< Медаль за растление> 9 страница

Я сидел и глупо на него смотрел. Невероятных усилий стоило сдерживать душевные порывы, повелевающие сию же секунду броситься к нему, обнять, предложить стать самыми лучшими в мире друзьями, братьями, возлюбленными… Хотелось как-то показать ему, выразить то, что я сам ещё толком не осознавал, в чем сам ещё не разобрался. Но уже нестерпимо хотелось поделиться с ним собой. Даже не поделиться, а вручить ему себя – на, я весь твой, без остатка! Делай со мной, что хочешь. Это непонятное чувство привело меня в изумление, поставило в неловкость и вызвало растерянность. Но было у него и полезное свойство – оно подвигало на действия, вдохновляло встать на путь перемен.

Он стал центром моей вселенной, пупом земли и столпом мироздания. Теперь что бы ни происходило, где бы мы ни находились и кто бы нас ни окружал, направление моего взгляда угадывалось с неимоверной лёгкостью. Я стал самым преданным его поклонником, самым сумасшедшим фанатом. Как алчные и безумные папарацци, я следовал за Димой, куда бы он ни пошёл и чем бы он ни занимался. В уроках физкультуры наконец-то появился смысл! И кажется невероятным, но я даже пару раз выходил играть на поле за команду Димы. Правда, после того, как он психанул на меня из-за неверной передачи, стоившей команде победы, я решил больше не преодолевать себя и тихо наблюдать со стороны. Тем более наблюдать было за чем. Дима был очень азартный игрок, упоенный процессом и опьянённый возможностью победы. Он то радовался повернувшейся к его команде лицом удаче, то через пять минут злился и кричал на всех – на союзников, на противников. Порою ни звука не доносилось с его стороны – это означало, Дима серьёзно взялся за дело и старается во что бы то ни было вырвать победу из рук противоборствующей команды. В конце он обычно всех великодушно прощал, пожимал чужие руки и благодарил за игру, восхищаясь и припоминая самые яркие моменты. А я, роняя слюни, уже бежал за ним в раздевалку, чтобы в течение нескольких секунд поразглядывать сквозь материю нижнего белья его упругую выпуклость. Выпуклость на самом деле размеры имела внушительные, я бы даже сказал, пугающие для такого возраста.

Вы скажете – как глупо! Ты же спал с ним в одной комнате, неужели там нельзя было вдоволь насмотреться на интересующие выпуклости? А я отвечу – нет, нельзя было. Дима, в отличие от большинства кадетов, не щеголял в одном нижнем белье перед отбоем. Если уж он раздевался, то всегда после этого прятал своё благоуханное тело под одеяло до утра, а утром снова облачался в форму. Посему лицезреть его габариты, пусть даже скрытые трусами, я мог изредка – в раздевалке перед и после физкультуры, да в другие непредвиденные моменты.

Спустя некоторое время с того момента, как я почувствовал нечто, самому мне непонятное в отношении Головина, в голове моей начали зарождаться разные планы. Мне нестерпимо хотелось быть всегда рядом с предметом воздыхания, а это означало, что всеми правдами-неправдами я должен затмить Диминого лучшего друга – Егора. Сделать это было непросто, но ведь нет ничего невозможного!

Сначала мне в голову пришла гениальная идея. Гениальность заключалась в её законности и в невозможности доказать мою к ней причастность. Выбрав день и время, я с невинным лицом обратился к нашему офицеру-воспитателю. Разговор проходил в приватной обстановке, а предмет разговора был следующим: я жаловался, что недавно ночью весь взвод подвергся дисциплинарному наказанию из-за того, что в соседней спальне – спальне первого отделения – многие не спали, шумели и вообще к моменту прихода дневального находились вне собственных кроватей. На вопрос воспитателя о моих предложениях, я все с тем же невинным выражением лица напомнил ему, что в нашей спальне – спальне второго отделения – почему-то находится кровать командира первого отделения, из-за чего последний не имеет возможности контролировать и утихомиривать своих подчинённых. Отсюда и плохая дисциплина после отбоя.

- Но там же ночует командир взвода? – резонно заметил Виктор Викторович.

- Очевидно, этого недостаточно. – Я стал нервничать, чувствуя, что мои доводы неубедительны. Однако случай спас положение. За стеной послышался неимоверный грохот. Кабинет Жмура находился в спальном корпусе, на том же этаже, где и располагались спальни его взвода. Выскочив из кабинета, Виктор Викторович, а за ним и я, последовал к источнику шума. К моей неописуемой радости причиной беспорядка снова стала спальня первого отделения – там из-за битвы подушками рухнула со стены картина. Скорее, даже не картина, а икона – её подарил один из родителей, собственноручно нарисовавший богоматерь на массивном куске древесины.

- Так, это что такое тут происходит? Вы что, совсем взбесились? Где ваш командир?

На крик из соседней спальни прибежал испуганный Дмитриев.

- Кадет Дмитриев!

- Да, господин воспитатель!

- Почему вы не контролируете своих подчинённых?

В ответ Егор только стоял, морщился и непроизвольно дёргал носом, как делают козы. Это движение носом давно стало его коронным, его отличительной чертой.

- Где находится ваша кровать?

- В соседней комнате.

- Почему она там?

- Не могу знать, господин воспитатель.

- Чтобы сегодня же ты перетащил свою кровать в эту спальню и следил за своим отделением. Иначе я сниму тебя с командиров. Тебе понятно?

- Так точно… - голос Дмитриева упал, как и его настроение в целом. Дождавшись ухода воспитателя, Егор зарядил главным виновникам пару раз, сорвав таким образом свою злость, и заставил едва ли не половину всех присутствующих переносить его кровать и личные вещи.

Я молча ликовал. Дима выглядел тоже расстроенным, но я знал, что скоро его смогу утешить. Я ждал главного вопроса. Когда все следы недавнего пребывания в этой комнате Дмитриева Егора были уничтожены, его лучший друг Дима Головин осмотрел спальню с грустью в глазах, остановил взгляд на мне и предложил: «Не хочешь сдвинуть со мной кровать?». Через 10 минут, нанеся удар по дружбе с Костей и даже этого не заметив, я верным пёсиком прибежал к Нему, моему поработителю, мучителю и хозяину. Косте не оставалось ничего другого, как сдвинуть кровать с Женей, хоть они малость и недолюбливали друг друга.

25.

С этого вечера падение в пучину влюблённости в Диму стало намного стремительнее. Нам было настолько интересно вместе, что ночами напролёт мы не спали, а говорили, говорили и говорили. Когда темы для разговоров заканчивались или затирались до дыр, в ход шло содержимое тумбочек – припасённые с вечера рулетики, газировка, шоколадки. Даже процесс покупки сладостей в магазине теперь наполнился каким-то новым смыслом и радостью. Покупая что-то, я заранее предвкушал, что мы сегодня или завтра ночью вместе схомячим все эти припасы вместе с Ним. Когда и вредный ночной жор не приносил радости, мы начинали издеваться над спящими соседями по спальне. Перепробованы были все эти общеизвестные способы досадить человеку во сне: зубная паста на лице («Только не нужно мазать его мятной! От мятной, я слышал, бывают ожоги!»), переливание воды из стакана в стакан прямо под ухом, окунание в стакан с водой пальца, якобы провоцирующее энурез... Но и эти, довольно безобидные шутки, быстро приедались, и тогда начинались настоящие пакости. Мы могли скинуть крошки кому-нибудь под одеяло, а то и вылить прямо в кровать спящему человеку стакан воды, чтобы впоследствии обвинить несчастного в том, что он обоссался. Дима однажды пошёл кого-то трясти во сне и громко шептать тому на ухо: «Вставай! Титов, вставай! Корова рожает!». Титов, проснувшись, послал Диму на хуй и даже замахнулся на него. Но мой герой – я потом часто этот момент вспоминал почему-то с восхищением – увернулся от сонного Титова и сам отвесил тому в ответ два леща, один за другим. Нас после этого чуть не разорвало от хохота, а Титов сообщил нам, что мы долбоёбы, и мгновенно заснул, будто ничего и не было. Наутро его память как отшибло. Нигде в спальне не висели часы, и почти ни у кого из кадет их не было, посему трудно утверждать, во сколько я и Дима обычно ложились спать. Но это происходило минимум в 2 часа ночи, когда уже даже дежурная медсестра и дневальные переставали ходить по спальням. Можно представить, в каком состоянии мы пребывали днём, не выспавшиеся и изнурённые.

Усталость накапливалась, однако под вечер, как по волшебству, силы снова возвращались, мозги активировались, и мы опять не спали дольше всех остальных, чтобы наутро проснуться ценой титанических усилий. Чем ближе подходила суббота, тем невнимательнее, рассеяннее мы становились, и в тусклые цвета безразличия окрашивались уроки, спорт, книги и прочие развлечения. История стала совершенно невыносимой, и я даже умудрился вступить с историчкой в конфронтацию, едва не окончившуюся впоследствии четвёркой за четверть. Но всё это выглядело мелким и недостойным внимания на фоне творившихся метаморфоз в отношениях Димы и Егора. Егор отчего-то стал очень сильно раздражать Диму, они теперь после спортивных игр постоянно ругались и днями не разговаривали. Дима лил мёд мне в уши по ночам, сообщая, какой Егор придурок и что однажды он ему всё-таки врежет. Порой я даже подстрекал Диму к осуществлению его планов, подтверждая выданные им Егору оценки.

Внезапно руководство корпуса ввело в отлаженную систему нашего существования новшество – дневальство. К счастью, не ночное. Цель, преследуемая внедрением данного механизма, непонятна мне и по сей день. Посудите сами: один из кадет на целый день освобождался от занятий, взамен чего должен был провести своё ставшее свободным время на посту (на вахте – назовите, как хотите). Якобы кадету вменялось следить, чтобы в спальни не проник кто-нибудь чужой. Но для чего тогда работала охрана и что мог сделать двенадцати-пятнадцатилетний парень, если бы кто-то чужой действительно решил пробраться в спальный корпус? В итоге дневальство превратилось в возможность легально прогулять нелюбимые уроки, и многие на него охотно соглашались.

Я воспользовался несколько раз своим правом, дабы пропустить всё ту же историю. Чтобы чем-то занять свободное время, я решил писать свой первый в жизни рассказ (я упорно называл его книгой, даже заранее, не написав ни строчки, а только наслаждаясь идеей). Рассказ, конечно, получался бездарным и никудышним. Его героями я сделал своих одноклассников, а сюжет во многом позаимствовал из популярного мультсериала «Сейлор Мун», перенеся действие в Лесосибирск. Помимо рассказа, также впервые в жизни, я неожиданно стал вести дневник. В принципе, его рождение кажется вполне логичным. Я переживал сильные эмоции, большие душевные потрясения, которыми, однако, ни с кем не мог поделиться. Но поделиться хотелось неимоверно, не то что поделиться – хотелось кричать на весь мир о своей страсти, влюблённости, о необычных отношениях с необычным человеком. Поэтому я решил просто выплёскивать свой внутренний мир, свои надежды и переживания на бумагу, давая бурлящим чувствам хоть какой-то выход. Конечно, в будущем этот дневник сыграл важную роль в моей судьбе, но пока что о возможности такого исхода событий я и задуматься не мог, а только строчил и строчил в толстую тетрадку глупые сентиментальности.

Лёгкий налёт гомоэротики на дружбу двух парней ложился постепенно. Первые совместные сексуальные впечатления выглядели вполне безобидно. Однажды нам сообщили, что на следующий день запланировано посещение корпуса журналистами. СМИ привлекались не только городские, но и краевые, посему каждый отдельно взятый кадет должен был выглядеть на все сто. Для этого желающих отпускали в увольнение домой, дабы там привести в порядок парадную форму: отгладить, постирать, пришить пуговицы. Моя форма, по странному стечению обстоятельств, никаких нареканий не вызвала. Но уйти в увольнение всё равно хотелось, и я спрятал фуражку, солгав, что фуражка почему-то дома. Димас (как его многие тогда величали, с ударением на последний слог) поступил приблизительно таким же образом со своими перчатками, и мы оба добились разрешения на увольнительную. Уже на остановке, незадолго до посадки в автобус, Дима сделал мне неожиданное предложение:

- Не хочешь поехать ко мне в гости с ночевкой?

- Хочу. – Ещё бы! Конечно, я хотел! Да я мечтал о таком повороте дел! – А можно?

- Да, можно. Папа в командировке, он в Красноярске. Дома только мама, а она будет не против.

- Ты уверен?

- Да, Андрон (вот же отвратительное обращение он выбрал из всего богатства неформальных и уменьшительно-ласкательных форм моего имени). Поехали!

И мы поехали. Как это часто случается с людьми в моменты сильного эмоционального перевозбуждения, меня теперь невозможно было заткнуть, я взволнованно говорил и говорил о всякой ерунде, не прерываясь иногда даже для того, чтобы лишний раз вдохнуть. Дорога от остановки до Диминого дома была долгой, и я с уверенностью мог сказать, что не запомнил её. Наконец мы добрались до нужного здания. Семья Головиных обитала примерно в такой же двухэтажной деревянной постройке, как и наша семья в период проживания в Северо-Енисейском.

Дома действительно нас встретила только Димина мама, и та подшофе, из-за чего мой друг сильно сконфузился, стал в отношении мамы резким и раздражительным. Передо мной он как-то пытался оправдать её, но мне, честно говоря, было безразлично состояние женщины. Я даже радовался, что она оказалась выпившей – известие о моей сегодняшней ночевке вызвало в ней бурю восторга, заставило суетиться и готовить ужин, кровать и ещё один коктейль «Отвёртка». Возможно, слишком навязчивым, нетрезвым радушием она пыталась искупить вину перед нами за своё не самое похвальное состояние?

Кстати говоря, Дима оказался внешне очень похожим на свою маму. С папой, который преподавал нам в корпусе информатику и которого я видел каждую неделю, их объединяла только любовь к компьютерам. От мамы же сын унаследовал половину черт лица (даже их едва заметные усы выглядели похоже!), рост и широкоплечее, коренастое телосложение. Разумеется, Дима перерос свою родительницу и собирался расти дальше, но до размеров отца, я уверен, он никогда не растянется.

Мы поели, а после сели за компьютер. Пока мама была где-то неподалёку, Дима показывал мне всякие забавные программы, написанные его братом или отцом. Потом демонстрации подверглись игры, какие-то картинки, что-то из музыки. Но стоило маме на мгновение выйти к соседке, как Дима до автоматизма отлаженными движениями и щелчками мыши открыл какую-то папку, затерянную в недрах системных, и на экране появилось первое изображение. Вульгарно растопыренная красная вагина крупным планом. Я от неожиданности даже поперхнулся чаем.

- Это я недавно нарыл в интернете, пока папы не было. Так он постоянно проверяет, где я сижу и что скачиваю, а сейчас, пока его нет, можно посмотреть и такое.

На следующих картинках всё было гораздо круче. Вагина не просто красовалась перед объективом, теперь в неё кто-то совал свой член. Потом кто-то другой. Дальше они вместе. В итоге история в картинках дошла до своего апогея: вокруг фигурной композиции «к пизде пришли одновременно два хуя» столпилось около десяти желающих присоединиться, занимающихся в момент простоя онанизмом. После двух-трёх таких картинок Дима резко закрыл папку и замер, как испуганный заяц или кот, прислушиваясь и вытянув шею. Ничего, никаких подозрительных посторонних звуков.

- Покажи ещё раз ту фотку, где много мужиков, - попросил я. Из-за Диминой молниеносной реакции, вызванной страхом разоблачения, я не успел толком рассмотреть ни одного члена, а ведь я видел их в таком количестве, да ещё и эрегированными, впервые в жизни.

- Не, я боюсь, вдруг мама войдёт.

- Ты успеешь закрыть.

- Но у меня будет стоять.

И я заметил то, чего не видел из-за концентрации внимания на мониторе. Шортики из лёгкой и тянущейся синтетики еле сдерживали напор человеческой плоти. И тут мой член тоже напомнил о себе, поскольку до этого он мирно спал.

- Пойдём лучше ко мне в комнату.

В принципе, ничего особенного в тот день не произошло. Мы снова пропиздели допоздна, и когда Дима всё продолжал рассказывать какую-то длинную и наверняка увлекательную историю, я не выдержал и провалился в пустоту и небытиё до утра. Снилась мне женщина, раздираемая множеством безликих членов. А потом она странным образом превратилась в Димину маму, и сам Дима сношался с ней, также на моих глазах.

Вскоре мы сделали ещё один шаг на пути к интимности – решили принять вместе душ. До этого я вообще ни с кем не ходил в общую душевую. Долгое время сама идея омовения в помещении с такой проходимостью пугала меня, и я предпочитал целую неделю (!) оставаться грязным, заглушая идущий из подмышек смрад густым слоем дезодоранта. Слегка привыкнув к пацанской коммуне, где действительно практически всё было общим – даже слова, сказанные кому-то на ухо, я пересилил страх и брезгливость (!) и начал иногда посещать душевую, но исключительно в индивидуальном порядке. С одной стороны, многими одноклассниками я брезговал. Одна лишь фантазия о голом, скажем, Косте или Жене вызывала судорогу омерзения. Я любил их как друзей, но смотреть на их несозревшие пипетки – нет уж, увольте. А тех, на кого казалось действительно стоящим взглянуть, я даже не знал, как позвать. «Пойдём, сходим в душ?» - такие простые слова застревали где-то на полпути и никак не хотели вываливаться изо рта. Дима же предложил подобное первым.

К несчастью, с нами в душ навязался ещё и Шарафутдинов. Юркий татарин первым сбросил с себя всю одежду и, бесстыдно потрясая телесами, отправился регулировать напор и температуру воды. Оставшись тет-а-тет, мы с Димой медленно и неуверенно обнажались, как можно сильнее затягивая процесс разговором, шутками, смехом. Вот уже мы стояли в одних трусах, но чем меньше одежды на нас оставалось, тем смешнее казались шутки, и мы подолгу стояли, согнутые якобы смехом пополам. Дебильный смех провоцировал и смуглый коротышка, посмевший разрушить идиллию, имевшую для меня такое же значение, как крещение для христиан. Этот придурок периодически выбегал в раздевалку, проверяя, чем мы занимаемся. Сперва нас сильно рассмешил его обрубочек. Что-то, сильно напоминающее чирий и цветом, и формой, сиротливо ютилось на большом лобке под навесом уже сформировавшегося животика.

- Муратик, а где твой маленький Муратик? – преодолевая хохот, поинтересовался мой возлюбленный.

Муратик послал его к черту и ушёл. Тогда шутка перекинулась на меня:

- Андрейка, а твой маленький Андрейка тоже спрячется?

Тогда я решился и снял трусы, обнажив своего маленького Андрейку для всеобщего обозрения. Мой Андрейка смотрелся очень выигрышно на фоне маленького чирия-Муратика. Несколько секунд тишины и бездействия, изучающий взгляд, направленный в область моего паха. Потом Он тоже снял трусы. Я чуть не ахнул. Ведь я выше и крупнее его, почему же тогда его шланг выглядит так внушительно, когда и с какой стати он успел так вырасти?? Зрелище завораживало и начинало возбуждать, тем более я уловил еле заметное движение маленького Димасика – то ли просто покачивание, то ли путь наверх, в вертикальное положение. Снова татарин спас ситуацию – появился в проходе со шлангом в руках – рассеиватель был отвинчен – и, повернувшись к нам жопой, направил сильную струю воды себе в анус. Брызги полетели на нас, на вещи, на стены и даже на потолок раздевалки. С криками омерзения мы отвесили Мурату по пинку и отправились тоже под воду, уже несколько пугаясь уединения.

26.

После случая в душевой притяжение на планете Дмитрий Головин, казалось, выросло в десятки раз, и теперь спутник планеты, Андрейка, еле удерживал свои позиции, чтоб не сорваться с орбиты и не упасть на поверхность планеты, уничтожив себя и сильно повредив своего Повелителя. Как ни странно, я всё ещё не осознавал природу собственных чувств. Не приходило мысли, что это любовь или влюблённость. Я просто наслаждался томительной истомой, точившей то ли тело, то ли душу день ото дня, не в состоянии что-либо со своим состоянием поделать. Подавить невозможно раскрыться. Где поставить запятую? И мне захотелось сыграть в открытую.

Как-то сидя на посту дневального и прогуливая очередную историю, я настрочил огромное письмо (или записку?) для предмета моего воздыхания. Текст, конечно, не сохранился в первозданном виде, но общий смысл записки можно свести к следующему: «Дима, мы с тобой такие хорошие друзья, мы даже иногда можем читать мысли друг друга, я тебе очень сильно доверяю, хочу, чтобы ты мне доверял тоже, давай будем с тобой братьями». Думаю, тут нужно прояснить некоторые моменты. Сперва о чтении мыслей.

Может, это и не телепатия, это нечто иное, некая ментальна связь на расстоянии. Помните, я говорил, что часто приезжал в корпус даже на выходные? Так вот, чем сильнее я влюблялся в Диму, тем чаще происходили эти приезды, и тем приятнее они становились для меня. В атмосфере приватности, в интимной обстановке я мог абсолютно расслабиться и совершать любые странности, являющиеся прерогативой безумных воздыхателей. Разглядывание содержимого Его тумбочки, при условии, что я давным-давно наизусть знал, что там лежит, приносило неземное удовольствие. Смятая под весом моего тела Его кровать, которую он, уходя, оставлял в идеальном состоянии – вот где крылось глупое и такое простое счастье. Вдыхание ароматов Его дезодоранта, туалетной воды, парадной формы, висящей в шкафу – от этого кружилась голова, одновременно хотелось и смеяться, и плакать. В такие моменты я думал, думал, мечтал только о Нём. И однажды случайно проговорился Ему же в разговоре, что на выходных был в корпусе, упомянув, кто безраздельно занимал мои мысли.

- А я тоже думал о тебе на выходных. Где-то в 2 или в 3 часа дня.

Меня пронзил электрический ток. Это как раз укладывалось в рамки моего последнего визита! Он тоже думал обо мне! Я послал мысленный сигнал, а он откликнулся! Теперь никаких сомнений не оставалось, что наши отношения – это нечто большее, чем дружба, нечто более серьёзное и глубокое. Такая ментальная связь не могла остаться незамеченной для человека, обожающего всё мистифицировать – для меня.

А по поводу братства история оказалась более прозаичной. Просто однажды, жалуясь на Егора, на испортившиеся с ним отношения и возрастающую взаимную неприязнь, Дима обронил такую фразу: «Мы с ним были как братья!». И хотя Дима теперь был практически весь мой, я поперхнулся злобой и завистью. Были как братья! Как же и мне хотелось, чтобы кто-нибудь сказал подобное обо мне. Да не кто-нибудь, а именно Он, невнимательно обронивший такую острую фразу в разговоре и оставивший меня с нею наедине. Братья… У меня есть брат, но он младший, мы с ним невероятно отдалились друг от друга за это время, и он стал совершенно неинтересен мне. Вот если бы иметь такого брата, как Дима – красивого, взрослого (кстати, он на год был старше), сильного, интересного…

И вот записка была готова – написана, сложена одним из невероятно дебильных способов, имитируя конверт (поскольку с руками у меня всегда наблюдались проблемы, то конверт получился очень кривой), но передать её адресату я не решался. Саму идею записки я почерпнул из опыта Жени Пруцкова, который уже давно был втянут в порочную систему переписки со своей предполагаемой пассией, её подругами и их друзьями. В кружке народных танцев кипели те ещё страсти, рассказы о которых я любил послушать в отсутствие Димы. Три раза в неделю Женя посещал свой кружок, и три раза в неделю приносил оттуда кипу корреспонденции, в тонкостях и хитросплетениях которой было так весело разбираться вместе.

Маша, которая так нравилась Жене, писала ему: «Ты мне тоже очень нравишься, но мы не можем встречаться, пока Люба не выяснит отношения с Петуховым (другим кадетом, на класс опережающим нас)».

Женя писал Петухову: «Что у вас с Любой? Маша не хочет со мной встречаться, пока вы не разберётесь в своих отношениях».

Петухов писал Жене: «Можешь сказать Маше, что у нас с Любой всё кончено. Мы расстались».

Люба писала Жене: «Поговори с Петухом! Когда он попросит прощения? Или он уже не любит меня?»

Женя писал Любе: «Поговори с ним первая, он тоже на тебя обижается. И поговори с Машей обо мне».

Люба писала Жене: «Маша сказала, что любит тебя. Но стесняется с тобой встречаться, потому что ты ниже её ростом. Она хочет, чтобы сначала мы с Петухом стали встречаться (Петухов тоже намного отставал в росте от Любы), а потом и вы. Поговори с Петухом!»

После этого Пруцков пошёл и выбросился из окна нашей спальни в сугроб, имитируя попытку суицида, хотя в этот сугроб все и так прыгали забавы ради, страшась реакции воспитателей, но не в силах подавить желание экстрима. Результатом выходки стала приклеившаяся очень надолго к Пруцкову кличка Псих. Такие страсти с суицидальными наклонностями не могли оставить равнодушным влюблённого меня, поэтому я и прибег к помощи записки.

Боясь передать её лично, опасаясь, что записка попадёт в чужие руки, что её увидят лишние глаза и моя тупость получит широкую общественную огласку, я нашёл самый идиотский и опасный способ передать её. На ближайшие выходные я снова приехал в корпус и сунул записку в Его тумбочку. В понедельник утром, явившись чуть ли не самым первым, необычайно взволнованный и проклинающий тот миг, когда записка вышла из-под моей руки, я решил изъять её и уничтожить, предполагая, что подходящее время для подобных сентиментальностей ещё не настало. Но к полному моему ужасу, записки на месте не оказалось. Самые ужасные предположения начали исторгаться воспалённым воображением, картины апокалипсиса вставали перед глазами, сознание готовилось к скорому и полнейшему краху существующей действительности. Какая тварь посмела забраться в Его тумбочку и выкрасть оттуда Моё послание? Из памяти всплыла картина, на которой сомневающийся Пруцков балансировал на краю подоконника. Его глаза, опухшие от слёз, своими резкими движениями передавали всю полноту сомнений и страхов, роящихся в голове. А сзади, в спальне, пять его товарищей, с которыми он делил стол и кров, пять с лишним дней в неделю, все радости и лишения кадетской жизни, бесновались и радостно кричали: «Прыгай! Прыгай!». И он прыгнул, и упал в сугроб, а за ним прыгнули и остальные – не от несчастной подростковой любви, не от придуманных несерьёзных, но кажущихся такими страшными проблем, а для развлечения, ради хохмы. Неужели и меня ждёт такое? Публичное осмеяние бесчувственной быдловатой толпой за проявленную слабость, человечность, нежность, в конце концов? И какой тогда конец выбрать для своей истории? В окно выбрасываться бесполезно, а других способов и нет…

Постепенно подтягивающиеся одноклассники находили меня в странном состоянии тревоги и перевозбуждения, а я по их поведению и разговорам пытался понять, кто же сделал такую пакость, которая может мне стоить положения и даже жизни? Я опустился до того, что обратился к бесу и узнал у него, кто кроме меня вчера приходил в корпус. Но Бес не знал. Ещё бы, он даже меня не видел. Вскоре появился и сам герой моего вымышленного романа. Вёл он себя как обычно, из чего я моментально сделал вывод, что записка точно досталась не Ему. Пришлось даже прибегнуть к хитрости и попросить у Него дезодорант, чтобы заставить Его лишний раз заглянуть в тумбочку и поковыряться там. Но записка действительно пропала бесследно. Протягивая дезодорант, Дима вдруг сообщил:

- Кстати, я вчера приходил сюда за учебниками и нашёл в тумбочке записку. Это ты её написал?

Потребовалось некоторое количество времени, чтобы я справился с потрясением. Так я ещё и забыл подписаться? Зачем тогда было так переживать?

- Да, я.

- Тогда позже о ней поговорим?

- Хорошо.

Это ещё что значило? Новая тяжесть слишком быстро заменила прежнюю. Мимолётный второстепенный страх прошёл так же быстро, как и появился, а изначальный вернулся на место. Что значит «поговорим о ней позже»? Он хочет промыть мне мозги, вставить пиздюлей и попросить больше никогда к нему не приближаться со своей неустойчивой психикой? Всё-таки что за реакция возникла в его загадочном сознании в ответ на эту глупую проклятую записку? Узнаю позже…

Оказалось, что «позже» означало «только вечером». Весь день прошёл в некоторой неловкости, преувеличенной и слегка фальшивой доброжелательности друг к другу. Что я, что Дима смеялись слишком громко, случайно касались один другого слишком часто и слишком резко дёргались от подобных прикосновений. Моей трясущейся ногой вполне реально было взбить сливки в масло, а губы были изжёваны до безобразия. Думаю, если бы я тогда курил, то пачки три сигарет ушло бы влёт. Наконец настал вечер, но возможности поговорить так и не намечалось. Осознание, что десять человек в спальне – это слишком людно, пришло только теперь. Как только вырисовывалась неплохая перспектива уединиться с потенциальным кандидатом в названные родственники, тут же выныривала откуда ни возьмись очередная заноза в заднице в виде желающих пообщаться или проконсультироваться по поводу чего угодно удотов. Боязнь будущего разговора соревновалась, частенько проигрывая, нужно сказать, с нетерпением и усталостью от ожидания. Хотелось разобраться здесь и сейчас, раз и навсегда. Юношеский максимализм. Внезапно нечто очень неожиданное предстало перед мои ясны очи. Игнорируя окружающих парней, абстрагировавшись от царящего гама и сутолоки, Дима прилёг, предварительно послав нескольких человек в жопу, на кровать, достал из кармана бумажку и стал читать. Бумажка, та самая бумажка, с разлитой по ней страстью, переданной завуалировано и слишком витиевато, бумажка с солёной пропиткой из будущих слёз или благоухающая счастливым смехом, счастьем и радостью грядущего. Моя бумажка, моя записка.

Нарочито небрежно, однако соблюдая осторожность, я подошёл к своей кровати и тоже прилёг, оказавшись бок о бок с Димой, щекоча свои обонятельные рецепторы его запахом и видя текст, который он читал. Видимо, я правильно расценил поданный сигнал – Дима практически сразу отложил листок, посмотрел на меня и спросил:

Дата добавления: 2015-09-29