С 34 Горькие силлогизмы / Эмиль Мишель Сиоран ; пер. с фр. А. Г. Головиной, В. В. Никитина . — М.: Алгоритм, Экс-мо, 2008. — 368 с. — (Философский бестселлер). 8 страница

Каждый раз, когда хоть что-то кажется мне возмож­ным, я не могу отделаться от впечатления, что меня окол­довали.

Единственная по-настоящему искренняя исповедь бывает только косвенной — когда мы говорим о других.

Мы принимаем ту или иную веру не потому, что она истинна (они все истинны), а потому, что нас толкает к ней какая-то темная сила. Но если эта сила нас покинет, нас ждет прострация и крах, встреча один на один с ос­татками самих себя.

«Свойство всякой совершенной формы в том, что дух неходит из нее прямо и непосредственно, тогда как по­рочная форма удерживает его в плену подобно плохо­му зеркалу, не способному отражать ничего, кроме са­мого себя».

Воздавая хвалу (в которой так мало немецкого) про­зрачности, Клейст не имел в виду только философию, во всяком случае, метил он не в нее. Тем не менее, ему уда­лось сформулировать лучшую критику философского жаргона, того псевдоязыка, который, стремясь к отраже­нию мыслей, на самом деле только сам жиреет за их счет, извращает и затемняет их, выпячивая собственную зна­чимость. В результате этой прискорбной узурпации сло­во выбилось в звезды в такой области, где его вообще не должно быть заметно.

«Повелитель мой сатана, отдаюсь тебе навсегда!» Не перестаю сожалеть, что я не запомнил имени монахини, начертавшей эти слова гвоздем, смоченным в собствен­ной крови, ибо оно достойно того, чтобы быть включен­ным за свою краткость в антологию молитв.

Сознание — не просто заноза. Это кинжал, воткну­тый в живую плоть.

Свирепость присутствует во всех состояниях, кроме радости. Слово Schadenfreude, обозначающее злорадство, есть нонсенс. Причинять зло доставляет удовольствие, но никак не радость. Радость — единственная истинная по­беда над миром — чиста по самой своей сути, следова­тельно, несводима к удовольствию, которое внушает по­дозрения и само по себе, и во всех своих проявлениях.

Существование, беспрестанно преображаемое неуда­чами.

Мудрец — это тот, кто соглашается со всем, ибо не отождествляет себя ни с чем. Это оппортунист, не имею­щий желаний.

Мне известно единственное полностью удовлетво­ряющее меня видение поэзии. Оно принадлежит Эмили Дикинсон^[16], сказавшей, что при чтении настоящих сти­хов ее охватывает такой холод, что кажется, нет на свете огня, который мог бы ее отогреть.

Природа совершила великую ошибку, не сумев огра­ничиться одним-единственным царством. Рядом с рас­тениями все остальное кажется неуместным, ненужным. С ] появлением первого насекомого солнце должно было перестать появляться на небе, а уж когда возник шим­панзе, ему следовало вообще перебраться в другую га­лактику.

По мере того как мы стареем, мы все чаще перебира­ем свое прошлое и все реже обращаем внимание на «про­блемы». Полагаю, это происходит от того, что рыться в воспоминаниях легче, чем в идеях.

Последние, кому мы готовы простить неверность по отношению к нам, — это те, кого мы сумели разочаро­вать.

Глядя, как другие что-то делают, мы не можем отде­латься от впечатления, что сами могли бы сделать это го­раздо лучше. К несчастью, наши собственные дела тако­го чувства у нас не вызывают.

«Я был Пророком, — говорит Магомет, — когда Адам пребывал еще между водой и глиной».

Если не можешь с гордостью объявить себя основа­телем или хотя бы ниспровергателем какой-нибудь рели­гии, как набраться смелости, чтобы явиться миру?

Отрешению нельзя научиться — оно вписано в ци­вилизацию. К нему не стремятся, его открывают в себе. Именно об этом я подумал, прочитав, что некий миссио­нер, прожив в Японии 18 лет, сумел обратить всего 60 че­ловек, к тому же стариков. Да и то в последний момент они от него ускользнули, предпочтя умереть по японско­му обычаю — без раскаяния, без мучений, показав себя достойными предков, которые во времена борьбы про­тив монголов закаляли свой дух тем, что пытались про­никнуться небытием всех вещей и своим собственным не­бытием.

Размышлять о вечности можно только лежа. На про­тяжении значительного времени вечность служила глав­ным предметом размышлений на Востоке, а разве не вос­точные люди всем другим положениям предпочитают ле­жачее?

Стоит вытянуться, как время останавливает свое те­чение и теряет значение. История есть плод стоячего от­родья.

Заняв вертикальное положение, животное по имени человек волей-неволей приобрело привычку смотреть прямо перед собой, обозревая не только пространство, но и время. К каким жалким корням восходит Будущее!

Каким бы искренним ни был мизантроп, порой он напоминает мне одного старика-поэта, прикованного к постели и совершенно забытого. Обозлившись на совре­менников, он объявил, что не примет ни одного из них. Его жена из милосердия время от времени выходила и звонила в дверь.

В одной из часовен уродливой церкви Богоматерь с Сыном стоят возвышаясь над земным шаром. Агрессив­ная секта, завоевавшая и разрушившая империю, чтобы унаследовать все ее пороки, включая гигантоманию.

Труд можно считать законченным, когда улучшить его уже нельзя, хотя он остается неполным и несовер­шенным. Ты чувствуешь, что он так тебя измотал, что ты не в состоянии изменить в нем ни запятой, даже будь это необходимо.

Критерием степени завершенности труда служат не требования искусства или истины, а усталость и в еще большей мере — отвращение.

Сочинение самой пустяковой фразы требует некое­го подобия изобретательности, тогда как для проникно­вения в любой, даже самый трудный текст достаточно внимательности.

Нацарапав почтовую открытку, мы ближе подходим к творческой деятельности, чем читая «Феноменологию разума».

Буддизм называет гнев «грязью духа», манихейст­во — «корнем смертного древа».

Все это я знаю. Но к чему мне это знание?

Она была мне совершенно безразлична. Но после стольких лет я вдруг подумал, что, как бы ни сложилась жизнь, я больше никогда ее не увижу, и почти испытал горе. Мы начинаем понимать, что такое смерть, только неожиданно припомнив лицо человека, который был для нас ничем.

Чем явнее искусство заходит в тупик, тем больше становится художников. Это перестаешь воспринимать как аномалию, стоит задуматься, насколько выдыхающее­ся на глазах искусство стало и невозможным, и легким одновременно.

Никто не несет ответственности ни за то, кем он яв­ляется, ни даже за то, что он делает. Это очевидно, и с этим более или менее согласны все. Почему же тогда од­них мы возвеличиваем, а других охаиваем? Потому что существование равнозначно вынесению оценок, суду, а уклонение от этого, если только оно не вызвано апати­ей или ленью, требует таких усилий, на которые не го­тов никто.

Всякая поспешность, в том числе торопливое стрем­ление делать добро, выдает умственное расстройство.

Самые грязные мысли появляются между одной га­достью и другой, в краткие промежутки между нашими неприятностями, в те моменты роскоши, что позволяет себе наше ничтожество.

Воображаемая боль намного сильнее реальной, пото­му что мы нуждаемся в ней и, не умея без нее обходить­ся, выдумываем ее.

Если умение не делать ничего бесполезного считать свойством мудрости, то я — непревзойденный мудрец, ибо не унижаюсь даже до того, что приносит пользу.

Невозможно представить себе деградировавшее жи­вотное, недоживотное.

Если б можно было родиться до появления на свет человека!

Как бы я ни старался, мне никак не удается проник­нуться презрением к тем векам, на протяжении кото­рых люди только и делали, что оттачивали определение Бога.

Самый эффективный способ избавиться от подавлен­ности, обоснованной или необъяснимой, — это взять словарь, предпочтительно на едва знакомом языке, а потом искать и искать в нем слова, особенно тщательно следя, чтобы все они принадлежали к разряду тех, что навсегда вышли из употребления.

Пока существуешь вне чего-то ужасного, описать его не стоит никакого труда, но попробуй попасть внутрь его — ни одного слова больше не найдешь.

Не бывает крайней степени несчастья".

Любое неутешное горе проходит, но основа, поро­дившая его, остается, и нет силы, способной справить­ся с ней. Эта основа неуязвима и неизменна. Она — наш рок.

В ярости и горе следует помнить, что природа, как сказал Боссюэ¹, вовсе не намерена слишком долго давать нам пользоваться «той малой долей материи, что она нам предоставила».

«Малая доля материи...» Если всерьез задуматься над ним, испытываешь такое спокойствие... Такое спокойст-пие, какого лучше бы никогда не ведать.

Парадокс неуместен ни на похоронах, ни на свадьбе, ни при праздновании рождения. Мрачные, а также гро­тескные события требуют общего места, а печальные и болезненные не могут обходиться без клише.

Каким бы трезвомыслящим человеком ты ни был, жить совсем без надежды невозможно. Вопреки себе са­мому ты продолжаешь надеяться хоть на что-то, и одна эта неосознанная надежда искупает все прочие, обманув­шие тебя и отвергнутые тобою.

Чем сильнее давит груз лет, тем чаще человек рассу­ждает о своей кончине как о чем-то далеком, почти не­вероятном. Он настолько привык жить, что становится недосягаем для смерти.

Слепец, настоящий слепец стоял с протянутой рукой. Во всей его позе, в его заученных жестах было что-то та­кое, от чего у меня перехватило дыхание. Он как будто сообщил мне свою слепоту.

Мы никому не прощаем откровенности, кроме детей и сумасшедших. Все прочие, кому хватает смелости им подражать, рано или поздно раскаются в этом.

Чтобы быть «счастливым», необходимо постоянно дер­жать в голове образ несчастий, которых удалось избежать. Для памяти это один из способов искупить свою вину, ведь обычно она хранит воспоминания о плохом и саботирует счастливые мгновения, причем весьма успешно.

После бессонной ночи прохожие кажутся автомата­ми. Не верится, что они могут дышать, ходить... Каждый из них двигается, словно заведенная машина, — никакой непосредственности, одни механические улыбки и жес­тикуляция, как у призраков. Если ты сам призрак, разве увидишь живого человека в других?

Бесплодие — и такое богатство ощущений! Вечная поэзия без слов.

Чистая усталость, усталость без причины — либо дар, либо бич. Благодаря ей я снова становлюсь собой, сознаю свое «я». Стоит ей исчезнуть, я превращусь в неодушев­ленный предмет.

Все, что есть живого в фольклоре, идет со времен, предшествовавших христианству. То же самое можно ска­зать обо всем, что есть живого в каждом из нас.

Тот, кто боится прослыть смешным, никогда не со­вершит ничего выдающегося — ни хорошего, ни дурного. Все его таланты останутся втуне, и, будь он даже гений, он никогда не выйдет за рамки посредственности.

«В разгар самой интенсивной работы остановитесь на минутку, чтобы «заглянуть» себе в душу». Ясно, что этот совет не нужен тому, кто и так день и ночь напро­лет «глядит» себе в душу. Таким людям вовсе не нужно прерывать свои труды по той простой причине, что они никогда ничего не делают.

Долговечным бывает только то, что начато в одиночест­ве, лицом к лицу с Богом, неважно, веруешь в него или нет.

Страсть к музыке само по себе уже есть признание. О незнакомце, поглощенном этой страстью, мы знаем больше, чем о человеке, к ней бесчувственном, даже если сталкиваемся с ним каждый день.

Не бывает медитации без склонности без конца воз­вращаться к одному и тому же.

Пока человек слепо следовал за Богом, он двигался вперед очень медленно, так медленно, что сам не замечал, что движется. С той поры как он перестал быть чьей-либо тенью, он спешит и отчаивается, готовый отдать все на свете, лишь бы вернуться к прежнему ритму.

Рождаясь, мы теряем ровно столько же, сколько те­ряем, умирая. Мы теряем все.

Пресыщенность... Только что, произнеся это слово, я уже забыл, по какому поводу его вспомнил, настолько оно согласуется со всем, что я чувствую и о чем думаю, что люблю и что ненавижу — с самой пресыщенностью.

Я никого не убивал, я сделал кое-что получше — убил Возможное. В точности, как Макбет, больше всего на све­те я нуждаюсь в молитве, и в точности, как он, не могу сказать: «Аминь».

Раздавать зуботычины в пустоту, нападать на всех подряд, никого не задевая, и метать отравленные стре­лы, яд которых ранит только тебя самого!

Икс, с которым я всегда обращался так, что хуже не бывает, не держит на меня зла, потому что не держит зла ни на кого. Он прощает все оскорбления и не помнит ни одного из них. Как же я ему завидую! Чтобы сравняться (. ним, мне пришлось бы пережить несколько существо­ваний и исчерпать все возможности перерождения.

В те времена, когда я на долгие месяцы отправлял­ся на велосипеде колесить по Франции, самым большим удовольствием для меня было остановиться на деревен­ском кладбище, улечься между двух могил и валяться так часами, покуривая. Я вспоминаю об этих днях как о са­мой активной части своей жизни.

Как можно научиться властвовать собой и держать себя в руках, если родился в стране, где люди воют на похоронах?

Иногда по утрам, едва я выйду на улицу, мне слышат­ся голоса, окликающие меня по имени. Полноте, я ли это? И мое ли это имя? Конечно, мое. Оно заполняет собой пространство, оно срывается с губ прохожих. Его про­износят все — даже женщина, занимающая соседнюю со мной кабинку на почте.

Бессонные ночи пожирают в нас остатки здравого смысла и скромности. Они вообще свели бы нас с ума, если бы не спасительный страх показаться смешными.

Перед его маслено-металлическим взглядом, перед его тучностью, его ничем не прикрытой хитростью, его поразительно откровенным лицемерием, его очевидным и постоянным враньем, перед всей этой смесью нагло­сти и безумия я испытываю любопытство, отвращение и ужас. Обман и подлость выставлены в нем напоказ. Каж­дое его слово, каждый его жест дышат неискренностью. Нет, это неточное слово, ведь быть неискренним озна­чает скрывать правду, то есть знать ее, а в нем, сколько ни ищи, не отыщешь ни следа, ни намека на одну толь­ко мысль о правде — как, впрочем, и на мысль о лжи. В нем нет ничего, кроме гнусного притворства и невме­няемой корысти.

Было около полуночи, когда на улице ко мне с ры­даниями бросилась незнакомая женщина. «Они приби­ли моего мужа! Сволочи-французы! Какое счастье, что я бретонка! Они похитили моих детей! А меня полгода пичкали наркотиками...»

Я не сразу понял, что она сумасшедшая, настолько подлинным казалось ее горе (в каком-то смысле оно та­ким и было), и слушал ее чуть ли не полчаса — разговор со мной явно приносил ей облегчение. Потом я ушел, ду­мая про себя, сколь ничтожной показалась бы разница между ею и мной, если бы и я начал приставать к про­хожим с похожими обвинениями.

Профессор, приехавший из одной из стран Восточ­ной Европы, рассказал мне, как удивилась его мать, уз­нав, что он страдает бессонницей. Она, если ей не спа­лось, представляла себе огромное пшеничное поле, колы­шущееся под ветром, и тотчас же засыпала.

Образ города не в силах произвести такое воздейст­вие. Необъяснимым чудом следует считать уже то, что горожанину вообще удается сомкнуть глаза.

В это бистро ходят старики из приюта, расположен­ного на краю деревни. Они сидят со стаканом в руке и молча смотрят друг на друга. Время от времени один из них начинает что-то рассказывать, судя по всему, что-то такое, что должно звучать забавно. Его никто не слуша­ет. Во всяком случае, никто не смеется. Все они по многу лет вкалывали, чтобы попасть сюда. Раньше каждого из них попросту придушили бы подушкой. Мудрый обычай, каждой семьей совершенствуемый по-своему. Это было куда более человечно, чем собирать их здесь кучей в на­дежде, что глупость способна исцелить скуку.

Если верить Библии, первый город основал Каин, чтобы, как сказал Боссюэ, заглушить голос своей совес­ти.

Тонко подмечено. Сколько раз в своих ночных про­гулках я убеждался в правоте этих слов.

Однажды ночью, поднимаясь в темноте по лестнице, я был остановлен какой-то непреодолимой силой, явив­шейся и извне, и изнутри. Я буквально окаменел, не в состоянии сделать вперед ни шагу. НЕВОЗМОЖНОСТЬ. Это слово, такое привычное, показалось мне уместным как никогда, оно озарило и меня, и свой собственный смысл. И прежде оно не раз выручало меня, но никогда еще не подворачивалось так кстати. Раз и навсегда я на­конец-то понял, что оно означает.

На мой вопрос: «Как дела?» — бывшая служанка на ходу бросила: «Идут потихоньку». Этот сверхбанальный ответ потряс меня до глубины души.

Чем более затерты выражения, имеющие касательст­во к становлению чего-либо, к какому-то ходу, течению, тем громче в них порой звучит откровение. Между тем истина заключается не в том, что они создают исключи­тельное состояние, а в том, что мы уже пребывали в этом состоянии, сами не отдавая себе в этом отчета, и нужен был только какой-то знак, какой-то предлог, чтобы нечто выходящее за рамки обычного состоялось.

Мы жили в деревне, я ходил в школу и — важная де­таль — спал в той же комнате, что и мои родители. По вечерам отец имел обыкновение читать матери. Он был священник, но читал все подряд, наверное, полагая, что я слишком мал, чтобы понимать, о чем он читает. Обычно я его не слушал и засыпал, если только не попадалась ка­кая-нибудь захватывающая история. Однажды вечером я слушал во все уши. Это была биография Распутина, эпи­зод, в котором отец, умирая, призывает к себе сына и го­ворит ему: «Ступай в Санкт-Петербург, сделайся влады­кой города, ни перед чем не отступай и никого не бойся, ибо Бог — это старая свинья».

Подобные слова, услышанные из уст отца, для кото­рого святотатство вовсе не было пустым звуком, произ­вели на меня такое же впечатление, какое произвел бы пожар или землетрясение. Но я не менее хорошо, хотя с того дня прошло больше пятидесяти лет, помню, что сле­дом за потрясением пришло чувство странного, чтобы не сказать извращенного удовольствия.

За долгие годы я довольно глубоко проник в учение пары-другой религий, но на пороге «обращения» каждый раз отступал из боязни солгать самому себе. Ни одна из них, на мой взгляд, не обладает достаточной свободой, чтобы признать, что самой глубокой и сильной потребно­стью человека является месть и что каждый из нас дол­жен удовлетворять эту потребность, хотя бы в словесной форме. Попытки заглушить месть приводят к тяжелым расстройствам. Многие, если не все виды неуравновешен­ности проистекают из-за того, что человек слишком на­долго откладывал свою месть. Надо уметь взрываться! Любое проявление кризиса выглядит более здоровым, чем стремление копить в себе ярость.

Философия в морге. «Мой племянник — неудачник, это очевидно. Если бы он преуспел в жизни, его бы не постигла такая кончина». — «Видите ли, мадам, — воз­разил я дородной матроне, произносившей эти слова, — и преуспевшие, и не преуспевшие в жизни — все кончают одинаково». Она немного подумала и сказала: «Вы правы». И то, что эта тетка согласилась со мной, неожи­данно взволновало меня едва ли не так же сильно, как смерть моего друга.

Психи... Мне кажется, что необыкновенные вещи, происходящие с ними, лучше всего приоткрывают заве­су тьмы над будущим. Только они позволяют хоть кра­ешком глаза заглянуть в него и расшифровать его знаки. Отвернуться от них означает навсегда лишить себя воз­можности описать грядущие дни.

—Какая жалость, — говорили вы, — что N. ничего не создал.

—Это не важно. Главное, что он существует. Если бы он пек книги одну за другой и имел несчастье «самореа­лизоваться», мы не смогли бы в течение целого часа го­ворить о нем. Быть кем-то — преимущество более ред­кое, чем создавать что-либо. Делать легко. Гораздо труд­нее пренебрегать своими талантами и отказываться от их использования.

На улице идут съемки фильма. Одну и ту же сце­ну повторяют бессчетное число раз. Один из зрителей-прохожих, судя по всему провинциал, никак не может прийти в себя: «Чтобы после этого я когда-нибудь по­шел в кино?»

Точно такую же реакцию способно вызвать что угод­но, стоит случайно заглянуть за подкладку внешней ви­димости и подсмотреть его тайные пружины. И тем не менее в каком-то почти чудесном помрачении ума гине­кологи влюбляются в своих клиенток, могильщики заво­дят детей, неизлечимые больные строят грандиозные пла­ны, а скептики сочиняют книги...

Сын раввина Т. сетовал, что, несмотря на период страшных репрессий, не появилось ни одной оригиналь­ной молитвы, которую могло бы принять все сообщество и которую можно было бы читать в синагогах. Я уверил его, что он напрасно удручается и переживает, — великие бедствия никогда ничего не приносят литературе или ре­лигии. Плодотворны только половинчатые несчастья, по­скольку они обладают способностью быть и служить от­правным пунктом. Слишком совершенный ад почти так же бесплоден, как рай.

* * *

Мне было 20 лет. Жизнь казалась мне невыносимой. Однажды я рухнул на диван и простонал: «Я так боль­ше не могу».

Мать, и без того потерявшая голову из-за моих бес­сонниц, сказала, что только что заказала в церкви службу во имя моего «успокоения». «Не одну службу, а тридцать тысяч служб!» — хотелось крикнуть мне ей, потому что именно столько месс просил в завещании отслужить по себе Карл V. Правда, он имел в виду гораздо более дол­гое успокоение.

* * *

Мы не виделись четверть века и вот снова встрети­лись. Он совершенно не изменился. Жизнь нисколько не потрепала его, он выглядел даже более свежим, чем рань­ше. Казалось, за эти годы он только помолодел.

Где он отсиживался, какие уловки изобрел, чтобы не поддаться воздействию лет, избежать мешков под глазами и морщин? И как он жил, если только это была жизнь? Он больше походил на призрак. Наверняка он в чем-то сжульничал, не исполнил долга всех живущих, не захо­тел играть в общую игру. Конечно, он призрак и вообще пройдоха. На его лице я не обнаружил ни малейших сле­дов разрушения, ни одной из тех отметин, что свидетель­ствуют — перед тобой реальное существо, личность, а не привидение. Я не знал, о чем с ним говорить, испытывая смущение и даже страх. В такое замешательство приво­дит нас тот, кому удается спастись от времени или хотя бы чуть-чуть увильнуть от него.

* * *

Д. Ч. жил в румынской деревне и писал книгу вос­поминаний о детстве. Однажды он сказал своему соседу, крестьянину по имени Коман, что благодаря этой кни­ге потомки не забудут и о нем. На следующее утро сосед пришел к нему и обратился с такими словами: «Я знаю, что я человек никудышный, но все-таки не думал, что пал гак низко, чтобы писать обо мне в книжке».

Насколько же изустный мир был выше нашего! Живые существа (я имею в виду народы) сохраняют свою подлинность лишь до тех пор, пока письменность наводит на них ужас. Стоит им проникнуться всеми предрас­судками написанного слова, как они впадают в фальшь, утрачивают свои бывшие суеверия и приобретают новое, которое во сто крат хуже всех прежних, вместе взятых.

Прикованный к постели, неспособный подняться, я отдаюсь капризам памяти и снова вижу себя ребенком, снова брожу по Карпатам. Как-то раз я наткнулся на при­вязанную к дереву собаку — видно, хозяин решил от нее избавиться. Она была худа до прозрачности и настоль­ко лишена всякой жизни, что только смотрела на меня не в силах пошевелиться. И все-таки она стояла на сво­их ногах...

* * *

Незнакомый человек рассказал мне, что совершил убийство. Полиция его не искала, потому что его никто не подозревал. Я один знал, что он — убийца. Что мне было делать? Пойти его выдать я не мог — мне не хва­тало смелости и бесчестья (все-таки он открыл мне тай­ну, и какую тайну!). Я чувствовал себя его сообщником и смирился с тем, что меня должны арестовать и пока­рать. В то же самое время я твердил себе, что это было бы слишком глупо. Может, все-таки выдать его? Этими вопросами я терзался, пока не проснулся.

Бесконечность сомнений присуща нерешительным людям. Они никак не могут определиться в жизни и еще меньше — в своих снах, которые состоят из сплошных ко­лебаний, трусости и укоров совести. Такие люди — иде­альный объект для ночных кошмаров.

* * *

Видел фильм о диких животных — сплошная жесто­кость на всех широтах. «Природа», этот гениальный ис­тязатель, полностью уверенный в себе и своем творении, имеет все основания злорадствовать — в каждый миг су­ществования все, что живет, трепещет и заставляет тре­петать других. Жалость — это такая странная прихоть, которую могло изобрести только самое вероломное и са­мое злобное из ее созданий, ибо его злоба простирается до потребности карать и мучить самого себя.

* *

На церковных дверях висело объявление: «Искусст­во фуги», на котором кто-то крупными буквами написал: «Бог умер». Самое поразительное, что надпись имела в виду музыканта, который как раз и выступал свидетелем того, что Бог, если допустить, что он умер, способен воз­родиться на то время, что для нас будет звучать та или иная кантата или фуга!

** *

Мы провели вместе чуть больше часа. Он воспользо­вался возможностью покрасоваться передо мной и, побу­ждаемый желанием рассказать о себе что-нибудь инте­ресное, не жалел слов. Если бы он ограничился разумным самовосхвалением, я решил бы, что он просто скучен, и распрощался бы с ним через несколько минут. Но он забыл о всяких рамках, полностью вошел в роль фанфаро­на и тем самым чуть было не показался мне одухотво­ренным. Желание казаться тонким нисколько не вредит тонкости. Если бы умственно отсталый человек мог ис­пытать желание шокировать кого-нибудь, он вполне мог бы ввести окружающих в заблуждение и даже прибли­зился бы к состоянию умного.

Икс, счастливо преодолевший возраст патриархов, долго и ожесточенно доказывал мне, чем плох тот или иной из наших знакомых, а под конец заявил: «Моя са­мая большая слабость в том, что я никогда не умел не­навидеть людей».

Ненависть не ослабевает с возрастом, скорее, наобо­рот, она только усиливается. Ненависть старого маразма­тика достигает вообще невообразимых масштабов. Утра­тив чувства к своим прежним привязанностям, он всеми силами души отдается злобе, и эта злоба, наделенная поч­ти фантастической прытью, успешно переживает и спо­собности памяти, и способности разума.

...Общаться со стариками опасно, потому что, заме­чая, как далеки они от равнодушия и сколь недоступны для него, мы склонны присваивать себе те плюсы, кото­рыми они должны были бы обладать, но которыми не об­ладают. Истинное или только воображаемое преимущест­во перед ними в отношении усталости или отвращения неизбежно ведет к самодовольству.

У каждой семьи собственная философия. Один из моих родственников, умерший молодым, как-то написал мне: «Все идет так, как шло всегда и, наверное, будет идти дальше — до тех пор, пока все не кончится».

В свою очередь, моя мать в своем последнем письме, ставшем для меня чем-то вроде завещания, в конце при­писала: «Что бы ни сделал человек, рано или поздно он об этом пожалеет».

Следовательно, я не могу похвастать даже тем, что порочную склонность обо всем сожалеть приобрел само­стоятельно, благодаря собственным неприятностям. Она родилась раньше меня и досталась мне как наследный дар моего племени. Вот уж дар так дар — неспособность

поддаваться иллюзиям

В нескольких километрах от моей родной деревни, выше в горах, стояла деревушка, в которой жили одни цыгане. В 1910 году туда заявился этнолог-любитель, ко­торый привез с собой фотографа. Ему удалось собрать жителей этого селенья и уговорить их сфотографиро­ваться, хотя они понятия не имели, что это означало. Их попросили не шевелиться, и в этот миг какая-то стару­ха закричала: «Не слушайте их! Они хотят украсть у нас души!» И обитатели деревни набросились на обоих при­шельцев, которым едва удалось спастись бегством.

Может быть, устами этих полудиких цыган загово­рила в ту минуту Индия, откуда они ведут свое проис­хождение?

Всю жизнь бунтуя против своих предков, я всегда ощущал горячее желание быть кем-нибудь другим — ис­панцем, русским, каннибалом, — кем угодно, лишь бы не быть собой. Это своего рода извращение—хотеть отли­чаться от самого себя и умозрительно принимать любое состояние, кроме собственного.

В тот день, когда я прочитал перечень всех слов, ко­торыми располагает санскрит для обозначения абсолют­ного, я понял, что совершил ошибку, выбрав не тот путь, не ту страну и не тот язык.

Дата добавления: 2015-09-29