Я тупо посмотрел на него. Потом сказал:
- Только не продолжай! Бога ради, сменим тему. Нам же скоро обедать.
Он захлопал глазами, как сова. Собрался было снова раскрыть рот, но я его опередил:
- Между прочим, ты еще не употребил Марджори, нет? Знаешь, она ждет не дождется.
- Неплохая идея, - сказал Ульрих. - Как по-твоему, тут… с ней… надо действовать поосмотрительнее?
- Положись на меня!
Мы прибавили шагу. К дому мы подбегали уже рысью.
Я отвел Мону в сторонку и поделился своей идеей.
- Почему не заняться этим после обеда? - предложила она. - Марджори и Ульриху, а не нам. - Мы заперли дверь и, пока Ульрих и Марджори только договаривались, быстро осуществили мою идею. Когда мы присоединились к ним, Марджори сидела на коленях у Ульриха с высоко задранной юбкой.
- Может, оденешься как-нибудь полегче? - спросила Мона. - Хотя бы вот так. И с этими словами распахнула кимоно, засверкав наготой.
Марджори, не теряя времени, последовала ее совету. Нам с Ульрихом пришлось облачиться в пижамы. Теперь можно было садиться за стол.
Обед, кульминацией которого должна была стать сексуальная оргия, катился по накатанным рельсам прямиком к утолению иного голода, словно направляемый гномом-стрелочником по установленному маршруту. Он начался с устриц на половинке раковины и икры, затем был восхитительный суп из бычьих хвостов, бифштекс из вырезки, картофельное пюре, молодая фасоль, сыр, сбитые сливки с ломтиками персика. Под стать было и вино настоящее бургундское, которое Марджори из-под земли добыла. За кофе и ликером последовал второй десерт: французское мороженое, плававшее в бенедиктине и виски. Между переменами Марджори поигрывала на Ульриховом инструменте. Кимоно были уже широко распахнуты; привольно колыхались груди, нежно вздымались и опускались пупки. Случайно сосок Марджори попал в сливки, и я не упустил возможности облизать его. Ульрих пытался удержать соусник на своем члене, но без успеха. Мы веселились вовсю.
Продолжая лакомиться пирожными: фруктовыми, буше, наполеонами и т. Д;,. мы вели приятную беседу о добрых старых временах. Женщины оставили свои места и пересели к нам на колени. После веселой возни и хихиканья они устроились как надо. Время от времени кто-нибудь из нас испытывал оргазм, ненадолго затихал, а потом восстанавливал хилы с помощью мороженого, бенедиктина и виски.
Позже мы перешли на диваны и между мгновениями дремы продолжали болтать о самых разных вещах. Это была не-принужденная легкая болтовня, и никого не волновало, если кто засыпал посреди фразы. В комнате стояла полутьма, в открытые окна веял теплый благоухающий ветерок, и мы были на той стадии блаженства, когда совершенно безразлично, что кто говорит и что ему отвечают.
Ульрих задремал, разговаривая с Марджори. Прошло не более пяти минут, как он дернулся и проснулся с криком: «Боже, я так и думал!» Поняв, что он не один, пробормотал что-то неразборчивое и приподнялся на локте.
- Долго я спал?
- Минут пять, - откликнулась Марджори.
- Удивительно. Мне казалось, прошло несколько часов. Опять мне снился тот сон. - Он повернулся ко мне: - Тебе это знакомо, Генри, когда во сне пытаешься убедить себя, что ты всего лишь спишь?
Я вынужден был признаться, что со мной подобного не случалось.
Ульрих всегда мог в мельчайших подробностях пересказать свои сны. Вообще они его несколько пугали, поскольку, по его мнению, это доказывало, что его сознание не отключается полностью. Что во сне оно работает еще активнее, чем во время бодрствования. Что когда он спит, обостряется его логическое мышление. Это его беспокоило. Он продолжал описывать, какие муки испытывает, доказывая себе во сне, что спит, а не бодрствует. Например, поднимает двумя пальцами тяжелое кресло, иногда вместе с сидящим в нем братом. И говорит себе спящему: «Видишь, такого никто не может сделать иначе как во сне, - это невозможно!» А еще он совершает немыслимые трюки, вроде такого: вылетает в чуть приотворенное окно и возвращается тем же путем обратно, не помяв одежды и не растрепав прически. Все, что он совершал, вело к ожидаемому Q.E.D. (что и требовалось доказать), которое ничего не доказывало, так он утверждал, потому что «я, Генри, рассуждал таким образом: чтобы доказать себе, что спишь, нужно бодрствовать, а раз ты бодрствуешь, то не можешь спать, правда?»
Внезапно он вспомнил, с чего начался его сон: он увидел на туалетном столике «Переходное состояние». Он напомнил, что когда-то я давал ему почитать эту книгу, в которой было удивительное толкование природы сна.
- Ты знаешь, о ком я говорю; замялся он, щелкнув пальцами.
- Готфрид Бенн?
- Точно. Вот это человек! Что надо. Я бы еще что-нибудь почитал из его произведений… Между прочим, нет у тебя при себе той книги?
- Есть, Ульрих, дорогуша. Хочешь посмотреть?
- Вот что, - сказал он. - Я хочу, чтобы ты прочитал нам то место, если другие не возражают.
Я отыскал книгу и раскрыл нужную страницу.
«Теперь обратимся к психологии. «Ночь: громче говорят все бьющие ключи. И моя душа тоже бьющий ключ», - сказал Заратустра… «Ночью жизнь словно отрешается», - это знаменитые слова из «Толкования сновидений» Фрейда, - «ночью жизнь словно отрешается от дневных интересов». В этой фразе - вся современная психология. В ней содержится великая мысль о расслоении психики, о существовании в ней пластов, подобных геологическим. Душа имеет свою основу, вокруг которой наращиваются пласты, и предыдущий жизненный опыт, если вернуться к строению большого мозга, в соответствии с анатомо-эволюционной теорией исчезнувших эпох, проявляется во сне, проявляется в ребенке, проявляется в психике как существующая реальность. В нашей душе…»
- Вот, слушайте внимательно! - воскликнул Ульрих.
«В нашей душе живут люди древности, и, когда развившийся за тысячелетия мозг пребывает в расслабленном состоянии, как во время сна или опьянения, они возникают вновь со своими ритуалами, доисторическим мышлением, на время погружая нас в мистическое бытие. Когда…»
- Извини, - опять перебил меня Ульрих, не можешь ли ты еще раз прочесть это место?
- Конечно, почему не прочесть?
Я медленно перечитал абзац, чтобы каждая фраза дошла до слушателей.
- Следующее предложение тоже просто конфетка, - сказал Ульрих. - Я эту чертову книгу знаю почти наизусть.
Я продолжал:
«Когда логическое мышление, эта позднейшая надстройка разума, ослабевает, когда мозг, устав сопротивляться натиску предсомнамбулического состояния…»
- Боже, что за язык! Прости, Генри, не хотел тебя снова перебивать.
«Когда мозг, устав сопротивляться натиску предсомнамбу-лического состояния, открывает границы сознания, на которые ведется вечное наступление, тогда всплывает древнее, подсознательное: в таинственном превращении и узнавании своего «я», в древнем опыте вне места и времени. Родовая память…»
- Среднего мозга! - воскликнул Ульрих, снова перебив меня. - Господи, Генри, какая строка, а! Я хочу, чтобы ты разъяснил мне ее. Нет, не сейчас… Может быть, как-нибудь потом. Прости.
«Родовая память среднего мозга, продолжал я, - лежит еще глубже и стремится проявить себя: если в защитном механизме появляются нарушения вследствие психоза, то изначальные инстинкты извлекают на поверхность - из примитивно шизоидной основы - мощное архаическое инстинктивное «я», полностью воплощающееся в потерпевшем психологическое поражение субъекте».
- Потерпевшем психологическое поражение субъекте! Каково, а! - воскликнул Ульрих. - Спасибо, Генри, ублажил. - Он повернулся к женщинам. - Вас не удивляет иногда, почему я так люблю этого типа? (Он улыбнулся мне сияющей улыбкой.) Никто из тех, кто приходит ко мне в студию, не способен доставить такого удовольствия. Не знаю, где он находит подобные книги, мне-то уж точно они никогда не попадаются. Что, несомненно, только показывает, насколько по-разному мы с ним устроены.
Он налил себе вина и заговорил снова:
- Хоть ты, может, и станешь возражать, но я вот что скажу, Генри: думаю, ты сам мог бы написать такое, не считаешь? Может, я потому так и люблю Готфрида Бенна. А еще Хьюго Белла - у этого парня тоже котелок варит, согласен? Но что любопытно, если бы не ты, я никогда не узнал бы обо всех этих вещах, а они очень много значат для меня. Как иногда хочется, чтобы ты был рядом, когда собирается эта компания виргинцев! Знаешь, они вовсе не невежды, но их ни за что не заставишь говорить на такие темы. Они считают их нездоровыми. - Он криво усмехнулся. Взглянул на Марджори и Мону. - Вы уж извините, что я слишком много об этом говорю, ладно? Понимаю, сейчас не тот момент, чтобы заводить подобные разговоры. Я собирался спросить у Генри кое-что о родовой памяти среднего мозга, но, пожалуй, можно отложить это до более удобного случая. Как насчет того, чтобы выпить на дорожку? И я пойду.
Он наполнил наши стаканы, отошел и прислонился к каминной полке.
- Для меня, наверное, всегда останется чудом и тайной, - медленно и ласково проговорил он, - та наша случайная встреча на Шестой авеню после стольких лет, что мы не виделись. Какой это был удачный день для меня! Можешь не поверить, но часто, оказываясь в самых сверхъестественных местах - посреди Сахары, например, я спрашивал себя: «Интересно, что об этом сказал бы Генри, будь он сейчас со мной?» Да, я часто думал о тебе, даже когда мы совершенно теряли друг друга из виду. Не знал, что ты стал писателем. Нет, но я всегда был уверен, что ты станешь чем-то или кем-то. Даже мальчишкой ты был не такой, как другие, особенный. Всегда вокруг тебя была атмосфера значительности и блеска. Ты был вызовом для всех нас. Может, ты сам этого никогда не понимал. Даже сейчас люди, которые встречали тебя хотя бы однажды, продолжают спрашивать меня: «Как там этот Генри Миллер?» Этот Генри Миллер! Понимаешь, что я хочу сказать? Они не спрашивают ни о ком другом из моих знакомых. Ах да ладно… Ты, знаю, слышал это десятки раз.
- Почему бы тебе не отдохнуть хорошенько, не остаться у нас на ночь?
- С большим удовольствием бы, да… - он поднял левую бровь и скривил губы, - устал сопротивляться натиску предсомнамбулического состояния… Как-нибудь мы обсудим это поподробнее. В данный момент мое мощное архаическое инстинктивное «я» прорывается сквозь шизоидную надстройку. - Он начал пожимать нам руки на прощание. - Знаешь, - заговорил он снова, - уверен, что увижу сегодня потрясающий сон. И не один, а дюжину снов! Буду соскальзывать в первобытный мрак, пытаясь уверить себя, что живу в эпоху плейстоцена. Возможно, встречу драконов и динозавров - пока защитные механизмы разума не будут полностью разрушены изначальными психозами. - Он причмокнул, словно проглотил дюжину сочных устриц. - Между прочим, - сказал он уже от порога, - не будет слишком большой наглостью, если я снова попрошу ту книжку Форела? Там есть место о тирании любви, хотелось бы перечитать.
По дороге в спальню я открыл наугад «Переходное состояние». Взгляд упал на такую фразу: «В человеческом теле содержится две сотни рудиментарных органов; сколько рудиментарного содержится в душе, неизвестно».
«Сколько содержится в душе!» С этой фразой на языке я, как в обморок, провалился в сон. Мне снилось то, что было однажды на самом деле… Я снова со Стенли. Мы быстро идем в темноте к дому, где живут Мод и моя дочурка. Стенли говорит что все это глупо и бесполезно, но, если уж я так хочу, он будет со мной до конца. У него есть ключ от входной двери; он продолжает убеждать меня, что дома никого нет. Все, что я хочу - это посмотреть комнату девочки. Я не видел дочку целую вечность и боюсь, что в следующий раз, когда мы встретимся, - когда?- она не узнает меня. Я все расспрашиваю Стенли: сильно ли она выросла, что носит, как разговаривает итак далее. Стенли, как обычно, отвечает угрюмо и резко. Он не видит смысла в моей затее.
Мы входим в дом, и я внимательно разглядываю комнату. Меня поражает обилие игрушек - они повсюду. Смотря на них, я начинаю тихо плакать. Мой взгляд падает на старую потрепанную тряпичную куклу, лежащую в углу на полке. Я беру ее под мышку и жестом показываю Стенли: можно идти. Я не могу выговорить ни слова, меня душат слезы.
Когда я просыпаюсь утром, сон стоит у меня перед глазами. Вопреки обыкновению одеваюсь в старье: потрепанные плисовые штаны, поношенную хлопчатобумажную рубаху, разбитые башмаки. Я не брился уже два дня, голова тяжелая от недосыпа. За ночь погода испортилась, дует холодный осенний ветер, того гляди польет дождь. Все утро вяло брожу по комнатам, настроение гнусное. После ленча натягиваю старый джемпер с продранными локтями, нахлобучиваю на уши шляпу с обвисшими полями и выхожу из дому. Мною овладела навязчивая идея: я должен увидеть девочку во что бы то ни стало.
Выхожу из подземки в нескольких кварталах от нужного места и, настороженно оглядываясь, вступаю в опасную зону. Медленно приближаюсь к дому, пока не оказываюсь на углу всего в одном квартале от него. Долго стою, не сводя глаз с ворот, надеясь, что малышка может появиться в любой момент. Становится зябко. Я поднимаю воротник, глубже нахлобучиваю шляпу и хожу взад и вперед, взад и вперед напротив мрачной католической церкви с замшелыми по низу каменными стенами.
Ее по-прежнему не видно. Оставаясь на противоположной стороне улицы, быстрым шагом прохожу мимо дома в надежде, что замечу сквозь окна признаки жизни внутри. Но занавеси опущены. На углу останавливаюсь и вновь принимаюсь ходить взад и вперед. Так продолжается пятнадцать, двадцать минут, может, дольше. Я чувствую себя последним отребьем, грязным, в чесотке. Шпионом. И виноватым - как последний подонок.
Я уже было собрался возвращаться не солоно хлебавши, как вдруг из-за дальнего:угла, напротив церкви, выпархивает стайка детей. С криками и воплями они мчатся через улицу. Сердце у меня сжимается. Чувствую, что она среди них, но с того места, где я стою, узнать ее невозможно. Поэтому торопливо иду к другому углу. Но, дойдя, никого не вижу. В недоумении стою несколько минут, как потерянная душа, потом решаю: подожду. Вскоре замечаю позади церкви бакалейную лавку. Вполне возможно, что они там. Осторожно огибаю церковь. Миновав лавку, делаю рывок через улицу и, взбежав на крыльцо, останавливаюсь; сердце бешено колотится.
Теперь я уверен, что они все там, внутри. Ни на секунду не спускаю глаз с двери. Неожиданно понимаю, что стою на самом виду. Прислоняюсь к двери спиной и стараюсь сделаться незаметнее. Меня всего трясет - не столько от холода, сколько от страха. Что я буду делать, если она заметит меня? Что скажу? Что смогу сказать или сделать? Меня охватывает такая паника, что я уже готов бежать сломя голову прочь.
Но в этот момент дверь распахивается - и из лавки выскакивают трое детей. Одна девочка, увидев меня на крыльце, вдруг хватает приятелей за руки и бежит с ними обратно в лавку. У меня такое чувство, что это моя малышка. Я отвожу взгляд, делая вид, что они меня не интересуют, что я жду кого-то, кто должен выйти из подъезда. Когда я снова оборачиваюсь, то вижу детское лицо, прижимающееся носом к стеклянной двери лавки. Девочка глядит на меня. Я долго и пристально смотрю на нее, не в силах решить, она это или нет.
Девочка исчезает, и к стеклу прижимается другой носишко. Потом второй, третий. А потом дети скрываются в глубине лавки.
Теперь мною овладевает паника. Я уверен, что это была она. Но почему они так стесняются? Или боятся меня?
Нет никакого сомнения, все дело в страхе. Когда она смотрела на меня, то не улыбнулась. Глядела внимательно, чтобы убедиться, что это я, ее отец, а не кто другой.
Тут до меня доходит, какой у меня ужасный вид. Трогаю щетину. Боже, словно еще на дюйм выросла с утра! Гляжу на свои ботинки, на рукава джемпера. Да меня запросто можно принять за похитителя детей.
Похититель! Мать, наверное, вбила ей в голову, что если она встретит меня на улице, то не должна меня слушать. «Немедленно беги домой и скажи мамочке!»
Я был раздавлен. Медленно, испытывая мучительную боль во всем теле, словно меня жестоко избили, спускаюсь по ступенькам. Едва ступаю на тротуар, дверь лавки внезапно распахивается, и все дети, шесть или семь человек, выскакивают на улицу. Они бегут так, словно за ними черти гонятся. На углу они наискось перебежали улицу, не обращая внимания на мчащиеся машины, и понеслись к дому - «нашему» дому. Мне показалось, что это моя малышка остановилась посреди улицы - только на секунду - и оглянулась. Конечно, это могла быть и другая девчушка. В чем я был уверен, так только в том, что на голове у нее был капор, отороченный мехом.
Я медленно дошел до угла, долгую минуту стоял там, глядя им вслед, а потом быстро зашагал к станции подземки.
Какое жестокое поражение! Всю дорогу до станции я ругал себя за глупость. Меня терзала мысль, что собственная моя дочь могла испугаться, убежать от меня в ужасе! Что может быть хуже!
Спустившись в подземку, я остановился перед автоматом с содовой. Я был похож на бродягу, на изгоя. И терзался мыслью, что, может быть, никогда не увижу ее, может, она видела меня в последний раз и таким запомнит! Собственного своего отца, притаившегося у двери, следящего за ней, как преступник. Все это было похоже на ужасное дешевое кино.
Неожиданно я вспомнил про обещание, данное Ульриху, - увидеться и поговорить с Мод. Теперь это было невозможно, совершенно невозможно. Почему? Я не мог сказать. Я только знал, что это так. Больше я никогда не увижусь с Мод, даже если очень этого захочется. Что до малышки - я буду молить Бога, да, молить Бога, дать мне шанс. Я должен увидеть ее и поговорить с ней. Но когда? Когда-нибудь. Когда-нибудь, когда она сможет взглянуть на все иначе, добрее. Я умолял Бога сделать так, чтобы она не ненавидела меня… прежде всего, чтобы не боялась меня. «Это слишком ужасно, слишком ужасно, - бормотал я про себя. - Я так люблю тебя, маленькая моя. Так люблю, так люблю…»
Подошел поезд, и, едва двери открылись, я начал рыдать. Вытащив из кармана платок, я зажал им рот и почти бегом бросился в вагон, забился в угол, надеясь, что шум колес заглушит мои конвульсивные рыдания.
Должно быть, я простоял так несколько минут, глухой ко всему, кроме мучительного горя, когда почувствовал, как чья-то рука мягко тронула меня за плечо. Продолжая держать платок у губ, я повернулся. Пожилая дама, одетая во все черное, с сочувственной улыбкой смотрела на меня.
- Голубчик, - заговорила она заботливо, желая успокоить меня, - голубчик, что случилось?
Тут я зарыдал еще истошнее. Слезы потоком лились из глаз. Я ничего не видел, кроме смутной сочувственной фигуры перед собой.
- Пожалуйста, ну пожалуйста, - умоляла она, - постарайтесь взять себя в руки!
Я продолжал рыдать. Поезд остановился, и вошедшие пассажиры оттеснили нас к противоположной двери.
- Вы потеряли любимого человека? - спросила она. Голос ее был таким нежным, таким проникновенным. Я замотал годовой.
- Бедняжка, я знаю, в чем дело. - Я снова почувствовал ее пожатие.
Двери вагона готовы были закрыться. Внезапно я выронил платок, протолкался сквозь толпу и выскочил на платформу. Помчался по ступенькам наверх и зашагал по улице. Полил дождь.
Я шел сквозь струи, опустив голову, смеясь и плача. Расталкивая людей и сам получая тычки. Кто-то толкнул меня так, что я закрутился волчком и отлетел в канаву. Я даже не оглянулся. Шел подавшись вперед, и дождь хлестал меня по спине. Я хотел, чтобы он промочил меня насквозь. Смыл все прегрешения. Да, именно это было мне нужно - смыть все прегрешения. Мне хотелось, чтобы меня вымочило до костей, чтобы меня пропороли ножом, швырнули в канаву, расплющили тяжелым грузовиком, изваляли в дерьме и грязи, уничтожили, распылили, чтоб и следа не осталось.
После дней зимнего солнцестояния в нашей жизни наступила новая полоса - не на солнечном юге, а в Гринич-Виллидж. Начался первый этап нашей подпольной деятельности.
Содержать подпольный кабак, чем мы и занимаемся, и одновременно жить в нем, подобная фантастическая идея могла прийти в голову только таким совершенно непрактичным людям, как мы.
Я краснею, вспоминая историю, которую выдумал, чтобы выпросить у матери денег на открытие заведения.
Я вроде бы управляющий этого совместного предприятия. А кроме того, прислуживаю за столиками, принимаю заказы, выношу мусор, исполняю роль мальчика на побегушках, стелю постели, убираю дом и вообще стараюсь быть полезным, насколько можно. (Единственное, что я не могу заставить себя делать, - это убираться в курительной комнате. Окна открывать нельзя, иначе нас быстро раскроют.) Заведение располагается в обычной квартире на нижнем этаже жилого дома в бедном квартале Виллидж - три небольшие комнаты, одна из которых кухня. На окнах плотные шторы, так что даже днем у нас царит полутьма. Нет сомнения, что, если предприятие окажется успешным, мы заработаем себе туберкулез. Мы собираемся открывать заведение под вечер и закрывать, когда уйдет последний посетитель, что, возможно, будет происходить под Утро.
Вижу, писать мне здесь не придется. Хорошо еще, если смогу улучить минутку для отдыха.
О том, что мы живем здесь - и что женаты, - должны знать только самые близкие друзья. Все должно происходить в тайне. Это означает, что, если в дверь звонят, а Мона при этом отсутствует, я не открываю. Сижу в темноте, пока посетитель не уйдет. Если есть возможность, выглядываю, чтобы посмотреть, кто Это был, - просто на всякий случай. На какой случай? Да не детектив ли это или сборщик налогов. Или всего лишь один из новых и потому бесшабашных и отчаянных ухажеров…
Такова в общих чертах обстановка. Самое большее, что может принести эта затея и что понятно наперед, - это головная боль и неприятности. Мона, конечно, мечтает, как через несколько месяцев мы прикроем лавочку и купим дом за городом. Пустые надежды. Мне, однако, сделали такую прививку от бесполезных мечтаний, что у меня к ним стойкий иммунитет. Единственное, что можно сделать в таком случае, - дождаться, чтобы мыльный пузырь лопнул сам, то есть дать осуществить идеал. Сам я мечтаю о другом, но у меня достаточно здравого смысла, чтобы помалкивать об этом.
Удивительно, сколько у нас, оказывается, друзей, и все обещают принять участие в открытии заведения. Кое-кто из них, прежде остававшихся для меня только именем (все из свиты Моны), помогал расставить мебель. Я обнаруживаю, что Седрик Росс - это пижон с моноклем, прикидывающийся патобиологом; Роберто де Сундра, один из «безумно влюбленных»-чилийский студент, о котором говорят, что он сказочно богат. Джордж Иннес, художник, который не отказывает себе в удовольствии время от времени побаловаться опиумом, искусный фехтовальщик; Джим Дрисколл, чьи схватки мне доводилось видеть, - борец с претензией на интеллектуальность; Тревельян, в прошлом английский писатель, - живет на денежные переводы с родины; Каччикаччи, родители которого, как предполагалось, владеют мраморным карьером в Италии, - шут, обожающий рассказывать невероятные истории.
И наконец, Барони, самый славный из всей этой братии, не жалевший сил, чтобы наше предприятие было успешным. Пресс-атташе, как он представился.
К моему великому удивлению, вечером накануне открытия одновременно появились два старинных любовника, не знавшие, естественно, о существовании друг друга. Я имею в виду Карузерса и того самого Харриса, который по-царски заплатил за привилегию лишить мою жену невинности. Он подкатил в «роллс-ройсе», по бокам у него сидели две танцорки из кордебалета. Карузерс тоже прибыл с двумя девицами, давнишними подружками Моны.
Все мои старые приятели, конечно, божились, что будут в вечер открытия, включая ОМару, только что вернувшегося с юга. Кромвель тоже должен прийти, хотя, наверное, сможет пробыть у нас лишь несколько минут. Что касается Ротермеля, то Мона старается уговорить его не приходить: слишком уж он болтлив. Я гадаю, заглянет ли Шелдон - хотя бы ненароком. Наверняка появятся один или два миллионера - вероятно, обувной король или лесопромышленник.
Главная наша забота - чтобы хватило спиртного. Марджори обещала разрешить нам воспользоваться ее личными запасами - для приготовления пунша.
У нас с Моной договоренность: обоим не напиваться, кто-то должен оставаться трезвым. Конечно, мы оба не мастера выпить, но все же… Основная проблема - как избавляться от пьяниц. Фараоны нам спуску не дадут, обольщаться на этот счет не приходится. Самым разумным в таких обстоятельствах было бы отложить какую-то сумму, чтобы их подмазать. Но Мона уверена, что мы можем иметь защиту получше, надежнее. Талдычит о приятелях Ротермеля, о всей этой гнили - судьях, политиках, банкирах, оружейных магнатах.
Уж этот мне Ротермель! Просто жду не дождусь увидеть его…
Есть, правда, в нашем заведении одна вещь, которая несказанно радует, - это холодильник. Он забит всяческими деликатесами, и должен быть забит, что бы ни случилось. Я все время заглядываю в этот чертов агрегат, чтобы полюбоваться потрясающе вкусными вещами. Хлеб у нас тоже превосходный - еврейский хлеб из Ист-Сайда. Когда станет невмоготу, сяду и слегка подкреплюсь, отведу душу. Что может быть лучше ломтя черного хлеба со сливочным маслом и икрой - в два часа утра? И стакана шабли или рислинга вдогонку, само собой. А чтобы совсем уж было хорошо, можно, пожалуй, полакомиться земляникой в сметане, или если не земляникой, так черной смородиной, или черникой, или голубикой, или малиной. Я вижу тут также халву и пахлаву. Замечательно! А на полке - вишневка, стрега, бенедиктин, изумрудный шартрез. Что до виски - а у нас его дюжина марок, - то оно оставляет меня равнодушным. Как и пиво. Пиво и виски - пойло для собак. Ceat-a-dire - les cliets.
Кроме того, вижу, у нас замечательный выбор сигар, самых лучших марок. Для завсегдатаев. Время от времени я балую себя сигарой, скажем отличной «гаваной». Но могу и обойтись. Чтобы получить удовольствие от сигары, нужно быть в ладах с миром, таково мое убеждение. Однако не сомневаюсь, что клиенты будут совать мне в карман сигары.
Да, недостатка в еде или спиртном у нас не предвидится, это наверняка. Но как насчет того, чтобы размяться, глотнуть свежего воздуха?… Я уже чувствую, как становлюсь чахлым, бледным.
Единственное, чего нам не хватает, скажу откровенно, так это кассового аппарата. Я уже вижу, как ежедневно бегаю в банк с сумкой, набитой купюрами и мелочью…
Вечер открытия прошел на славу. Мы огребли, должно быть, сотен пять долларов. Впервые в жизни я был в буквальном смысле набит деньгами; они были у меня в каждом кармане, включая жилетный. Карузерс, появившийся на сей раз с двумя новыми девицами, тряхнул мошной: выложил, должно быть, добрую сотню, угощая всех моих друзей. Заглянули и два миллионера, но держались обособленно и пробыли недолго. Стив Ромеро, которого я уже вечность не видел, появился с женой; он выглядел, как всегда, отлично - что твой испанский бык. От Стива я наслушался о своих сверхгениальных друзьях, большинство из которых все так же перебиваются случайными заработками и, чтобы как-то свести концы с концами, играют на скачках. Я с удовольствием узнал, что Спивак впал в немилость и переведен в какую-то дыру в Южной Дакоте. Хайми стал страховым агентом; он заглянет как-нибудь на днях, когда будет потише, и мы вдосталь наговоримся, никого лишнего, только мы трое. Что до любителя пользоваться кастетом Костцгена, то бедный задира оказался в санатории: у него обнаружили быстро прогрессирующий туберкулез.
Около полуночи заявился Макгрегор,. но вскоре исчез, взяв несколько бутылок с собой. На него наше заведение не произвело никакого впечатления. «Не могу понять, - сказал он, - как ты с твоим интеллектом мог опуститься до подобной бездарной авантюры. Слишком ленив, чтобы устроиться на работу, а подавать всю ночь клиентам спиртное - это ты не против… Ха-ха-ха!» Уходя, он сунул мне визитную карточку. «Если вас прищучат, помни, что я адвокат. Не обращайся к какому-нибудь жулику-стряпчему, у которого одни обещания на языке!»
С каждым посетителем мы при прощании условливались, что если он будет направлять к нам друзей, то скажет им пароль: Fratres semper. (Разумеется, никто пароля не запомнил.) И снова предупреждали, что машину надо оставлять за квартал или два до заведения.
Первое, что я понял, - самая большая нагрузка в нашем новом деле приходится на ноги… и глаза. Табачный дым был невыносим: к полуночи глаза у меня были красные, как угли. Когда наконец мы забрались в постель и укрылись одеялом, нас продолжал преследовать запах пива, вина и сигарет. Мало того, мне чудилось, что я ощущаю запах потных ног. Тем не менее мы мгновенно уснули и спали как убитые. Мне снилось, что я продолжаю разносить выпивку и сандвичи, отсчитывать клиентам сдачу.
Я собирался проспать до полудня следующего дня, но около четырех часов мы уже выползли из кровати, скорее мертвые, чем живые. Заведение выглядело как потерпевший крушение корабль.
- Лучше тебе пойти позавтракать куда-нибудь в другое место, - посоветовал я Моне. - Себе я сам что-нибудь приготовлю, как только немного приберусь.
Понадобилось полтора часа, чтобы навести хоть какое-то подобие порядка. К этому времени у меня не осталось сил, чтобы готовить себе завтрак. Налив стакан апельсинового сока, я закурил и стал ждать возвращения Моны. Посетители могли появиться в любую минуту. Мне казалось, что лишь несколько минут назад я проводил последнего. На улице уже стемнело.
В комнатах по-прежнему стоял тяжелый запах табака и кислятины от пролитого вина.
Распахнув окна, я устроил сквозняк, но добился того, что лишь начал дико кашлять. Можно было спастись в туалете. Я взял стакан с соком, уселся на стульчак и закурил новую сигарету. Я был совершенно измочален. Тут же в дверь туалета постучали. Конечно, Мона.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |