Там всадник, опершись на светлу сталь копья,
Задумчив и один, на береге высоком
Стоит и жадным ловит оком
Реки излучистой последние края.
Быть может, он воспоминает
Реку своих родимых мест —
И на груди свой медный крест
Невольно к сердцу прижимает...
Волнуясь и спеша, читали мы с Павленко друг другу эти стихи. В них звучал голос Возмездия, понимаемого как закон исторической справедливости. Мы переносили чувства поэта в наши дни, и образы далеких предков возникали перед нами на фоне бурно несущейся современности.
Уже после войны, кажется, в 1949 году, заглянул я в седьмой том — «Критика и публицистика» — полного собрания сочинений Пушкина, оно тогда выходило в академическом издании. Перелистывая книгу, я увидел «Заметки на полях «Опытов в стихах и прозе К. Н. Батюшкова». И вот приписка Пушкина над строфами «Перехода через Рейн»: «Лучшее стихотворение поэта — сильнейшее и более всех обдуманное».
Не будучи пушкиноведом-специалистом, не имел я случая раньше познакомиться с этой оценкой и возрадовался необычайно. Значит, тогда, в сорок первом году, в скудные часы, оторванные от сна, мы с Петром Андреевичем не ошиблись, с упоением повторяя батюшковские строфы:
Твой стонет брег гостеприимной,
И мост под воями дрожит!
И враг, завидя их, бежит,
От глаз в дали теряясь дымной!..
Значит, было оно, «более всех обдуманное», написано и для грядущего, «на вырост», и достигло через полтора века сердец и сознания нового поколения.
Сквозь все неудачи сорок первого года, сквозь огонь и дым каждого из его дней, наполненных невиданным упорством нашей обороны, мы вместе с миллионами сограждан были счастливы верой в тот «грядущий час», когда, «в дали теряясь дымной», побежит наш злобный враг. И основанием этой веры была для нас надежда на советскую закалку Отечества и на его историю, проложившую дорогу Октябрьскому рубежу.
Раз уж обратился я к Пушкину, то хочу привести и некоторые другие его приписки на полях стихов и прозы Батюшкова. Под стихотворением «Тень друга» он пишет: «Прелесть и совершенство — какая гармония!»
И дальше, о других и различных стихотворениях: «Прекрасно!», «Живо, прекрасно!», «Прелесть», «Что за чудотворец этот Батюшков», «Сильные стихи», «Вот стихи прелестные, собственно Батюшкова...»
Есть и критические оценки отдельных строф и стихов, писанных в молодости, но как только Пушкин находит удачу, тут же радостно восклицает: «Опять похоже на Батюшкова». Цельное его впечатление определилось раз и навсегда непоколебимо. Недаром Белинский называл Батюшкова учителем гения русской поэзии. А теперь снова перенесемся в Европу прошлого века...
Мы видим Батюшкова на холмах, окружавших деревню Монтрель. Отсюда он озирал Париж, окутанный густым туманом, контуры бесконечного ряда зданий, над которыми господствует Нотр-Дам с высокими башнями. Перед русскими войсками лежал город, откуда пришел в Россию завоеватель.
«Признаюсь, сердце затрепетало от радости! Сколько воспоминаний! Здесь ворота Трона, влево Венсен, там высота Монмартра, куда устремлено движение наших войск. Мы продвигались вперед с большим уроном через Баньолет к Бельвилю, предместию Парижа. Все высоты заняты артиллериею; еще минуты, и Париж засыпан ядрами! Желать ли сего? Французы выслали офицера с переговорами, и пушки замолчали. Раненые русские офицеры проходили мимо нас и поздравляли с победой. Слава богу! «Мы увидели Париж со шпагой в руках! Мы отомстили за Москву!» — повторяли солдаты, перевязывая раны свои. Мы оставили высоту L’Epine; солнце было на закате, по той стороне Парижа; кругом раздавались ура победителей...»
О чем думал русский человек в конце своей военной тропы? Он не хотел ни унижения противника, ни злобной расплаты с ним. Как глубоко понимал Батюшков движущие силы современных ему дней, если, еще не остыв от битвы, где было нанесено окончательное поражение Наполеону, он сразу же отделил императора от невольников завоевательных войн, восклицая: «О, чудесный народ парижский!»
Прекрасны строки его письма к Гнедичу. Оно дышит гордостью за воинский подвиг соотечественников, жаждой мира и удивлением перед страстями бурного моря жизни:
«Я видел Париж сквозь сон или во сне. Ибо не сон ли мы видели по совести? Не во сне ли и теперь слышим, что Наполеон отказался от короны, что он бежит... Мудрено, мудрено жить на свете, милый друг!.. Все ожидают мира. Дай бог! Мы все желаем того. Выстрелы надоели, а более всего плач и жалобы несчастных жителей, которые вовсе разорены по большим дорогам. Остался пепл один в наследство сироте».
Все в этом письме — нравственная чистота, состраданье, раздумье, — решительно все вызывает у потомков чувство благодарности к автору.
В наших ночных чтениях мы сроднились с Батюшковым, он приблизился к нам из хрестоматийного далека, стал своим, нужным. Да, только критические дни в жизни народа определяют настоящую цену его художников и заново пересматривают их репутацию. Батюшков выдержит любое испытание — на многие годы вперед..
Смотрю на его портрет 1815 года кисти Кипренского — вьющиеся светлые волосы ниспадают на высокий лоб, задумчивый взгляд под чуть приподнятыми в легком удивлении бровями, добрая полуулыбка на полных губах. Он еще в военной форме, но офицерский его внеслужебный сюртук с контрпогончиками распахнут. Поэт — дома, он сидит в кресле с высокой спинкой: наверно, принимает друзей или одного Гнедича и внемлет его рассказу. А потом сам без устали станет вспоминать события войны, и тень Петина, тень друга, неслышно явится его взору, и поэт с горькой трезвостью произнесет поразительную эпитафию:
«Имя молодого Петина изгладится из памяти людей. Ни одним блестящим подвигом он не ознаменовал течения своей краткой жизни, но зато ни одно воспоминание не оскорбит его памяти. Исполняя свой долг, был он добрым сыном, верным другом, неустрашимым воином: этого мало для земного бессмертия».
Так судил Батюшков о воинском и гражданском долге, о бессмертии, о жизни.
Болотову и Батюшкову, людям разной судьбы и разных эпох, равно повезло. Они смогли в срок собственной жизни связать начала и концы главных событий своего времени. Вот благодаря чему мы с Павленко за один тот месяц глубокой осени 1941 года мысленно повторили их путь от звуков первых военных труб до последнего дня двух войн глубокой старины, побывали в двух столицах побежденных Россией государств. Болотов привел нас в Берлин прусского короля Фридриха, мечтавшего о господство в Европе, Батюшков — в наполеоновский Париж, откуда император желал диктовать свои законы всему континенту.
Теперь, спустя столько лет после тех двух войн, Советскому Союзу, его армии, потомкам гренадер Салтыкова и Кутузова, соединившимся в единой военной силе с сыновьями всех народов, населяющих нашу огромную страну, предстояло разбить войско Гитлера и водрузить победные знамена на стенах столицы рейха. Народ наш верил: так и будет!
За окном шел снег. Осень сорок первого перевалила на зиму. В открытую форточку я видел два ряда обледенелых надолб. Они перекрывали улицу «Правды» чуть дальше здания редакции. Москва была готова ко всему, но, к счастью, надолбы эти не пригодились. Всходила заря нашего наступления. Впереди был длинный, долгий путь: от Москвы до Берлина.
Вчера мы ходили с Павленко на Красную площадь. Кремлевские башни побелели от снега. В старину русские крепости строились из очень прочных «кремлевых» деревьев — крепость получала название «кремль».
На древнем новгородском наречье слово «кремляк» означало — человек твердого характера. Мы говорили про то, что ленинская идея прирастила силу народу, дала ему путеводную звезду. Миллионами алых звездочек горела она сейчас на пилотках и шапках бойцов Советской Армии. «Советские люди — кремлевые люди!» — написал я той же ночью в передовой статье для газеты.
ЗАБЫТЫЕ СТРАНИЦЫ,
ИЛИ
НАСТАВЛЕНИЕ ГОСПОДАМ ОФИЦЕРАМ В ДЕНЬ СРАЖЕНИЯ
Где же мне искать этот документ, у кого навести справку?
Знакомые военные историки были теперь на фронтах. Да и кто из них занимался в мирное время проблемой, захватившей наши мысли в первые месяцы войны.
Меня умаяли безответные телефонные звонки и бесплодные разговоры, а я так и не вышел на верную дорогу. В редакционной библиотеке и следов его не было. Между тем в домашнем собрании редких военных книг то здесь, то там попадались глухие ссылки на его суть и происхождение.
В эпоху, когда русская армия уже достойно померилась оружием с войсками Наполеона, когда потрясенная Европа поняла, что прославленные гренадеры императора французов встретились с грозной, неодолимой силой, появился этот замечательный документ. Он вобрал в себя опыт многолетнего пути наиболее передовой части русского офицерства и откристаллизовал его в свод боевых традиций. Была там доля опыта и таких офицеров, как Петин и Батюшков.
Судьба Наставления крайне примечательна. Идеи, выраженные в нем, отличались плодотворностью и соответствовали суворовским традициям. И оно не осталось только полковой собственностью.
Когда Багратион, будучи командиром 2-й Западной армии, познакомился с этим произведением, оно так пришлось ему по сердцу, что под названием «Наставление господам пехотным офицерам в день сражения» было разослано войскам 17 июня 1812 года, незадолго до боев за Смоленск.
Можно сказать, что и все поведение офицеров в ту тяжелую годину соответствовало этому документу — скрижалям боевых традиций.
После долгих и настойчивых поисков я обнаружил текст этого Наставления в военном отделе Исторической библиотеки. На дом книги мне не дали, не помогло и удостоверение «Красной звезды». Старик «на выдаче», закутанный в старый, траченный молью офицерский башлык, сказал: «Не полагается-с», — и я переписывал длинный текст замерзшими пальцами — библиотека не отапливалась. Поздним вечером в редакции мы читали этот необычайно интересный документ.
Первый раздел Наставления представляет собой сжатый конспект тактических приемов, основанных на боевом опыте. Каждая новая война вынуждает пересоздавать уставы. Попытка полковника Воронцова еще в ходе боевых действий изложить их поучительный смысл была на редкость удачной. Эта инициатива привилась в русских войсках, перешла в традицию, несмотря на сопротивление педантов гатчинской школы — блюстителей уставов «на веки вечные». А расцвела она, помноженная на военное творчество свободных масс, уже за Октябрьским рубежом, в Красной Армии.
В сорок первом году под Наро-Фоминском, в самом начале войны, командир Московской Пролетарской дивизии, мой друг Александр Ильич Лизюков писал первые брошюры «Из опыта боев». Эту серию очень быстро выпускал в свет Воениздат, и она без задержки шла в войска.
Я приехал к Александру Ильичу в дивизию и застал его сидящим за простым столом в красном углу избы под божницей, вооруженным школьной ручкой и перышком «рондо» (шариковых тогда еще не было).
— Вот, пишу, самому странно... Да ведь кто-то должен... — И с усмешкой: — Возьмут меня в Союз писателей, как думаешь?
— А Союз и сам сейчас на фронте, — отразил я выпад комдива, — пишет тоже, что и ты. Более художественно, но менее грамотно с военной точки зрения.
Чувство библиофила толкало меня на поиски первоисточника. Мне казалось, мы найдем в нем какое-то важное подтверждение собственным мыслям. Нам нужен был критерий, облегчающий ориентировку в военном прошлом, в оценке разных слоев русскою офицерства.
В 1809 году молодой полковник М. Воронцов получил в командование Нарвский мушкетерский полк. Одаренный офицер с ясным военным мышлением, воспитанный в культе Суворова, он превратил свой полк в прекрасный боевой инструмент. Вступая в новую должность и прощаясь с однополчанами, Воронцов как бы оставлял им боевое завещание: «Наставление господам офицерам Нарвского пехотного полка в день сражения».
Известно такое обращение к офицерам, написанное примерно в ту же пору Барклаем-де-Толли. Он тогда командовал дивизией, а став в 1810 году военным министром, расширил этот документ и рекомендовал разослать его в войска.
Какое из этих наставлений написано раньше, какое позже, я не устанавливал. Да и не в том дело. Важно, что мысли, выраженные в них, властно заявили о себе в канун войны 1812 года.
Лизюков писал брошюры. Другие просто докладывали «наверх» соображения о тактических новинках. Зерна боевого опыта прорастали в наших штабах всех степеней, вплоть до Генерального, инструкциями и наставлениями.
Но вернемся к тому, воронцовскому. Во втором его разделе речь идет главным образом о моральных принципах командного состава. Наставление говорит:
«Наш полк всегда славился отличными и храбрыми офицерами, не говоря про прежние еще войны. Теперь больше, нежели когда-нибудь, нужно, чтобы офицеры доказали, сколь репутация их справедлива и что ежели дух храбрости есть отличительный знак всего русского народа, то в офицерство оный соединен с святейшим долгом показать прочим всегда первый пример как неустрашимости, так и терпения в трудах.
Надобно стараться видеть неприятеля, как он есть, хотя он и силен, хотя он был бы проворен и смел, но русские всегда были и будут гораздо храбрее, новозаведенная наша картечь в близкой дистанции тысячу раз лучше его пуль; про штыки же и не говорю, никто еще никогда против русских штыков но удержался.
В прошедшую войну во многих полках была пагубная и престыдная привычка кричать, что отрезаны. Часто никто и не думал заходить ни вправо, ни влево, а фронт от сего проклятого крика приходил в смятение. За таковой проступок нет довольно сильного наказания.
Храбрые люди никогда отрезаны быть не могут; куда бы ни зашел неприятель, туда и поворотись грудью, иди на него и разбей. Коли неприятель был силен, то ежели он частью заходит к нам во фланг, он разделит свои силы и тем делает себя слабее; коли же он и прежде был слаб и хочет только испугать захождением, то он пропал, как скоро на него пойдут в штыки.
Теперь по уложению тот, кто причинит смятение во фронте, наказан будет как изменник.
Офицера, который громко скажет «нас отрезывают», в тот же день по крайней мере надобно выгнать из полка. Вообще к духу смелости и отваги надобно непременно прибавить твердость в продолжительных опасностях».
Да, «храбрые люди никогда отрезаны быть не могут»! Ах, каким злободневным для нас был этот старый девиз в первые месяцы Отечественной войны. Окруженные в районе Вязьмы, наши войска, среди которых костяком были разрозненные части генерал-лейтенанта И. Болдина, героически, стойко, самоотверженно сопротивлялись врагу. Они сковали не только 4-ю гитлеровскую армию, но и 4-ю танковую группу противника. Советское командование использовало это время, отвело основные силы на можайский рубеж, подтянуло резервы.
Помню, как неожиданно появился на моем пороге наш фронтовой корреспондент Саша Поляков — с перевязанной рукой, небритый, на костылях. Я не видел его еще с мирных дней. Война застала Полякова в пограничном округе, Западном, особом. Он очутился ближе всех своих товарищей-корреспондентов к фронту.
Так случилось, что 23 июня сорок первого года Поляков оказался в дивизии Галицкого. Какова ее родословная? Не простая, а титулованная. То была железная Самарско-Ульяновская дважды Краснознаменная стрелковая дивизия. Именно она водрузила красные знамена в Симбирске, освободив родной город Ильича от белых в жестоком бою.
Не успел Поляков познакомиться с новыми товарищами, как во встречном бою — самой неожиданной форме военных действий, когда времени для долгих размышлений по остается, — дивизия столкнулась с танковой группой генерала Гота.
Советская пехота нанесла сильные удары по немецким танкам, но была обойдена с открытых флангов. Вместе с дивизией Галицкого наш Поляков попал в окружение, прошел с ней болота и леса, весь боевой путь, вплоть до выхода к своим.
Месяц длился этот героический рейд в тылу врага. Раненный в ногу, Поляков приковылял в «Красную звезду», доложился редактору и тут же явился ко мне. «С ходу», еще не подлечившись, не отдохнув, не остыв от недавнего лихорадочного возбуждения, он стал запираться в маленькой комнатке — писал серию очерков «В тылу врага». И с таким же волнением я их редактировал.
Это были первые рассказы очевидца о том, как советская дивизия «не признала» окружения, как вырабатывала своими боевыми действиями тактику борьбы регулярной воинской части во вражеском тылу. Дух отваги, спокойная вера и готовность исполнить воинский долг хотя бы и в тяжелейших условиях окружения владели солдатами и офицерами дивизии Галицкого.
Читаю последний очерк Саши... Измученная, залитая кровью дивизия с боями вырвалась из окружения. Она сохранила знамя, нанесла противнику огромные потери, приковала к себе его значительные силы, отвлекая их с фронта, и вышла наконец на соединение с родной армией.
И я ясно, в мельчайших подробностях вижу, как она построилась у кромки леса, на широкой равнине, плавно уходящей к линии горизонта. Лица воинов черны и худы. В их глазах еще мелькают отсветы страшных дней и ночей. В шеренгах стоят и легкораненые, в бинтах, бурых от спекшейся крови. Кто-то не может долго стоять и со стоном опускается на землю, но не покидает строя, жестом отклоняя помощь подбегающих санитаров.
И привиделось мне: стоит поредевший фронт дивизии, и знамя ее, чудом спасенное, простреленное, изрешеченное осколками, со сломанным и вновь сбитым древком, пронесенное сквозь все опасности, победно реет над прямоугольниками батальонов. А вдали вдруг раскатилась словно бы приглушенная барабанная дробь.
Что это?
Из лесной просеки выдвинулась людская масса, темные квадраты на фоне еще более темной гряды деревьев. По слитному ее движению в походном порядке, по долетевшей песне сердце угадало стародавнюю солдатскую ухватку. А тут еще легкое сверканье штыков над колонной. Мерным, твердым и нерушимым шагом шла какая-то воинская часть.
Вот она скрылась за пригорком, вот ступила на дорогу, заклубилась пыль, и из нее, как из-за белой завесы, показался оркестр с серебряными трубами и императорскими орлами на боевых значках.
Военные флейты выводят маршевую мелодию песни Федора Глинки. Поэт-офицер написал ее 18 июня 1812 года у полевых огней под Смоленском: «Вспомним, братцы, россов славу и пойдем врагов разить. Защитим свою державу, лучше смерть, чем в рабстве жить».
Песня Глинки быстро разлетелась по полкам. Она выгодно отличалась от псевдонародных сочинений, чьи истоки и стилистику авторы находили в афишках Ростопчина, производя вот такую слащавость: «Не две тучушки вместе сыходилися, две армеюшки превеликие вместе съезжалися, французская армеюшка с россейскою, как французская россейскую очень призобидела».
За этими искусственными, нарочитыми оборотами угадывалась бойкая рука какого-нибудь виршеплета. Сочинителям подобного рода кое-кто из начальства усиленно подсказывал на разных этапах войны имена генералов, таких, как вполне заурядный Витгенштейн, для увенчания лаврами, и тогда на свет появлялись «народные песни» с намеренными искажениями «для верности тона»: «Был князь Ветьштитьштейн. Вступил в Париж, сделал Наполеону крыж».
Но сердце народное неподкупно, и в войсках гремело: «Приехал Кутузов бить французов».
Из действующей армии Батюшков пишет Гнедичу: «Скажи Крылову, что ему стыдно лениться: и в армии его басни все читают наизусть. Я часто их слышал на биваках с новым удовольствием».
Хочу отвлечься от картины, возникшей в моем воображении при редактировании последнего очерка Полякова. Слова Батюшкова о Крылове поразили меня и многое сказали о реальном литературном процессе той эпохи.
Мы говорим «классика» и часто обозначаем этим понятием нечто академическое, олимпийское, чуть ли не надзвездное и будто бы противостоящее злобе дня. Между тем русская классическая литература была более злободневной, чем газеты или императорские рескрипты. В ней бился пульс времени. Она чутко, даже если и иносказательно, отзывалась на события времени.
Батюшков упрекает Крылова в лености, пишет об успехе его басен на фронте совсем так же, как и нам приходится иногда сожалеть о творческой паузе у любимого писателя.
Но Батюшков был не совсем прав. Крылов потрудился в ту пору немало, и влияние сделанного им было огромно. Его басни вторгаются в самые насущные проблемы ведения войны, изобличают, советуют, требуют.
«Раздел», например, негодующе указывает на генеральские распри в «главной квартире» и предлагает «общую беду встречать дружней».
«Кот и повар» ратует за назначение Кутузова главнокомандующим, хотя царь того не желал. Крыловские афоризмы в списках доходили до читающего общества, повторялись тысячью уст и, бесспорно, помогли призванию Кутузова на пост военного вождя российских сил.
В «Вороне и курице» Крылов смело оправдывал приказ фельдмаршала: «И на погибель им Москву оставил».
А уж о басне «Волк на псарне» и говорить нечего. Ее знала вся армия. А однажды — и этот факт, кажется, малоизвестен — эту басню прочитал сам Кутузов перед строем прибывшей под его команду резервной дивизии.
«Ты сер, а я, приятель, сед!» — громко выкрикнул главнокомандующий и, на этих словах неторопливо сняв белую фуражку, провел рукой по своим сединам.
Из груди солдат и офицеров вырвалось слитное громовое «ура!». И долго еще в армии шла молва о том, как Кутузов читал басню Крылова.
Широко, как я уже сказал, пошли в армии песни Ф. Глинки. В припеве его марша «Мы вперед-вперед, ребята, с богом, верой и штыком» вдруг не оказалось царя. Редкое происшествие по тем временам. Но песню пели, в разных полках на разные мотивы, вскоре, она возникла заново — на маршевый лад, под нее ходили строем, и в тот вечер, когда я заканчивал редактуру последнего очерка Полякова, мне казалось: оркестр с серебряными трубами отбивал именно ее бравурный ритм.
И какой же лихой вид имела эта колонна. Ведь дал же бог талант русскому солдату! Идет тысячи верст и еще через какие топи, горы и реки, а посмотреть на него, когда вступит в селенье или встретит начальство, — точно сейчас из бани вышел. В мгновенье ока строй выровняется, приосанится, так и жжет глазами...
Рокотали трубы, пели фанфары, заливались флейты, тоненько звякал трензель, отдуваясь, рявкал геликон-бас, вздымались конские хвосты на изукрашенном бунчуке, впереди музыкантов «давал шаг», вертел булавой тамбурмажор саженного роста. (Правда, в те времена полковые оркестры состояли лишь из больших и малых барабанов, флейт и рожков, но не будем безжалостны к воображению.) Вслед за оркестром, как на «высочайшем смотру», слитной колонной, церемониальным шагом шел Нарвский мушкетерский полк во главе со своим командиром полковником Воронцовым.
Полк проходил, склонив свое старое знамя, овеянное славой двенадцатого года, перед героической дивизией потомков. Ее подвиги не затмили мужества предков. Они превзошли его длительным напряжением нравственных и физических сил в современном бою, массовым героизмом, отвагой свободных людей, защищавших Советскую землю.
Рассыпают дробь барабаны, играет оркестр. В блеске солнца, в грохочущем обвале старинного марша идет Нарвский мушкетерский полк, отдавая воинские почести дивизии Социалистического государства. Она взяла из прошлого и воронцовское Наставление как составную часть традиций русской военной силы и весь огромный арсенал опыта Красной Армии как слагаемые советской военной доктрины.
Офицеры-нарвцы в парадных мундирах и киверах салютуют шпагами, солнечные лучи пробегают по обнаженным клинкам. Правофланговые солдаты глядят прямо перед собой, держа направление, а остальные в шеренгах после команды «равнение направо» не отрывают глаз от строя дивизии. И вдруг, нарушая ряды, мушкетеры бросаются к бойцам Галицкого. Что тут началось! Прошлое горе и новая беда, былая радость и вечная надежда, старое благословенье и новая вера — все тут делилось пополам. Воины двух эпох смешались, сошлись в дружеском объятии.
И мой Саша Поляков обнимается с рослым мушкетером... Вот что померещилось мне поздним вечером в редакции над рукописью друга. И, перебирая в сознании обрывки увиденных картин, я все еще вижу, как командир Нарвского полка, не оборачиваясь, шагает все дальше и дальше, может быть, и не подозревая о том, что происходит за его спиной.
Так он дошагал до высоких сановных степеней в Российской империи, верно служил царю, стал наместником Крыма и Кавказа, оказался даровитым администратором, ему и до сих нор стоит памятник в Одессе.
Читаем Наставление... И ясно ощущаем, как обогнало оно порядки, заведенные в русской армии гатчинской школой.
Крайне интересно то место, где говорится о вреде разницы между поведением офицера в дни затишья на войне и во время жарких боевых действий. Наставление дает исчерпывающие указания по этому поводу.
«В некоторых полках есть постыдное заведение, что офицеры и ротные командиры в спокойное время строги и взыскательны, а в войне слабы и в команде своих подчиненных нерешительны. Ничего нет хуже таковых офицеров; они могут казаться хорошими на парадах, на учениях, но для настоящей службы их терпеть в полку не должно».
Необыкновенно ясно сказано далее об отношении офицера к солдатам и о чести офицерского звания:
«Господам офицерам, особливо ротным командирам, в сражении крепко и прилежно замечать, кто из нижних чинов больше отличается храбростью, духом твердости и порядка, таковых долг есть высшего начальника скорее производить в чины, ибо корпус офицеров всегда выигрывает получением настоящего храброго офицера, из какого бы рода он ни был.
Всякий унтер-офицер и всякий солдат да будет уверен, что за действительное перед прочими отлично и заслугу в трудном положении, как-то: за удержание бегущих и обращение паки их на неприятеля, за умение сохранить в команде своей настоящий дух твердости и бодрости в самой большой опасности — он будет произведен и тем откроет себе дорогу к чинам и почестям, для чего тем больше должен он и в поведении своем быть отличен. С другой же стороны, непременная обязанность есть всех офицеров непослушного или трусливого унтер-офицера или солдата, ежели тут же для примера прочим его не закололи, тотчас после дела представить в полк к суду с свидетелями его преступления, дабы без потери времени по закону смертию его наказать было можно».
Есть все основания утверждать, что Наставление не было у Воронцова просто декларацией. Забегая вперед, проиллюстрирую это утверждение красноречивым примером. После разгрома наполеоновской армии Воронцов командовал русским корпусом, размещенным во французских пределах. Потери в ходе войны настолько поубавили и без того малое число грамотных нижних чинов, что на должность унтер-офицеров и фельдфебелей назначались солдаты, не умеющие ни читать, ни писать.
Воронцов предписал завести в полках «школы грамотности», а затем и практику взаимного обучения. К павловской системе подготовки войск, окончательно сложившейся в первом десятилетии XIX века, он относился крайне отрицательно. В 1815 году в письме к генералу Сабанееву он писал вполне определенно:
«Я всегда в себе думал, что ежели по опыту найду, что военная служба без пустого и без резонного бесчеловечья существовать не может, то я в оной не слуга и пойду в отставку; но чем больше я видел, тем больше уверился, что строгость нужна только за настоящие вины, а не по педантству или капризам, что в сем случае она только унижает солдат и совершенно уничтожает всякую амбицию и усердие. Где дерутся без причины, там за настоящие преступления мало в пропорции взыскивают. Солдат, который ждет равного наказания за разбой и за то, что он не умел хорошо стать вестовым, привыкает думать, что и грехи сии суть равные».
Пренебрегая парадными кунсштюками, Воронцов вводил в своем полку, дивизии, а затем и в корпусе различные новшества. Он едва ли не первым начал обучение рассыпному строю, которому тогда учили только в егерских полках, требовал точной прицельной стрельбы...
Все это, вместе взятое, да еще и «школы грамотности» по методу взаимного обучения навлекли на Воронцова некие подозрения.
В Петербург, видимо, догромыхала «телега» с доносом, и в придворных сферах возникли слухи: молодой генерал пренебрегает высочайше утвержденными правилами боевого обучения. Доносы возымели действие, ибо гатчинцы без устали боролись против суворовской школы. В корпус прикатил брат царя, великий князь Михаил Павлович.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |