Возможно, час тяжелый впереди, 9 страница

– Меня тоже это бесит. Это самое ужасное! «Я очарован Шостаковичем, которого Вы играли сегодня. Он настолько мягче Баха», - говорит она надменно. - Перевод: Шостакович отстой.

Я не могу представить себе Шостаковича отстоем, но не буду отрицать эту точку соприкосновения.

- Так, что она хотела знать обо мне?

- Видимо, у нее был план большого разоблачения того, на чем держится «Shooting Star». Она порылась в нашем городке и поговорила с людьми, которые ходили с нами в среднюю школу. И они рассказали ей о нас... о... о том, кем мы были. О тебе и о том, что произошло... - Я замолкаю. Смотрю вниз на реку, на проплывающую мимо баржу, судя по запаху, перевозящую мусор.

- И что же произошло на самом деле? – Спрашивает Миа.

Я не уверен, был ли это риторический вопрос, поэтому я заставляю свой голос звучать шутливо и медленно произношу:

- Ага, именно это я до сих пор и пытаюсь выяснить.

У меня промелькнула мысль, что это, возможно, самое честное, что я сказал за всю ночь. Но то, как я это сказал, превратило все в ложь.

- Знаешь, мой менеджер предупреждал, что несчастный случай может привлечь большое внимание, но я не думала, что наши отношения могут быть проблемой. В смысле я думала в начале. Я вроде как ожидала, что кто-нибудь найдет меня — ну знаешь, призраки девушек из прошлого — но мне казалось, что я не представляю особого интереса по сравнению с твоими другими, эм, приложениями.

Она думает, что никто не приставал к ней именно потому, что она не так интересна, как Брин, о существовании которой, уверен, она знает. Если бы она только знала, как члены группы изощрялись, чтобы не называть ее имени, чтобы не коснуться раны, которая вскрылась бы от простого упоминания. Что даже сейчас есть поправки в контрактах на интервью с целым списком запрещенных вопросов, которые хоть и не называют ее конкретно, но нацелены на то, чтобы вычеркнуть ее из записи. Защитить ее. И меня.

- Наверное, средняя школа – это действительно древняя история, - добавляет она.

Древняя история? Ты действительно относишь нас к куче тупых школьных романов? И если это так, какого черта я не могу сделать то же самое?

- Ага, ну мы с тобой, мы как MTV и Lifetime (*телеканал для женщин), - говорю я как можно веселее. – Другими словами, приманка для акул.

Она вздыхает.

– Что ж, думаю, даже акулам нужна еда.

– И как это понимать?

- Ну, просто, я не очень-то хочу выносить историю своей семьи на публику, но если это та цена, чтобы ты мог заниматься любимым делом, я готова ее заплатить.

И опять туда же. Я хотел бы верить в идею, что музыка достойна всех усилий. Но я не верю. Я даже не уверен, что когда-либо верил. Это не музыка заставляет меня просыпаться каждый день и делать еще один вдох. Я отворачиваюсь от нее к темной воде под мостом.

- Что, если это не твое любимое дело? – Говорю я негромко, но мой голос заглушают ветер и машины. По крайней мере, я сказал это вслух. Для меня это уже много.

Мне нужна сигарета. Я прислоняюсь к перилам и смотрю в сторону трех мостов, расположенных в жилых кварталах. Миа встает рядом, пока я вожусь с зажигалкой.

- Тебе стоит бросить, - говорит она, нежно дотрагиваясь до моего плеча.

На секунду я думаю, что она имеет в виду группу. Будто она слышала, что я только что сказал, и говорит мне уйти из «Shooting Star», оставить вообще всю музыкальную индустрию. Я все время жду, что кто-нибудь посоветует мне бросить музыкальный бизнес, но никто этого не делает. Тогда я вспоминаю, как она сказала мне то же самое чуть раньше, когда сломала сигарету.

- Это не так просто, - говорю я.

- Чушь, - самодовольно заявляет Миа, моментально напомнив свою маму, Кэт, которая носила свою уверенность как потрепанный кожаный жакет и могла одним словом заставить менеджера группы покраснеть. - Бросать не трудно. Решить бросить - трудно. Если ты примешь такое решение, остальное будет легко.

- Правда? Так же было, когда ты бросила меня?

И вот так, даже не подумав, не проговорив это сначала в своей голове, не споря с самим собой сутками, я просто сказал это.

- Итак, - говорит она, как бы обращаясь к слушателям под мостом. - Он, наконец, сказал это.

- А не должен был? Я должен был просто забыть всю эту ночь, не обсудив то, что ты сделала?

- Нет, - говорит она мягко.

- Так, почему? Почему ты ушла? Из-за голосов?

Она качает головой.

– Дело не в голосах.

- Тогда, в чем? Что это было? - Я слышу отчаяние в собственном голосе.

- Много было причин. Например, то, что ты сам не свой рядом со мной.

- О чем ты говоришь?

- Ты перестал со мной разговаривать.

- Это смешно, Миа. Я говорил с тобой все время!

- Ты говорил со мной, но на самом деле нет. Я же видела все эти двухсторонние разговоры. То, что ты хотел сказать. И то, что в действительности произносил.

Я вспоминаю обо всех двояких разговорах, что я веду. Со всеми. Когда это началось?

- Ну, ты не такой уж простой собеседник, - возражаю я. – Что бы я ни сказал, все было неправильным.

Она смотрит на меня с печальной улыбкой.

- Знаю. Дело не только в тебе. Это ты и я. Дело в нас.

Я просто качаю головой.

– Не правда.

– Правда. Но не переживай. Все ходили на цыпочках передо мной. Но мне было больно оттого, что ты не мог быть собой в моем присутствии. В смысле, ты едва касался меня.

И как бы в подтверждение этому она кладет два пальца мне на запястье. Если бы из-под них с шипением вырвались облачка дыма, и отпечатки клеймом остались бы на моей коже, я бы ни капли не удивился. Мне пришлось одернуть руку, чтобы сохранить равновесие.

- Ты приходила в себя, – был мой жалкий ответ. - И насколько я помню, когда мы все-таки попробовали, у тебя чуть истерика не случилась.

- Один раз, - говорит она. – Один раз.

- Я просто хотел, чтобы ты была в порядке. Я просто хотел помочь тебе. Я бы сделал все, что угодно.

Она опускает голову вниз.

- Да, я знаю. Ты хотел спасти меня.

- Черт, Миа. Ты говоришь так, как будто это ужасно.

Она смотрит на меня. В ее глазах все еще читается сочувствие, но есть что-то еще: жестокость. От этого мой гнев становится страхом.

- Ты был так занят моим спасением, что оставил меня в полном одиночестве, - говорит она. - Я знаю, ты пытался помочь, но иногда мне казалось, что ты отталкиваешь меня, скрываешь что-то от меня для моего же блага и делаешь из меня еще большую жертву. Эрнесто говорит, что благие намерения людей могут привести к тому, что мы оказываемся в тесных коробках, похожих на гроб.

– Эрнесто? Что, черт возьми, он знает об этом?

Пальцем ноги Миа исследует щель между досками мостового настила.

– Вообще-то, много. Его родителей убили, когда ему было восемь. Его растили бабушка с дедушкой.

Я знаю, что должен испытывать сострадание. Но на меня нахлынула ярость.

– Это какой-то клуб? – Спрашиваю я, мой голос надламывается. - Клуб, убитых горем, в который я не могу вступить?

Я жду, что она скажет «нет». Или что я тоже член этого клуба. В конце концов, я тоже их потерял. Хотя даже тогда между нами была большая разница, как будто какой-то барьер. Вот чего никогда не ожидаешь от горя – что это тоже соревнование. И неважно, как близки они были для меня, неважно, как люди сочувствовали мне, Денни, Кэт и Тедди не были моей семьей. И отчего-то эта незначительная деталь оказалась важна.

Очевидно, до сих пор ничего не изменилось. Потому что Миа останавливается и обдумывает мой вопрос.

– Может, и не клуб, убитых горем. А клуб виноватых. Тех, кого оставили.

О, не рассказывай мне о вине! От этого моя кровь закипает. И сейчас, на мосту, я чувствую, как подступают слезы. Единственный способ сдержать их – это найти одолевающий меня гнев и засунуть его подальше.

– Ты могла хотя бы сказать мне, - говорю я, срываясь до крика. – Вместо того, чтобы бросать меня, как игрушку на одну ночь, ты могла хотя бы ради приличия расстаться со мной правильно, а не оставлять в смятении на три года.

- Я не планировала это, - говорит она, ее голос тоже повышается. – Я садилась на тот самолет и не думала, что мы расстанемся. Ты был всем для меня. Несмотря на то, что это происходило, я не верила в это. Но так случилось. Находиться здесь, вдалеке от тебя, было настолько легче, что я даже не ожидала. Я и не думала, что моя жизнь еще может быть такой. Я испытала огромное облегчение.

Я думаю обо всех девушках, которых я не хотел видеть. Когда пропадали их запахи и голоса, я делал глубокий выдох. Большую часть времени даже Брин попадает под эту категорию. Чувствовала ли Миа то же самое в мое отсутствие?

- Я собиралась сказать тебе, - продолжает она, теперь ее слова были беспорядочны, - но сначала я была растеряна. Я даже не понимала, что случилось, только то, что без тебя мне было лучше, и как бы я смогла объяснить это тебе? Потом время шло, ты не звонил. И когда ты не стал добиваться объяснений, мне показалось, что ты, ты единственный из всех людей, ты понял меня. Знаю, я была трусихой. Но я думала… - Миа сбивается на секунду, но потом берет себя в руки. - Думала, что ты позволил мне это. Что ты все понял. В смысле, так мне казалось. Ты написал: «Она говорит, что должна выбрать: «я или ты». Она остается жить». Я не знаю. Когда я услышала «Рулетку», подумала, что ты все понял. Что ты злишься, но все знаешь. Я должна была выбрать себя.

- Это твое оправдание за то, что бросила меня, не сказав ни слова? Это трусливо, Миа. А еще жестоко! Так вот кем ты стала?

- Может быть, мне нужно было стать такой на время, - кричит она. – И мне жаль. Я знаю, что должна была связаться с тобой. Все объяснить. Но ты был не так уж доступен.

- Не говори ерунды, Миа. Я недоступен большинству людей. Но тебе? Два телефонных звонка и ты могла бы меня отыскать.

- Мне так не показалось, - говорит она. – Ты стал, - она затихает, имитируя взрыв так же, как Ванесса Легранд сегодня. - Феноменом. А не просто человеком.

- Это все чушь собачья, и ты знаешь об этом. Кроме того, прошло больше года с тех пор, как ты ушла. Год. Год, в течение которого я превратился в жалкий комок страданий, валяющийся в доме родителей, Миа. Или ты забыла и их номер, тоже?

- Нет. – Ее голос был безжизненным. – Но я не могла позвонить тебе.

- Почему? – Кричу я. - Почему нет?

Миа смотрит мне в лицо. Ветер хлещет ее волосы так, что она похожа на какую-то мистическую ведьму, красивую, сильную, и пугающую одновременно. Она качает головой и начинает отворачиваться.

О, нет! Мы зашли так далеко на этом мосту. Она может разрушить все, если хочет. Но ей придется все меня рассказать. Я хватаю ее и поворачиваю лицом к себе.

- Почему? Скажи. Ты должна мне это!

Она смотрит на меня огромными глазами. Прицеливаясь. И затем спускает курок.

– Потому что я ненавидела тебя.

Ветер, шум, все это исчезает на секунду, и я остаюсь со звоном в ушах, как после шоу, как тогда, когда кардиомонитор показывает прямую линию.

- Ненавидела? Почему?

- Ты заставил меня остаться. – Она говорит это тихо, и я не уверен, что услышал ее из-за ветра и машин. Но затем она повторяет уже громче. – Ты заставил меня остаться.

И вот она. Пустота в моем сердце, подтверждающая то, в чем часть меня никогда не сомневалась.

Она знает.

Атмосфера в воздухе изменилась. Будто можно почувствовать, как пляшут ионы в пространстве.

– Я все еще просыпаюсь по утрам и на секунду забываю, что их больше нет, - говорит она мне. – А потом вспоминаю. Ты знаешь, каково это? Снова и снова. Было бы намного легче… - И вдруг ее показное спокойствие раскалывается, и она начинает плакать.

- Пожалуйста, - я убираю свои руки. - Пожалуйста, не надо…

- Нет, ты прав. Ты должен позволить мне выговориться, Адам! Ты должен услышать это. Было бы легче умереть. Не то, чтобы я хочу быть мертвой сейчас. Нет. У меня есть много того, что радует меня в жизни, того, что я люблю. Но когда-то, особенно в начале, было так тяжело. И я не могла не думать, что было бы намного проще уйти вместе с ними. Но ты — ты попросил, чтобы я осталась. Ты умолял меня остаться. Ты стоял надо мной, и давал обещание, такое же нерушимое, как любая клятва. И я могу понять, почему ты злишься, но ты не можешь винить меня. Ты не можешь ненавидеть меня за то, что я поверила тебе.

Теперь Миа рыдает. Мне стыдно, что я довел ее до этого.

И внезапно меня озаряет. Я понимаю, почему она вызвала меня к себе в театре, почему она пошла за мной, когда я вышел из ее гримерки. Так вот для чего весь этот прощальный тур – Миа завершает тот разрыв, что начала три года назад.

Отпустить. Все говорят об этом, как о самой простой вещи. Разогни свои пальцы один за другим, пока твоя ладонь не будет открыта. Но моя рука сжималась в кулак в течение последних трех лет, теперь она намертво закрыта. Я весь намертво закрыт. И собираюсь закрыться полностью.

Я смотрю на воду. Минуту назад она была спокойной и гладкой, но теперь, похоже, что река вскрывается, вспенивается, образуя сильный водоворот. И эта воронка угрожает проглотить меня целиком. Я утону в ней, и никого рядом со мной в этой кромешной тьме.

Я обвинил ее во всем этом, в том, что она бросила меня, что сломала меня. И может, это было всего лишь семечко, но из одного маленького семечка выросло цветущее растение. И я - тот, кто лелеет его. Я поливаю его. Я забочусь о нем. Я защищаю его от сорняков. Я позволяю ему обвивать мою шею и душить меня. Я сделал это. Сам. Своими руками.

Я смотрю на реку. Похоже, волны теперь высотой в полтора метра, рявкают на меня, пытаются перетянуть меня через перила в свои воды.

- Я больше так не могу! – Кричу я, потому что хищные волны пришли за мной.

И снова кричу:

- Я больше так не могу! – Кричу волнам, и Лиз, и Фитцу, и Майку, и Олдосу, и нашим звукозаписывающим директорам, и Брин, и Ванессе, и папарацци, и фанаткам, и тусовщикам в метро, и всем, кто хочет урвать кусок меня, хотя меня на всех не хватит. Но главным образом я кричу это самому себе.

- Я БОЛЬШЕ ТАК НЕ МОГУ! – Я кричу громче, чем когда-либо в своей жизни, так громко, что мое дыхание гнет деревья на Манхэтенне, клянусь. И пока я борюсь с невидимыми волнами, воображаемыми воронками и демонами, которые по-настоящему реальны и сотворены мной самим, я на самом деле чувствую, как что-то вскрылось у меня в груди. Ощущение настолько сильное, как будто сердце вот-вот взорвется. И я отпускаю его. Просто отпускаю.

Когда я поднимаю взгляд, река снова выглядит рекой. И мои руки, которые сжимали перила моста так сильно, что побелели костяшки, теперь разжались.

Миа уходит, направляясь к другому концу моста. Без меня. Теперь я это понял.

Я должен выполнить свое обещание. Отпустить ее. На самом деле отпустить. Отпустить нас обоих.

Переводчик: Le_xxy

Редактор: FoxyFry

Глава семнадцатая

Я начал играть в своей первой группе, «Infinity 89», когда мне было четырнадцать. Дебют состоялся на домашней вечеринке недалеко от университетского городка. Наше трио — я на гитаре, мой друг, Нейт, на бас-гитаре, и его старший брат, Джона, на барабанах — сильно облажалось. Мы только недавно начали играть, и после концерта узнали, что Джона подкупил хозяина вечеринки, чтобы мы могли выступить. Мало кто знает о том, что первая попытка Адама Уайлда играть рок-музыку перед слушателями могла даже не состояться, если бы Джона Гамильтон не внес свою долю в копилку.

Это оказалось единственным плюсом вечеринки. Мы так сильно нервничали, что накрутили усилитель слишком громко, создавая какое-то безумие звуков, на что потом жаловались соседи. А еще мы перестарались с низкими частотами и не слышали инструменты друг друга.

Зато во время пауз между песнями я мог слышать звуки вечеринки: звон пивных бутылок, бессмысленную болтовню, смех людей, и, клянусь, в дальней комнате люди смотрели «Американского Идола». Суть в том, что я мог слышать все это потому, что мы были настолько ужасны, что люди не запаривались над тем, чтобы выразить нам благодарность за игру. Мы были не достойны приветствия. Нас даже никто не освистал. Нас просто проигнорировали. Когда мы закончили играть, вечеринка продолжилась так, будто нас там и не было.

Мы исправились. Не намного, но все-таки исправились. Однако кроме домашних вечеринок мы так нигде и не играли. Потом Джона уехал в колледж, и мы с Нейтом остались без барабанщика. «Infinity 89» перестала существовать.

Так началась моя недолгая карьера в качестве одинокого барда-певца, играющего в основном в кофейнях. Работа в сфере кафе было немногим лучше игры на домашних вечеринках. Только я и гитара. По крайней мере, не было необходимости увеличивать громкость, и слушатели в большинстве своем относились ко мне уважительно. Но когда я играл, меня все равно отвлекали посторонние звуки: шипение кофе-машины, тихие беседы студентов-интеллектуалов о Самом Важном, смешки девушек. После выступления они хихикали громче, когда подходили поговорить со мной, спросить, что меня вдохновляет, предложить мне свои диски, а иногда и кое-что другое.

Одна девушка отличилась от других. У нее были сильные мускулистые руки и решимость во взгляде. Первые ее слова в мою сторону были:

- Топишь свой талант.

- Да, я трезв, как стеклышко, - ответил я.

- Не в этом смысле, - сказала она, поднимая свою проколотую бровь. – Ты многое теряешь из-за акустики. Я видела, как ты играл в своей ужасной группе, но ты был крут, несмотря на свой детский возраст.

- Спасибо. Наверное.

- Не за что. Я здесь не для лести. Я вербую людей.

- Извини. Я пацифист.

- Смешно! Я из тех лесбиянок, которые любят болтать и задавать вопросы, так что я непригодна для армии. Нет, я собираю группу. И думаю, что ты безумно талантливый гитарист, так что я здесь для совращения младенца, образно говоря.

Мне только исполнилось шестнадцать, и меня немного напугала эта напористая девица, но я ответил, почему бы и нет.

- Кто еще в группе?

- Я на барабанах. Ты на гитаре.

- И?

- Это самое важное, не так ли? Потрясающие барабанщики и поющие гитаристы не растут на деревьях, по крайней мере, не в Орегоне. Не волнуйся, я восполню пробелы. Кстати, я Лиз, - она протянула руку, покрытую мозолями. Всегда хороший знак для барабанщика.

В течение месяца Лиз отыскала Фитци и Майка, мы окрестили себя «Shooting Star» и вместе начали писать песни. Спустя месяц у нас состоялся первый концерт. Еще одна домашняя вечеринка, но она не имела ничего общего с теми, на которых я играл в составе «Infinity 89». С самого начала все было по-другому. Когда я взял свой первый аккорд, как будто кто-то выключил свет. Все просто затихли. Люди обратили на нас внимание, и мы его удержали. В перерывах между песнями люди хлопали и снова затихали в ожидании следующей песни. Со временем они начали выкрикивать названия песен. Еще через какое-то время они знали наши тексты так хорошо, что могли сами подпевать. Это было в тему, когда я пропускал слова.

Довольно скоро мы доросли до выступлений в крупных клубах. Иногда я мог слышать звуки бара на заднем фоне — звон стаканов, громкие заказы бармену. А еще я впервые услышал, как люди выкрикивают мое имя. - Адам! Мы здесь! – Большинство тех голосов принадлежали девушкам.

Девушкам, которых я чаще всего игнорировал. В то время я зациклился на девчонке, которая никогда не ходила на наши концерты, но я видел ее играющей на виолончели в школе. И когда Миа стала моей девушкой и начала приходить на мои выступления — к моему удивлению, похоже ей действительно нравилось, если не сами концерты, то, по крайней мере, наша музыка — я иногда пытался услышать ее. Я хотел услышать ее голос, выкрикивающий мое имя, даже если знал, что она никогда этого не сделает. Она была вынужденным «плюс один». Ей больше нравилось зависать за кулисами и напряженно наблюдать за мной. Даже когда порой она расслаблялась и смотрела концерт как все люди из зала, она оставалась очень сдержанной. Но я все равно прислушивался к ее голосу. Казалось, для меня неважно, что я его не слышу. Мне нравилось просто прислушиваться к ней.

Поскольку росла группа и, соответственно, концерты, аплодисменты тоже становились громче. Но затем на какое-то время наступила тишина. Никакой группы. Никаких фанатов. Никакой Мии.

Когда все вернулось — музыка, концерты, толпы — все звучало иначе. Даже во время того двухнедельного тура вдогонку выпущенному «Возмещение ущерба» я мог сказать, насколько все изменилось лишь только по одному звучанию. Когда мы играли, стена звука окутывала группу, как если бы мы играли в пузыре, сделанном только из нашего собственного шума. В перерывах между песнями были слышны крики и вопли. Скоро, гораздо быстрее, чем я мог себе представить, мы стали играть на этих огромных площадках: на аренах и стадионах, перед пятнадцатью тысячами фанатов.

Там так много людей и так много звука, что почти нереально услышать какой-то определенный голос. Все, что я слышу, кроме наших инструментов, ревущих теперь из самых мощных динамиков, это дикий крик толпы, когда мы за кулисами, и огни гаснут прямо перед нашим выходом. И как только мы оказываемся на сцене, непрекращающийся ор становится похожим на разъяренный вой урагана. Бывали ночи, когда я, клянусь, мог почувствовать дыхание этой пятнадцатитысячной толпы.

Мне не нравится этот звук. Я считаю, он дезориентирует. Для нескольких концертов мы заменили наши акустические мониторы наушниками. Звук был прекрасным, как будто мы находились в студии, рев толпы был изолирован. Но в какой-то степени стало еще хуже. Я чувствую себя разделенным с толпой и без этого, благодаря расстоянию между нами, огромных размеров сцене и армии охранников, сдерживающих фанатов от прыжков на сцену и желания потрогать нас. Но больше всего мне не нравится, что так сложно выделить какой-нибудь один пробивающийся из толпы голос. Не знаю. Может, я все еще хочу услышать тот единственный.

Периодически во время концерта, когда я или Майк делаем паузы, чтобы настроить наши гитары, или кто-то делает глоток воды, я останавливаюсь и стараюсь выделить отдельный голос от толпы. И иногда это получается. Получается услышать, как кто-то выкрикивает название какой-нибудь песни или вопит «я люблю тебя». Или скандирует мое имя.

Стоя здесь на Бруклинском мосту, я вспоминаю обо всех этих концертах на стадионах, об этом ураганном вое. Потому что все, что я могу сейчас слышать, это гул в голове, немой крик. Ибо Миа исчезает, и я пытаюсь ее отпустить.

Но есть что-то еще. Слабый голосок, пытающийся прорваться, пробиться сквозь шум небытия. Голос становится сильнее и сильнее, на сей раз это мой голос, и он спрашивает: Откуда она знает?

Переводчик: Le_xxy

Редактор: FoxyFry

Глава восемнадцатая

Ты довольна своим несчастьем?

Нашла покой в отрешении?

Это последняя связь между нами,

Единственный источник моего утешения.

«СПЛИН»

ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА, ТРЕК 6

Миа ушла.

Мост похож на корабль-призрак из другого времени, даже когда наполняется вполне соответствующими двадцать первому веку людьми, утренними бегунами.

И я опять один.

Но я все еще стою. Все еще дышу. И каким-то образом я в порядке.

Тем не менее, вопрос «откуда она знает?» продолжает набирать силу и громкость. Потому что я никогда никому не говорил о том, что просил ее остаться. Ни медсестрам. Ни ее бабушке с дедушкой. Ни Ким. Ни даже самой Мие. Так откуда она знает?

Если ты останешься, я сделаю все, что угодно. Я брошу группу, поеду с тобой в Нью-Йорк. Но если ты захочешь, чтобы я ушел, я сделаю и это. Возможно, возврат к прежней жизни будет слишком болезненным, может, тебе будет проще вычеркнуть нас из памяти. Это будет хреново, но я приму это. Я смогу лишиться тебя подобным образом, если не потеряю сегодня. Я отпущу тебя. Если ты останешься.

Такой была моя клятва. Она стала моим секретом. Моим бременем. Моим позором. То, что я попросил ее остаться. То, что она послушалась. Потому что после того, как я пообещал ей это и включил часть виолончельной партии Йо-Йо Ма, она как будто услышала меня. Она сжала мою руку, и я подумал, что все будет, как в кино. Но она просто сжала мою ладонь, и осталась без сознания. Но то пожатие стало ее первым сознательным мышечным рефлексом. За ним последовали другие пожатия, потом она моргнула глазами раз или два, и, наконец, открыла их. Одна из медсестер объяснила, что мозг Мии похож на птенца, пытающегося разбить скорлупу. А то пожатие было началом вылупления, которое продолжалось несколько дней, пока она не проснулась и не попросила воды.

Всякий раз, когда речь заходила о несчастном случае, Миа говорила, что вся та неделя как размытое пятно. Она не помнила ничего. И я не собирался говорить ей о своем обещании. Обещании, которое я, в конце концов, вынужден был сдержать.

Но она знала.

Неудивительно, что она ненавидит меня.

Странно, но я чувствую облегчение. Я так устал носить этот секрет в себе. Я так устал чувствовать вину за то, что заставил ее жить. И злобу за то, что она живет без меня. Я так устал чувствовать себя лицемером за все это.

Я стою на мосту какое-то время, позволяя ей уйти, а потом прохожу оставшуюся сотню метров к пешеходному переходу. Я видел десятки такси проносящихся внизу по шоссе, так что, даже если я понятия не имею, где нахожусь, я больше чем уверен, что поймаю такси, которое отвезет меня обратно в отель. Но когда я перехожу пешеходный переход, то оказываюсь не на проезжей части, а на площади. Я машу рукой, останавливаю запыхавшегося бегуна, парня средних лет, спрашиваю, где я могу поймать такси, и он указывает мне на группу зданий.

- В будни там обычно очередь. Не знаю, на счет выходных, но уверен, вы найдете где-нибудь там такси.

Он слушает Айпод и вытаскивает наушники, чтобы поговорить со мной, но музыка все еще играет. И это «Fugazi». Парень бегает под «Fugazi», под заключительную часть композиции «Победитель оспы». Затем песня переключается, и теперь это «Дикие кони» в исполнении «Rolling Stones». Музыка как будто, не знаю, свежий хлеб на пустой желудок или камин в промозглый день. Она вылетает из наушников и манит меня.

Парень продолжает смотреть на меня.

- Вы Адам Уайлд? Из «Shooting Star»? – Спрашивает он. Не как фанат, а просто из любопытства.

Через силу я прекращаю слушать музыку и обращаю свое внимание на него.

– Да. – И протягиваю ему руку.

- Не хочу показаться грубым, - говорит он после пожатия, - но что вы делаете в Бруклине в семь тридцать субботним утром? Вы заблудились или что-то вроде того?

- Нет. Теперь нет, во всяком случае.

Приглушенно поет Мик Джаггер, и мне приходится практически прикусить губу, чтобы удержаться от подпевания. Раньше я никуда не выходил без своего плеера. А потом эта привычка ушла, как и все остальное. Но теперь я возьму его. Он нужен мне.

– Могу я попросить вас о безумно громадной и просто безумной услуге? – Спрашиваю я.

- Тааак?

- Могу я одолжить ваш Айпод? Только на один день? Если вы дадите мне свои имя и адрес, его доставят вам обратно. Обещаю, к завтрашней пробежке он снова будет у вас.

Он качает головой и смеется.

– Одной пробежки с утра пораньше для меня достаточно, но да, я одолжу вам его. Звонок у меня дома не работает, так что просто оставьте его в кафе «Саут-Сайд» на Шестой авеню в Бруклине, для Ника. Я бываю там каждое утро.

- Ник. Кафе «Саут-Сайд». Шестая авеню. Бруклин. Я не забуду. Обещаю.

- Я верю вам, - говорит он, сматывая наушники. – Боюсь только, вы не найдете там ни одной песни «Shooting star».

- Тем лучше. Я верну вам плеер к вечеру.

- Не волнуйтесь об этом, - говорит он. - Батарея была полностью заряжена, когда я выходил, так что все должно быть в порядке, по крайней мере... в течение часа. Эта штука древнее динозавров. - Он тихо смеется. А затем убегает, махнув мне даже не оборачиваясь.

Я включаю Айпод, он действительно потрепанный. Мысленно делаю заметку подарить ему новый, когда верну этот. Я просматриваю его коллекцию — все от Чарли Паркера до «Minutemen» и «Yo La Tengo». У него тут целые плейлисты. Я выбираю один под названием «Хорошие песни». И когда появляются звуки фортепьяно в начале песни «Зачинщики» группы «New Pornographers», я понимаю, что доверился нужному человеку. Затем что-то из репертуара Эндрю Берд, за ним крутой Билли Брэгг и Wilco, песня которую я не слышал много лет, и следом композиция «Чикаго» Суфьяна Стивенса, которую я раньше очень любил, но перестал слушать потому, что она слишком сильно будоражила меня. Но сейчас она в тему. Это как после изнуряющей жары принять холодную ванну и успокоить все те зудящие и не имеющие ответа вопросы, которыми я больше не в силах мучить себя.

Дата добавления: 2015-09-29