(детективный трагифарс в стиле «пеплум») 1 страница

Misericordiam volo

(детективный трагифарс в стиле «пеплум»)

«Сальве. Настоящим письмом довожу до твоего сведения, любезный мой Плиний, что вступил я в должность и прибыл третьего дня в душную дыру, столицей Вифинии именуемую, и лично прошел по коровьему дерьму от главных городских ворот Никомедии до своей претории. Меня пытались втащить в город на носилках, но я благоразумное решил не рисковать: у рабов моих после двухнедельного путешествия и двухнедельного же пьянства так тряслись руки, что им не то что персону императорского наместника — колотый кирпич нести нельзя было доверить.

Милый Плиний, здесь жара, мухи, вонь, вечно пьяные греки, ни одной красивой бабы и полностью съеденная крысами библиотека. Читать решительно нечего. Вышли мне «Метаморфозы» и что-нибудь из Плавта. Хотя его «Шкатулку» я уже, кажется, вызубрил наизусть. Засим остаюсь вечно твой, не пойми меня неправильно, а будешь скалиться, зубы вышибу. Вале.

Аппий Луций Максим, проконсул Вифинии».

Проконсул еще раз пробежал глазами по пергаменту, словно перечеркнул невидимым клинком всё, что было начертано его же рукой. Свернул в трубочку, стянул грубой льняной нитью, не целясь, бросил свиток в услужливо подставленные руки Манция,—вольноотпущенника, на руку нечистого, по морде не раз битого, но при том отменного массажиста, орк его побери и разорви эриннии. Манций был родом из Новой Картахены, по матери, кажется, ибер, но кому теперь это интересно? Уже лет сорок как род Луциев принял семью Манция под патронаж, даровал римское гражданство и предоставил этой испанской проныре законный повод отличиться казначейскими способностями. А года четыре назад Аппий Максим, будучи в деле под Апулумом, неаккуратно налетел головой на секиру немытого дака, и пить бы ему сегодня нектар в Элизиуме в компании пращуров, кабы не Манций… Одним словом, пришлось, очнувшись на четвертый день, усыновить подлеца. А голова до сих пор в ненастье раскалывается на тысячу осколков. И шея плохо вращается.

-- Почта сегодня была?

Манций, плеснув на письмо сургуча, поднёс пергамент к руке патрона. Аппий Максим, скривив крупное, в седоватой щетине лицо, в досадливую гримасу, втиснул в еще дымящийся сургуч оттиск своего проконсульского перстня. Смахнув пот со лба краем багряного паллия, повторил вопрос.

— Больно рано, господин, — Манций оскалился, обретя на секунду сходство с сытой лошадью, коротко махнул бритой наголо головой, — Контубернал с инструкциями отстал от нашего обоза ещё у Смирны. К тому же не мне тебе напоминать, достопочтенный отец: не спеши выполнять приказ сразу по получении — будет следующий, который отменит первый.

— Не «первый», а «ранее присланный»! Научись говорить правильно… с-с-с-сыночек. Через час приготовь для меня ванну и приведи триклиний в надлежащий вид. Фрукты там, критского пару амфор. Полдень, а у меня во рту маковой росинки не было. Зачем я тебя управляющим поставил, бестия? Где Клеида, где Менелай? Живо собери рабов и впряги их в работу! Кстати, — Аппий Максим проворно перехватил Манция, уже побежавшего исполнять приказание, за руку и бесцеремонно задрал рукав туники вольноотпущенника, — Давно хотел тебя спросить: что ты здесь имел в виду?

— В смысле? — насторожился Манций.

— Ну, вот у тебя здесь наколото: «Misericordiam volo». —Аппий ткнул пальцем в татуировку на плече вольноотпущенника, которая вертикально тянулась по бицепсу до самого локтевого сгиба, — Что означает, если ты до сих пор не выучил латыни, «милосердия хочу». Татуировка совсем недавняя, на прошлых Сатурналиях у тебя её не было. У кого это ты, шельмец, милосердия молишь, а? Я тебя что — плохо кормлю, много бью, воровать по праздникам не позволяю? Ты что меня, мерзавец, по всему свету позоришь?

