- Знаешь, что мне в тебе нравится? – философски уточнил Лайам, встав и начав раздеваться, чтобы уже заползти на полку и затихнуть.
- Ммм? – Доминик из вежливости переспросил, хотя ему действительно было интересно.
- Что ты умеешь разжечь к себе интерес, - вздохнул красавчик откровенно и честно, не строя из себя клоуна и весельчака. – И даже если на самом деле ты неинтересная пустышка и унылая зануда, твои приколы стоят того, чтобы это узнать. Ну, и глаза у тебя тоже ничего, - он усмехнулся, не удержавшись в образе философа, и отвернулся, полез наверх.
Доминик промолчал, не стал говорить никаких пошлых «спасибо». За что благодарить? За то что он сам такой и есть, сам себя годами строил, отстаивал свое Я перед всеми? Не за что Лайаму говорить это дурацкое «спасибо».
* * *
Это было, как шутка. Это было, когда Гаррета еще только начали доводить боссы, а Доминик выглядел, как невзрачная тринадцатилетняя неудачница. Они занимались совершенно мерзкими и аморальными гадостями в кабинете рисования, но это было всего лишь садомазохизмом без единого намека на чувства или эротику. По крайней мере – для Гаррета. Доминик же решил на всякий случай сообщить другу, что тот ему немного нравится, Андерсен удивленно спросил: «Тебе нравятся мальчики?»
Доминик посмеялся, отшутился своей болезнью и устраненным пару лет до этого недостатком, но Гаррет уже тогда ему не поверил, друг другу у них врать как-то не очень получалось, всему виной постоянное общение и неадекватная близость. Гаррет принялся добиваться правды, вынудил признаться, что Доминик к нему испытывал какую-то симпатию. Гаррет сразу сказал, что это смешно и тупо, что ему нравятся девчонки, что вообще еще не думал ни о чем таком. Доминик не говорил о серьезностях, он объяснил свое признание лишь тем, что не хотел, чтобы между ними были недомолвки и секреты. Гаррет опять не поверил, он решил, что раз уж он сам просто не способен любить такого же пацана, каким был он сам, то запросто может заставить этого пацана любить только его. Ведь Доминику Гаррет нравится? Конечно. Значит, ему нравятся мальчики? Само собой. Значит, теоретически он может сделать «такие вещи» с любым мальчиком? Естественно, логично. И Гаррета это не устраивало, он решил, что раз уж его друг так лоханулся с признанием в обыкновенной симпатии, то он его заставит быть преданным и верным навсегда. И он придумал этот договор, правда пришлось сказать, что и он тоже выполнит это обещание. В общем-то, договор был простой. Когда им обоим будет по восемнадцать, то есть, случится это в восемнадцатый день рождения Доминика, они покончат с собой вместе, потому что их никто не понимает, никто не хочет с ними дружить, а они не могут понять идиотов боссов и даже малявок. У них свои правила, свой мир, своя справедливость. И главное – Доминик поклялся под давлением друга, что не сделает ничего «такого» никогда и ни с кем, кроме него. То есть, либо с ним, либо вообще ни с кем. Гаррет тоже поклялся, причем искренне, а Энферни удивленно уточнил: «Тебе же не нравятся мальчики?»
Гаррет ответил: «Значит, ни с кем». Он и не думал, что до восемнадцати лет ему выпадет шанс сделать «это» с девчонкой. А шанс выпал, на него западали самые рисковые и не слишком красивые девицы. И когда Доминик узнал о том, что его друг лишился своей чертовой юношеской девственности с какой-то девчонкой, у парня чуть не случился сердечный приступ. Он не устроил истерику, он просто перестал отвечать на какие-то порывы Гаррета пообщаться. Андерсен не слишком страдал, был очень увлечен новой забавой – сексом с девчонкой. Это увлекало на все двести, привлекало, а внимание дико льстило, эта преданная, нежная любовь, похожая на любовь Сэнди в будущем, его умиляла. Он еще не знал, что она быстро надоедает. А когда надоела, он понял, что рядом нет вечного друга, понял, что случайно бросил свою «вторую половинку» с самого детства. И узнал почти последним о том, что к Доминику лезли боссы, пользуясь тем, что «неразрушимый» тандем сам собой распался. Энферни постоять за себя смог, но с бывшим другом больше не разговаривал. Первая ссора случилась из-за реплики Гаррета, в шутку отпущенной в адрес друга по поводу приставаний старшекурсников. Доминик отреагировал неожиданно резко и по-хамски, ехидно, ядовито, всем высказав, что Гаррет – извращенец. Доминик даже предостерег девушку уже не слишком близкого друга, сообщив ей, как именно Андерсен любит развлекаться по-настоящему и почему он режет руки.
Тогда началась война. И она длилась до самого «отпуска» Доминика в больницу из-за воспалившихся и требующих оперативного вмешательства гланд. Гаррет написал тест на конкурсе, а когда Доминик вернулся в приют, он просто остолбенел – ненавистного друга-врага не было. Он испарился, а Энферни вдруг стал монстром, он рвал и метал, орал и разносил все, что попадалось под руку от ярости. К нему не лезли даже стервы-воспитательницы, даже боссы уже не лезли, потому что он изменился и внешне, и внутренне. Вместо серой, маленькой женоподобной страшилки вдруг появилась совершенная, завершенная личность, которая знала, чего хотела, и страдала от невозможности это получить. Он мог сидеть-сидеть спокойно, смотреть в окно, перебирая бумаги на столе, а потом увидеть старую фотографию, где им было лет по двенадцать, и его срывало, он начинал орать, материться, огрызаться на все вопросы и попытки успокоить, ломал все, что можно было сломать, а под конец падал на пол, подтягивал колени к груди, запускал руки в волосы и судорожно стискивал кулаки. Он жмурился от боли внутри, задыхался и давился душившими слезами, не мог выдавить ни звука из-за прооперированного горла. Но не только, слов просто не было, не было ни единой идеи, как все изменить, как вернуть, а безвыходное положение вечно оптимистичного парня уничтожало. Ему-то шанса сбежать из мерзкого приюта не выпало, а он тоже был очень даже достоин учиться в Стрэтхоллане. Но убивало даже не это, убивало то, что теперь он не мог даже злиться на Гаррета. Нельзя злиться на того, кого рядом нет. И это превратилось в манию. Сначала он просто истерил, потом психовал, затем скучал, умирал без возможности хотя бы посмотреть на предавшего его друга, а в конце возненавидел, захотел отомстить и просто с диким энтузиазмом откликнулся на безнадежное предложение директрисы поучаствовать в музыкальном конкурсе. Данные были, таланта – хоть отбавляй.
И на концерте он смотрел не на Лайама, Трампер просто стал центральной точкой взгляда, хотя боковым зрением Энферни прекрасно видел заклятого друга. И хоть он дважды повторил презрительно, что «гитарист этого тупого бойзбэнда – полное фуфло», думал он иначе. И ему хотелось убить. То ли Сэнди, которого мерзкий Андерсен целовал прямо в зале, при свете, при директрисе, бесстыжая рожа… То ли саму бесстыжую рожу, то есть, Гаррета. Оба заслуживали смерти, но Доминик всего лишь испортил «другу» отношения с его «парнями», он портил их, как мог, он доводил мазохиста до кондиции, чтобы тот срывался на своих «бойфрендах». И Гаррет покорно шел в ловушку, рвал отношения, вспоминал, каким он был, прекращал строить из себя нежного и любящего. Переставал строить из себя обиженного, несчастного сиротку, которому «так одиноко» было в приюте. Лжец, лицемер и предатель, вот кем он был для Доминика. Он сам выбрал их дружбу, она ему нравилась, он сам ее предал и сломал, он сам все это делал, так что не имел права на таких друзей, которые у него появились в новом интернате. И все равно, на них не подействовал даже рассказ о всей правде. Почти о всей. Доминик сдался, решив, что если мир не изменится по его желанию, как меняется по желанию Гаррета, значит ему такой мир и вовсе не нужен. Кроме того, до дня рождения осталось не так уж много. А смерть он выбрал замечательную – утонуть. Это могло быть озеро возле интерната, можно было рухнуть в воду с деревянной площадки на вышке, предварительно связав руки. Он все равно не умел плавать, а с такой подстраховкой – тем более утонул бы. Это могло быть даже море, на которое они собирались ехать на летние каникулы, Доминику было без разницы.
Он даже не знал, что это такое было теперь. Любовь или ненависть? Любовь или одержимость? Любовь или фанатизм? Но нет, он увидел любовь Сэнди к Гаррету. Это была настоящая, чистая, искренняя и нежная любовь человека, который отдает всего себя вместе с душой и телом тому, кого любит. Доминик так не смог бы, он не видел в Гаррете идеал, он не представлял его безупречным, он видел и знал с самого начала все недостатки. Он знал обо всех особенностях и деталях, обо всех извращенных наклонностях и о большей части фантазий, желаний, целей. В общем, он бы тоже мог вырезать его имя хоть на какой части своего тела, но не из безумной любви, придавая этому особое значение, а просто из желания причинить боль СЕБЕ.
Но он понял, что любовью в общепринятом смысле это явно не было. И привычкой не было, он же так отвык за эти полгода. За эти несколько лет, что они вообще ненавидели друг друга. И дружбой это не было, и не было ненавистью.
Нет, у него к Гаррету было что-то совершенно другое, куда более глубокое, безумное и ненормальное, куда более страшное и ужасное, но оттого еще более запретное и желанное, красивое, прекрасное. И он решил, что действительно, лучше умереть, не изменив, но и не добившись. Согласись Гаррет вдруг ради прикола быть с ним, Доминик посмеялся бы и сказал, что ему это не нужно, потому что сам по себе Андерсен не стоил мучений и страданий, а потому и радости никто не испытал бы никакой. Каждый человек отмеряет себе столько мучений и переживаний, сколько хочет испытать, а уж тот, по кому он якобы страдает, вообще к этому отношения не имеет. Именно поэтому Доминик не завышал каких-то харизматических и этических способностей своего бывшего друга. Он был обаятельным, иногда даже располагал к себе, но он Настоящий был совсем не тем человеком, ради которого можно пойти на самоубийство.
Да и вообще, Энферни уверен был – они слишком изменились. И внешне, и внутренне, его странное чувство к Гаррету тоже выросло, повзрослело и изменилось, но в какой-то мере осталось прежним. И он сомневался, что у них все получилось бы так смешно и забавно, как раньше. Выходка Гаррета с демонстрацией «как играть в Предсмертный поцелуй» его в этом разубедила, но один момент не мог быть доказательством, что все осталось по-прежнему для обоих. А портить воспоминания о прежней дружбе в детстве очень не хотелось.
* * *
В кабинет директрисы Гаррет вошел вежливо, практически с уважением. Он постучался, дождался приглашения войти и только тогда открыл дверь, улыбнулся почти не ехидно. Руки он держал за спиной почему-то, но мисс Бишоп интересовало не это. Ей было безумно интересно, с чего это Нептун, о котором она иначе, как о сыне, не думала, решил к ней зайти.
- Мисс Бишоп… Можно попросить вас об одной… Эм… Как бы это сказать… Услуге?
Она удивилась, вскинула брови, напоминая себе постоянно, что он не знает, он не может знать, поэтому нельзя относиться к нему лучше, чем к остальным, иначе он обнаглеет и возгордится.
Было немного поздно.
- Даже не представляю, что ты имеешь в виду, Гаррет, - прохладно ответила она, а он сладко-сладко улыбнулся.
- Ну, просто… Мы с Лайамом, Расселом и Грэгом отрепетировали тут пару песен для прослушивания… Ну, с… - ему неожиданно сложно далось имя. – Домиником тоже. Одну. Потому что там только они с Лайамом поют. Кстати, она на французском.
- Похвально, - осторожно кивнула женщина и рискнула напомнить. – Но ты, кажется, не улучшил оценку по французскому? Вы не можете поехать, если ты не сдашь на «удовлетворительно». Точнее, ты не можешь поехать, мне очень жаль, но мы уже говорили об этом.
- Вы уверены, что ничего нельзя сделать?.. – он сделал притворно жалобное выражение лица, и Шарлотте оно сразу не понравилось, она заподозрила, что что-то не так, не в порядке. Иначе он орал бы и громил все вокруг от возмущения. У него есть какой-то козырь, у него никогда не получилось бы стать карточным аферистом, он не способен врать о таких вещах.
Она молчала, и Гаррет предложил сам.
- Может, стоит попросить мисс Ду Мортье уйти по собственному желанию? В конце концов, она… Как бы это сказать, немного беременна. Я так думаю. И не только я так думаю, она в последнее время плохо выглядит, постоянно убегает с уроков… Может, у нее есть мужчина где-нибудь там, в Толлум-Тауне? Она же ездит туда на выходные?
Мисс Бишоп побагровела.
- О чем… О чем ты говоришь? Гаррет! Если это и правда, то тебя никак не касается! Ни о каких «собственных желаниях» речи идти не может, не думай даже, что я ради ваших юношеских амбиций стану потакать сиюминутным желаниям. Я думаю, нам не стоит больше это обсуждать, у тебя не получится убедить меня, лучший способ поехать на прослушивание – улучшить оценку.
- Значит, это у тебя «юношеские амбиции были», когда ты меня кинула на кладбище, да? – он выгнул левую бровь, лицо было такое мрачное и насмешливое, что женщина сначала просто опешила, уловив лишь интонации и увидев перемену внешности. И только после этого она различила слова, мигом побледнела, не понимая, откуда он узнал.
- О чем ты? – это получилось так неубедительно, что его самооценка взметнулась до ворот рая, раз уж он умудрился вывести из равновесия настолько спокойную тираншу.
- Об этом, - он наконец показал руки, в одной из которых держал листы ксерокопий. – У тебя тоже такие есть. Можно я буду звать тебя мамой? Или нет? Хотя, какая мать бросит своего ребенка на кладбище? Какая мать ВООБЩЕ его бросит? Это – юношеские амбиции, ты хотела сказать? – он неожиданно разозлился, хотя не собирался скандалить. Просто взметнулась ярость и обида на несправедливость жизни. Шарлотта хотела возмутиться подобным отношением и обращением к старшему по возрасту и статусу человеку, то есть, к ней, но не могла выдавить и слова.
Она понятия не имела, как ЭТА Шарлотта Бишоп умудрилась бросить своего сына на КЛАДБИЩЕ Манчестера, рядом с приютом «Тадеуса Дамера». Ведь она сама скрывала Ромуальда долго, пока не получила должность директрисы Стрэтхоллана и возможность выдать собственного, незаконнорожденного сына за подкидыша. Все равно потом все узнали, но он до последнего думал, что она ему – никто, только директриса. И Шарлотта не могла объяснить теперь уже Гаррету, какого черта она наделала в молодости, почему он оказался в таких условиях. Поэтому она молчала, уже точно зная, что ей придется уволить ненавистную парню француженку. Но в голову директрисы забрели неприличные мысли о том, что Гаррет прав – если госпожа Ду Мортье ждет ребенка, ей по-любому придется бросить работу, а ждать ее никто не станет, придется нанять нового преподавателя. И лучше это будет не преподаватель французского. Гаррет, кажется, говорил, что в Манчестере он и Доминик учили немецкий, с ним проблем не было. Так почему бы не сделать традиционным вторым языком Стрэтхоллана немецкий? Она пыталась оправдать грядущий поступок, но оправданием служило именно то, что Гаррет говорил сам.
Она ему пожизненно и даже посмертно была обязана, ведь дети ничего не должны своим родителям. Они не просили их делать, они ничего не могли решить, все решили за них, и потому родители не имеют никаких оснований обвинять своих детей в том, что они «не такие, неправильные, не оправдали надежд». Они себе не выбирали ни жизнь, ни самих родителей, их не в чем винить, а вот родители обязаны своим детям даже после смерти за то, что вынудили проживать эту мерзкую жизнь на этой мерзкой планете.
Шарлотту Бишоп пристыдили во второй раз в жизни, если первым считать тот раз, когда весь Толлум-Таун осуждающе смотрел и подозревал, что она прижила выродка неизвестно, от кого. Во второй же раз было, как ни странно, еще хуже, ведь ее пристыдил восемнадцатилетний парень, старшекурсник ее собственного интерната, да еще и ее сын, как оказалось, даже в этом мире, в этом времени. Ей было невыносимо стыдно, и Гаррет это видел, он прищурился, швырнул бумаги на ее стол и улыбнулся уже чуть дружелюбнее.
- Пожалуйста, не лишай меня ХОТЯ БЫ шанса добиться славы, мам, - он еле выдавил последнее, очень непривычное слово, снабдив его интонацией яда.
- Хорошо, завтра я подпишу приказ.
- Сегодня, - он поправил ее. – Завтра понедельник, не хочу терпеть ее еще один час на уроке.
- Хорошо. Но она все равно уйдет уже после того, как вы уедете.
Гаррет прекрасно знал и о том, что нужно предупреждать за два месяца.
- Ой, мам… - он усмехнулся. – Не беспокойся, только подпиши приказ, я сам его ей отдам. Можно? ПОЖАЛУЙСТА, - он опять надавил этим словом, сел в кресло и послушно, воспитанно подождал, пока она прямо при нем подпишет такую тупую, в общем-то, бумагу.
- Ты не уважаешь старших, - она вздохнула. – Она хочет, чтобы ты знал ее предмет, вот и все.
- Она сама не знает, чего она хочет, - отрезал Гаррет, протянув руку за листком. – Я тебе гарантирую, мам, она уйдет сама. И тебе ничего не придется ей объяснять.
Она все же рискнула поинтересоваться.
- Почему ты так думаешь?
- Даже не знаю. Предчувствие, наверное, - он пожал плечами легкомысленно, встал и улыбнулся опять. – Спасибо большое. Мы можем ехать на прослушивание?
Она вздохнула, удивляясь, каким монстром стал ее сын, стоило ему оказаться до этих восемнадцати лет не в Стрэтхоллане, а в обыкновенном приюте. Он смог добиться желаемого, неправильного и некорректного всего лишь фактом своего существования.
- Можете. В четверг с утра будьте готовы.
- Конечно, - он улыбнулся радостно, уже без ехидства, но тут же добавил. – Мама.
Ее аж дернуло от этого обращения, а он вышел в коридор, закрыл дверь и остановился перед собравшимися Марсами и Нептунами, которые до сих пор были в шоке от новостей. Они поклялись никому не говорить, от этого зависели отношения с Гарретом, а портить их никому не хотелось.
- Ну? Что она сказала?! – Трампер на него напал, схватил, обняв рукой за шею и наклонив к себе, прижав ближе.
- Думал, сердце выскочит, - шепотом, совсем не так уверенно, как минуту назад, отозвался парень, нервно дрожа и стараясь успокоить сердцебиение.
- Она отпустила?!
- Отпустила, конечно. Но она еще и приказ подписала. Прикинь?
- Можешь из нее веревки вить теперь, - ухмыльнулся Роз кровожадно, с небольшой завистью. Ему и без того жилось неплохо, не хотелось бы оказаться в интернате под руководством собственной матери.
- Нет уж. Пусть она мучается до конца за то, что сделала. А если я постоянно буду чего-то требовать, она оборзеет через пару месяцев, максимум – через год. Скажет, типа, она мне уже за все отплатила. Нет, пусть ее это грузит до самого выпускного нашего.
- Почему-то я знал, что ты это скажешь, - вздохнул Ясмин. – Главное – гордость?
- Главное – гордость, - согласился мазохист немного прохладно. – А что?
- Ничего. Вы в этом с Домиником очень похожи. Говорите, что жизнь у вас одна, и только вы решаете, что будете делать… А сами готовы на любые лишения ради собственной гордости.
- Может и похожи, - Гаррет отмахнулся, он об этом думать не хотел. Он хотел быть номером «один» хотя бы для себя, потому что для других пока не очень получалось.
* * *
Его жестоко тошнило от репетиций третьей песни. То есть, две подготовленные с ним его устраивали, но бесило слушать, как Лайам и Доминик завывали по-французски такими сладкими голосами, что казалось, будто оба сейчас кончат. Особенно, Энферни, который закрывал глаза, ногтями касался стойки микрофона и вдохновенно пел, проглатывая окончания слов. До Наташи Сэнт-Пьер ему было далеко, но его голос сделал песню какой-то совсем пошлой.
А еще Гаррета безумно раздражали посиделки и треп Рассела с Сэнди. Теперь третьекурсник тоже приходил на их репетиции, но сидел на подоконнике за спиной рыжего, чтоб смотреть только на него и иногда что-нибудь ехидно говорить. Они ржали не так, как раньше с Андерсеном, у них была гора каких-то секретов, и никто не был в курсе – было ли между ними что-то ТАКОЕ. Ведь они не показывали отношения всем подряд, как это делал Сэнди с Гарретом. Обжегшись на молоке, он дул на воду. Робин же, которого мисс Батори заставляла тренироваться ради того, чтобы не потерять навык, старался не сталкиваться со старшекурсниками вообще. Марс от него отстал давно, найдя новое, очень серьезное увлечение, зато красавчик Нептун периодически палился. Робин ловил на себе его задумчивый, долгий, пронзительный взгляд, сразу отворачивался и продолжал напевать под гитару, отвернувшись вообще к окну, в самом углу кабинета, чтобы никому не мешать, чтобы ему не мешали.
Доминик еще раз напомнил Трамперу о том, что прекрасно видит, кто нравится ему на самом деле, поэтому лучше не надо лезть к нормальному мальчишке, да еще младше его на два года. Лайам не достоин портить ему жизнь своими минутными слабостями.
Лайам ехидно сказал, что его слабости далеко не минутные, Энферни фыркнул снисходительно и подумал, что отомстит за эту колкость позже. Он только оглянулся на бывшего друга и уточнил ядовито.
- Ну, как? Готов показать Ду Мортье небеса?
- Да ты не волнуйся, она завтра не встанет вообще. А придется, полетит с песней отсюда. Я думаю, она решит, что ее уволили из-за этого. И вряд ли станет сопротивляться, возмущаться…
- Согласен, - парень кивнул. – Но, знаешь… Мне кажется, что ты стал очень озабоченным. Неужели секс – это так круто?
- Попробуй, - без тени ехидства, но с капелькой яда, провокации фыркнул Гаррет. – Хотя, нет, ты же не можешь. Ни с кем не можешь, а я не стану. Хотя, если очень попросишь…
- Лучше никогда не узнать, чем с тобой.
- Чем просить, ты хотел сказать?
- Нет, я сказал то, что хотел. Даже умоляй ты меня на коленях, я бы не стал.
- Умолять ТЕБЯ? – Гаррет засмеялся, запрокинув голову, переливисто, обидно и зло, как он это умел. – Лучше умолять пакет ледяного риса.
- У тебя стоит даже на рис, - задумчиво заметил Доминик. – По-моему, тебе надо обратиться к врачу. К сексологу, а то дойдет до сексопатолога, будь осторожен.
- Я предельно осторожен. Именно поэтому не лезу к таким бревнам, как ты.
- Ну хоть на бревна у тебя не стоит, слава богу, - парень пожал плечами и вышел из кабинета следом за Марсами и Сатурном. Сэнди выскочил сразу за Расселом, повиснув на его руке и гогоча о чем-то, на что Роз реагировал невероятно позитивно.
- «Пакет ледяного риса»? – переспросил Лайам.
- А что мне надо было сказать?
- Например, признать, что вдуть ему – как минимум моя эротическая мечта и извращенная фантазия.
- Ты бы разочаровался.
- Это почему это? – вдруг спросил Ясмин, обидевшись за парня, который предостерег его от отношений с мазохистом аж дважды.
- Потому что он не стоит того.
- Ты просто злишься, что он тебя никогда бы не попросил. И даже если бы попросил ты сам, он бы отказался.
- Да я и не собираюсь за этим пугалом бегать. У меня сегодня будет отличный секс с опытной бабой. У нее вообще все замечательно, сиськи по килограмму.
- Не знал, что тебе нравятся сиськи, - заметил Кермит удивленно.
- Нравятся, но без них тоже неплохо. Но с ними все же классно, - пояснил Гаррет со вздохом, тоже направился к выходу.
- Он ему не нравится, - Лайам решил расслабить и эмо, и очкарика. – Уж ты-то, Ясмин, должен понимать. Обычно, когда нашему мазохисту нравится кто-то, он идет, берет и «употребляет», не особо интересуясь мнением. А ты, я думаю, посильнее, чем Энферни, и то отбиться не смог.
Ясмин закатил глаза, ну вот, ему опять об этом напомнили. Гаррет довольно ухмыльнулся.
- Он просто не хотел отбиваться. А ты видел, Трампер, что будет, если к этому психу полезть.
- Значит, ты просто боишься? – Ясмин прищурился мстительно. – Боишься, что он тебе тоже что-нибудь сделает, вот и не лезешь?
- Просто желания нет. Если бы оно было, давно бы уже употребил, - парень пожал плечами, оглянулся и сделал надменную морду. – Он слишком высокого о себе мнения. Хочет казаться круче, ради бога, мне-то что.
* * *
Через два часа после отбоя Доминик решил, что обещанное исполнить все же нужно, он увидел, как француженка поднималась по лестнице на третий этаж, дернул Гаррета за рукав и пихнул в другой конец коридора, чтобы мазохист зашел с другой стороны. Сам Энферни догнал женщину и остановил ее еще у лестницы на третьем этаже, повернув к себе и начав болтать об экзамене, о заданиях, которые будут, о контроле чтения и понимания услышанного… Он даже не смотрел ни разу на дверь ее спальни, только заметил краем глаза, как Гаррет тихо прикрыл дверь за собой. Он сразу положил листок с приказом на письменный стол, а сам затих за дверью со стороны, где были петли. Кровать у дамочки была роскошная, как и у всех работниц интерната – двуспальная, довольно мягкая, с отличного качества постельным бельем… Он расплылся в ухмылке, хотя его безумно трясло от страха и волнения. Он не уверен был конкретно в первых минутах, потому что боялся, что француженка с перепугу сможет вырваться, и тогда ему конец.
Мисс Ду Мортье договорила с любимым учеником, улыбнулась ему, Доминик начал спускаться по лестнице, а женщина подошла к своей двери. Она не была закрыта до самой ночи, украсть и смыться никто не смог бы, ведь сразу найдут, а потому и бояться было нечего. Она подумала о Гаррете в очередной раз, как думала о нем прошедшие три недели, с тех самых пор, как он на нее наорал в классе. Все же, что-то в старшекурсниках были. Уже далеко не дети, но еще не взрослые. От взрослых, здравомыслящих мужчин этих парней отличал, наверное, именно этот здравый смысл. Взрослый мужчина побоится отколоть что-то такое, а у Гаррета и его дружков мозги были ниже пояса, желания генерировались спонтанно, зовом молодого и безумного сердца. Поэтому мисс Ду Мортье не раз ловила себя на мысли, что никогда не пробовала ничего «такого» с мужчиной моложе себя. Моложе двадцати лет – тем более. И она была в курсе, что старшекурсники между собой уже такие глупости вытворяли, так значит, они для «этого» вполне пригодны, они к этому готовы? Конечно, были здравые идеи, что старшекурсники не могут похвастаться опытом, тактом и определенным терпением, они наверняка понятия не имеют, сколько именно ласки и нежности нужно уделять взрослой женщине. Они грубые и резкие, привыкшие либо к девчонкам своего возраста, таким же сумасшедшим, испорченным и резким, либо и вовсе к парням, которым нежность вообще не нужна. Именно это и привлекало. Она не была уверена, что ей понравилась бы такая грубость, но как и любой нормальной женщине, не страдающей фригидностью, ей были свойственны забавные фантазии об изнасиловании. На настоящее они бы никогда не пошли, побоявшись, эти женщины, но вот о таком помечтать было неплохо.
Доминик передумал спускаться по лестнице, он взметнулся обратно, с любопытством подскочил к нужной двери и прижался к ней ухом, заправив за него волосы. Свет погас, француженка вечно задерживалась где-то и поднималась к себе последней, все учителя и надзирательницы давно если не спали, то читали любовные романчики у себя в постели.
За дверью что-то глухо ударилось, раздалось какое-то шипение, в котором Доминик узнал шепот Гаррета, он услышал мычание и почти облегченно вздохнул – все же Андерсен успел схватить ее и зажать ей рот.
Женщина просто остолбенела, по всему телу прошла дрожь, которая показалась ледяной, но тут же распалила до поднятия температуры на целый градус. Перед глазами почти вся жизнь промелькнула, пришла дикая мысль о том, что за спиной явно не Патрик Бэккет, единственный мужчина интерната. Ведь он огромный медведь, от которого француженку тошнило, а ее схватил и держал кто-то куда приятнее, изящнее. По шепоту она узнала не сразу, но по изрезанному предплечью мигом опознала именно Гаррета.
«Ну, все, дофантазировалась», - пронеслась забавная мыслишка на задворках сознания.
- Завтра вас уволят, мисс Ду Мортье, - сообщил Гаррет вполне спокойно, сдерживая колотящееся сердце и стараясь дышать ровно. – И вы отсюда уедете без вопросов, понятно?
Она молчала, но потом замычала протестующе.
- Если вы не согласны, уж извините, придется найти какие-то причины, чтобы вас уволили без предупреждения. Вариантов немного, всего два. Либо вас увольняют за прогулы, либо за аморальное поведение. Первого у вас нет, да и мне второе нравится больше. Что там с аморальным поведением? Совращение ученика? – он шептал ей в ухо, обжигая дыханием щеку и касаясь губами маленького бриллиантика в мочке. – Вряд ли кто-то поверит, что это я, всего лишь тупой, третируемый вами уже полгода ученик совратил взрослую, опытную, умную и здравомыслящую женщину, а?.. Вот, я о том же. Вам не оправдаться будет. Так что выбираем аморальное поведение. Понимаю, вы любите по-семейному, нежно и красиво, все такое, а потом отвернуться и захрапеть, но сегодня не получится, потому что я так не умею.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |