После Февральской революции он был избран членом исполкома Псковского Совета рабочих и солдатских депутатов. Во время корниловского путча, будучи главнокомандующим Северным фронтом, способствовал провалу планов мятежного генерала. В дни Октября твердо стал на сторону Советской власти, был назначен начальником штаба Верховного главнокомандования и работал с первым советским главкомом Н. Крыленко.
В феврале 1918 года Ленин вызвал Бонч-Бруевича из ставки и поручил ему оборону Петрограда от кайзеровских войск, нарушивших перемирие. Вскоре он стал военным руководителем Высшего военного совета, а летом 1919 года, по предложению Владимира Ильича, возглавил полевой штаб Реввоенсовета республики.
Воспоминания М. Бонч-Бруевича о том периоде его жизни и несколько страниц его исповедального предисловия к ним представляют огромный интерес.
«Я не без колебаний пошел на службу к Советам, — писал Михаил Дмитриевич, — мне шел сорок седьмой год, возраст, когда человек не склонен к быстрым решениям и нелегко меняет налаженный быт. Я находился на военной службе около тридцати лет, и все эти годы мне внушали, что я должен отдать жизнь «за веру, царя и отечество». И мне совсем не так просто было прийти к мысли о ненужности и даже вредности царствующей династии, — военная среда, в которой я вращался, не уставала твердить об «обожаемом монархе».
Я привык к удобной и привилегированной жизни. Я был «вашим превосходительством», передо мной становились во фрунт, я мог обращаться с пренебрежительным «ты» почти к любому верноподданному огромной империи.
И вдруг все это полетело вверх тормашками. Не стало ни широких генеральских погон с зигзагами на золотом поле, ни дворянства, ни непоколебимых традиций лейб-гвардии Литовского полка, со службы в котором началась моя военная карьера.
Было боязно идти в революционную армию, где все представлялось необычным, а часто и непонятным, служить в войсках, отказавшись от чинов, красных лампасов и привычной муштры; окружить себя вчерашними нижними чинами и видеть в роли главнокомандующего недавнего ссыльного или каторжанина. Еще непонятнее казались коммунистические идеи, — я ведь всю жизнь тешился мыслью, что живу вне политики.
И все-таки я оказался на службе у революции. Но даже теперь, на восемьдесят седьмом году жизни, когда лукавить и хитрить мне незачем, я не могу дать сразу ясного и точного ответа на вопрос, почему я это сделал.
Разочарование в династии пришло не сразу. Трусливое отречение Николая II от престола было последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Ходынка, позорно проигранная русско-японская война, пятый год, дворцовая камарилья и распутинщина — все это, наконец, избавило меня от наивной веры в царя, которую вбивали с детства.
Режим Керенского с его безудержной говорильней показался мне каким-то ненастоящим. Пойти к белым я не мог; все во мне восставало против карьеризма и беспринципности таких моих однокашников, как генералы Краснов, Корнилов, Деникин и прочие.
Оставались только большевики... Я не был от них так далек, как это могло казаться. Огромную роль в ломке моего мировоззрения сыграла первая мировая война с ее бестолочью, с бездарностью верховного командования, с коварством союзников и бесцеремонным хозяйничаньем вражеской разведки в наших высших штабах и даже во дворце самого Николая II».
Такими были раздумья генерал-лейтенанта советской армии М. Бонч-Бруевича.
Владимир Маяковский писал:
Пролетарии
приходят к коммунизму
низом —
низом шахт,
серпов
и вил, —
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви.
Генерал Бонч-Бруевич пришел к Советской власти, к Ленину и его идеям, потому что без них — он это понимал мучительно — не исчезнет в России уродство человеческих отношений, не прекратится разложение общества, военной верхушки, всего строя жизни, хорошо знакомого ему изнутри.
Он с презрением отвернулся от белого движения — этой смеси демонологии и мелодрамы. Оно не оставило после себя даже в рядах его активных участников никакой романтики — только оскомину и злобу. Оно оставило в сознании народа ощущение дьявольской беспросветной жестокости. Вспомним, как в талантливом романе Сергея Залыгина «Комиссия» последнюю каплю надежды крестьянина на справедливость выжигает свинец карательного отряда колчаковцев.
Белое движение было обречено, и оно откатывалось, отступало с воем и казнями, пока на берегу Черного моря не осталось ни одного врангелевского солдата.
Белогвардейский журналист А. Ветлугин в своей книге — она вышла в 1922 году в Берлине — с мрачным юмором вспоминает, как он открыл примету, по которой впоследствии безошибочно определил время, когда нужно бежать из того или иного города по принципу «давай бог ноги», поскольку становилось ясно, что, несмотря на хвастливые приказы белого командования, красные вот-вот появятся на горизонте.
Какая же это примета?
Если офицеры в ресторанах начинают требовать у оркестра музыку — «Сильва, ты меня не любишь», — значит, пиши пропало, нужно поскорее уматывать...
Автор ставит эту примету в ряд тех явлений, которые итальянцы называют «джататоре». Встреча с ними обещает несчастье. Он так и писал: «Все было совершенно спокойно, но стоило оркестру в кабаке заиграть попурри из «Сильвы», да еще «ты меня не любишь», и не позже чем через день начиналась эвакуация. Белые очищали город. И так на протяжении всей гражданской войны».
В этом юморе есть некоторый смысл: они пели «Боже, царя храни», когда наступали, и «Сильва, ты меня по любишь», когда отступали, разгромленные. Ни в одном, ни в другом случае они по вспоминали о народе. Гимн последнему царю и жалобная ария из оперетты — это и было музыкальным выражением демонологии и мелодрамы белого движения. Бонч-Бруевич знал заранее логику его развития.
Процесс психологической перестройки человека, принадлежавшего к царскому генералитету, был сложным, и достоверно, подкупающе искренне описан им самим. Исповедь генерала Бонч-Бруевича еще одно прекрасное свидетельство исторической правоты я неизбежности революции, которая потрясла весь мир, открыла стране новый путь и создала для своей защиты армию нового типа. К 1 января 1919 года только в центральных губерниях России были приняты в ряды советских войск двадцать две тысячи тех, кто добровольно сорвал кокарды и прикрепил красные звездочки к своим фуражкам. Были среди них и будущие изменники, только и ждавшие случая, чтобы перебежать к Колчаку, Деникину, Юденичу — белым генералам, возглавлявшим поход против новой России. Но офицеры демократических убеждений честно и самоотверженно дрались под знаменами революции.
Генерал-майор генерального штаба старой армии Федор Федорович Новицкий принадлежал к тем, кто с первых же дней возникновения Красной Армии стойко и беззаветно защищал в ее рядах свободу и независимость социалистической Родины. В первой мировой войне он командовал дивизией и корпусом. Его опыт сослужил хорошую службу, когда он участвовал в разгроме Колчака, в боях под Оренбургом и в Астраханском крае. В 1920 году Фрунзе командовал Туркестанским фронтом, а Новицкий был его заместителем. Тогда наши войска очищали от контрреволюционных сил Семиречье, Фергану и Закаспий.
Советский народ чтит имена генералов Брусилова, Новицкого, Бонч-Бруевича. В грозные годы гражданской войны они отдали Красной Армии все свои силы и знания.
А знаете ли вы, что внук Пушкина, царский полковник, был впоследствии командиром Красной Армии? Ни я, ни кто-либо из моих друзей и знакомых этого долгое время не знали. Думаю, что и многим, наверное, большинству читателей, будет в новинку этот факт. Он как-то сблизил пушкинскую эпоху с нашим временем, скрепив ее необычным звеном. В самом деле, ведь всего одно, ну, два поколения разделяют выстрел на Черной речке — месте дуэли — и пальбу питерских рабочих по Зимнему.
В роду Пушкина было немало военных. Его прапрадед по отцу нес ратную службу при Петре Алексеевиче и был награжден за нее вотчиной. Прадед служил в лейб-гвардии Преображенском полку, дед — в артиллерии, роде войск, издавна любимом в России. Младший брат был боевым офицером. По матери родословная поэта также насчитывает множество военных, начиная с Абрама Ганнибала. Да и сам Пушкин в начале своего жизненного пути думал о военном поприще и хотел выйти из лицея в лейб-гусары.
Внук Пушкина сражался против потомков «придворной черни» и дантесов, которые вели на молодую Советскую Россию полчища белых и интервентов. В этих мыслях нет спрямления событий. Все именно так. Давайте вспомним, что ведь и сам Дантес, дожив до преклонных лет, был реакционнейшим французским сенатором. Такие, как он, и стали в 1918 году организаторами похода против большевиков.
Впервые я услышал кое-что из биографии Григория Пушкина от Павленка и удивился:
— Ты знаешь такие подробности? Откуда?
— От него самого, — хладнокровно ответил Павленко, — от кого же еще? Сам ведь говорил: ничто не заменяет первоисточников, — он сморщил нос гармошечкой, и этот его мимический знак означал на этот раз полное удовлетворение моей растерянностью.
— Так где же ты его видел?
— Как где? — почти естественно удивился в свою очередь Павленко. — У Фадеева, конечно. Где же еще? Саша помог ему получить квартиру в Москве, до того он жил, кажется, в Лопасне, на военную пенсию. А переехав в Москву, занимался, по-моему, литературоведением, хотя и не имел специального образования.
— Где же он сейчас? Жив ли?
— Вот этого я не знаю.
Такой был разговор зимой сорок первого года. Шла война. Она обрывала миллионы желаний, в том числе и вдруг вспыхнувшее мое: найти внука Пушкина, сказать ему... спросить у него... А что сказать и что спросить — я и сам не знал.
Уже после войны, волнуясь, знакомился я с биографией внука великого поэта Григория Александровича Пушкина.
Как и его знаменитый дед, он учился в Царскосельском лицее и окончил его в 1889 году. Но его влекла военная карьера, и он поступил в Павловское военное училище. В августе 1891 года получил первый офицерский чин. В начале нового века служил капитаном в гвардии, а в 1910 году был произведен в полковники.
Началась первая мировая война, и Григорий Пушкин умело командовал 91-м пехотным Двинским полком. Эта воинская часть хорошо известна в русской военной истории. Во многих сражениях двинцы покрыли свое имя боевой славой. Их командир получил несколько наград — орден св. Анны второй степени с мечами, орден св. Владимира третьей степени с мечами и четвертой степени с мечами и бантом.
В боевой аттестации полковника Пушкина за 1915 год, подписанной начальником штаба 23-й пехотной дивизии, говорилось: «Полковник Пушкин лично храбр и мужественен. В бою спокоен, хладнокровен и распорядителен. Военное дело знает и умеет применять свои познания. Заботлив о подчиненных и требователен, но подчас недостаточно тверд и строг, что является следствием любви к своим подчиненным. Физически бодр и здоров. Штаб-офицер отличный и полезный командир в бою».
После Октябрьской революции внук Пушкина без колебаний перешел на сторону восставшего трудового народа. Он явился в солдатский комитет и попросил использовать его военные знания в интересах революции. Опытного кадрового военного командировали на Южный фронт. Он воевал и под непосредственным командованием Ворошилова.
Комиссаром в полку Пушкина был во время гражданской войны Леонтий Игнатьевич Дракин. В 1940 году на похоронах Григория Александровича этот старый и опытный партийный работник сказал о своем командире: «Он был человек чистой совести и исключительной доброты...»
Григорий Пушкин служил в Красной Армии до 1921 года. После тяжелой контузии был демобилизован. Последние годы жизни он работал научным сотрудником рукописного отдела Государственной библиотеки им. Ленина в Москве. Похоронен Григорий Александрович в Лопасне, на семейном кладбище Пушкиных.
Я видел его фотографию времен первой мировой войны, 1915 года. Он во френче с накладными карманами, в полковничьих погонах. Высокий дедовский лоб, задумчивые глаза, не раз уже видевшие смерть на поле брани. Небольшие темные усы над полными губами. Свободная поза, ничуть не похожая на те, в каких чаще всего — в положении «смирно!» — снимались военные.
Перед нами натура артистическая, человек естественный, добрый, серьезный. Таким он и был — внук Пушкина, боевой командир Красной Армии.
На Красной площади у Кремлевской стены покоится прах бывшего генерала старой и командира Красной Армии Антона Станкевича. Долгое время это имя ничего мне не говорило. Я расспрашивал друзей — военных историков, — кто он? И наконец от Павленко узнал подробности его жизни.
Под Орлом в дни гражданской войны он командовал дивизией. Его начальник штаба оказался предателем и нарочито создал обстановку, при которой деникинцы захватили Станкевича в плен. «Освятите ваш плен заявлением о добровольном переходе на сторону дома Романовых, и мы подарим вам жизнь, вернем старое генеральское звание, прежние награды и пожмем вам руку в знак того, что прошлое забыто» — так сказали ему в стане белых.
Станкевич помолчал, покачал головой и ответил: «Нет, господа! Я начдив Красной Армии, им и останусь, живым или мертвым».
На его груди выжгли звезду, а он хрипел, умирая: «Красная Армия молода, но не радуйтесь, господа, слишком рано. Она еще погонит вас, негодяев, далеко-далеко. А я сделал выбор!..»
Я знавал таких людей. В редакцию «Красной звезды» еще в мирные дни на огонек отдела литературы заходили Н. А. Левицкий, Е. А. Шиловский и другие. Кажется, и В. Г. Корнилов-Другов принадлежал к их числу. Когда-то они были офицерами старой армии в различных званиях. Потом прошли испытание в молодых войсках молодой республики в качестве военспецов. Теперь они были заслуженными генералами, иные генштабистами, в мундирах с черным бархатным воротником и белым кантом по форме довоенных времен. К ним принадлежал и Карбышев, будущий Герой Советского Союза, мученик Маутхаузена, не сломленный советский патриот.
Он был скромнейший человек, спокойный, даже как будто медлительный. Помню, как генерал Левицкий — автор книги «Полководческое искусство Наполеона» — подтрунивал над этой его чертой:
— Пока Дмитрий Михайлович ответит на вашу реплику, можно успеть выпить бутылку шампанского.
— Разве что залпом пить будете, — неожиданно срезал товарища Карбышев.
Они шутили, смеялись, знали толк в «изящной беседе», говорили на серьезные темы. Они гордились нашими вооруженными силами, своей судьбой и, вспоминая гражданскую войну, не умаляли и своих заслуг, но непререкаемо подтверждали: да, конечно, новой армии нужны были новые командиры, плоть от плоти и кость от кости народа, вышедшие из той же среды, что и рядовые красноармейцы.
Теперь, когда у каждого из этих моих собеседников была за плечами большая советская жизнь, они любили иногда иронически щегольнуть старым офицерским присловьем, или обращением друг к другу «ваше благородие», либо преувеличенным вниманием к мелочам офицерского быта.
Не уверен, принадлежал ли Корнилов-Другов к выходцам из старого офицерства, но повадки и быт его он знал до мелочей.
В начало войны он командовал артиллерией на Дальнем Востоке. Я встретил его под Москвой в армейском штабе у Л. М. Сандалова. Дальневосточник приехал на Западный фронт за опытом. В тот день полковник Сандалов получил звание генерала. Мы сидели втроем у него в избе за обедом. Сандалов был уже в новой форме. Она отлично сидела на его плотной, подобранной фигуре. Молодой генерал сиял, как именинник, был сдержанно весел.
И хотя совсем неподалеку проходила линия боевого соприкосновения с противником, ему, как видно, хотелось на двадцать — тридцать минут отключиться от штабных дел и отпраздновать, хотя бы «накоротке», свое новое звание. Вчера — полковник, сегодня — генерал. Огромное событие в жизни военного человека. Он был доволен, и мы разделяли его радость.
Как всегда в таких случаях, серьезный разговор на какое-то время уступал дружеским остротам, шутливым возгласам. Корнилов-Другов иронически заметил:
— А вам, ваше превосходительство, целлулоидный подворотничок не положен, не к лицу.
Сандалов даже опешил.
— Да-да, генеральский подворотничок должен быть полотняным, с прокладкой и хорошо бы накрахмаленным. Правда, с такими подворотничками мороки много — по целлулоидному провел мокрой тряпочкой, и он уже чист, а эти нужно стирать и гладить. На то генералу дана обслуга! Так-то! — заключил Корнилов-Другов не без некоторого легчайшего чувства превосходства. — Правильно я говорю, «Красная звезда»?
— Правильно! — подтвердил я. — Такой обмен опытом полезен. — И, пытаясь «выручить» Сандалова, добавил в подчеркнуто многозначительной интонации: — С точки зрения формы, конечно.
— Ну, а с точки зрения содержания, — быстро подхватил Сандалов, — так ведь это вы, товарищ генерал, приехали к нам за опытом...
Мы все дружно рассмеялись. А Корнилов-Другов еще несколько раз за время обеда возвращался к этой переброске репликами и, похохатывая, приговаривал:
— Двое на одного... Форма и содержание...
В первые же дни революции партия большевиков бросила клич: «Помни, коммунист, ты, который должен быть командиром, ты совершишь преступление перед революцией, если не приложишь усилии к тому, чтобы стать красным офицером». Этот призыв получил в стране повсеместный отклик. Бывшие солдаты, унтер-офицеры становились во главе рот, батальонов, полков. Сыны народа — рабочие и крестьяне — шли на командные курсы изучать начатки военного искусства... В огне войны создавались рабоче-крестьянские кадры красных офицеров.
Первый массовый выпуск из командных школ Красной Армии состоялся 18 сентября 1918 года. То было большое событие в жизни Советской республики, оно показало, что Советская власть с успехом строит свои собственные Вооруженные силы.
К 1918 году в Красной Армии насчитывалось уже пятьдесят пять командных курсов — до революции в России их было вдвое меньше.
Старейшее военное училище Советского Союза — училище имени Верховного Совета РСФСР. Оно возникло в первые месяцы гражданской войны. На фотографии, хранящейся в музее Советской Армии, запечатлен Ленин, выступающий перед выпускниками училища. В характерной позе, наклонившись вперед и вскинув руку, он произносит речь с трибуны. Вдоль стены — строй людей в военной форме. Это первые командиры Красной Армии, прошедшие обучение на московских командных курсах. Их называли в то время «кремлевскими курсантами» — училище размещалось в Кремле.
В трудный час, когда стране грозила опасность на каком-либо из многочисленных фронтов, курсанты, отложив на время учебники, брали оружие, шли в бой с врагом, и лишь после победы то из них, кто оставался в живых, возвращались в Кремль, чтобы закончить курс военных наук.
Так в те годы учились все будущие командиры Красной Армии: с учебником в одной руке, с винтовкой — в другой. Из народных низов поднимались способные, талантливые люди. В период гражданской войны из рабочих и крестьян были подготовлены десятки тысяч красных командиров. Это были первые в миро народные офицеры. Они с успехом громили царских и иноземных генералов, много лет изучавших «тайны» военной науки в лучших европейских академиях.
В буржуазно-помещичьей России двери кадетских корпусов, юнкерских училищ и военных академий были наглухо захлопнуты перед трудящимися. Руководство военным делом и монополия на военные знания принадлежали замкнутой касте офицерства.
Офицерский корпус и особенно генералитет состояли из представителей дворянства и буржуазии. Среди русских генералов в 1912 году насчитывалось более восьмидесяти семи процентов дворян, а остальные были выходцами из буржуазного класса или из духовного сословия.
Многие генералы принадлежали к титулованным фамилиям, были князьями, баронами, графами. Военная профессия в таких семьях переходила из поколения в поколение.
Род баронов Врангелей, отпрыски которого служили в армиях Дании, Швеции, Германии, Австрии и России, насчитывал семь фельдмаршалов, семь адмиралов и тридцать генералов, но считая последнего Врангеля — «кровавого барона», бесславно закончившего свою карьеру под ударами советских войск в 1920 году в Крыму. Князья Волконские имели в своем роду семь генералов и множество офицеров.
Советская власть широко распахнула перед трудящимися двери военных школ и академий. «Красным офицером» мог стать и слесарь с завода, и пастух из деревни, и бухгалтер из учреждения, если они имели призвание к военному делу.
Военные академии — гордость Советской Армии.
Военная академия, носящая имя выдающегося советского полководца М. В. Фрунзе, готовит общевойсковых командиров. В ней, как и в других академиях, преподают лучшие военные профессора и ученые страны. Ее многочисленные кафедры снабжены и оборудованы всем необходимым для успешной учебы. Достаточно сказать, что библиотека академии, помещающаяся в многоэтажном здании, насчитывает более двух миллионов томов. Здесь собраны все произведения на военные темы, вышедшие в стране за два с половиной века. С исчерпывающей полнотой представлена литература по оперативному искусству, тактике и военной истории.
После Октябрьской революции, когда реакционное офицерство выступило против Советской власти с оружием в руках, молодая Красная Армия отказалась от погон, которые носили ее враги. С тех пор много воды утекло. Как я уже сказал, погоны утратили свой враждебный народу смысл. Страна дала своим сынам эти знаки воинского достоинства, украшавшие мундиры российской армии времен 1812 года, вызволения Болгарии из-под османского ига, героев Севастопольской обороны.
Советский офицер отличается от офицера прежней русской армии настолько, насколько Советский Союз в целом отличается от царской России. Советский офицер — это офицер нового типа. Он вышел из народной гущи. Он воспитан Коммунистической партией. Это советский гражданин, носящий военный мундир.
Наша Отечественная война против германского фашизма с новой силой подтвердила огромную роль офицера в бою. Ленин неоднократно подчеркивал, что без повелительной, властной воли, которая простирает свое влияние вплоть до последнего звена, невозможно хорошее руководство войсками. Офицеру вручены жизни солдат. Он управляет боем и знает, как лучше применить технические средства борьбы для уничтожения противника. Он в первую очередь отвечает за исход сражения. Воля и умение советских офицеров, их оперативно-тактическое искусство есть одно из решающих условий боеспособности наших Вооруженных Сил.
Народу ясен облик советского офицера — идейного, волевого, военнообразованного, хранящего свою воинскую честь. Черты этого облика запечатлены армейским поэтом:
Выходят ли в дальний поход корабли,
Идут ли полки на заданье,
По всем перепутьям советской земли
Гремит офицерское званье.
В сраженье, в атаке, сквозь пламя и дым
Невиданной силой примера,
Как деды, бывало, мы нынче храним
Высокую честь офицера.
И где бы ни шел боевой командир,
В дорогах, насквозь пропыленных,
Повсюду хранит он военный мундир,
Где звездами блещут погоны.
В душе его светом, пронзающим тьму,
Горит беззаветная вера:
Добудем победу! — порукой тому
Высокая честь офицера!
В походах Суворов был первый солдат.
И первый матрос был Нахимов.
С любовью бойцы о таких говорят,
Отцом называют родимым.
Великая сила народной любви —
Награды великая мера, —
Пускай же у нас полыхает в крови
Высокая честь офицера.
Воинская честь состоит прежде всего в умении одержать победу над врагом. Это не отвлеченное, а строго конкретное понятие. Честь советского офицера основана на его идейности, на преданности партии Ленина, ибо во имя ее идей, выражающих лучшие стремления народа, он и добивается победы на поле боя. Это — главное. Честь советского офицера основана также на его командирских качествах, на его воинском даровании, ибо, не обладая этими достоинствами, он не сумеет исполнить свой долг.
Дарование военачальника, офицера военная наука сравнивает с треугольником, в котором основание — воля, а высота — ум, знания. Воля командира — важнейший моральный фактор на поле сражения. Именно она приводит все в движение, руководит людьми и материальными силами в бою. Как бы план ни был гениален, он может быть совершенно испорчен исполнением, а исполнение лежит в области воли. Сильная воля включает в себя такие командирские качества, как самообладание, хладнокровие, способность не теряться в любой самой запутанной и угрожающей обстановке.
Использование традиций и само понимание их связей в истории — дело тонкое. Хочу сказать хотя бы о дисциплине.
Советские солдаты и командиры не отделены друг от друга кастовыми перегородками. Они сыны одной матери-Родины и спаяны идеологически. Это не значит, что офицер вправе сделать вывод: своему, мол, человеку можно поблажку сделать, простить грехи. Такой ложный демократизм способен только нанести вред армии. Требовательный, строгий и справедливый начальник, чья воля ведет войска к точному исполнению боевого приказа, — вот образец офицера Советской Армии, душой и телом преданного народу.
Дисциплина — главная сила армии. «Современное военное дело, — писал Фрунзе, — характеризующееся широким применением техники, крайне сложно. Помимо умения и сознательности оно требует от каждого бойца ловкости, сноровки, расторопности и отчетливости в действиях. Исполнение уставных требований с «прохладцей» и с «развальцей» — верный путь к поражению. Вот почему всякий, кто приравнивает это требование боевого воспитания к стремлению наладить бездушную муштровку старой царской армии, — либо ничего не смыслит в военном деле, либо просто — враг и предатель...»
Легко проследить в этой резко выраженной мысли Фрунзе не только веление государственных интересов Советской страны, не только твердый расчет на революционное сознание бойца-гражданина, но и воплощение принципов суворовской школы воспитания и обучения солдат. А она, как известно, отвергала бездушную муштру, но утверждала железную дисциплину солдата, понимающего свой маневр.
Политрук!
Вот звание, вынесенное к Славе из моря бушующего огня, из самого пекла боя, из солдатских сердец..
Трудно найти слова, чтобы сказать о политработниках нашей армии. Они выросли на традициях комиссаров гражданской войны и олицетворяли в войсках слово и дело партии. В партбилете погибшего под Витебском Геннадия Потемкина хранился листок с четверостишием: «Я клянусь — не ворвется враг в траншею мою. А погибнуть придется, так погибну в бою! Чтоб глядели с любовью через тысячу лет на окрашенный кровью мой партийный билет».
В каком звании был вожак двадцати восьми героев Василий Клочков? Политрук!
— Памятник им нужно поставить после войны! Общий памятник в Москве на Ленинских горах или у Кремлевской стены! — воскликнул Павленко, когда я рассказал ему подробности боя у Дубосекова и все, что знал тогда о Клочкове.
В день подвига двадцати восьми героев в той же дивизии вышли навстречу танкам на дорогу близ села Мыканино истребители с гранатами. Командовал ими политрук Георгиев. Напутствовал эту группу комиссар Логвиненко. Получив приказание, Георгиев, чуть флегматичный человек, помедлил, потоптавшись на. Месте.
— Что такое? — нахмурился Логвиненко. — Что еще?
Георгиев молча отстегнул крючок полушубка, вынул из нагрудного кармана гимнастерки красную книжечку и негромко сказал:
— Ничего, товарищ комиссар. Партбилет разрешите у вас оставить.
Логвиненко взял билет, раскрыл. С маленькой фотокарточки на комиссара глядели спокойные, умные глаза. Комиссар посмотрел на Георгиева — взор политрука оставался таким же твердым и открытым, как на снимке. Время торопило. Каждая минута была на счету. Но порывистый Логвиненко как будто обо всем забыл. Он отступил на шаг от Георгиева и долго-долго, может быть целую минуту, вглядывался в политрука, будто впервые его увидел. Потом так же медленно и негромко, как только что Георгиев, проговорил:
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |