вертикальная планка семи с половиной футов в высоту. По ней скользила
рейка, опускавшаяся на голову стоявшего у стены человека. Сбоку на планке
были отмечены дюймы и доли дюйма - половинки, четверти, осьмушки и так
далее, справа находилось приспособление, измеряющее длину руки. Каупервуд
понял, что от него требуется, и, став под рейку, застыл в неподвижности.
- Ноги вместе, плотней к стене! - командовал Кьюби. - Вот так! Пять
футов девять дюймов и десять шестнадцатых! - выкрикнул он, и писарь занес
эти данные в регистрационный бланк.
Затем Кьюби достал рулетку и принялся измерять плечи Каупервуда, его
ноги, грудь, талию, бедра. Он громко называл цвет его глаз, волос, усов и,
заглянув ему в рот, добавил в заключение:
- Зубы все целы!
После того как Каупервуд еще раз сообщил свой адрес, возраст, профессию
и на вопрос, знает ли он какое-нибудь ремесло, дал отрицательный ответ,
ему разрешили вернуться в ванную комнату и надеть приготовленную для него
тюремную одежду - грубое шершавое белье, белую бумажную верхнюю рубаху с
открытым воротом, толстые голубовато-серые бумажные носки, каких он
никогда в жизни не носил, и необыкновенно жесткие и тяжелые, словно
сделанные из дерева или железа, башмаки со скользкими подошвами. Затем он
облачился в мешковатые арестантские штаны из полосатой ткани и
бесформенную куртку. Он понимал, что в этом костюме у него нелепый и
жалкий вид. Когда он снова вошел в канцелярию надзирателя, его охватило
какое-то странное, мучительное чувство безнадежности, которое он никогда
еще не испытывал и сейчас всячески старался подавить в себе. Так вот,
значит, как поступает общество с преступником. Отталкивает его от себя,
срывает с него приличные одежды, облекает вот в эти отрепья. Тоска и злоба
овладели им; как он ни силился, ему не удавалось справиться с нахлынувшими
на него ощущениями. Он всегда ставил себе за правило - скрывать то, что он
чувствует, но сейчас это было ему не под силу. В подобной одежде он
чувствовал себя униженным, несуразным и знал, что таким же видят его и
другие. Огромным усилием воли он все же заставил себя казаться спокойным,
покорным и внимательным ко всем, кто теперь над ним начальствовал. В конце
концов, думал он, надо смотреть на это, как на игру, как на дурной сон,
или представить себе, что ты попал в болото, из которого, если повезет,
еще есть надежда благополучно выбраться. Он верил в свою звезду. Долго так
продолжаться не может. Это только нелепая и непривычная роль, в которой он
выступает на давно изученных им подмостках жизни.
Кендал тем временем продолжал разглядывать Каупервуда.
- Ну-ка подыщи для него шляпу! - приказал он своему помощнику.
Тот подошел к шкафу с нумерованными полками, достал оттуда безобразную
полосатую шляпу с высокой тульей и прямыми полями и предложил Каупервуду
примерить ее. Шляпа пришлась более или менее впору, и Каупервуд решил, что
настал конец его унижениям. Больше, казалось, уже не во что было его
наряжать. Но он ошибся.
- Теперь, Кьюби, отведи его к мистеру Чепину, - приказал Кендал.
Кьюби знал свое дело. Он отправился назад в ванную и принес оттуда
вещь, о которой Каупервуд знал лишь понаслышке: белый в синюю полоску
мешок, по длине и ширине размером приблизительно в половину обыкновенной
наволочки. Развернув мешок, Кьюби встряхнул его и приблизился к
Каупервуду. Таков был обычай. Применение мешка, установившееся еще в
ранние времена существования тюрьмы, имело целью лишить заключенного
ориентации и тем самым предупредить возможность побега. С этого мгновения
Каупервуд уже не имел права общаться с кем-либо из заключенных, вступать с
ними в беседу, даже видеть их; разговаривать с тюремным начальством тоже
воспрещалось, он обязан был лишь отвечать на вопросы. Это было жестокое
правило, но оно строго соблюдалось здесь, хотя, как позднее узнал
Каупервуд, и тут тоже можно было добиться известных послаблений.
- Придется тебе напялить эту штуку, - сказал Кьюби, раскрывая мешок над
головой Каупервуда.
Каупервуд понял. Когда-то давно он слышал об этом обычае. В первый миг
он, правда, опешил и взглянул на мешок с неподдельным удивлением, но тут
же с готовностью поднял руки, чтобы помочь натянуть его.
- Не надо, - сказал Кьюби. - Опусти руки! Я и сам справлюсь.
Каупервуд повиновался. Мешок, нахлобученный на голову, доходил ему до
груди, так что он ничего не видел. Он почувствовал себя несчастным,
пришибленным, почти раздавленным. Эта белая в синюю полоску тряпка едва не
лишила его самообладания. Неужели, подумал он, нельзя было избавить меня
от такого крайнего унижения?
- Пойдем! - сказал ему провожатый, и Каупервуда повели - куда, этого он
уже не видел.
- Оттяни малость нижний край да поглядывай под ноги, - посоветовал
Кьюби.
Каупервуд так и сделал, теперь он уже смутно видел ноги и кусок пола,
на который ступал. И так его, словно слепого, вели сначала по короткому
переходу, потом по длинному коридору, через комнату, где сидели дежурные
надзиратели, и, наконец, вверх по узенькой железной лестнице, к
надзирателю второго этажа. Здесь он услышал голос Кьюби:
- Мистер Чепин, я привел вам от мистера Кендала нового арестанта.
- Сейчас иду, - донесся откуда-то неожиданно приятный голос.
Чья-то большая, тяжелая рука подхватила Каупервуда за локоть, и его
повели дальше.
- Теперь уж недалеко, - произнес тот же голос. - А там я сниму с вас
мешок.
И Каупервуд почему-то, - возможно, потому, что в этих словах ему
послышалась нотка сочувствия, - почувствовал, как судорога свела ему
горло.
Оставалось сделать всего несколько шагов.
Они подошли к двери, и провожатый Каупервуда открыл ее огромным
железным ключом. Затем та же большая рука тихонько его подтолкнула. В ту
же секунду он был освобожден от мешка и увидел, что находится в тесной
выбеленной камере, довольно сумрачной, без окон, но с узким застекленным
отверстием под потолком. Посредине одной из боковых стен на крючке висела
жестяная лампочка, видимо, служившая для вечернего освещения. В одном углу
стояла железная койка с соломенным тюфяком и двумя синими, вероятно,
никогда не стиранными, одеялами. В другом была приделана небольшая
раковина с медным краном. На стене против койки находилась маленькая
полочка. В ногах стоял грубый деревянный стул с уродливой круглой спинкой;
в углу возле раковины торчала обмызганная метла. Там же красовалась и
чугунная параша, опорожнявшаяся в сточный желоб возле стены и, видимо,
промывавшаяся вручную, из ведра. В камере явно водились крысы и всякие
паразиты, отчего там стоял пренеприятный запах. Пол был каменный. Взгляд
Каупервуда, сразу охватив все это, остановился на тяжелой двери,
крест-накрест забранной толстыми железными прутьями и снабженной массивным
блестящим замком. Он увидел также, что за этой железной дверью имелась
вторая, деревянная, которая наглухо изолировала его от внешнего мира. О
ясном, живительном солнечном свете здесь нечего было и мечтать. Чистота
всецело зависела от охоты и умения заключенного пользоваться водой, мылом
и метлой.
Оглядев камеру, Каупервуд перевел взор на надзирателя, мистера Чепина;
это был крупный, тяжеловесный, медлительный человек, весь словно покрытый
толстым слоем пыли, но явно незлобивый. Мундир тюремного ведомства
мешковато сидел на его нескладной фигуре. Мистер Чепин стоял с таким
видом, словно ему не терпелось скорее сесть. Его грузное тело отнюдь не
казалось сильным, добродушная физиономия сплошь поросла седоватой щетиной.
Плохо подстриженные волосы смешными патлами выбивались из-под огромной
фуражки. И тем не менее Чепин произвел на Каупервуда очень неплохое
впечатление. Более того, сразу подумалось, что этот человек, пожалуй,
отнесется к нему внимательнее, чем до сих пор относились другие. Это его
ободрило. Он не мог знать, что перед ним лишь надзиратель "пропускника", в
ведении которого ему предстояло пробыть всего две недели, до полного
ознакомления с правилами тюремного распорядка, и что сам он - всего лишь
один из двадцати шести заключенных, вверенных мистеру Чепину.
Для упрощения знакомства сей почтенный муж подошел к койке и уселся на
нее. Каупервуду он указал на деревянный стул, и тот, пододвинув его к
себе, в свою очередь, на него опустился.
- Ну, вот вы и здесь! - благодушнейшим тоном произнес мистер Чепин; он
был человек немудрящий, благожелательный, многоопытный в обращении с
заключенными и неизменно снисходительный к ним. Годы, врожденная доброта и
религиозные убеждения - он был квакером - располагали его к милосердию, но
в то же время многолетние наблюдения, как позднее узнал Каупервуд, привели
его к выводу, что большинство заключенных по натуре скверные люди. Как и
Кендал, он всех их считал безвольными, ни на что не годными, подверженными
различным порокам, и, в общем, не ошибался. Но при этом он сохранял свое
старческое добродушие и отеческую мягкость в обращении, ибо, подобно
многим слабым и недалеким людям, превыше всего ставил человеческую
справедливость и добропорядочность.
- Да, вот я и здесь, мистер Чепин, - просто отвечал Каупервуд. Он
запомнил фамилию надзирателя, слышанную от "старосты", и старик был этим
очень польщен.
Старый Чепин чувствовал себя несколько озадаченным. Перед ним сидел
знаменитый Фрэнк А.Каупервуд, о котором он не раз читал в газетах, крупный
банкир, ограбивший городское казначейство. И ему и его соучастнику Стинеру
- это Чепин тоже вычитал из газет - предстояло отбыть здесь изрядный срок.
Пятьсот тысяч долларов в те дни были огромной суммой, гораздо более
крупной, чем пять миллионов сорок лет спустя. Чепина поражала даже самая
мысль о растрате такой неимоверной суммы, не говоря уж о махинациях,
которые, судя по газетам, проделал с этими деньгами Каупервуд. У старика
давно выработался перечень вопросов, которые он предлагал каждому новому
заключенному: жалеет ли тот, что совершил преступление, намерен ли он
исправиться, если обстоятельства будут тому благоприятствовать, живы ли
его родители и так далее. И по тому, как они отвечали - равнодушно, с
раскаянием или с вызовом, - он решал, заслуженное ли они несут наказание.
Он отлично понимал, что с Каупервудом нельзя говорить, как с каким-нибудь
взломщиком, грабителем, карманником или же простым воришкой и мошенником.
Но иначе разговаривать этот человек не умел.
- Так, так, - продолжал он. - Вы, надо полагать, никогда и не думали
попасть в такое место, мистер Каупервуд?
- Не думал, - подтвердил тот. - Несколько месяцев тому назад я не
поверил бы этому, мистер Чепин! На мой взгляд, со мной поступили
несправедливо, но теперь, конечно, поздно об этом говорить.
Он видел, что старому Чепину хочется прочесть ему маленькое
нравоучение, и готов был его выслушать. Скоро он останется один, и ему не
с кем будет даже перемолвиться словом; если можно установить с этим
человеком более или менее дружеское общение, тем лучше. В бурю хороша
любая гавань, а утопающий хватается и за соломинку.
- Да, конечно, все мы в жизни совершаем ошибки, - с чувством
собственного превосходства продолжал мистер Чепин, наивно убежденный в
своих способностях наставника и проповедника. - Мы не всегда знаем, что
выйдет из наших хитроумных планов, верно я говорю? Вот вы теперь попали
сюда, и вам, надо полагать, обидно, что многое обернулось не так, как вы
рассчитывали. Но если бы все началось сначала, я думаю, вы не стали бы
повторять то, что сделали, как вы скажете?
- Нет, мистер Чепин, в точности, пожалуй, не стал бы повторять, -
довольно искренне ответил Каупервуд, - хотя должен сказать, что я считаю
себя правым во всех своих поступках. Я нахожу, что, с точки зрения
юридической, со мной поступили незаконно.
- Н-да, так оно всегда бывает, - задумчиво почесывая свою седую голову
и благодушно улыбаясь, продолжал Чепин. - Я часто говорю молодым парням,
которые попадают сюда, что мы знаем гораздо меньше, чем нам кажется. Мы
забываем, что на свете есть люди не глупее нас и всегда найдется кому за
нами проследить. И суд, и сыщики, и тюремщики все время начеку; оглянуться
не успеешь, и тебя уже схватили. Этого не миновать тому, кто дурно себя
ведет.
- Да, вы правы, мистер Чепин, - согласился Каупервуд.
- Ну, а теперь, - заметил старик после того, как он важно изрек еще
несколько нравоучительных, но, в общем, вполне благожелательных сентенций,
- вот ваша койка и стул, а там вот умывальник и отхожее место. Смотрите,
держите все в чистоте и порядке! (Можно было подумать, что он вверяет
Каупервуду невесть какое ценное имущество.) Вы должны сами по утрам
застилать свою постель, подметать пол, промывать парашу и содержать камеру
в опрятном виде. Никто другой за вас этого делать не станет. Приступайте к
делу с самого утра, как только встанете, а потом, около половины седьмого,
вам принесут завтрак. Подъем у нас в половине шестого.
- Слушаю, мистер Чепин, - учтиво отвечал Каупервуд. - Можете быть
уверены, что я стану выполнять ваши указания в точности.
- Вот, собственно, и все, - произнес Чепин. - Раз в неделю вы должны
мыться с ног до головы, для этого я вам выдам чистое полотенце. Каждую
пятницу полагается мыть пол в камере. - Каупервуда при этих словах слегка
передернуло. - Если захотите, можно получить горячую воду. Я прикажу кому
следует. Что касается родных и друзей... - Он встал с койки и встряхнулся,
как огромный лохматый пес. - Вы женаты, не так ли?
- Да, - подтвердил Каупервуд.
- Ну, вот, по правилам, ваша жена и друзья могут посещать вас раз в три
месяца, а ваш адвокат... У вас ведь есть адвокат?
- Да, сэр, - отвечал Каупервуд, которого начал забавлять этот разговор.
- Ну, вот, ваш адвокат, если ему угодно, может приходить каждую неделю
или хоть каждый день. Насчет адвокатов никакого запрета нет. Писать письма
разрешается только раз в три месяца, а если захотите чего-нибудь из
тюремной лавки - табаку, скажем, или чего другого, - то напишите на
бумажке, и раз у начальника тюрьмы есть ваши деньги, я вам все доставлю.
Старик безусловно не польстился бы на взятку. В нем еще были живы
старые традиции, но со временем подарки или лесть несомненно сделают его
сговорчивее и покладистей. Каупервуд уразумел это довольно скоро.
- Хорошо, мистер Чепин, я все понял, - сказал он, вскакивая с места,
как только поднялся старик.
- Когда пробудете здесь две недели, - задумчиво добавил Чепин (он забыл
упомянуть об этом раньше), - начальник тюрьмы отведет вам постоянную
камеру где-нибудь внизу. К тому времени вам надо будет решить, какой
работой вы хотите заняться. Если будете примерно себя вести, то не
исключено, что вам предоставят камеру с двориком.
Он вышел, и дверь зловеще замкнулась за ним. Каупервуд остался один,
немало огорченный последними словами Чепина. Только две недели - потом его
переведут от этого славного старика к другому, неизвестному надзирателю, с
которым, возможно, не так-то легко будет поладить.
- Если я вам понадоблюсь - заболеете или еще чего случиться, у нас тут
есть особый сигнал. - Чепин вновь приоткрыл дверь. - Вывесьте полотенце на
прутьях дверной решетки, только и всего. Я увижу, когда буду проходить, и
зайду узнать, что вам нужно.
Каупервуд, сильно упавший духом, на миг оживился.
- Слушаю, сэр, - сказал он. - Благодарю вас, мистер Чепин!
Старик ушел, и Каупервуд слышал, как на цементном полу постепенно
замирали его шаги. Он стоял, напрягая слух, и до него долетал чей-то
кашель, глухое шарканье ног, гудение какой-то машины, металлический
скрежет вставляемого в замок ключа. Все эти звуки доносились едва слышно,
как бы издалека. Каупервуд приблизился к своему ложу: оно не отличалось
чистотой, постельного белья на нем вовсе не было; он пощупал рукой узкий и
жесткий тюфяк. Так вот на чем отныне предстоит ему спать, ему, человеку,
так любившему комфорт и роскошь, так умевшему ценить их! Что, если бы
Эйлин или кто-нибудь из его богатых друзей увидели его сейчас? При мысли о
насекомых, которые водились, вероятно, в этой постели, он почувствовал
приступ тошноты. Что тогда делать? Единственный стул был очень неудобен.
Свет, пробивавшийся сквозь отверстие под потолком, скудно освещал камеру.
Каупервуд старался внушить себе, что понемногу привыкнет к этой
обстановке, но взгляд его упал на парашу в углу, и он снова почувствовал
отвращение. Вдобавок здесь еще начнут шнырять крысы, на это очень похоже.
Ни картин, ни книг, ничего, что радовало бы глаз, даже размяться и то
негде, а кругом ни души, только четыре голые стены и безмолвие, в которое
он будет погружен на всю ночь, когда закроют наглухо наружную дверь. Какая
страшная участь!
Каупервуд сел и принялся обдумывать свое положение. Итак, он все же
заключен в Восточную тюрьму, где, по расчетам его врагов (в том числе и
Батлера), ему придется провести четыре долгих года, даже больше. Стинер,
вдруг промелькнуло у него в голове, сейчас, вероятно, подвергается всем
процедурам, каким только что подвергли его самого. Бедняга Стинер! Какого
он свалял дурака! Что ж, теперь пускай расплачивается за свою глупость.
Разница между ним и Стинером в том, что Стинера постараются вызволить
отсюда. Возможно, что уже сейчас его участь так или иначе облегчена, но об
этом ему, Каупервуду, ничего не известно. Он потер рукой подбородок и
задумался - о своей конторе, о доме, о друзьях и родных, об Эйлин. Потом
потянулся за часами, но тут же вспомнил, что их отобрали. Значит, вдобавок
ко всему он лишен возможности узнавать время. У него не было ни записной
книжки, ни пера, ни карандаша, чтобы хоть чем-нибудь отвлечься. К тому же
он с самого утра ничего не ел. Но это неважно. Важно то, что он отрезан от
всего мира, заперт тут в полном одиночестве, не знает даже, который теперь
час, и не может ничего предпринять - ни заняться делами, ни похлопотать об
обеспечении своего будущего. Правда, Стеджер, вероятно, скоро придет
навестить его. Это как-никак утешительно. Но все же, если вспомнить, кем
он был раньше, какие перспективы открывались перед ним до пожара... а что
стало с ним теперь! Он принялся разглядывать свои башмаки, свою одежду.
Боже!.. Потом встал и начал ходить взад и вперед, но каждый его шаг,
каждое движение гулом отдавались в ушах. Тогда он подошел к двери и стал
смотреть сквозь толстые прутья, но ничего не увидел, кроме краешка дверей
двух других камер, ничем не отличавшихся от его собственной. Усевшись,
наконец, на единственный стул, он погрузился в раздумье, но, почувствовав
усталость, решил все же испробовать грязную тюремную койку и растянулся на
ней. Оказывается, она не так уж неудобна. И все же немного погодя он
вскочил, сел на стул, потом опять начал мерить шагами камеру и снова сел.
В такой тесноте не разгуляешься, подумал он. Нет, это невыносимо - словно
ты заживо погребен! И подумать только, что теперь ему придется проводить
здесь все время - день за днем, день за днем, пока...
Пока - что?
Пока губернатор не помилует его, или он не отбудет своего срока, или не
иссякнут последние крохи его состояния... или...
Он думал, время шло и шло. Было уже около пяти часов, когда, наконец,
явился Стеджер, да и то лишь ненадолго. У него было много хлопот в связи с
вызовом Каупервуда в ближайшие четверг, пятницу и понедельник по целому
ряду исков, вчиненных его прежними клиентами. Но после ухода адвоката,
когда надвинулась ночь и Каупервуд подрезал обгоревший фитилек в своей
крохотной керосиновой лампочке и напился крепкого чая со скверным хлебом,
выпеченным из муки пополам с отрубями, который ему просунул сквозь окошко
в двери "староста" под присмотром надзирателя, у него стало и вовсе
скверно на душе. Вскоре после этого другой "староста", ни слова не говоря,
резко захлопнул наружную дверь. В девять часов - Каупервуд это запомнил -
где-то прозвонит большой колокол, и тогда он должен будет немедленно
погасить свою коптилку, раздеться и лечь. За нарушение правил несомненно
полагались наказания - урезанный паек, смирительная рубашка, может быть и
плети - откуда ему знать, что именно... Он был подавлен, зол, утомлен.
Позади осталась такая долгая и такая безуспешная борьба! Вымыв под
раковиной толстую фаянсовую чашку и жестяную миску, Каупервуд сбросил с
себя башмаки, все свое постыдное одеяние, даже шершавые кальсоны, и устало
растянулся на койке. В камере было отнюдь не тепло, и он старался
согреться, завернувшись в одеяло, но тщетно. Холод был у него в душе.
- Нет, так не годится! - сказал он себе. - Не годится! Этого я долго не
выдержу.
Все же он повернулся лицом к стене и, промаявшись еще несколько часов,
уснул.
Тем, кому благоволение фортуны, благородное происхождение либо мудрость
родных и друзей помогают избежать проклятия, постигающего людей избранных
и обеспеченных, проклятия, которое выражается в словах "исковеркать
жизнь", тем едва ли будет понятно душевное состояние Каупервуда в эти
первые дни, когда он сидел в своей камере и мрачно думал, что вот,
несмотря на всю его изворотливость, он понятия не имеет о том, что с ним
станется. Самые сильные души временами поддаются унынию. Бывают минуты,
когда и людям большого ума - им-то, наверно, чаще всего - жизнь рисуется в
самых мрачных красках. Как много страшного в ее хитросплетениях! И только
смельчаки, обладающие незаурядной отвагой и верой в свои силы, основанной,
конечно, на действительном обладании этими силами, способны бесстрашно
смотреть жизни в лицо. Каупервуд отнюдь не был наделен из ряда вон
выходящим интеллектом. У него был достаточно изощренный ум, с которым -
как это часто бывает у людей практического склада - сочеталось неуемное
стремление к личному преуспеянию. Этот ум, подобно мощному прожектору,
бросал свои ослепительные лучи в темные закоулки жизни, но ему не хватало
объективности, чтобы исследовать подлинные глубины мрака. Каупервуд в
какой-то мере представлял себе проблемы, над которыми размышляли великие
астрономы, социологи, философы, химики, физики и физиологи; но все это по
существу не слишком его интересовало. Жизнь преисполнена множества
своеобразных тайн. И наверное, необходимо, чтобы кто-нибудь добивался их
разгадки. Но так или иначе, а его влекло к другому. Его призванием было
"делать деньги" - организовывать предприятия, приносящие крупный доход,
или, в данное время, хотя бы сохранить то, что однажды было достигнуто.
Но и это, по зрелом размышлении, стало казаться ему почти невозможным.
Его дело было слишком расстроено, слишком подорвано злополучным стечением
обстоятельств. Он мог бы, как объяснил ему Стеджер, годами тянуть исковые
тяжбы, возникшие в связи с его банкротством, выматывая душу из кредиторов,
но тем временем имущество его все равно бы таяло, проценты по долговым
обязательствам росли, судебные издержки накоплялись, кроме того, он вместе
со Стеджером обнаружил, что кое-кто из кредиторов перепродал свои бумаги
Батлеру, кое-кто - Молленхауэру, а уж они-то не пойдут ни на какие уступки
и будут требовать полного удовлетворения своих претензий. Единственное, на
что ему оставалось надеяться, - это через некоторое время войти в
соглашение кое с кем из кредиторов и снова начать "делать дела" при
посредстве Стивена Уингейта. Тот должен был навестить его в ближайшие дни,
как только Стеджер сумеет договориться об этом с начальником тюрьмы
Майклом Десмасом, который на второй же день пришел в камеру Каупервуда
взглянуть на нового заключенного.
Десмас был крупный мужчина, ирландец по происхождению, человек, кое-что
смысливший в политике. За время своего пребывания в Филадельфии он занимал
самые различные должности: в дни молодости был полисменом, в Гражданскую
войну - капралом, а теперь - послушным орудием Молленхауэра. Он был
широкоплеч, на редкость мускулист и, несмотря на свои пятьдесят семь лет,
мог бы прекрасно постоять за себя в рукопашной схватке. Руки у него были
большие и жилистые, лицо скорее какое-то квадратное, чем круглое или
продолговатое, лоб высокий. Голову его покрывала густая щетина седых
волос, над верхней губой топорщились коротко подстриженные седоватые
усики; взгляд его серо-голубых глаз свидетельствовал о природном уме и
проницательности, на щеках играл румянец, а когда Десмас улыбался, обнажая
ровные острые зубы, в этой улыбке было что-то волчье. Между тем он был
человеком отнюдь не жестоким и порою даже добродушным, хотя на него иногда
и находили приступы гнева. Десмасу, увы, не хватало умственного развития,
чтобы видеть разницу (как в духовном, так и в общественном положении)
между отдельными арестантами. Он не понимал, что в тюрьму время от времени
попадают люди, которым, независимо от их политической значимости, следует
уделять особое внимание. Но если политические верхи указывали Десмасу на
это различие между арестантами (как было в случае с Каупервудом и
Стинером), тогда другое дело. И все же поскольку тюрьма - заведение
общественное, где во всякую минуту можно ждать адвокатов, сыщиков, врачей,
священников, журналистов и, наконец, просто родственников и друзей
арестантов, то начальнику ее приходится - хотя бы уж для того, чтобы не
утратить власти над своими подчиненными - всячески поддерживать дисциплину
и порядок, иногда даже вопреки желанию того или иного из политических
заправил, и ни для одного из арестантов не допускать чрезмерных поблажек.
Случалось, конечно, что среди арестантов попадались люди богатые и
избалованные, жертвы тех потрясений, которые временами происходят в
общественной жизни, и к ним надо было относиться возможно более
снисходительно.
Десмас, конечно, знал всю историю Каупервуда и Стинера. Политиканы
успели предупредить его, что со Стинером, учитывая его заслуги, следует
обходиться помягче. Относительно Каупервуда никто ничего подобного не
говорил, хотя все признавали, что его постигла весьма жестокая участь.
Начальник тюрьмы может, конечно, что-нибудь сделать и для него, но только
на свой страх и риск.
- Батлер имеет против него зуб, - как-то сказал Десмасу Стробик. -
Из-за его дочки и вышла вся эта история. Послушать Батлера, так Каупервуда
надо посадить на хлеб и на воду, а между тем он совсем неплохой малый.
Откровенно говоря, будь у Стинера хоть капля разума, Каупервуд не сидел бы
здесь. Но киты не спускали глаз с казначея и не дали ему одолжить
Каупервуду денег.
Несмотря на то, что Стробик, под давлением Молленхауэра, сам советовал
Стинеру не ссужать больше Каупервуду ни цента, сейчас он считал поведение
своей жертвы предосудительным. Мысль о собственной непоследовательности
даже не приходила ему в голову.
Видя, что Каупервуд не пользуется расположением "большой тройки",
Десмас решил не обращать на него особого внимания и уж, во всяком случае,
не торопиться с какими бы то ни было поблажками. Стинеру предоставили
удобное кресло, чистое белье, особую посуду, газеты, привилегии в
переписке, допуске посетителей и прочем. Каупервуду же... гм, надо сперва
присмотреться к нему и тогда уж решить! Тем временем и хлопоты Стеджера не
остались безуспешными. На другой же день после поступления Каупервуда в
тюрьму Десмас получил письмо из Гаррисберга от весьма важного лица,
Тэренса Рэлихена; в письме этом говорилось, что он будет очень благодарен
за всякую любезность, оказанную мистеру Каупервуду. Прочитав письмо,
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |