— Или пособник сектантов, — язвительно поддакнул Квинт, — В Смирне был подобный случай: некий доброхот предложил магистратам возвести посреди города баню. Ну, кто же будет против строительства бани? Деньги собирали на центуриатных комициях, каждый род вложился, каждая семья. Пролетарии отдавали последние гроши. Воры добровольно являлись на форум и делились наворованным. А оказалось? Доброхот тот был назореем, а одна из камер новой бани служила местом тайных молитвенных сборищ для сих мерзавцев. Под этот дело, собственно, и весь сыр-бор был устроен. Так и мы, — заключил Квинт, впервые за весь вечер повернув голову в сторону архитектора, — разрешим этому вот куролесить как душеньке заблагорассудится, а назавтра хвать! А посреди Никомедии блудилище, и заседают в нём безумцы и растлители юношества, вроде того старика, что на тебя, солнцеподобный Максим, напал сегодня.
Тимофей нацедил из амфоры немного вина в свою краснофигурную чашу и протянул её Квинту.
— Ты слишком мало выпил, квестор, оттого и злобствуешь, — заметил он без гнева и улыбки, — Зачем видеть дурной умысел там, где его нет?
Квестор подпрыгнул на месте, как ужаленный пёс, вышиб чашу из руки архитектора. Бледно-розовое пятно вспыхнуло на хитоне Тимофея и начало стремительно разбухать. Архитектор так же, без гнева и улыбки, пожал плечами и, подобрав опорожненный сосуд, наполнил его новой порцией вина.
— Вчера ты был более разговорчив, — обронил он, пригубив критского и застыл, словно поражённый неведомым заклятием, вперив прозрачный взор в сторону алтаря ларов рода Луциев.
— Запрети этому простолюдину задавать мне вопросы вне протокола! — Квинт метнул белый от ненависти взгляд на Манция, хотя тирада была обращена к Аппию. Проконсул расхохотался смехом старого киника, разочаровавшегося в дарах жизни и смерти:
— Ты моему управляющему не подмигивай, квесторок! Лучше последуй совету простолюдина — пей, пока я тебя не поймал на растрате казённых денег. Кстати: о каком это «вчера» толкует господин грек?
Он попытался привстать, потерял равновесие и грузно рухнул на локоть, не спуская при этом мутных глаз с печально-отстранённого Тимофея с приплюснутой чашей в руке, сидевшего в нелепой восточной позе по ту сторону стола.
— Я опять забыл про меру, Манций, — пробормотал он, шутовски надув губы, — Утром у меня треснет череп от выпитого, и я сдохну. И попаду в ад. Что ты думаешь насчёт ада, архитектор? И почему не боишься его?
Даже слепой в этот момент понял бы, что вопрос застал Тимофея врасплох: от грека немедленно распространилась по всему триклинию волна почти животного ужаса. У ужаса даже был запах: так воняет кожа легионера, умирающего в африканских болотах от неведомой, но неизлечимой лихорадки.
Однако лицо архитектора оставалось таким же безучастным и отрешённым, как и после стычки с квестором.
— Адом это место именуют назореи, — сообщил он, поставив чашу и медленно открыв глаза, — Я не буду касаться моих воззрений, но скажу: ад, если он есть, не место и не время. И я не боюсь его, потому что в моей душе ада нет. Я просто не открываю ему дверь, когда он стучит.
Аппий икнул, одел на свою лысую макушку перевёрнутую вверх дном чашу. Вино алыми пальцами коснулось его лица, на секунду эти пальцы застыли над левой бровью проконсула… а затем терпкая влага затопила лицо владыки Вифинии, словно кровь из раскроенного секирой черепа.
— Убедил, — заплетающимся языком выговорил Аппий, подозвал Менелая и вытер лицо о полу хитона виночерпия, — Строй свой приют для безумцев. Дозволяю.
***
Манций ушёл провожать гостей, и вот его уже не было целую вечность, а затем и вечность показалась проконсулу короче секунды: время в голове Аппия вообще остановилось. Остановившись, оно заполнило собой видимую и невидимую вселенную, как вода заполняет до краёв любую ёмкость, вытесняя из неё воздух. Аппию с каждой секундой становилось всё труднее и труднее дышать.
— Я твой пленник, время, — пробормотал Аппий, допил вино и отбросил в сторону бесполезный кувшин. Сел на пол в полумраке, отделяющем триклиний от багрового ока пылающего очага, упёрся затылком в ребристое тело колонны, — И мне очень одиноко в доме твоём. Манция нет, и не будет, и не надо. Симон, хоть ты меня не бросай.
Он, с трудом держась непослушной рукой за вертикальный выступ колонны, наклонился вбок, выхлестнул на пол из желудка непереваренные остатки обильного ужина, ухмыльнулся и вытер губы растопыренной ладонью.
— Симон, не прячься, ты здесь. Ты вечно здесь с тех пор, как я имел несчастье командовать твоей казнью, — Аппий покачнулся (очаг под алтарём в глазах проконсула резко раздвоился и поплыл в сторону стенного фонтанчика). Словно отмахиваясь от мух, трижды взрезал указательным пальцем воздух перед лицом, — Мне одиноко, и ты скажешь, что я сам виноват. Вот отказался бы тогда исполнять приказ цезаря… принял бы вашу веру… сидел бы сейчас с вами на облачке… а почему бы и нет? Ведь из всего, что небо может предложить смертному, твоя вера — самое достойное… хотя и не без нелепостей… я не понимаю, почему вы так ненавидите женское тело… это же так…
Он неопределённо прищёлкнул пальцами.
— Но, в конце концов, если так хочет ваш Иезус, — Аппий театрально сложил ладони лодочкой, — пошли все бабы к орку. Я свою отлюбил, отпил, отвоевал, я презираю роскошь… я вообще всё презираю. И себя, я уже тебе это говорил. Но ты спроси меня, почему я тогда не пошёл с вами? Ну! Спроси, не притворяйся глухим!
Аппий накинул на голову край тоги на манер иудейского талеса.
— Ну я уже спрашиваю тебя, глупый мальчишка, — заблажил он голосом Симона, — и почему ты не пошёл с нами? А я тебе скажу — ты не дозрел. Но семя брошено, и бог ждёт всходов.
Он дробно и сухо рассмеялся.
— О каких всходах ты говоришь, иудей? Я никогда не встану в один ряд с Иустином, пойми ты это! Потому что Иустин глуп и уродлив, а ты… Но где ты? Где соратники твои, достойнейшие из достойнейших, коих я также предал смерти? Посмотри со своих небес на тех, кто наследует твоё дело — разве за ними можно пойти? Как пища, попав в желудок, выходит в виде отвратительных нечистот, так и слово, которое ты проповедовал… превращается в их устах в пародию! Всё, что я могу — дать им шанс куролесить как можно дольше, потому что не мне судить, кто они в глазах твоего бога, глупцы или герои. Не мне. Может быть, тебе. Но не мне.
Он опустил голову на грудь и утомлённо втянул воздух в ноздри.
— Я понимаю, — произнёс он больным и жалобным голосом, — Идти не за тобой, и не за Иустином. Идти за словом. Но ты понимаешь, что я не могу… после того, что сотворил с вами… да и сам с собой. Мне открыли дверь, а я плюнул в лицо привратнику. Мне подали чашу, я вылил вино на камни. Мне протянули руку, я ударил по ней мечом. Я грязь, и вонь, и рвота, душа моя черна, как этот мрамор… Я должен искупить… Иезус, почему ты мучаешь меня… я ведь не виновен в твоих страданиях, я тогда ещё даже не родился, Иезус… почему, когда ты зовёшь за собой, так трудно дышать… воздух… где воздух, Манций… ты украл его…
В звонкой тишине триклиния раздался короткий надсадный хрип — а затем обречённый шорох тела, безвольно сползающего по колонне.
***
Проводив гостей и проверив, все ли двери претории заперты надлежащим образом, Манций вошёл в триклиний — и, вскрикнув, с порога со всех ног припустился по мраморной дорожке между колоннами к алтарю. Он успел увидеть только босые ноги господина, торчащие под неестественным углом из-за колоннады, но и этого было достаточно: в голове управляющего с быстротой молнии выстроилась нехитрая и пугающая логическая цепь. Попойка. Кровяной удар. Шелест незримых крыльев бога Танатоса, явившегося за своей ночной жатвой.
— Отец!!!
Манций упал на колени перед недвижным проконсулом, лежащих в тени перед еле тлеющим очагом.
Аппий вздрогнул и открыл глаза.
— Где вы, эриннии? — спросил он умирающим голосом и сжал в кулаке одну из глиняных фигурок ларов, стоявших на алтаре, — Я вызываю вас на бой… Один против тысячи…
Манций обессилено опустил на пол рядом с повелителем.
— Да, бездельник, — Аппий Максим сполз по решётке очага чуть ниже и принялся неуклюже раздувать гаснущие угли, — я знаю. Я сам себе враг. Я напиваюсь в хлам, когда того не требует моя душа, а потом являются они. Десять минут пытки. А лары? Что им до меня, — проконсул горестно покачал головой и, разжав кулак, несколько мгновений тупо разглядывал фигурку с головой лисы, покоящуюся поперёк его линии жизни, — я в них не верю, а они меня не хранят. Простой категорический силлогизм.
Аппий поставил глиняного лара на столешницу алтаря, сгрёб в кучу остальных идолов и принялся, бубня под нос что-то неразборчивое, расставлять их в правильном походном порядке, словно игрушечных солдатиков.
— Лары — не слуги, не солдаты и уж тем более не рабы, — произнёс Манций, встал, снял со стены маленькие меха и тремя умелыми движениями воскресил огонь в очаге, — Ты сам позволил эринниям мучить тебя. Никто не лишается покровительства высших сил иначе, как добровольно.
Аппий вовремя догадался отодвинуться от решётки: пламя взметнулось до уровня плеча проконсула, опалив край палия и больно дохнув жаром в лицо.
— Странная парочка всё же эти двое, — задумчиво продолжил Манций, обхватив рукой острый подбородок, — То один проговорится — мол, второму играть в кости и вино пить нельзя. То другой вспомнит о каком-то «вчерашнем разговоре»… А как бездарно оба делают вид, что почти не знакомы!
— Зато в одном они не лукавят, — захихикал Аппий, — в том, что смертельно ненавидят друг друга.
— Но Тимофей готов переступить через ненависть.
Аппий прислонился к ребристому стволу колонны и накрыл голову паллием.
— А ты заметил, — таинственно понизив голос, поинтересовался он, и на его лицо вдруг упал пугающий багровый отблеск, — ты заметил, как заметался наш друг Квинт, когда старик начал швыряться булыжниками? Как он прятался за спинами солдат? Он… он ведь не камня в морду испугался. А? Я не прав?
***
Аппий заснул и тут же проснулся.
Впрочем, одни боги знают, сколько времени минуло между моментом забытья и моментом пробуждения. В первую секунду проконсулу показалось, что — нисколько. Во вторую — что вечность. В третью Аппий Максим вспомнил свой сон.
В нём ничего особенного не происходило, и он был воистину страшен. Аппий стоял посреди идеально-гладкой пустыни, в которой не было ни песка, ни скорпионов, ни жары и ни холода, и не мигая глядел в белое небо, в котором вместо солнца зияла равнодушная чёрная дыра.
— Манций!
Тишина. Пламя в очаге сонно прыгало вверх-вниз вдоль решётки, не давая ни света, ни тепла. Фигурки безликих ларов по-прежнему стояли на алтаре, выстроенные в походную колонну, ступнями в сторону проконсула.
— Манций твою мать Луций!
Нет ответа.
Страх явился, как всегда, без шума и предупреждения. Он явился, сел у ног Аппия, закрыл своей тенью огонь в очаге и сказал, что Манций не придёт. Умер, арестован, переметнулся к назореям, поглощён ночной тьмой. А если и выйдет из недр этой тьмы — будет уже не прежний Манций. Оборотень. Двойник без души.
Кап — ответила в другом конце зала клепсидра. После чего пиршественная зала стала медленно погружаться во мрак — это с шипением гасли, один за другим, факела, светильники и плошки с жиром. Кап — ледяной ветер упал в проём потолочного окна и сдул со стола сухие розовые лепестки.
— Манци-и-и-и-ий!!!
Эхо вернулось к проконсулу, словно камень, выпущенный из пращи во врага и отбитый опытным щитником. Он вскочил на ноги. Он разбил лодыжку об острый выступ высокой базы колонны. Он бросился неровным колченогим бегом по мраморной дорожке, ведущей к дверям. Тени за колоннами. Прочь, стервы, прочь! Аппий едва не запнулся о низкий стол, встал на него коленями, пинком сбросил на пол жалобно звякнувший бронзовый поднос, спрыгнул на пол и как таран врезался в обитую металлом дверь.
С таким же успехом он мог пытаться пробить головой стену.
Дверь была заперта.
— Манций!!! Ты предал меня!!! Ты бросил меня, гадина!!!
Крик ушёл по своды триклиния, где незримые эриннии напитали его ядом отчаяния, и вернулся обратно в голову проконсула, едва не разорвав её, как ядро катапульты сторожевую башню.
Меньше всего в этой жизни Аппий мечтал умереть от страха. Но кончину человека предопределяют мойры — а они, как все бабы, мстительны. Когда он забыл принести им жертвы? Когда слово худое проронил? Может, в бою или со страшного похмелья? Страх неторопливо двигался за ним следом: мертвенным звоном капель воды, переливающейся внутри клепсидры; потрескиванием угасающих светильников; шуршанием лепестков по плитам.
Аппий разбежался и что есть силы пнул двери в то место, где они соединялись. Тщетно. Он заколотил кулаками по обшивке, разбивая их в кровь, он слизывал эту кровь и бил снова и снова, и насмешливо кричала под его ударами красная медь. Такой тарарам и мумию египетскую поднимет из гроба — почему же претория спит и не слышит его воплей?
А если… если из мира исчезли вместе с Манцием и рабы, и солдаты?
Ну нет. Солдаты исчезают из мира, только сходя в воды Стикса. Вот они — топочут за дверями по галерее, ведущей к главному портику. Всё ближе и ближе.
Взять. Взять. Раз-два-три.
Рас-пять. Раз-два-три.
Измена! — взвыла во внутреннем дворике, где располагались казармы, простуженная букцина. И ей ответил угрюмый легионный бонг — россыпью сухих ритмичных ударов. Заговоррррр! Заговоррррр!
— Манций, будь ты про…
Створки дверей, взвизгнув, разлетелись перед носом проконсула в разные стороны.
В проёме, ярко освещённый коридорными факелами, стоял Манций. За его спиной десяток Британца с грохотом выполнял манёвр «стой на месте, раз-два».
— Как ты догадлив, батюшка, — елейным голосом заметил управитель и с порога протянул Аппию какой-то свиток. — Измена кругом. Даже там, где её не ждёшь. Одевайся. Нам предстоит недолгое, но очень интересное путешествие.
***
Воистину, боги Тартара присутствовали при рождении Манция. И именно они наградили младенца умом гиены, изворотливостью змеи и безжалостностью мурены.
Да, отличился сынок. Надо же было догадаться: сразу по приезде в Никомедию украсть из казны двести солидов, спуститься на городское дно, отыскать там притон для богатых извращенцев, выкупить двух малолетних персов — хорошеньких, как цветы Ктесифона, и ненавидящих весь мир, как подколодные гадюки — определить их в тайне от повелителя на хозяйские харчи, да ещё и на службу нанять! Правда, служба у херувимчиков была специфическая: за солид в день следить за подозрительными да подслушивать на базарной площади крамольные разговорчики.
Разве могли знать Тимофей с Квинтом, преспокойно отправившиеся после ужина у проконсула по домам, что их пути-дороги по закоулкам Никомедии отныне перестали быть тайной для Манция? Точнее, их путь-дорога. Одна на двоих.
— Мальчишки справились с делом превосходно, — мурлыкал Манций, качаясь в седле бок о бок с проконсулом и тревожно внюхиваясь в воздух ночной улицы. Стены обветшавших домов с обеих сторон обступали двух всадников, едущих по плохо замощенной трубе переулка осторожным, неровным шагом: но грохот доспехов солдат, двигавшихся следом на некоторой дистанции, способен был разбудить весь город, — Думаю, стоит прибавить им жалование. Ты ведь простишь мне мою невинную хитрость? А деньги, ты не думай, я их отработаю и верну.
— С процентами вернёшь, — прорычал злой, словно гиперборейский ветер, Аппий и, одной рукой придержав коня за узду, перестегнул фибулу плаща с левой на правую сторону, — Так говоришь, они вместе вышли и свернули по одной улице к одному и тому же дому?
Манций остановился у ближайшего факела, торчащего из ниши с уличным фонтанчиком, достал из-за пояса с ножнами давешний свиток, развернул его и, держа на вытянутой руке, с улыбкой Фавна еще раз пробежал по нему глазами.
— Мне это нравится, — шепнул он, — я скажу более: ни с одной женщиной мне не было так хорошо, как с этим доносом. Каков стиль? «Супротив воли государевой означенный Аппий целуется и обнимается с врагами рода человеческого да древлих богов ромейских хулит аки пёс». А-а-а! Я кончил! А ты, батюшка?
Аппий, опёршись рукой о стену с фонтанчиком, наклонился всем корпусом к слабо освещённому пергаменту. Какое-то время он изучал донос, шевеля беззвучно губами и недовольно щурясь. Жеребец под седлом нервно танцевал и дважды попытался укусить лошадь Манция за пегую шею.
— Я одного не могу понять, — произнёс он, закончив чтение и отстранившись, — зачем ты меня запер на ключ.
— Ты был так пьян, — покачал головой Манций и, встряхнув уздечку, дал свой кобыле легких шенкелей, — что я испугался за твой разум. Помнишь Капую? Возлияния в доме Эмилиев. Ты потом весьма изумлялся, когда наутро тебе рассказали о твоих ночных похождениях. Чего стоит один только штурм ворот гладиаторской школы! Ты ведь тогда умудрился голыми руками разогнуть решётки львиной клетки и повесить на хрен спящему самцу пергамент с надписью «Об этом скипетре Клодий мечтает»…
— Врёшь, балабол!
— Ну вру, — меланхолично вздохнул Манций, — Но согласись, ты с пьяных глаз влипал в истории куда похлеще…
Некоторое время ехали молча. Улица извивалась в полумраке, стонала под копытами и калигами, мерцала бесстыжими глазами факелов, раздвигала ноги фасадов, развратно посмеиваясь в чёрной вышине бубенцами незакрытых ставен.
— Ну, свернули эти двое на одну и ту же улицу, — проронил Аппий наконец, — и дальше что? Какая связь между этим фактом и доносом? И как пергамент попал тебе в руки?
Манций упрятал свиток обратно за пояс.
— Что дальше? Дальше они долго стояли в одном из тупиков за таверной «Почки Эскулапа» и спорили, кто из них больший идиот. Квинт был в бешенстве. Мальчишки не всё сумели разобрать из его длинной и бессвязной тирады, но время от времени он хватал нашего тихоню Тимофея за грудки и повторял что-то вроде «Ты губишь наше общее дело». И еще: «Скажу старику. Обо всём скажу, и плохи твои дела, уважаемый кассир». Тимофей, до того молча сносивший тычки и брань, на этих словах вспылил, оттолкнул Квинта и заметил, мол, не Квинту же кассу доверять, а Тимофей, дескать, согласился за деньгами смотреть не из любви к ним, а потому что… и вот дальше мои амурчики путаются в показаниях. Абдул говорит, что архитектор произнес слово «профитис», а Тигран — что это было слово «эксомологисис». Возможно, Тимофей употребил оба понятия, но я не силён в греческом…
Аппий, придерживая уздечку одной рукой, выудил у Манция окаянный манускрипт, развернул и, приостановившись на секунду, приблизил его к глазам.
— Я понимаю греческий, — задумчиво протянул он, — но, как и ты, не постигаю общего смысла. Первое означает «предсказатель», второе — «тот, кто ведёт допрос». Но сегодня в роли «эксомологисис» буду я, и нет сомнений, что гречишка ответит на все наши вопросы. А Британец ему поможет в этом нелёгком деле. И что дальше?
— А дальше ещё завлекательней. Отругавшись вволю, оба отправились в сторону той самой стройки, с которой мы познакомились в первый день твоего проконсульства. Они вошли в дверь одноэтажной сторожки, причём открыла и закрыла эту дверь тоже хорошо знакомая нам обоим матрона.
— Кто же?
— Да Ливия же! Гречанка, донесшая на Иустина!
— Ещё того не легче.
— Спустя минуту или две в тусклом свете надвратного фонаря показался мальчик, державший в руке этот самый свиток. Ливия проводила его до начала проулка, дала шлепок под зад, и юный гонец припустился со всех ног по мостовой — пока не напоролся на моих агентов. Думаю, за смекалку обоим надо бы добавить по пятьдесят сестерциев — они додумались сбить его с ног, отобрать пергамент, связать и доставить ко мне.
— Допросил?
— Нет смысла. Что толку выбивать показания из перепуганного сопляка, когда через два дома нам представится шанс услышать правду от заказчиков преступления? Посидит до утра в претории, там ты и решишь, как с ним поступить.
У дома Ливии проконсул и управляющий спешились, а солдаты резво оцепили сторожку полукольцом — насколько это позволяла убогая архитектура здания. Манций встал под прямой свет фонаря, висящего на низком козырьке, и осторожно попробовал потянуть на себя ручку двери.
— Странно, — сообщил он с тревогой на лице, — Дверь отперта — в такое-то время! Не ловушка ли? Пожалуй, имеет смысл пустить солдатиков вперёд.
Аппий ещё раз развернул манускрипт, словно собрался заучить его наизусть, как любимую комедию Плавта.
— Дом Ливии, — он нахмурился и присел на невысокую тумбу при входе, — Ливия, как мы знаем, поднаторела в искусстве доносов, но стиль… Ни за что не поверю, что эта безграмотная бабёнка изъясняется столь изысканно и старомодно. Хотя у неё есть повод: я же отпустил назорея! Квинт и Тимофей об этой истории с Иустином вряд ли знают — если только сам Иустин не разболтал. Остаётся только один вариант ответа, но он настолько дик…
Аппий встал, решительно отворил дверь и, не оборачиваясь, выставил в направлении солдат и Манция открытую ладонь с растопыренными пальцами.
— Пойду я один, — заявил проконсул не терпящим возражений тоном, — Не бывать такому позору, чтобы ветеран-легат и наместник провинции испугался женщины и двух хиляков, к тому же вольноотпущенников.
Манций в один прыжок оказался между дверью и набыченным патроном.
— Их там может оказаться во много раз больше, — прошептал он, преграждая Аппию путь, — Вспомни: где-то здесь живут рабочие со стройки. Кто сказал, что Тимофей не успеет их позвать на помощь?
Аппий сорвал фонарь с козырька, всучил его Манцию — жёлтый световой круг вырезал из пространства затхлого мрака часть кирпичной стены и несколько ступеней, ведущих куда-то вниз — и заявил тихим голосом, от которого повеяло замогильной жутью:
— Освети мне путь. Но не иди за мной.
Он сделал шаг на первую ступень, оценил крутизну лестницы и почувствовал внезапное головокружение. Ступени змеились спиралью вдоль древнего мраморного столба, параллельно с ними из света во тьму загибалась замшелая стена подвала. Пахло склепом. Аппий занёс ногу для второго шага, однако проворный Манций опередил его: спрыгнув вниз на три ступени сразу, он повис на руках между колонной и стеной, держась за два крюка — очевидно, предназначенных для светильников.
— Никуда ты без меня не пойдёшь.
— Распну, наглец.
— Да хоть наизнанку выверни.
Аппий вырвал из рук Манция фонарь, разбил стекло и угрожающе взмахнул языками открытого пламени перед лицом управляющего.
— Да когда ты от меня отцепишься, пиявка? — фальцетом воскликнул проконсул, наплевав на конспирацию, — Что ты преследуешь меня, мука танталова? Неужели мне без твоего сопровождения даже в нужник теперь не сходить?
— Там, куда ты идёшь, нет нужника.
— А тебе что за забота? Вон! Вон пошёл! Сейчас рожу-то подпалю!
Манций опустился на ступени и, широко растопырив руки, бухнулся на колени, при этом едва не потеряв равновесие и чудом не загремев в объятия подвальной мглы.
— Давай, жги, — прошептал он дрожащим от обиды голосом, — Ты это умеешь — видели, знаем. Тебе человеческая жизнь — что косточка от алычи. Тьфу — и забыл. Распни меня, грозный повелитель. Вон как Симона-иудея во дни Неронова пожара — помнишь такого? Ты ведь к этой казни тоже руку приложил… милосердный наш.
Аппий взревел и с размаху опустил кулак на шею вольноотпущенника. Сграбастав обмякшего Манция за ворот туники, потащил его за собой по ступеням, презрев крутизну лестницы, смертоносный мрак и забытый наверху фонарь. Время от времени останавливаясь, проконсул отвешивал Манцию, невнятно хлюпающему носом, пару оплеух открытой ладонью — то ли приводя в чувство, то ли в порыве гнева, то ли в приступе щемящей жалости к себе, Манцию, распятому иудею и собственной матери, породившей сорок семь лет назад такого фантастического неудачника.
Так они и достигли подножия лестницы, и лишь богам известно, почему никто из них не свернул себе шею и не разбил голову о ледяной цементный пол, освещённый тремя самодельными лампадками. У стен, образующих каменное кольцо вокруг центра этой странной залы, громоздились высокие пифосы, заполненные по самое горлышко терпко пахнущей багровой жидкостью. А посередине высился круглый каменный стол, и за этим столом сидели, обратив обречённые, но гордые взоры в сторону незваных гостей, четыре до боли знакомые Аппию фигуры.
Благочестивая матрона Ливия, хозяйка дома.
Квестор этого года, член центуриатной комиции города Никомедия Квинт Флавий, без когномена.
Архитектор Тимофей, грек из Ахайи, бывший перегрин и раб.
Старец Иустин, единственный из всей компании лучезарно улыбавшийся и потиравший костлявые руки.
— Заждались мы вас, грозные палачи, — проблеял Иустин, подмигнул бледному Квинту и неторопливо разлил из амфоры по чашам диковинную багровую жидкость, — Двери не запирали, хоть и неспокойно нынче на улицах, и всякая мерзость на порог просочиться может. Ну, как тебе мой донос, собака языческая?
***
— Я должен был догадаться, — вздохнул Аппий Максим. Отпустил Манция, ногой подцепил колченогий табурет, стоящий рядом с колонной, опустился на него и едва не упал — в табурете фатально шатались все четыре ножки, — Против всякой логики, но… У безумия нет законов и пределов.
Ливия, накинув на голову верхний край своей столы, недовольно поджала губы и метнула в проконсула укоризненный взгляд.
— Он не безумен, — тихо ответила она, — Прости, господин, что вмешиваюсь, но пророки не бывают безумцами. Всё, что глаголет учитель Иустин, вложено в его уста Богом.
«Пророк… Прорицатель… Профитис… Значит, вот кого имели в виду Квинт с Тимофеем».
— Я пришёл не один, — Аппий сцепил замком руки, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, — Со мной мой управитель, секретарь и сын по совместительству. А снаружи — бесчисленное множество солдат. Если вам придёт в голову поднять на меня руку…
—… то нас казнят. А мы того и желаем! — просиял Иустин. Эхо его голоса взлетело под своды подвала подобно хищной птице и закружилось над столом, выпустив незримые когти. Старик оправил свой хитон и медленно, трясясь всем телом, поднялся с табурета, — Хорошую мысль ты подал мне, окаянный грешник… Ты достоин смерти.
— Иустин! — Тимофей метнулся наперехват и остановил руку учителя, которая уже тянулась к ржавому ножу, лежащему рядом с амфорой, — Остановись. Это будет не только грешно, не только глупо, но и подло. Я чту твою святость, но если ты это сделаешь, я лишу тебя права на исповедь перед казнью.
«Исповедник… Тот, кто ведёт допрос… Эксомологисис… Вот почему мне показалось, что Тимофей похож на Симона…»
Квинт возмущённо надулся и постучал днищем своей чаши по краю стола.
— Укороти свой язык, архитектор! Учитель по иерархии старше тебя, и ты обязан слушаться его во всём! Надо же — исповеди он лишит! А я тебя от общины отлучу, вот как!
Аппий обеими руками вцепился в стол, словно боялся, что вихрь вспыхнувшей между назореями перебранки может сдуть в Тартар даже его грузное, видавшее виды тело.
— Манций, — бросил он, не оборачиваясь, — бери стило и пергамент, будешь вести протокол допроса.
Манций, всё ещё всхлипывая, отошёл к стене, присел на огромный пустой пифос, развернул кожаный тубус с пергаментами — эту полезную вещицу, сопровождая патрона, управитель всегда носил на особом ремне за спиной.
— Дождались, братие, — Иустин, оттолкнув руку архитектора, умиротворённо сел на место, произнеся скороговоркой какую-то белиберду на незнакомом Аппию гортанном наречии, — Свершилось. Сейчас допрос, наутро суд, вечером — слава. Аллилуйя, дети мои.
Проконсул вынул из ножен меч и несколько раз звучно ударил рукоятью по мраморной колонне, державшей свод подвала и стальные крепления винтовой лестницы.
— Первый вопрос тебе, Иустин, — Аппий направил на старика тяжёлый изучающий взгляд, — Ты ли написал донос на персону проконсула Вифинии, либо это сделал кто-то из твоих единомышленников?
Иустин опустил глаза, но плотно сжатые губы его вызмеились в уродливую, плотоядную ухмылку.
— Истинно я, — ответил он гордо.
— Цель?
— А чтобы явился иной наместник. Тот, что тебя бы сверг да казни лютой предал, а нас бы мучениям подверг за веру нашу. И радостно нам бы стало, ибо токмо через мучения можно с Иезусом-царём соединиться, а кто думает иначе, — Иустин внезапно нахмурился и прошипел, ожегши взглядом своих сидящих единоверцев, словно хлыстом, — тому анафема!
Аппий покачал головой.
— Ты страшный человек, Иустин. Почему решаешь за своих людей, жить им или умирать? Сколько их в твоей общине — небось, сотня наберётся?
— Подымай выше, господин, — важно приосанился Квинт, — полгорода.
— Ну, это ты, положим, врёшь, — Тимофей поднял свою чашу и передал её Аппию, — Раздели с нами трапезу, наместник. Ты же угощал меня, я теперь в долгу.
Они закричали одновременно: Манций, отбросивший в сторону стило и метнувшийся к столу наперерез руке Тимофея — и Иустин, глаза которого от гневного изумления вывалились из орбит, как у удавленника:
— Остановись!!! Не пей!!!
— О, порождение ехиднино! Ты вкушал в доме язычника?!! Анафема!!!
Четыре головы, едва не сшибившись лбами, встретились над столом, четыре перекошенных гневом и ужасом лица дышали друг на друга в полумраке подвала. Ливия, придавленная с двух сторон массивным Аппием и сухопарым Иустином, ойкнула, зажмурилась и закрыла лицо руками.
— Иезус, доколе…
Тимофей, опёршись обеими руками на столешницу, буравил учителя горящим от недоброго возбуждения взглядом. Ноздри архитектора бешено раздулись, грудь под хитоном вздымалась, как кузнечный мех. Манций, первым придя в себя, забрал из руки патрона чашу и вылил её содержимое на пол.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |