— Слушай, Кинси, ты бы сначала измерил объем собственного мозга! Для блага науки — лучше всего под душем! Пусть у тебя серое вещество из ушей полезет и на анкетки твои капнет и их испортит! Он нормальный человек, может, просто слегка наивный — простите меня, пан Вебер! Здесь же сплошь знаменитости, которые абсолютно все делают достоянием общественности. Кинси, нормальный человек рассказывает как на духу о своей любви — а ты его эякулят, мать твою, в пробирку хочешь засунуть и измерить количество миллилитров! Да ты, Кинси, кажешься еще более умственно неполноценным, чем когда твои книги читаешь. Любовь, Кинзи, это не пенис и вагина, не жужжание фаллоимитатора. Ты бы хоть попытался влюбиться — да так, чтобы утром мир не узнать, настолько он показался бы тебе прекрасным. А не можешь влюбиться — напейся, что ли, ЛСД или другую какую кислоту употреби, чтобы улететь на этих молекулах туда, где ты никогда не был. В Зазеркалье. Где мир не симметричен. Ты встретишь там Дженис,[102 - Дженис Лин Джоплин (1943–1970) — американская рок-певица; считается лучшей белой исполнительницей блюза и одной из величайших вокалисток в истории рок-музыки, королевой рок-н-ролла.] и вы станцуете вальс. И она споет тебе на ухо своим прекрасным хриплым голосом, что дорога не кончается ни в Детройте, ни в Катманду. Потому что край света есть только там, где ждет тебя женщина. Но одна-единственная. Сделай это, Кинси. Один разочек. Поверь — ты не пожалеешь!
Я, сыночек, поскорее надела очки для дали, чтобы никаких подробностей не упустить, и стала смотреть на лицо Джеймса Моррисона, «Джима», а точнее — на его щеки, по которым катились слезы размером с горошину. Это так меня растрогало, сыночек, что мне захотелось обнять его и приголубить, очень уж он мне Тебя напомнил. Я совсем не ожидала от себя такой реакции. Он, правда, и стихи писал, и прозу, но все больше какую-то хмурую, сюрреалистическую. Такой «окаянный» поэт, как наш Рафаил Воячек. К тому же, по-видимому, он не имел склонности хранить верность одной женщине, если учесть весь этот его рок-н-рол, оргии, в которых он участвовал, состояние полубезумия, в котором он находился после употребления наркотиков. Моррисон для кого-то был наипрекраснейшим, а для кого-то — наимерзейшим из «детей цветов».[103 - Так называют хиппи, представителей молодежной субкультуры, возникшей в 1960-х годах в США изначально в знак протеста против пуританской морали, с призывом к природной чистоте, которой можно достичь через любовь и пацифизм; они раздавали цветы прохожим, вплетали их в волосы, а также выдвигали лозунг «Flower Power» — «Власть цветов»; один из самых известных лозунгов хиппи — «Make love not war!» «Занимайтесь любовью, не войной!» приписывали Джону Леннону.] И жить ему пришлось с душой, израненной Вудстоком. Отсюда этот венский вальс с Дженис Джоплин, которая тоже часто бывала в волшебной стране героиновых грез. Джоплин однажды не вернулась из той страны — видимо, слишком сильно было «волшебство». А чуть меньше года спустя встретился с ней здесь и Моррисон. Официально он умер — как и я — от сердца. Может, это и правда, сыночек. Официальная — для газет. Если сильно героином увлекаешься — бывает, что сердце разрывается. И ты умираешь от сердца. Так что газеты не врут. В этом заключается суть «правильной» журналистики. Ведь если очень захотеть, можно написать, что Иисус умер от недостаточной циркуляции крови — и это будет правда, основанная на том, что написано в Новом Завете. И таких «правд», думается мне, очень много. Я даже подозреваю, что на таких вот «правдах» основывается история человечества. В определенном смысле — большая ее часть.
Моррисон плакал, и все это видели. Таким он мне казался прекрасным и одиноким в эту минуту, таким искренним… И тут Тулуз-Лотрек[104 - Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа (1864–1901) — французский художник постимпрессионист; в детстве получил травмы обеих ног, которые в результате перестали расти, и их длина составляла всего 70 сантиметров; предположительно, это связано с генетическим дефектом, так как его бабушки приходились друг другу родными сестрами.] на своих маленьких ножках поднялся с дивана и шаткой походкой направился к Веберу. Рядом они выглядели как фигуры средневекового ярмарочного цирка: карлик Тулуз-Лотрек и высокий, сутулый Вебер.
Картинка прекомичная, сыночек, тем более что Тулуз-Лотрек оделся неформально, а по-простому сказать — странно: большая широкая блуза с капюшоном, как у взрослого мужчины, а штанишки короткие, как у хлопчика еще до мутации голоса. И до того эти брюки его ноги обтягивали, что у меня моментально возникла ассоциация с колготками.
Целую минуту я на экран телевизора не смотрела, глаза зажмурила, чтобы воспоминания легче вернуться могли. А воспоминания касались колготок. Помнишь, как я Тебя и Казичка весной одевала на воскресные мессы к десяти часам? Ботиночки до блеска вычищенные, рубашечки белоснежные до последней пуговки на шее застегнутые, а к этому — матроски и короткие штанишки со стрелками. В карманах по две монетки «на поднос». А под короткие штанишки, чтобы ноги не мерзли, я надевала вам эластичные колготки вместо носков. На вид совсем мальчуковые, но в магазинах тогда для мальчиков выбор был небогатый, поэтому я покупала их в отделе для девочек. Старалась выбирать подходящие цвета, но времена были не сказать чтобы разноцветные, поэтому выбор был невелик: белый, телесный и аквамариновый. Ну, я брала аквамариновый. Теперь-то я понимаю, для вас это могло быть ужасным испытанием, но материнская забота глаза мне застила, да и правильно это было с точки зрения здоровья — почки следует беречь. Вы с Казичком, сгорая со стыда, протестовали: Ты культурно, хоть и на повышенных тонах, а Казичек — тот истерику закатывал. Леон, по необыкновенному стечению обстоятельств, всегда в эти моменты из дома испарялся, исчезал беззвучно — отговаривался срочным мужским долгом вынести мусор. Причем нес он это ведро, видимо, сразу на городскую свалку, не иначе, потому как возвращался не раньше чем через полчаса, когда проблема колгот была решена, а вы — что не всегда с фактами согласовывалось — уже должны были быть в храме. Только тогда Леон возвращался, как ни в чем небывало, с пустым ведром. Он и сейчас, верно, не знает, что я не раз засекала, как он ведро хватает. Он таким образом избегал семейных проблем, эвакуировался из них, как житель Нью-Йорка перед ураганам «Ирена». Он и мое желание вас тепло одеть понимал, и не мог видеть своих сыновей, упакованных в колготы. И потому, раздираемый внутренними противоречиями, хватал ведро и удалялся к пивному ларьку. А вы, словно тоже что-то чувствовали, колготы надевали, только когда он из дома уже убегал. И получив мое благословение, шли в храм. А по пути, к радости вашего отца, забегали в темный подвал, где и снимали с себя колготки. Казичек, который страшно боялся пауков, мышей, крыс и темноты, снимал их с особой поспешностью, и это оставило в его памяти незабываемый след. Он мне в этом однажды признался, и благодаря ему я теперь знаю, что моя материнская забота о ваших почках была напрасной. И по сути бессмысленной, потому как почки вы оба до сих пор имеете на удивление здоровые. И вот теперь, спустя столько лет, увидев коротенькие ножки Тулуз-Лотрека, я расплакалась перед телевизором от воспоминаний.
Из-за этих своих ножек Анри Тулуз-Лотрек известен не только в мире искусства, но и в мире медицины, как Ты, сыночек, вероятно, знаешь. Ну, может, не только из-за ножек, а вообще — из-за своей фигуры. У него туловище было как у взрослого мужчины, а нижние конечности как у ребенка. Редкая деформация, генетически обусловленная, ее потом назвали «сндромом Тулуз-Лотрека».
Но сильнее всего Тулуза-Лотрека деформировал, я думаю, все-таки алкоголь, а не какой-то там генный фактор. И иначе-то и быть не могло, потому как никакая печенка в мире, даже самая здоровая, не справится с теми гекалитрами алкоголя, которые вливал в себя этот Лотрек. Тем более что он был довольно болезненный сам по себе. С определенного момента ему очень уж сифилис досаждал. Вообще в середине девятнадцатого века и в начале двадцатого венерические болезни были очень распространены среди артистической богемы. Вот и нашего Станислава Выспяньского, которого многие называют «Четвертым Вещуном Польши», а он родился ненамного позже Тулуза-Лотрека, к примеру, тоже сифилис в течение многих лет убивал. В те времена это была болезнь неизлечимая, к сожалению — такой вот своеобразный ВИЧ молодой Польши. Антибиотиков-то не было еще. Что, по моему мнению, сыночек, очень большая жалость, потому как эти творческие люди умирали слишком рано по этой причине. Я так думаю, если бы Выспяньский и Тулуз-Лотрек сифилисом не заболели бы — то литература и живописное искусство стали бы гораздо богаче. А так, по причине прискорбно низкого уровня развития медицины на тот момент и чрезмерной распущенности оных творческих людей, мировая культура понесла громадные потери.
Вот такие мысли мне приходили в голову, пока я с закрытыми глазами сидела, потрясенная видом Тулуз-Лотрека и вызванными этим воспоминаниями. Потом, когда вытерла слезы и снова открыла глаза, я увидела, что Тулуз-Лотрек так и стоит перед Вебером, протягивая тому в своей правой руке, слегка дрожащей, стакан с жидкостью светло-коричневого цвета. Эта жидкость для меня загадкой не являлась, всем известно, что Тулуз-Лотрек знаменитым французским благородным винам всю свою короткую и яркую жизнь предпочитал коктейль из абсента с коньяком. Рецепт разработал он сам и назвал его «Землетрясение», под этим названием коктейль и пошел гулять по парижским салонам. Если Тебе как-нибудь вечерком захочется острых ощущений, «землетрясения» захочется — Ты наполни стакан до половины абсентом и доверху долей коньяком, лучше французским. И я гарантирую, Нуша, прежде чем опустеет первый такой стакан, ты в полной мере ощутишь это самое «землетрясение».
А я признаюсь, сыночек, хотя и не должна бы, мы с Леоном и не такие «коктейли» сооружали. Конечно, без французских изысков — сам понимаешь, железный занавес и все такое. Но иногда наш, польский самогон, собственноручно и заботливо Леоном очищенный, с «правильным» советским коньяком мешали. Преимущественно ночью. И такие мы потом с ним имели землетрясения, что я не завидую нашей тахте. Но у Тебя, сыночек, доступа к самогону нет, и Советского Союза тоже нет — а значит, и «правильного» советского коньяка теперь не достать. Но это я так, к слову.
Вебер с высоты своего роста к Тулуз-Лотреку склонился, а тот, глядя ему в глаза, сказал:
— Напейся, Вебер. И не вздумай принимать Кинси всерьез. Он всего-навсего ученый — и этим все сказано. Он не только над твоей любовью издевается — он еще и сперму твою затронул. А это уже более серьезный проступок: сперма — не просто средство размножения. Она очень даже влияет на творчество. На мое влияла непосредственно. Когда у меня не было ломаного гроша — даже на алкоголь, я продавал свою сперму парижским проституткам, чтобы они использовали ее для зачатия гения. Правда, я это делал в состоянии алкогольного опьянения, но не совсем же пьяный, поэтому ты, Вебер, можешь представить степень моего отчаяния. Проститутки, мои разлюбезные наивернейшие подруги, платили мне за мою сперму вином, а я иногда, в знак благодарности, оставлял им свои картины. Следовательно, моя сперма была платежным средством, а ты, Альфред, — тут он повернулся в сторону ведущего, погрозил ему пальцем, и голос его приобрел грозные нотки, — будучи американцем, должен понимать, что там, где финансы, шутки неуместны. Откровенно говоря, я в миллилитрах не силен, поэтому не могу доподлинно оценить, насколько Альфред тебя оскорбил. У тебя действительно из-за курения маловато спермы? Или это Кинси свои абстрактные, тебя не касающиеся данные привел? Впрочем, неважно. Кинзи, я так считаю, ума лишился — он любовь в миллилитрах измеряет. Будто…
В этот момент Тулуз-Лотрек свою речь прервал и начал нервно подпрыгивать, протягивая руки в направлении ладони Вебера и при этом злоупотребляя некоторыми словами. Успокоившись, произнес:
— А теперь отдай мне стакан, Вебер. Тебе следовало сделать только один глоток! Отдай! Когда не пью, я чувствую себя так, будто у меня синдром Туретта.[105 - Синдром Туретта (болезнь Туретта) — генетически обусловленное расстройство центральной нервной системы, проявляющееся в детском возрасте и характеризующееся множественными моторными и как минимум одним вокальным тиками; считалось, что для этого заболевания характерно выкрикивание нецензурных слов или неуместных оскорбительных высказываний.] Я начинаю ругаться. Без повода.
Вебер, напуганный этим выпадом, поспешно сунул Тулуз-Лотреку стакан, а сам, сгорбившись, направился в сторону дивана. Тулуз-Лотрек последовал за ним. В студии воцарилась абсолютная тишина, такая, что было слышно, как скрипит перо в руке у пишущего что-то Кинси. Через минуту эту тишину нарушил негромкий голос с дальних рядов. Этот слегка хриплый голос принадлежал Эриху Фромму,[106 - Эрих Зелигманн Фромм (1900–1980) — немецкий социолог, философ, психоаналитик; один из основателей неофрейдизма.] который притом протирал цветным платочком свои очки и обращался как бы к самому себе, не глядя в камеру и не заботясь о том, слушают ли его другие.
Я, сыночек, Фромма люблю — главным образом за его несогласие с последователями Фрейда, которые возвели на пьедестал физиологию. Я тоже считаю, что нельзя характер человека сводить к одной биологии или, как у Фрейда, к либидо. Конечно, это правда, что у меня с белкой, к примеру, много общих признаков — мы обе рыжие и любим орехи, у нас практически одинаковый набор генов и дышим мы одним воздухом, но все-таки белки Маркса не читают, а вот я — с удовольствием. Представляешь, сыночек, что ад с людьми-то делает? Я тут всего Маркса от избытка свободного времени прочла. Всего, сыночек! Даже трудно поверить. Ведь раньше у меня Маркс ассоциировался с Первым мая, демонстрациями и сосисками, что продаются с грузовиков. Ну или с революцией и танками на Красной площади. И в дополнение это катынский Сталин, манифесты ПОРП, эта КАСТРированная свободная Куба и голодная, но шантажирующая мир ядерными реакторами Северная Корея. Так я думала, сыночек. А ведь это совсем не так. Если в немецкого философа Маркса вчитаться, лучше с бокальчиком немецкого же рислинга, и Маркса-идеолога из памяти выскоблить, совсем другой Карл тебе откроется. Такой-то Маркс, из которого выпотрошили революцию, сдается мне, Фромма и привлек. Да и меня тоже. Если читать его медленно и вдумчиво, складывается мнение, что Маркс не был никаким марксистом. А был скорее христианином — христианином эпохи грубого капитализма, в то время как Иисус даже до феодализма не дожил.
Это потом уже нам до- и пост-ленинские вожаки (или поводыри?) внушили, что Маркс революционер. Они его использовали, как им было удобно — во все дыры его совали, по собственному капризу. Как певица «Мадонна» с этим усыновленным ребенком из Африки. Понравилось — беру себе.
А Фромм Маркса не усыновлял. Хотя их многое связывало и много у них было общего. Оба евреи, рожденные на немецкой земле. Эрих — в близком Твоему сердцу Франкфурте, где и Ты высшее образование получал, и мои сокровища, Твои любимые дочки. Фромм родился у ортодоксальных отца и матери и вырос на Ветхом Завете, хотя сам позже решительно религию и веру в Бога отринул и называл себя «атеистическим мистиком». Для меня, сыночек, это попахивает пиаром или провокацией, потому как мистика — она всегда связана с верой в так называемое сверхъестественное. Хотя я, конечно, могу и ошибаться, потому что еще при жизни была знакома с некоторыми закоренелыми и при этом даже непартийными атеистами, которые при всем том рождественские гимны в сочельник пели, да наизусть, да все подряд, облатку делили и пост соблюдали. Вот и разбери, что там у него за мистицизм…
Фромм в своих публикациях с Марксом спорил, но мудрость его ценил и использовал в своих работах. Более того — Фромм Маркса и Фрейда не противопоставлял, взял у обоих лучшее и в работах своих интеллигентно соединил. Но для меня, сыночек, феномен Фромма не в этом объединении Маркса с Фрейдом и даже не в его хитовом «Бегстве от свободы». О нет! Для меня Фромм — автор одной-единственной, но крайне важной книги. Я ее часто перечитываю — и каждый раз нахожу что-то новое, доселе для меня скрытое. Наивысшего искусства разума Фромм достиг в своем «Искусстве любить». Когда он начал что-то себе под нос рассказывать и это название упомянул — я вся в слух обратилась. Тут же множество микрофонов к нему на палках и проводочках присунулось, и его голос наполнил студию. А он высказался на главную тему «Парадигма любви в мире ненависти» тихим, спокойным голосом. Словами взвешенными и точными.
— Господин Вебер говорил от себя и о себе, но, сам того не зная, оказался экспонентом чаяний всех людей. Как сегодня, — так, вероятно, и в будущем. Он рассказал о желании любить и быть любимым. И это чистое желание. Он любит и хочет быть любимым в своих фантазиях, никак не соприкасаясь с реальностью. Любой психоаналитик усмотрел бы в нем интересный случай для своей практики и тему для научной статьи. Вебер затронул в своем рассказе все важнейшие аспекты этого стремления — любить и быть любимым. Доктор Кинси увидел в нем, естественно, Либидо, Моррисон сосредоточился на так называемой романтической составляющей, которая из года в год эксплуатируется Голливудом — на Эросе, а мсье Тулуз-Лотрек — чьи высказывания, конечно, трудно классифицировать — на том, что называется Philia, то есть дружба. В его случае — это дружба проституток, которые выражают ее жалостью к недопившему алкоголику. Так что этот аспект слегка… растворился — в алкоголе. Независимо от своего желания, господин Вебер затронул три из четырех фаз любви, которые я описывал в своей книге. Не коснулся он лишь одной — хотя вплотную к ней приблизился и даже вскользь обмолвился о ней словечком. Через свою мечту об отцовстве. Не упомянув, однако, о материнстве. В его рассказе не было лишь Caritas — то есть бескорыстной, безусловной любви, любви-самопожертвовании. Есть Либидо, есть Эрос, есть Philia и есть Caritas. И есть кое-что еще, на мой взгляд, что выше всего этого — даже Caritas. Это мать, держащая на руках новорожденного ребенка. Вот она добралась к самому фундаменту, к самому основанию под ним — и знает то, что мистический Бог мог только предполагать. Поэтому я считаю…
Но он не договорил. В тот момент, когда все собирались услышать, что Фромм «считает», к дивану, на котором он сидел, подошла женщина и стала гладить ладонью его лицо. И он замолчал и забылся. Себя забыл — и мир вокруг себя перестал замечать. И камеры, и студию, и сам этот Caritas — для него в тот момент ничто не существовало. Он приблизил ладонь женщины к своим губам и целовал ее пальцы — пальчик за пальчиком, ноготок за ноготком, и это было тебе, Нуша, и Либидо, и Эрос, и Philia, так прекрасно соединенные в единое целое, что у меня дыхание перехватило. И вот смотрела я, почти бездыханная и до глубины души тронутая, на губы Фромма, целующие пальчики этой женщины, а недоделок из съемочной группы вдруг взял и врубил на весь экран: «Карен Хорни, психоаналитик, мать трех дочерей, любовница Эриха Фромма, немецкая протестантка. В конце жизни переехала в США». И надолго врубил! Когда снова появилась картинка из студии, Фромм уже пальчики не целовал.
Вот я искренне стараюсь ад понять. Да, это правда, что Хорни спала с Фроммом, будучи замужней женщиной. Но правда и то, что она завела роман с Фроммом (или он с ней) после многих лет разлуки с мужем. И никогда не считала себя его «любовницей» — об этом она подробно пишет в своей книге «Самоанализ», она всегда чувствовала себя женщиной, которая ему принадлежит. Только ему. Ему одному. И никаких измен. Но мир неразведенную женщину, делящую ложе с другим мужчиной, тут же определяет в любовницы. Меня ведь тоже, сыночек, много лет так называли, так что я знаю, о чем говорю. И знаю также, что этот, из съемочной группы, лгун и придурок. Я никогда не была «любовницей» Твоего отца, Леона. Я всегда была его любимой — и никаких кавычек. Если женщина мужчине, жена мужу скажет или напишет, что больше его не любит и больше не хочет с ним ничего делить — ни прикосновений, ни времени, ни разговоров, ни постели, ни крова, — это важнее любого решения суда, любой печати в любом документе. И если она повторит ему сказанное еще и еще раз, это означает ее неопровержимое право на свободу. И только неблагородные и недостойные мужчины в таком случае эту свободу женщине не хотят давать. Мужчины, страдающие комплексом маленького члена. И совсем не важно, каков размер его члена. Женщину свою такой мужчина теряет по собственной вине, и никакие сокровища мира, а уж тем более преследования не заставят ее вернуться. Он может только с трудом и большими усилиями ее завоевывать — но обычно такие мужчины этого не понимают. Для них это абсурд, нонсенс. Как же так?! Это моя добыча, я получил ее в вечное пользование, при венчании в храме или регистрации брака в гражданском учреждении, вон и свидетели присутствовали! Моя территория, много раз мной помеченная, ее соски у меня во рту, мой пенис у нее во рту! Да нет! Иначе просто не может быть! Мозг у такого мужчины становится еще меньше, чем пенис, и выглядит он даже более жалким, чем самец обезьянки бонобо, отвергнутый самкой, который бросает в нее кокосовыми орехами — от обиды и собственной беспомощности. Но не все, сыночек, имеют доступ к кокосовым орехам. Да и этот самец швыряется орехами с тем расчетом, чтобы в самку не попасть — на самом деле он не хочет причинить ей вреда. Он управляется инстинктами и понимает, что никаких выгод ему это не принесет. А вот его последователь «Большой Воин» метит в самое сердце. В то сердце, которое уже не для него бьется. И думает, что если, скажем, телефон об пол вдребезги разобьет, то хотя бы один осколок вопьется в сердце той, которую он потерял. Но попадают они всего лишь в память — да и то в ту область, где живет ненависть.
Так я, сыночек, думаю. Как полноправная любовница и возлюбленная Твоего отца, которая родила ему сначала Казичка, а потом Тебя. И такая мне мысль покоя не дает: что если бы Хорни и Фромм родили ребеночка — это бы миру на пользу пошло. Родился бы этакий Йохан Хорни-Фромм. С их генами и фамилиями. Если бы этот Хорни-Фромм научился мыслить и читать и слушать родителей — беда была бы Фрейду. Уже эта фамилия сама по себе — провокация. Потому что «хорни», как Тебе, сыночек, известно, в английском сленге означает «возбужденный, разгоряченный, готовый к эрекции». Любой текст, выходящий из-под пера Хорни-Фромма, был бы возбуждающим сам по себе — хотя бы из-за фамилии автора. «Разгоряченный» Хорни-Фромм одинаково привлекал бы и философа, и уборщицу, которая вытирает пыль у него со стола.
Но это все лишь мечты, потому что Фромм в постель Хорни попал, когда ей было 49 лет (а ему 34) и, следовательно, по причине наступившей менопаузы Йохан Хорни-Фромм родиться у нее шансов не имел.
Ну вот, и когда камера приблизилась к Карен Хорни, она произнесла, крепко держа руками голову Фромма:
— Эрик, прошу тебя, не мудри. Это просто неприлично. Забудь свою латынь. Не нужно больше лекций — пожалуйста. Все знают, как ты умен. Но любить ты не умел. Ни фаллично, ни филистично — никак. То есть нет — умел, еще как! Но только себя. В отношении себя ты добрался до четвертой фазы и там достиг полного Caritas, объединяясь с самим собой ради само-самопожертвования. Вот такие у меня воспоминания о нашей с тобой связи — до самой моей смерти. Я тебе об этом уже говорила, помнишь? Ты должен помнить, Эрик, наши долгие разговоры, которые не заканчивались и в постели. Ты великий теоретик любви. Только с практикой получилось не очень. А я тебя любила. Очень сильно любила…
И тогда, сыночек, я представила себе, как их изнемогшие от любви тела лежат на простыне где-то в нью-йоркском Бруклине, и как за окном спальни начинает пробиваться бледная серость утра. А они, уже насытившие телесный голод, утопают в разговоре. Два психоаналитика, два демона сознания и подсознания, разбирающиеся во фрейдизме лучше Фрейда — а как иначе, они же его последователи. Он — философ и психотерапевт с ученой степенью. Она — специалист по психиатрии. Оба пережили периоды затяжной и болезненной депрессии, так что страдания своих пациентов представляют себе в полной мере. А Карен разбирается в женской психологии так, как, пожалуй, никто в то время — ведь она первая занялась конкретно психологией женщин. Впрочем, это Ты, сыночек, знаешь, Ты ведь читаешь труды Хорни внимательно и вдумчиво. Я Тебе, Нуша, завидую, что Ты можешь ее труды в оригинале читать, ничего не теряя в переводе. Но, может, Ты не знаешь, сыночек, что у Карен был еще один любимец, с которым она могла вести обстоятельные беседы. Да какой — его имя Тебя впечатлит так, как мало что может впечатлить. Потому что в 1950 году Карен сблизилась с еще одним Эрихом, с Эрихом Марией Ремарком (да-да, тем самым!) Когда они встретились с Хорни, ему было очень плохо. Он переживал болезненное расставание с Наташей Палей-Вильсон, с которой прожил десять лет (что для Ремарка, не склонного к моногамии, очень много) и которая должна была заменить ему Марлен Дитрих. Вот он и лежал на кушетке у Хорни, а та уговаривала его написать «Тени в раю». Это его последняя, посмертно изданная книга. А позволила я себе такое длинное отступление, потому что знаю, сыночек, Твою любовь к Ремарку.
И если такая пара, как Хорни и Фромм, сразу после любовного соединения начинают беседовать — интересные и необычные должны быть эти разговоры на смятой и влажной постели. О смысле и бессмыслице, об инстинктах, о зависти женщин к пенису и тщательно скрываемой зависти мужчин к матке, о женском мазохизме и желании отдаваться целиком, до конца, и о мужском атавистическом страхе потерять потенцию, о «маленькой смерти» мужчин во время каждой эякуляции и о стремлении осеменить как можно больше женщин. А также о том, что любовь — это обещание, акт отдания по собственной воле своей жизни другому человеку.
Вот такие, думаю, они в своих разговорах темы поднимали. Всю ночь, пока не рассветет. И вспомнились мне наши с Леоном ночные разговоры и наши с ним серые ранние утра. Тоже утренние сумерки за окном, разворошенная постель, да и темы похожие. Разве что слова не такие мудреные, попроще. И чаще всего — тоже до утра, хотя Леону к семи на работу нужно было бежать. И бежал — такой вот ненаговорившийся. И я ненаговорившаяся. Поэтому я вместе с ним вставала, наливала кофе в термос, делала бутерброды — с сыром или ветчиной, заворачивая их в пергамент и в пакетик складывая, и все это — чтобы продолжать разговор. Я, Нуша, про любовь так складно и красиво не умею, как Фромм или Хорни, но внутренне чувствую, что любовь — это неутолимое желание с любимым человеком общаться, бесконечно общаться. А не какой-то там Caritas или еще какая латынь. Впрочем, сыночек, Ты про невозможность наговориться в постели с близкой Тебе женщиной и так знаешь, Тебе-то о том можно не рассказывать.
Когда от своих размышлений и воспоминаний опомнилась и снова посмотрела на экран телевизора, я увидела, что Фромм произносит речь. Он говорил стоя, а я отказывалась верить собственным ушам, потому что доктор Эрих Фромм говорил как священник с амвона на воскресной мессе в Храме иезуитов. Хорошо поставленным голосом, воздев руки к потолку и устремив взор к софитам, он вещал:
— Бог является единственной причиной возникновения любви, а цель человека — стремление к ее познанию. Следовательно, как выглядит человек, созданный Богом, торгуя любовью? Как предатель, заслуживающий презрения! Любовь создана Богом, она возникла из его силы. Во имя ее он Сына своего отдал на муки. И пусть ад, отвергнувший любовь, будет проклят в вечности, потому что любовь в аду чужая, потому что…
В этот момент на экране появилась надпись «Просим прощения за временные технические неполадки». И меня это не удивило: свобода свободой, но налогоплательщику в аду трудновато внушить, что свобода слова важнее, чем его абонемент. Особенно учитывая, что у нас в Адском совете по делам телевидения, радиовещания и интернета, который PROFI называется, преобладают коммуняки, а они к пропаганде относятся серьезно, хотя, конечно, никакие они не профи. Таким образом, Эрих Фромм, охваченный непонятным для меня безумием — учитывая его несомненный атеизм, — передачу закончил, ибо надпись «о кратковременных технических неполадках» закрывала экран телевизора еще долго — до самых новостей после завтрака, которые начинаются в десять.
А я с этими «техническими неполадками» так перенервничала, что спать уже не могла и решила подслушать какую-нибудь исповедь для успокоения души. Я знаю, сыночек, что это не очень хорошо, и поступаю так с ощущением греха, но любопытство и тоска по земной жизни так меня снедает, что ничего не могу с собой поделать. А то, что я подслушала на этот раз, после прерванного «неполадками» Фромма, очень в мое настроении вписалось. Молодая женщина немыслимой красоты в юго-западной Польше встала на колени перед исповедальней и начала исповедоваться. Сначала перекрестилась, потом стала говорить. И исповедь ее звучала как стихи. Потому как что же это, если не поэзия, когда женщина на исповеди декламирует:
— Отче, в смущении я и печали:
Ибо вчера повстречала я ксендза,
Он нам читал Закон Божий в школе.
Он не узнал меня — я изменилась.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |