Возможно, час тяжелый впереди, 2 страница

- Вы с Брин собираетесь встретиться во время тура?

Я представляю Брин в туре, со всеми ее стилистами, инструктором по пилатесу, с ее последней диетой.

- Возможно.

- Тебе нравится жить в Лос-Анджелесе? – спрашивает Ванесса. – Ты совсем не похож на парня калифорнийского типа.

- По крайней мере, там сухой климат.

- Что?

- Ничего. Просто шутка.

- А, понятно, - Ванесса скептически осматривает меня. Я давно уже перестал читать интервью о себе, но когда занимался этим, слова вроде непостижимый часто проскальзывали там. Так же как и высокомерный. Неужели люди видят меня таким?

К счастью, наш запланированный час истекает. Она закрывает свою записную книжку и просит принести счет. Я ловлю полный облегчения взгляд Олдоса и показываю ему, что мы заканчиваем.

- Было приятно познакомиться с тобой, Адам, - говорит она.

- Да, с тобой тоже, - вру я.

- Должна сказать, ты человек-загадка, - она улыбается, и ее зубы светятся ненатуральной белизной. – Но я люблю загадки. Как и твои песни, все эти вызывающие ужас картинки, которые всплывают при прослушивании «Возмещение Ущерба». Да и слова песен с нового альбома тоже весьма загадочные. Ты знаешь, некоторые критики задаются вопросом, может ли «Милый Кровопийца» соответствовать уровню напряженности в «Возмещение Ущерба»…

Я знаю, что за этим последует. Слышал много раз до этого. Стандартная уловка репортеров. Намекают на мнения других критиков, чтобы косвенно выразить свое мнение по этому поводу. И я знаю, что на самом деле она спрашивает, даже если она сама не догадывается: «Как чувствуешь себя, осознавая, что единственное стоящее твое творение появилось благодаря самой ужасной потере?»

Это уже чересчур. Брин с ее животом. Ванесса с моим школьным альбомом. Сама мысль о том, что ничто не свято. Все идет в ход. И что моя жизнь принадлежит всем кроме меня самого. И шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь, шестьдесят семь. Я с силой толкаю столик так, что стаканы с водой и пивом проливаются ей на колени.

- Какого…?

- Интервью окончено, - рычу я.

- Я знаю это. Что ты бесишься-то?

- Потому что ты всего лишь очередной стервятник! Это ни хрена не имеет отношения к музыке. А только к тому, чтобы все разодрать в клочья.

Глаза Ванессы нервно бегают, пока она нащупывает свой диктофон. Прежде чем у нее появляется шанс снова включить его, я беру устройство и швыряю об стол, разбивая в дребезги, а затем опускаю в стакан с водой для надежности. Моя рука трясется, а сердце громыхает в груди, и я чувствую, как начинается паническая атака, та самая, когда мне кажется, что я умру.

- Что ты наделал? – кричит Ванесса. – У меня же нет запасного.

- Хорошо.

- И как я теперь должна писать статью?

- Ты называешь это статьей?

- Да. Некоторым из нас приходиться работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, ты изнеженный, несдержанный засра-

- Адам! – Олдос мгновенно оказывается возле меня, и кладет три стодолларовые купюры на стол. – Это вам на новый диктофон, - говорит он Ванессе, перед тем, как вытолкать меня из ресторана и посадить в такси. Он сует очередную стодолларовую купюру водителю, не заостряя внимания на моей выходке. Олдос достает из моего кармана бутылочку, прописанную врачом, вытряхивает таблетку себе на ладонь и говорит:

- Открой рот, - словно он моя мамочка.

Он ждет, пока мы не окажемся в нескольких кварталах от моего отеля, пока я не выкурю две сигареты, и не проглочу еще одну успокоительную таблетку.

- Ну и что там произошло?

Я рассказываю ему. О ее вопросах про «черную дыру». Про Брин. Про Мию.

- Не волнуйся. Мы можем позвонить в Shuffle. Пригрозим, что откажемся от эксклюзива, если они не заменят журналиста для этой статьи. Может, это и попадет в таблоиды или в Gabber на несколько дней, но там не о чем переживать. Все забудется.

Олдос говорит все это спокойным голосом, словно: «Эй, это всего лишь рок-н-ролл», но я вижу беспокойство в его глазах.

- Я не могу, Олдос.

- Не волнуйся об этом. Тебе не нужно. Это всего лишь статья. Мы все уладим.

- Я не только об этом. Я просто больше не могу.

Олдос, который, я думаю, ни разу полноценно не выспался с тех пор, как впервые отправился в тур с Aerosmith, на секунду позволяет усталости отразиться в его чертах. Затем снова он переключается в режим менеджера.

- У тебя просто предгастрольное истощение. Со всеми великими случалось, - уверяет он меня. – Как только окажешься в пути, перед толпой фанатов, почувствуешь их любовь, адреналин, музыку, ты зарядишься этой энергией. В смысле, тебя, конечно, там поджарит, но это будет по-хорошему. А там наступит ноябрь, и когда все закончится, сможешь расслабиться, поехать на какой-нибудь необитаемый остров, где никто тебя не знает, где всем пофигу на то, кто такие Shooting Star. Или кто такой дикий Адам Уайлд.

Ноябрь? Сейчас только август. Это целых три месяца. А тур длится шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я повторяю это как молитву, за исключением того факта, что эффект это производит с точностью обратный от того, какой должны производить молитвы. Мне хочется зажать волосы в кулаках и с силой дернуть.

И как я могу рассказать Олдосу и всем остальным, что музыка, адреналин, любовь и все то, что должно облегчить трудности, уже не помогает? И все что осталось – это водоворот. И я в самом его центре.

Все тело сотрясает дрожь. Я теряю контроль. День может и длится всего лишь двадцать четыре часа, но иногда прожить даже один из них кажется столь же невозможным, как покорить Эверест.

_______________

* Имеется в виду программа «12 шагов», применение которой очень распространено в различных обществах Анонимных Алкоголиков, Анонимных Наркоманов и т.п.

** «Shuffle» - журнал о независимой музыке, акцентирующий свое внимание на инди-исполнителях, в Северной и Южной Каролине.

*** Хук - часть песни или композиции, которая каким-либо образом выделяется и особенно нравится слушателю, "цепляет" его.

**** Уолмарт (англ. Wal-Mart) - крупнейшая в мире розничная сеть, в которую входит 8838 магазинов в 15 странах. В их числе — как гипермаркеты, так и универсамы, продающие продовольственные и промышленные товары.

_____________________________________________________________________________________

Переводчик: miss_darkness

Редакторы: FoxyFry, Bellissima

Глава вторая

Иголка и нитка, плоть и скелет

Орудие и сила, печальней нас нет

Бриллиантами сверкает твоих швов переплетенье

Яркие звезды, чтобы осветить мое заточенье

«ШВЫ»

ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА, ТРЕК 7

Олдос оставляет меня на пороге отеля.

- Эй, я думаю, тебе просто нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Так что слушай сюда: я расчищу оставшееся на сегодня расписание и отменю завтрашнюю встречу. Твой вылет завтра не раньше семи, а в аэропорту тебе надо быть не раньше пяти, - он смотрит на свой телефон. – А это значит, у тебя есть больше двадцати четырех часов, чтобы делать все, что тебе вздумается. Обещаю, ты почувствуешь себя лучше. Просто вкуси свободы.

Олдос глядит на меня с четко рассчитанной заботой в глазах. Он мой друг, но я также являюсь его обязанностью.

- Я поменяю свой билет, - объявляет он. – И полечу завтра с тобой.

Я смущен внезапно охватившей меня благодарностью. Лететь первым классом с группой – не превеликая радость. Каждый из нас сидит, уткнувшись в свой дорогущий плеер, но, по крайней мере, когда я лечу с ними, я не одинок. Когда же я лечу один, кто знает, кто окажется моим соседом? Однажды рядом со мной сидел японский бизнесмен, который не затыкался, болтая со мной все десять часов полета. Я хотел, чтобы меня пересадили, но не хотел выглядеть как эти высокомерные рок-звезды, которые просят, чтобы их отсадили, поэтому я сидел там и кивал, не понимая и половины из того, что он говорил. И все-таки гораздо хуже было тогда, когда мне приходилось переносить эти многочасовые перелеты в абсолютном одиночестве.

Я знаю, у Олдоса много работы в Лондоне. Более того, пропуск завтрашней встречи с остальными участниками группы и с режиссером клипа будет еще одним маленьким землетрясением. Пофигу. Уже слишком много промахов, чтобы их сосчитать. К тому же, никто не будет винить его, все будут винить меня.

Так что очень накладно позволить Олдосу остаться в Нью-Йорке еще на один день. Но я все же принимаю его предложение, хотя и приуменьшаю ценность его благородного жеста, пробормотав невнятное:

- Хорошо.

- Отлично. Проветри мозги. Я оставлю тебя одного, даже звонить не буду. Тебя тут подобрать или в аэропорту встретимся? – Остальные участники группы остановились в центре города. С прошлого нашего тура у нас вошло в привычку останавливаться в разных отелях, и Олдос дипломатично чередует: то останавливается в одной гостинице со мной, то с ними. В этот раз он с ними.

- В аэропорту. Встретимся в фойе, - говорю я ему.

- Ну, и отлично. Закажу тебе такси на четыре. До тех пор просто расслабляйся.

Он пожимает мне руку, другой похлопывает меня по спине, и затем садится обратно в такси, исчезая по своим делам, вероятнее всего отстраивать те мосты, что я сегодня разрушил.

Я обхожу здание, чтобы зайти со служебного входа, и направляюсь в свой номер. Я принимаю душ с мыслями о том, что сейчас обратно лягу спать. Но в последнее время сон не приходит ко мне, даже не смотря на все те психофармакологические медикаменты, что я принимаю. Из окон на восемнадцатом этаже я вижу, как полуденное солнце купает город в своем теплом сиянии, заставляя Нью-Йорк выглядеть уютным, а мой номер – душным и тесным. Я надеваю пару чистых джинс и свою счастливую черную футболку. Я хотел приберечь ее для завтрашнего дня, когда отправлюсь в тур, но чувствую, что сейчас без капли удачи мне никак не обойтись, так что ей придется выполнить свои обязанности вдвойне.

Я включаю айфон. Там пятьдесят девять новых электронных писем и семнадцать голосовых сообщений, включая несколько от теперь наверняка разгневанного публициста с лейбла и несколько от Брин, интересующейся, как все прошло на студии и на интервью. Я могу позвонить ей, но какой в этом смысл? Если я расскажу ей о Ванессе ЛеГранд, она расстроится, что я не сдержался, да еще перед репортером. Она пытается отучить меня от этой дурной привычки. И говорит, каждый раз, когда я теряю контроль перед прессой, я только возбуждаю их аппетит.

- Адам, создай себе скучную репутацию, и они перестанут так много писать о тебе, - постоянно советует она мне. Проблема в том, что я чувствую, если расскажу Брин, какой именно вопрос меня взбесил, она, скорее всего, сама выйдет из себя.

Я вспоминаю слова Олдоса о том, чтобы отдохнуть от всего этого, и, выключив телефон, бросаю его на ночной столик. Затем беру кепку, солнечные очки, таблетки, кошелек и выхожу из комнаты. Я огибаю памятник Колумбу и направляюсь в Центральный парк. Мимо проезжает пожарная машина с воющими сиренами. Голову не забудь почесать, если не хочешь умирать. Я даже не помню, где я впервые услышал этот детский стишок или скорее афоризм, требующий почесать голову каждый раз, когда слышишь вой сирены, чтобы следующая сирена не выла по твою душу. Но я помню, с каких пор я начал действительно ей следовать, и теперь она стала моей второй натурой. Правда, в таком месте как Манхэттен, где сирены воют практически постоянно, это становится довольно утомительным занятием.

Сейчас ранний вечер, агрессивная жара спала, и все, словно почувствовав, что на улице стало безопасно, заполонили пространство: устраивая пикники на лужайках, бегая по дорожкам с прогулочными трехколесными колясками, катаясь на лодках по озеру, заполненному лилиями.

И как бы мне не нравилось наблюдать за всеми этими людьми, это заставляет меня чувствовать себя незащищенным. Я не понимаю, как другие публичные люди справляются с этим. Иногда я вижу фотографии Брэда Питта с его выводком детей в Центральном парке, где он просто играет с ними на детской площадке, явно преследуемый папарацци, но все же создает впечатление человека, проводящего обычный день со своей семьей. А может, и нет. Фотографии могут быть обманчивыми.

Думая обо всем этом и проходя мимо счастливых людей, наслаждающихся летним вечером, я начинаю чувствовать себя мишенью, хотя кепка низко опущена, а на глазах солнечные очки, и к тому же я без Брин. Когда мы с Брин вместе, почти невозможно остаться незамеченными. Я охвачен этой паранойей, даже не столько по поводу того, что меня сфотографируют или что на меня нападет целая куча охотников за автографами – хотя это явно не относится к тому, с чем мне хотелось бы сейчас иметь дело – а по поводу того, что меня обсмеют за то, что я единственный во всем парке, кто гуляет в одиночестве, даже если мне не хочется сейчас быть с кем-либо. И все же, я чувствую, что в любую секунду кто-нибудь начнет показывать на меня пальцем и смеяться.

Так вот во что все превратилось? Вот во что я превратился? Ходячее противоречие? Я окружен людьми и при этом чувствую себя одиноким. Я требую хоть немного нормальности, но когда получаю ее, я словно не знаю, что мне с ней делать, я больше не знаю, как быть нормальным человеком.

Я бреду в сторону Рэмбла*, где единственные, на кого я могу натолкнуться, такие же, как я, люди, желающие скрыться от посторонних глаз. Я покупаю пару хот-догов и проглатываю их в два счета, и только тогда осознаю, что совсем ничего не ел сегодня, что заставляет меня вспомнить о ланче и о фиаско с Ванессой ЛеГранд.

«Что там произошло? В смысле, ты и раньше был вспыльчивым с репортерами, но это было просто дилетантское поведение», - говорю я себе.

«Я просто устал», - оправдываюсь я. – «Перенапрягся». Я думаю о туре и чувствую, будто мшистая земля подо мной разверзается и начинает жужжать.

Шестьдесят семь ночей. Я пытаюсь следовать логике. Шестьдесят семь ночей – это ничто. Я пытаюсь разделить число, поделить его на части, чтобы оно казалось меньше, но шестьдесят семь ни на что не делится. Так что я бросаю это занятие. Четырнадцать стран, тридцать девять городов, несколько сотен часов в автобусе. Но эта математика только усиливает жужжание, и я чувствую, что меня начинает подташнивать. Я хватаюсь за ствол дерева и пробегаюсь руками по коре, что напоминает мне об Орегоне и позволяет земле закрыться хотя бы ненадолго.

Я не могу не думать о том, как, когда я был младше, я читал о множестве артистов, которые сломались под давлением обстоятельств: Моррисон, Джоплин, Кобейн, Хендрикс. Они вызывали во мне отвращение. Они получили, что хотели, и что они сделали? Обкололись до смерти. Или пустили пулю себе в голову. Что за сборище идиотов.

А теперь посмотри на себя. Ты, конечно, не наркоман, но не намного лучше их.

Я бы изменился, если бы мог, но до сих пор самоличные приказания заткнуться и наслаждаться жизнью не возымели должного эффекта. Если бы окружающие меня люди узнали, что я чувствую, они бы рассмеялись. Нет, это не правда. Брин не стала бы смеяться. Она была бы сбита с толку моей неспособностью наслаждаться тем, над чем я так упорно трудился.

Но трудился ли я так уж упорно? Есть предположение, которое разделяет моя семья, Брин, остальные участники группы, - ну, по крайней мере, раньше они разделяли, - что я каким-то образом заслужил все это, что признание и богатство – это моя расплата. Я никогда не верил в это. Карма не работает как банк. Сделайте вложение, получите возмещение. Но все больше и больше я начинаю подозревать, что это и есть расплата – только не сулящая ничего хорошего.

Я протягиваю руку за сигаретой, но пачка пуста. Я встаю, отряхиваю джинсы и выхожу из парка.

Солнце начинает садиться на западе, яркий горящий шар, склоняющийся к устью Гудзона и оставляющий коллаж из персиковых и пурпурных полос на небе. Зрелище и в самом деле очень красивое, и на секунду я заставляю себя полюбоваться им.

На Седьмой улице я поворачиваю на юг, останавливаюсь в гастрономическом магазине, покупаю пачку сигарет и отправляюсь в центр города. Я вернусь в отель, закажу еды в номер и, может, хоть разок лягу спать пораньше. К главному входу Карнеги Холла подъезжают такси, высаживая людей, пришедших на сегодняшнее выступление. Пожилая женщина в жемчуге и на каблуках, пошатываясь, выбирается из такси, ее ссутулившийся кавалер, придерживает ее под локоть. Наблюдая за тем, как они ковыляют вместе под руку, я чувствую, как что-то в моей груди пошатывается. «Посмотри на закат», - говорю я себе. – «Посмотри на что-нибудь красивое». Но когда я смотрю обратно на небо, предзакатные полосы уже окрасились в цвет кровоподтека.

Изнеженный, несдержанный засранец. Так назвала меня репортерша. Она, конечно, сама та еще штучка, но в этом оказалась права.

Мой взгляд возвращается на землю, и когда это происходит, я вижу ее глаза. Не так как я видел их раньше: за каждым поворотом, за собственными веками на рассвете каждого дня. Не так как я представлял их в глазах каждой девушки, лежащей подо мной. На этот раз это действительно ее глаза. На фото, где она в черном платье, а виолончель прислонилась к ее плечу, словно уставшее дитя. Волосы собраны в пучок, который кажется неотъемлемой частью образа любой исполнительницы классической музыки. Она всегда их так собирала, когда давала сольные концерты или концерты камерной музыки, но несколько вьющихся прядей всегда выбивались из прически, смягчая строгость ее взгляда. На этом фото нет никаких завитков. Я вглядываюсь в слова на плакате. «Серия концертов молодых исполнителей представляет Мию Холл».

Несколько месяцев назад Лиз, нарушив табу, наложенное на все, связанное с Мией, прислала мне статью из журнала All About Us. «Думаю, тебе стоит это увидеть», - было написано на прилагавшейся записке. Статья называлась «Двадцатка не достигших еще двадцати», содержащая в себе перечень вундеркиндов. Там была и страница про Мию, включавшая фото, на которое я с трудом заставил себя посмотреть, и конечно статью о ней, которую, после нескольких глубоких вдохов, я все-таки удосужился пробежать глазами. В статье ее называли «несомненным преемником Йо-Йо Ма».

Несмотря ни на что, я улыбнулся. Миа всегда раньше говорила, что люди, совершенно не смыслящие в виолончели, всегда описывали виолончелистов как следующего Йо-Йо Ма, потому что он был единственно известным ориентиром. «А как же Жаклин Дю Пре?» - всегда вопрошала она, ссылаясь на своего собственного идола, талантливую и темпераментную виолончелистку, которую в возрасте двадцати восьми лет поразил рассеянный склероз, и спустя пятнадцать лет она умерла.

Статья в All About Us назвала игру Мии «потусторонней» и затем весьма красочно описала автокатастрофу, убившую ее родителей и младшего брата более трех лет тому назад. Это меня удивило. Миа ни за что не стала бы говорить об этом, чтобы не вызвать сочувствия. Но когда я заставил себя просмотреть статью повторно, я понял, что там были приведены только цитаты из старых газет, но ни слова от самой Мии.

Я несколько дней хранил эту вырезку, периодически вытаскивая, чтобы вновь пробежаться по ней глазами. Носить ее в своем кошельке было, словно таскать с собой сосуд с плутонием. И конечно, если бы Брин увидела меня со статьей про Мию, за этим определенно последовали бы взрывы ядерного характера. Поэтому через несколько дней я выкинул ее, заставив себя забыть о ней.

А теперь я пытаюсь досконально вспомнить, упоминалось ли там, что Миа собирается бросить Джуллиард или о том, что она собирается играть в Карнеги Холле.

Я вновь поднимаю взгляд. Ее глаза все еще там, все еще смотрят на меня. И я просто знаю с полной уверенностью, что она играет сегодня. Я знаю это даже раньше, чем нахожу дату на плакате, и вижу, что выступление действительно тринадцатого августа.

И прежде чем я понимаю, что делаю, прежде чем успеваю отговорить себя от этого, убедить, что это ужасная затея, я иду к кассе. «Я не хочу видеть ее», - говорю я себе. – «Я и не увижу ее. Я только хочу услышать ее». На кассе висит табличка «Все продано». Я могу объявить, кто я такой или позвонить консьержу в отеле или Олдосу и достать билет, но вместо этого я решил положиться на судьбу. Я представляюсь анонимным, не одевшимся по случаю, молодым человеком и спрашиваю, остались ли еще хоть какие-нибудь места.

- Вообще-то, мы только что пустили в продажу последние билеты. У меня тут есть последний ряд на балконе, сбоку. Не идеальный вид, конечно, но это все что осталось, - говорит девушка, сидящая за кассой.

- Я же туда не смотреть иду, - отвечаю я.

- Я тоже всегда так думаю, - смеется она. – Но людям почему-то важен еще и этот аспект. С вас двадцать-пять долларов.

Я протягиваю кредитку и затем направляюсь в прохладный, темный театр. Я сажусь на свое место и закрываю глаза, вспоминая последний раз, когда я ходил на виолончельный концерт в подобное заведение. Пять лет назад на наше первое свидание. И как тем вечером я чувствую эту волну сумасшедшего предвкушения, хотя знаю, что сегодня, в отличие от того вечера, я ее не поцелую. И не прикоснусь к ней. И даже не увижу вблизи.

Сегодня вечером я буду слушать. И этого будет достаточно.

____________________

* Рэмбл (The Ramble) - лесистая часть Центрального парка, располагающаяся между 73-й и 78-й улицами, которая испещрена асфальтированными дорожками. Отличается крайне разнообразной флорой. посмотреть

Перевод: miss_darkness

Редактор: FoxyFry

Глава третья

Миа пришла в сознание через четыре дня, но мы не говорили ей до шестого. Это было неважно, потому что, казалось, она уже знает. Мы сидели вокруг больничной койки в ОИТ, скупой на слова дедушка Мии, наверное, вытащил короткую соломинку, потому что именно его выбрали, чтобы сообщить печальную весть о том, что её родители, Кэт и Дэнни, мгновенно погибли в автокатастрофе, в результате которой сама она оказалась здесь. И что её младший брат, Тедди, скончался в реанимационном отделении местной больницы, куда его и Мию доставили до того, как её перевезли в Портленд. Никто не знал причину аварии. Были ли у Мии какие-то воспоминания об этом?

Миа лежала, моргая и держась за мою руку, вонзившись в неё ногтями так крепко, что казалось, никогда меня не отпустит. Она качала головой и тихо произносила «нет, нет, нет» снова и снова, но без слёз, и я не был уверен, отвечает ли она на дедушкин вопрос или просто отрицает ситуацию в общем. Нет!

Но потом, приняв деловой вид, вмешалась социальная работница. Она рассказала Мие об операциях, которым та подверглась на данный момент, «установление очерёдности операций, на самом деле просто чтобы поддержать твою решимость, ты же прекрасно справляешься», а затем рассказала о хирургических вмешательствах, с которыми Мие, вероятно, предстоит иметь дело в ближайшие месяцы: первая операция – восстановление кости в левой ноге при помощи металлических стержней. Потом, через неделю или около того, следующая операция – заготовка кожи с бедра неповрежденной ноги. Затем ещё одна – пересадка этой кожи на изувеченную ногу. Две эти операции, к сожалению, оставят несколько «неприятных шрамов». Но, по крайней мере, раны на лице, могут исчезнуть без следа после пластической операции через год. «После внеплановых операций, в том случае, если не будет никаких осложнений – инфекций после удаления селезёнки, пневмонии, сложностей с ногами – мы заберём тебя из больницы на реабилитацию, – сказала социальная работница. – Физическую, профессиональную, речевую и любую другую, которая тебе потребуется. Через несколько дней мы оценим, в каком ты состоянии». Я был ошеломлён этим перечнем, но Миа, казалось, неотрывно следила за каждым словом, уделяла больше внимания деталям операций, чем вестям о семье.

Позже тем днём социальная работница отвела остальных в сторону для разговора. Мы – бабушка и дедушка Мии и я – беспокоились о её реакции или, точнее, об отсутствии таковой. Мы ожидали крика, вырывания волос, чего-то бурного, соответствующего ужасу новостей, соответствующего нашему собственному горю. Мрачное безмолвие Мии заставило всех нас подумать об одном и том же: травма мозга.

– Нет, это не травма мозга, – незамедлительно заверила социальная работница. – Мозг – уязвимый инструмент, и мы, возможно, в течение нескольких недель не узнаем, какие конкретные области повреждены, но молодые настолько выносливы, и её невропатолог настроен довольно оптимистично. Регуляция моторики у Мии, в целом, на хорошем уровне. Её речевые способности, кажется, не слишком пострадали. Правая половина тела ослаблена, и у неё нарушено чувство равновесия. Если таков общий масштаб травмы её мозга, то Мие повезло.

Мы все съёжились при этом слове. Повезло. А социальная работница посмотрела на наши лица. «Очень повезло, потому что всё это обратимо. Что же касается реакции, – сказала она, указывая на ОИТ, – это типичный ответ на столь экстремальную психологическую травму. Мозг может справиться со стольким, лишь если обрабатывает информацию понемногу за раз, усваивает её медленно. Миа всё осознает, но ей нужна помощь». Затем она поведала нам о стадиях скорби, нагрузив брошюрами по посттравматическому стрессовому расстройству, и порекомендовала, чтобы психотерапевт из больницы осмотрел Мию. «Возможно, это неплохая идея и для остальных», – заявила она.

Мы оставили её слова без внимания. Бабушка и дедушка Мии не из тех, кто согласится на такую терапию. Что же касается меня, то я беспокоился о реабилитации Мии, а не о своей собственной.

Практически сразу же начался следующий цикл операций, который я считал мучительным. Едва Миа вернулась с грани жизни и смерти, едва ей сообщили, что её семья погибла, как сейчас ей вновь пришлось лечь под нож. Разве они не могли дать девушке передышку? Но социальная работница объяснила, что, чем скорее ногу Мии восстановят, тем скорее она сможет ходить и тем скорее сможет по-настоящему начать выздоравливать. Поэтому её бедренную кость скрепили штифтами и взяли кожу для пересадки. И так скоро, что я и опомниться не успел, её выписали из больницы и отправили в реабилитационный центр, который походил на кондоминиум с ровными тропинками, пересекающими парк, в котором к приезду Мии только начали расцветать весенние цветы.

Она пробыла там меньше недели, полной решимости, ужасающей недели, собрав всю силу духа, когда пришёл конверт.

Джуллиард. Так много было в этом слове для меня прежде. Заранее принятое решение. Предмет гордости. Соперничество. А потом я об этом просто забыл. Думал, мы все забыли. Но вне реабилитационного центра кипела жизнь, и где-то там, на свете, другая Миа – у которой были родители, брат и здоровое тело – по-прежнему продолжала существовать. И в том, другом, мире какие-то эксперты несколько месяцев назад прослушали игру Мии и продолжали рассматривать её заявление, и оно прошло различные формальности, пока не было принято окончательное решение, и это окончательное решение находилось сейчас перед нами. Бабушка Мии слишком разволновалась, чтобы открыть конверт, поэтому дождалась нас дедушкой, прежде чем разрезать его перламутровым ножом для вскрытия конвертов.

Миа поступила. Разве были какие-то сомнения?

Мы все считали, что поступление стало бы для неё хорошей новостью, светлым пятном на безрадостном в других отношениях горизонте.

– И я уже поговорила с деканом, заведующим приёмом студентов, и объяснила твою ситуацию, и меня заверили, что ты можешь отложить начало обучения на год-два, если нужно, – рассказала бабушка Мии, делясь с ней новостями о поступлении и щедрой стипендии, которой сопровождалось зачисление. Джуллиард действительно предложил отсрочку, желая удостовериться, что Миа в состоянии играть в соответствии со строгими стандартами школы, если она решит посещать занятия.

– Нет, – произнесла Миа в унылой комнате отдыха реабилитационного центра тем безжизненно-тихим голосом, каким она разговаривала с момента аварии. Никто из нас не был полностью уверен, являлось ли это следствием эмоциональной травмы или же это было нынешней эмоциональной реакцией, способом изъяснения её по-новому устроенного мозга. Несмотря на продолжающиеся заверения социальной работницы, несмотря на оценки психотерапевтов, по которым у Мии наблюдался ощутимый прогресс, мы всё ещё беспокоились. Мы обсудили это приглушёнными голосами после того, как покинули её на ночь, когда я не мог остаться.

– Что ж, не принимай поспешных решений, – ответила бабушка. – Мир, возможно, станет выглядеть иначе год или два спустя. Может быть, ты всё-таки захочешь пойти в Джуллиард.

Бабушка думала, что Миа отказывается от Джуллиарда. Но я понимал её лучше. Я лучше знал Мию. Она отказывалась именно от отсрочки.

Бабушка спорила с Мией. Сентябрь наступал через пять месяцев. Слишком скоро. И у неё были трудности. Нога Мии всё ещё была в гипсе, и она только что снова начала ходить. Она не могла сама даже банку открыть, потому что её правая рука была слишком слабой, и её часто ставили в тупик названия таких простых предметов, как ножницы. Всё, что говорили психотерапевты, – ждать и, возможно, всё само пройдёт – со временем. Но пять месяцев? Это был непродолжительный срок.

Дата добавления: 2015-09-29