должно тут же удержать строгостью. Между же самих офицеров излишним считаю упомянуть про необходимые качества неустрашимости, ибо у нас, слава богу, такой дух всегда был, что тех, коих только подозревали, что меньше прочих имеют охоты драться с неприятелем, в полку уже не терпели».

Наставление требовало от офицеров точного служебного языка. Скажете: мелочь. Но в военном деле мелочей не бывает. Помню, мой брат Гриша, юнкер Владимирского военного училища в Петрограде, произведенный в прапорщики, приезжал на побывку домой, в Курск, и я, мальчонка, с восхищением рассматривал его прекрасный кортик, новенькие желтые ремни и слушал в кругу семьи его рассказы, а среди них и такой:

— Вот был случай у нас на курсе. Один юнкеришка предстал перед командиром и, приложив руку к козырьку, отрапортовал: «По вашему приказанию юнкер Нижегородцев явился». Командир посмотрел на него и так ответил: «Господин юнкер, э-э... запомните, что являются, во-первых, э-э... привидения в старых замках, во-вторых, э-э... образ любимой девушки в сновидениях, в-третьих, э-э... чудотворные иконы. Что же касается господ юнкеров, то они не являются, а, согласно принятой у нас форме, прибывают».

Красноречивое и точное обучение. Брат его помнил всю жизнь — всегда «прибывал», а не «являлся». Да вот и я, как видите, запомнил на долгие годы.

Точно сказано в Наставлении о роли морального фактора на войне и о значении нравственной силы примера, поданного офицерами. При чтении этого отрывка не забудем только, что в те времена войска еще не знали тщательного и надежного инженерного оборудования позиции, поля битвы, если речь не шла о крепостной обороне.

Саперных лопаток солдатам не полагалось, индивидуальных окопчиков не отрывали, траншей как военного понятия не существовало.

Воевали колоннами!

Высокой доблестью считалось хладнокровие под огнем в чистом поле, на виду у неприятеля. И тут были свои стихийные законы. Воронцов свел их в тактическую систему:

«Ежели полку или батальону будет приказано стоять на месте фронтом под неприятельскими ядрами, то начальник роты обязан быть впереди своей роты, замечать и запрещать строго, чтобы люди от ядер не нагибались, солдата, коего нельзя уговорить от сего стыдом, можно пристращать наказанием, ибо ничего нет стыднее, как когда команда или полк кланяется всякому и мимо летящему ядру. Сам неприятель сие примечает и тем ободряется. Ежели начальник видит, что движением несколько шагов вперед он команду свою выведет в места, куда больше падают ядра, то сие, ежели не в линии с другими полками, можно сделать, но без всякой торопливости. Назад же ни под каким видом ни шага для того не делают. Иногда полк под ядрами хоть сам и не действует, но смелым и устроенным тут пребыванием великую пользу всей армии приносит. Старший офицер при ротном командире должен быть сзади роты, смотреть, чтобы раненых, которые не могут сами идти, отводили наряженные на то люди до назначенного на то места и чтобы здоровые отнюдь не выходили: убылые, места 1-й и 2-й шеренги тотчас пополнять из 3-й, а в случае большой потери, чтобы ряды смыкались, а также наблюдать, чтобы люди задних шеренг стояли так же бодро и весело, как передние и как следует доброму солдату».

Даже отрывки из Наставления, родившегося не в придворных канцеляриях, а в войсках, дают представление о лучших боевых традициях командного состава старой армии. Они отливались во все более законченные формы при непрерывном сопротивлении последователей гатчинской системы, которые, не умея и не желая воспитывать подчиненных, были большими специалистами «греть», «разносить», «подтягивать» людей без всякого толка.

Это Наставление стало известно всему русскому офицерству и еще резче провело грань между честными командирами-тружениками и ограниченными тупицами, «белой костью», презиравшей солдат, бездушными карьеристами, видевшими в службе источник личных выгод, а не святое патриотическое призвание.

И здесь я снова хочу напомнить читателю: Михаил Семенович Воронцов — фигура противоречивая. Его военная биография, бесспорно, обладает привлекательными чертами. Но стал он и царедворцем. Человек умный, хитрый, наделенный разнообразными способностями, он быстро пошел в гору и достиг высших постов в империи. Увлечение суворовскими идеями воспитания и обучения войск ему в конце концов простили. В качестве генерал-губернатора Новороссийского края и наместника Кавказа он делал хорошее и плохое, имел репутацию по тем временам «разумного правителя» и оставался энглизированным барином от корней волос до кончиков пальцев.

Вот портрет Воронцова на прекрасной эстампной бумаге, помещенный в «Сборнике известий, относящихся до настоящей войны». Портрет середины прошлого века. Мы видим генерал-фельдмаршала в пышных эполетах. У него прямой нос, насмешливое выражение поджатых губ, светлые волосы на прямой пробор, высокий воротник, но не до самых ушей, как носили во время войны двенадцатого года, а чуть пониже, расходящийся впереди треугольником, шея укутана в темный форменный шарф. На плечи накинута бурка со шнуром. Таким он изображен в дни, когда был царским наместником. Пушкин стегнул его острой эпиграммой — мы помним ее до сих нор. Памятник Воронцову, как я уже сказал, стоит и сейчас в Одессе на бывшей Соборной, теперь площади Красной Армии.

Но что бы там ни было, нам с Павленко в наших ночных чтениях сорок первого года он был интересен более всего своим Наставлением.

И как был я рад, когда нашел у Батюшкова несколько выразительных строк, посвященных Воронцову. «Чужое — мое сокровище» — так озаглавлена записная книжка поэта, относящаяся к 1817 году. Он вносил туда выписки из того, что читал, и свои размышления по поводу прочитанного. Вот запись от 8 мая: «Славного Воронцова я видел в окрестностях Парижа». Затем Батюшков приводит цитату: «Быть весьма умным, весьма сведущим не в нашей состоит воле; быть же героем в деле зависит от каждого. Кто же не захочет быть героем...»

Эта мысль Воронцова, выраженная им в военном приказе 12-й дивизии, навела Батюшкова на серьезные размышления о нравственной природе человека, и вот что он написал дальше: «...Я здесь в тишине думаю и, конечно, не ошибаюсь, что эти слова можно приложить и к дарованию — вот как: не в нашей воле иметь дарования, часто не в нашей воле развить и те, которые нам дала природа, но быть честным в нашей воле: ergo! Но быть добрым в нашей воле: ergo! Но быть снисходительным, великодушным, постоянным в нашей воле: ergo!»

Как отчетливо открывается нам в этой маленькой заметке облик самого Батюшкова, какой всеобъемлющий вывод, выходящий далеко за рамки воинской психологии, сделал он из параграфа воронцовского приказа. Но и сам этот параграф, типичный для военных писаний автора, дает простор обширным умозаключениям.

В дореволюционной историографии и публицистике деление командных кадров на суворовцев и гатчинцев не фиксировалось терминологически. И понятно, почему. Гатчинцы были подавляющей силой в русской армии. В изобличительных очерках Короленко «Честь мундира и нравы офицерской среды» нет такой классификации. Отсутствует она и в «Поединке» Куприна, после издания которого многие офицеры-гатчинцы, сообразив все-таки, в какую систему метит автор, посылали ему вызов на дуэль.

Весь смысл гатчиновщины, хотя и не называемой тогда этим именем в негативном смысле, был угоден решительно всем русским государям после ее основателя, Павла I. И военная цензура строго пресекала попытки серьезных бескомпромиссных обобщений и критики в адрес офицерского корпуса.

Только в советское время появилась возможность всестороннего и объективного анализа дореволюционного строительства русских войск. Еще не все сказано в этой сфере. Во всяком случае, мне кажется плодотворным определение границ между национальной суворовской школой и гатчиновщиной, которая во все времена своего существования выражала устремления и дух самых реакционных кругов России.

Различие в подходе к проблемам обучения и воспитания войск в прежние времена нередко объясняли особенностями характеров: Суворов, дескать, добр, не хочет мучить солдат, а какой-нибудь Гудович зол, потому и измывается над ними. У Кутузова душа нараспашку, а, скажем, Беннигсен застегнут на все пуговицы.

На самом деле все обстояло не так просто. И Суворов не был добреньким, он сам о себе говорил: «Я строг!» И Кутузов но обладал «душой нараспашку», а справедливо слыл сдержанным, опытным дипломатом. И Беннигсен по характеру не был исчадием ада. Попадались среди гатчинцев и злые, и добрые, и замкнутые, и общительные.

Но народ сердцем угадывал своих истинных военных вождей. То были люди, так или иначе ему близкие.

В жизни Суворова, наверно, сыграло роль и то, что этот сын мелкопоместного дворянина ездил в своей захолустной деревне в ночное вместе с крепостными мальчишками, жил жизнью хоть и помещичьего сынка, но рядом с крестьянским людом, не отделенный от него презрительной усмешкой барича.

Потомственные самодуры в военных мундирах или новый генералитет из числа высокомерных остзейских баронов на русской службе существенно отличались от военачальников, вышедших из дворянских семей, не чуравшихся «простого народа».

Но не только в том дело. В многовековой истории армий солдаты всех времен и народов любили не добреньких полководцев, но тех, кому ведома наука побеждать.

Вот малоизвестный эпизод из времен царствования Екатерины Второй. Возмущенный безуспешными атаками типичного гатчинца, генерала Гудовича, фаворита поверженного Петра III, светлейший, как его именовали, князь Потемкин отправляет ему ядовитую записку. «Поскольку вы в Килии видели турок только тогда, когда они оттуда ушли, то я вам посылаю генерала Суворова, который вас научит рассматривать их вблизи, чтобы вы могли получить понятие об их внешнем виде».

В то же время новому командующему осаждающей армии Суворову он дает письменную инструкцию, лаконичную и строгую: «Возьмите Измаил во что бы то ни стало». Далее следует знаменитый ультиматум Суворова сераскиру, командованию крепости, затем — штурм. Измаил взят.

Крепости берут не добротой полководца, но его воинским умением и способностью вдохновить войска на подвиги. Солдат знает, кто его бережет, даже в кровопролитном штурме, решающем всю кампанию, а кто губит в неумело организованных действиях, истощающих терпение, энергию, обессиливающих дух.

Гатчинцы в большинстве своем не умели воевать, да и солдат готовили не для боев, а к плац-парадам. Суворовцы апеллировали к стихийному патриотизму рядовых, формируя таким образом у солдат верность «царю и отечеству». Гатчинцы же превращали солдата просто в «заводную машину». Справедливости ради нужно сказать, что среди офицеров-гатчинцев было немало и храбрых людей. Корпоративная честь требовала хладнокровия в бою. Упаси бог, если что не так и о «дрожементе» какого-нибудь поручика узнает начальство, а то и сам монарх. Позор всему полку, всей его дворянской верхушке. Офицерская среда в таких случаях подчас сама выталкивала труса из полка. Но личная храбрость гатчинца лишь усиливала в нем высокомерие и презрение «супермена», как мы бы сказали сегодня, к «нижнему чину».

Близость к русской национальной жизни позволяла военачальникам суворовской школы понимать психологию соотечественника, одетого в военную форму, и успешно водить его в бои.

Обязательным ли условием при этом бывала принадлежность такого генерала или офицера к мелкопоместному или разорившемуся, обнищавшему дворянскому роду, чтобы именно потому принимать близко к сердцу житье-бытье «нижнего чина»?

Нет! Бывали исключения, и одним из них, по-моему, оказался рафинированный отпрыск богатого помещичьего рода Михаил Воронцов в молодые годы своей армейской службы. И в этом смысле русская военная история но должна его забыть.

Но, несмотря на такие исключения, анализ расслоения русского офицерства в прошлом на суворовцев и гатчинцев возможен и необходим. В нем есть и элемент социальный. В этом убеждают нас и появление на исторической сцене офицеров-декабристов, «дворянских революционеров», по выражению Ленина, и многие другие факты общественной, армейской жизни вплоть до деятельности лейтенанта Шмидта в качестве командующего восставшим флотом Черноморья. Нет сомнения, что кроме всего прочего в настроениях и взглядах прогрессивной части русского офицерства отразился и ее протест против ненавистных повадок военного пруссачества.

Анализ течений в русском офицерстве опирается на свидетельства истории, многочисленные мемуары, переписку современников, военные предания. И в прошлом, как мы видим, достойные офицеры, если судить не внеисторически, правильно понимали смысл своей работы в армии. Какие же признаки, формулируя кратко, определяют для нас тип представителя суворовской школы? Прежде всего это тот, кто видел в солдате не раз и навсегда безгласый манекен, а человека, соотечественника.

Несомненно, основой такого взгляда на «нижних чинов» было отношение офицера к крепостному праву. Ревнители крепостничества ни в чем не нарушали его духа в армии. Помещик — офицер, крепостной — солдат. В войсках продолжала функционировать звериная феодальная система. Солдаты, в сущности, были дворовыми офицера-сюзерена.

Тот же, кто считал крепостничество позорным установлением или даже просто чувствовал сердцем его несправедливость, уже не мог исповедовать гатчинскую веру. Видя в солдате человека, а не раба, такой офицер дорожил его жизнью. А что означает в армии дорожить жизнью солдата? Это значит учить его бою, а не механическим плац-маршировкам. Это значит построить боевую подготовку так, чтобы выковать из солдата сноровистого, умелого бойца, хорошо владеющего оружием, способного сознательно, осмысленно переносить тяготы армейских походов и быть в любую минуту готовым к напряжению боя. Помните суворовское: «Каждый солдат должен понимать свои маневр»?

Вот в этом «понимать» содержалось многое!

Но скажем прямо: при всей огромной разнице между гатчинцами и суворовцами, для тех и других, за редчайшими исключениями, понятия «отечество» и «престол» были равнозначны. Этого забывать нельзя. Характерно, что прогрессивно мыслящим офицерам дорога в армии открывалась лишь в пору тяжелых испытаний, в годину отражения вражеского нашествия или угрозы национальным интересам России, когда она вела справедливые войны.

Передовая часть русского офицерства была непримирима к последователям плац-парадных идей, бездумным щеголям, затянутым в корсеты, искавшим славы не в бою, не среди солдат, а на дворцовых разводах или на паркете модных салонов.

Такие генералы, как Багратион, Кульнев, Неверовский, Раевский, Коновницын, Воронцов, достигали полной власти над солдатом без помощи зуботычин, палок и розог. Но они, увы, не принадлежали к большинству русского генералитета. Те из них, кто был постарше, пережили опалу.

Коновницын, например, при Павле попал в немилость, его уволили из армии. Почти десять лет он был оторван от войск, тосковал в далекой, глухой деревне. И лишь в 1808 году получил возможность вновь стать под знамена.

И это тот самый Коновницын, чья дивизия в июле 1812 года так самоотверженно исполнила роль живого заслона, задерживая превосходящие силы врага, чтобы дать время Багратиону подойти к Витебску. Кровавый день 26 июля — бой при Островне — покрыл Коновницына и его дивизию неувядаемой славой и сохранился навеки в военной истории.

Вот таких генералов и офицеров но жаловали в русской армии вплоть до Октябрьских дней. Гатчинцы не могли им простить демократического обихода, открытого характера, просвещенного понимания проблемы «начальник — подчиненный», а наипаче — человеческого обращения с подчиненными. Оно было решительно не в духе тогдашних армейских порядков. Только необычайная отвага, военные знания, распорядительность, опыт спасали людей, подобных Коновницыну, от новой отставки.

Острый резец войны глубоко запечатлел в сознании таких генералов и офицеров благодарность простому русскому человеку, мастеровому, крестьянину, одетому в военную форму. Отстояв Отечество и пройдя Европу освободителем, он теперь возвращался в Россию и должен был снова склонить шею под ярмо рабства. Горькая судьба российского солдата не давала покоя честным умам. «Теперь освобождение крестьян кажется мне весьма легким», — писал в дневнике будущий декабрист Николай Тургенев. В числе таких людей был и Батюшков.

История литературы хранит весьма правдоподобное сообщение Вяземского о стихотворении поэта, посвященном освобождению крестьян. Огорчительно — оно не сохранилось, не дошло до потомков. В передаче Вяземского стихи содержат обращение к царю в том смысле, что «после окончания славной войны, освободившей Европу, призван он провиденьем довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением русского народа».

После реформы 1861 года, отмены крепостного права, на повестку дня русской общественной мысли выдвинулись проблемы дальнейшего обновления социальной жизни. С тех пор отношение к революционному процессу мы можем принять как фактор, определяющий характеристику русского офицерства. Оно оказалось верным стражем монархии, строя помещиков и капиталистов.

Офицеры командовали карательными отрядами, усмиряя крестьянские бунты в деревнях, расстреливая рабочих у Зимнего дворца и на Ленских приисках. Имена таких палачей, как полковник Риман, что убивал рабочих Красной Пресни, навсегда прокляты народом.

Только немногие в офицерской среде оказались способными выйти из круга монархических представлений. На разных этапах истории они оставались лишь горсткой отважных людей. Большинство пошло за двуглавым орлом самодержавия, но желая расставаться с дворянскими привилегиями и уж конечно не веря в организующую силу народа, в его способность к государственному творчеству.

Это отношение к народу было впоследствии красноречиво выражено в песне-марше корниловцев: «Дорогое нам мгновенье, когда в бой труба зовет. Нас, корниловцев, презренье черни не убьет!» А белогвардейцы-дроздовцы сформулировали кредо белого движения в своем зловещем марше: «У нас у всех одно желанье — скорой добраться до Москвы, увидеть вновь коронованье, спеть у Кремля «Аллаверды».

Каков глагол: «добраться» — он весь пропитан жаждой классовой мести и залит кровью рабочих и крестьян!

Возвращаясь к знаменитому «Наставлению господам офицерам в день сражения», мы можем сказать, что все оно было проникнуто духом борьбы за строжайшую воинскую дисциплину и вместе с тем призывало офицеров стать истинными воспитателями солдат, близкими и доступными им отцами-командирами.

Призыв этот не мог быть услышан большинством старой офицерской касты. Но, бесспорно, он получил отклик в среде людей, кому офицерские погоны но мешали задумываться над судьбой народной и желать человеческих отношений в армии.

Советская Армия, армия нового типа, из дореволюционного прошлого прежде всего взяла суворовский дух, отлично выраженный в этом Наставлении.

И в мирное и в военное время офицер готовит своих подчиненных к бою, к схватке с врагом. Именно в этом и состоит цель воинского обучения и воспитания. Бой, сражение есть та вершина, на которую призван подняться человек-воин. Путь к этой высоте но должен исчерпать его нравственных и физических сил. А на самом ее гребне, при виде разверзающейся вокруг бездны опасностей, ему нужно уметь сохранять самообладание и храбро ступать по обрывистым крутизнам боя, где смерть подстерегает на каждом шагу.

Закалка души и тела воина достигается и суровой дисциплиной и отеческим вниманием к солдату. Только соединение этих могучих факторов вырабатывает человека-воина, в котором офицер уверен. Солдат, находящийся под двойным воздействием — закона дисциплины и любви к своему офицеру, — непобедим.

Таков смысл «Наставления господам офицерам в день сражения». Его двуединая формула не могла, конечно, осуществиться сколько-нибудь широко в царской армии. Социальное неравенство, словно бездонная пропасть, разделяло офицеров и солдат. Но жизнь не укладывается ни в одну схему, даже самую совершенную. Бывало по-всякому. История донесла к нам из прошлого прекрасные образцы воинской службы, особенно заметные во времена справедливых войн, какие вело наше Отечество.

Что же касается Нарвского полка, а впоследствии и сводной гренадерской дивизии, которой стал командовать генерал Воронцов, то эти воинские части, воспитанные самим автором Наставления, в решающий час Бородинской битвы показали беспримерные образцы дисциплины и стойкости.

Воронцов, по-своему заботившийся о солдатах и любивший их, требовал от офицеров гранитной твердости и решимости пролить свою и солдатскую кровь во имя победы. Сводная гренадерская дивизия до последнего человека обороняла знаменитые Семеновские флеши, и когда тяжело раненного Воронцова кто-то спросил: «Где ваша дивизия? Она исчезла с поля боя», — он отвечал: «Она исчезла не с поля боя, но на поле боя».

Уже сказано: начиная с Павла, все Романовы на престоле российском сердцем влеклись к парадности, усматривая красоту военного искусства в сложной системе перестроений по сигналу дудок, флейт и даже пушечных выстрелов. А главной бедой было то, что существенности этого изъяна никто из них не признавал за собой. И оттого приключались большие невзгоды.

Екатерина II, кажется, предвидела неспособность Павла к государственной деятельности, в том числе и к военной. Ходили тогда упорные слухи о том, будто существовало ее завещание, отрешающее наследника от престола.

При завещании, как говорили, был объяснительный манифест, подписанный двумя героями, прославленными русскими полководцами — Суворовым и Румянцевым. Если верить легенде, Павел вместо с канцлером Безбородко нашел этот документ в спальне умершей Екатерины.

И вот картина: Павел, чье престолонаследие висит на волоске, берет в руки конверт, перевязанный черной лентой, с надписью «Вскрыть после моей смерти», и, переглянувшись с Безбородко, бросает его в камин.

Вскоре Суворов подвергается опале. Румянцев умирает от удара. А в русской армии наступает эпоха шагистики.

Всем известны драматические разногласия между Кутузовым и Александром I. Император навязывал полководцу планы ведения войны, продиктованные гатчинцами вкупе с английским послом в России Вильсоном. Лев Толстой, как замечает академик Лихачев, сперва хотел «противопоставить Наполеона Александру, но быстро убедился, что это невозможно по законам избранной им народной точки зрения, и нашел Кутузова».

Дата добавления: 2015-09-29