Манций вежливо, но твёрдо опустил рукав и примирительно положил свою ладонь поверх руки господина.

— Это цитата из катулловского «Аттиса», — с видимой неохотой пояснил он, — Кстати, эти строки родились у Гая Валерия, когда он путешествовал по Вифинии. Видимо, воздух здесь особый, располагает к меланхолии. А что мне прикажешь наколоть, батюшка, коли тебе Катулл не по нраву? «Morituri te solutant»?

Манций удалился. Проконсул поймал себя на том, что продолжает раздражённо прислушиваться к его затихающим шагам — словно к ударам собственного сердца. Бьётся? Пульс ровный? Без пропусков? Ну слава богам, к Аиду, значит, еще не скоро. Манций последние три года был чем-то вроде искусственного сердца для стареющего господина: да, плут, да, вор, но всегда отлично знает, когда Луцию понадобится вино, а когда рвотное. Обчистит до нитки, но не бросит. Это ценно. Особенно при Домициане.

Тоска, неистребимая и неизъяснимая, точила проконсула с первой секунды, когда он и его свита переступили порог никомедийской претории. Минула ночь, которую проконсул провёл без сна в атрии, сумрачном и неуютном, сплёвывая кожуру высосанных виноградин в бассейн и избегая смотреть на собственное отражение в мутной воде. Луций заранее представил себе, как назавтра, едва в этот проклятый бассейн, выложенный похоронным черным мрамором, упадёт первый луч солнца, — на площади перед преторией тут же загалдит, завоняет, зашуршит свитками с прошениями и доносами воинство местных челобитчиков. Что прежний наместник наворотил — теперь новому разгребать. Разваливающийся по камешку акведук, ремонт дорог и расширение городского рынка, снос ветхих пожароопасных лачуг, пересмотр дел местной шантрапы, которой переполнены тюрьмы… А голова-то у Луция одна. Хоть и рано облысевшая, топором надвое расколотая — а своя. Один неверный ход — и ей помогут слететь с плеч, ох, помогут…

Аппий Луций оторвал своё грузное тело от кресла и, закрываясь рукой от бьющего в глаза солнца, засеменил в сторону триклиния. Эхо его быстрых, колченогих шагов летело впереди него — меж колонн, поддерживающих свод коридора, отталкиваясь от глупых фресок на стенах и расставленных по всему периметру неуклюжих пифосов.

-- Милый мой Плиний, — бормотал проконсул, ускоряя шаг и боясь обернуться, словно его преследовала по пятам стая призраков, — Как тебе хорошо… А ты, дурашка, всё сокрушался, что выбор пал не на тебя. Небось думаешь, что я тебя подсидел. А я тебя спас, паршивец. Теперь я роюсь в документах о расходах, доходах и должниках города Прусы , чтоб он провалился в Аид… Ты ведь в фаворе у цезаря, так не изволишь ли стать посредником между мной и этой… богоравной мордой… видишь ли, я никак не пойму одной вещицы… Ознакомившись с состоянием дел в Никомедии, следует ли держать на страже у тюрьмы городских рабов, как это до сих пор и делалось, или же поставить к ней солдат… или же распустить всех арестантов по бабам… а может, всех распять? Плиний, ты знаешь, я никогда не был трусом, и свидетельством тому моя расколотая голова, но цезарь… Он хочет утопить меня любой ценой. Он и в Вифинию меня определил, чтобы я прокололся на какой-нибудь дурацкой мелочи – по незнанию, по неопытности — после чего мой смертный приговор готов.

Прошёл час. Аппий Луций, которого приготовленная Манцием ванна кое-как привела в недолгую гармонию души и тела, возлежал в триклинии со свитком комедии Плавта «Шкатулка». Плавт вызывал у проконсула смешанные чувства: нечто среднее между любовным экстазом и зубной болью. Он действительно знал эту пьесу наизусть, он помнил каждый сюжетный поворот, а притянутый за уши счастливый финал с каждым новым прочтением бесил всё явственней. Но, кроме Плавта, ничто сегодня не могло победить в душе Аппия всеудушающей страх. Даже вино. Он пил его, как воду. Горькую, отдающую гнильцой воду, от которой в голове разрастается тяжёлый вязкий блин, а сердце начинает колотиться в два раза быстрее.

— Хорошо тебе, Плавт, — вздохнул проконсул, приподнялся на локтях, едва не взвыв от кинжальной боли в позвоночнике, — Когда ты жил, самой большой бедой считался Ганнибал у ворот. Почему так: я есть, а тебя уже нет? Я бы тебе сюжетец подарил… Про милого запуганного мальчика, в доме которого не было ни одного серебряного сосуда, и потому мальчик, дабы не умереть от голода, отдавался каждую ночь негодяю Клодию… О, твой гений сумел бы живописать, как этот царственный придолбыш во время смуты прятался, как мышь, на Капитолии, под хитоном храмового сторожа… как он, уже будучи Цезарем, взял в наложницы замужнюю матрону… как, будучи в должности городского претора, за один день раздал столько должностей, что божественный Веспасиан воскликнул: «Как ты мне-то не приискал преемника, сынок?» Уморительная подробность, Плавт: обязательно пропиши в какой-нибудь сцене, как наш амурчик, ставши властителем империи, каждый день запирается один на несколько часов… и занимается тем, что ловит мух и протыкает их острым грифелем. За ловлей мух он и проморгал свою женушку, которая польстилась на дешёвого лицедея. А назовёшь ты эту пьесу… ну, например так, — проконсул судорожно сжал в кулаке свиток, — «Семнадцать консулов в одном лице». Не поверишь, наш попрыгунчик именно столько раз получал консульские полномочия. Но не это самое ужасное…

Аппий дотянулся до бронзового колокольчика и несколько мгновений с тупой ухмылкой рассматривал бегущий по ободу узор в виде переплетающихся трав.

-- Самое ужасное — то, что я в Вифинии, и значит, очень скоро встречусь с тобой.

***

Первая партия жалоб и доносов, как и предполагал Аппий Луций, не заставила себя долго ждать: едва он, задрапированный в тогу гречанкой Клеидой, вышел из триклиния, как нос к носу столкнулся с запыхавшимся Манцием. Управляющий стоял между колонн с бронзовым подносом в руках, из которого чуть ли не падали на пол пожелтевшие свитки. Да… запустил дела его предшественник-как-бишь-звали-его-забыл… Аппий скривился от внезапной боли, прошившей его затылок, сделал шаг назад и жестом пригласил Манция проследовать в атрий.

— Выставь десяток солдат у входа в преторию, пусть никого пока не пускают. Через час выйдешь, отберёшь на глаз из числа посетителей самых чистых и спокойных, — с одышкой проговорил проконсул, войдя в атрий и усевшись на краю бассейна, — ну, пусть их обыщут для начала… и веди сюда. Возьми в сопровождение Лигурийца и Британца — этих я знаю лет семь уже, эти со мной под Апулумом были… Ну что. Давай завалы разгребать, и помоги нам лары нашего рода.

— Может, лучше переместиться в таблиний? — осторожно предложил Манций.

Аппий нахмурился и покачал головой.

— Я вчера осматривал его… слишком много солнца. И хаос, словно там не документы, а лошадей держали. Останемся здесь. Я уже обжился в этом прохладном полумраке, друг мой Манций.

Разложили свитки. Манций принялся с потешным никейским акцентом зачитывать прошения местных жителей к бывшему проконсулу… «У жытэлэй Прусы, влядыка, банья старая и хрязная … В Ныкомедии и Ныкее луди, присужденные к работэ в рудныках, получьяют, как городскые рабы, джалованыи…»

— Прекрати, — Аппий Луций скривился ещё сильнее, — Пиши резолюцию: выделить из казны Никомедии тысячу сестерциев на ремонт бани в Прусе, изъяв их из ежегодных расходов на бесплатный хлеб для нищих. Покупку хлеба осуществить за счёт средств, ранее отпускавшихся на жалование рабов в рудниках. Касательно последних: произвести пересмотр дел, связанных с их преступлениями. Тех, кто наказан за проступки четвертой и пятой категории, отпустить по домам, осужденных по первой и второй категории распять.

Манций присвистнул.

— Что? Что не так? — всплеснул руками Аппий, — Или ты посмеешь сказать, что дозволительное Юпитеру воспрещено быку? Но Цезарь распял тех пиратов! А Нерон сжёг Рим! А я сровняю с землёй этот отвратительный, гнусный, жалкий городишко, который и статуса города недостоин — сровняю, ежели по его милости у меня ещё раз случится приступ мигрени!

Манций меланхолично заскрипел стилом по пергаменту.

— И ты, конечно, думаешь своей предательской башкой: мол, Аппий оправдывает своё имя? Аппиеву дорогу вспоминаешь, стервец?

— Я пишу, — поджал губы управляющий, — И если досточтимый отец своими без сомнения мудрыми речами собьёт мысли в предательской башке Манция, Манций может наделать в резолюции ошибок…

—… и схватит плетей, причём такое количество, что проклянёт мать и отца, имевших несчастье зачать его тридцать восемь лет назад!

— Батюшка, да у тебя отменная память на даты! Для твоих-то лет…

Аппий, хоть и был взбешён, предпочёл пропустить дерзость своего вольноотпущенника мимо ушей.

— Читай дальше, — приказал он, моментально окаменев лицом, и, наклонившись к поверхности бассейна, зачерпнул пригоршню воды и плеснул себе на лоб и щеки.

«…Огромный пожар в месяце септембере уничтожил много частных домов и два общественных здания… В городе к тому же не оказалось ни одного насоса, ни одного ведра, ни одного орудия, чтобы потушить пламя... Ты же, владыка, посмотри, не основать ли коллегию пожарных, человек только в полтораста…»

…Лязг мечей над полем у стен крепости Апулум. Смрадный дым, застилающий солнце. Безумное ржание тысячи коней. Штандарт Медиоланской когорты, втоптанный в пыль авангардом варваров.

«…На водопровод, владыка, никомедийцы уже израсходовали 3318 тысяч сестерций. Он до сих пор не закончен, заброшен и даже разрушен. На другой водопровод истрачено уже 200 тысяч, но и он оставлен…»

…Даки, прорвавшись с фланга, теснят легионеров. Медиоланцы почти подчистую вырезаны. Легат Аппий Луций, время вводить в бой резерв. Какой, к манам, резерв, центурион? Он стоит за лесом, в пятидесяти стадиях, мне некого туда послать, у меня тут каждый всадник на счету! Передай пехоте приказ: подняться в гору, встать в каре и держать оборону. Лучников на холм! Трубить в букцины сигнал о помощи!

«…Театр в Никее, выстроенный уже в большей части своей, но не законченный, поглотил больше 10 миллионов сестерций… и он оседает, и в нем зияют огромные трещины. Строить ли его дальше, оставить или разрушить?»

…Даки выскочили из подлеска, словно призраки: человек десять, вооружённые кривыми мечами и тяжёлыми секирами, в сбитых набекрень рогатых железных колпаках. Откуда стрелы? Спросить некого и некогда: земля стремительно летит легату в лицо, пронзительно визжит умирающий жеребец, левая нога, зажатая стременами, кажется, раздроблена в пыль, но Аппий почему-то не чувствует боли. Потому что он уже мертв. Лезвие секиры упало с неведомых высот, окрасило небо в цвет легионерской туники. Потом из мира исчезли сразу все понятия — о цветах, предметах, времени, боли, страхе, бытии и небытии…

… Британец, ты вроде покрепче, подержи щит, пока я свой край перехвачу… Лигуриец, так тебя и разэтак, ты отличный боец, язви тебя Аид в самую душу, ты положил в одиночку такую тьмищу даков, разрази тебя гром… ты не видишь разве, он кровью истекает!!! Оторви край туники, обвяжи ему рану! Дубина стоеросовая! Флавий, беги вперёд, предупреди центуриона там, на холме… о чём? О том, что он теперь легат! Прибавьте ходу, соколы, но не растрясите моего господина, именем ларов дома Луциев!

…Аппий выронил в бассейн кубок с недопитым критским.

— Довольно! Хватит! — он вскочил с мраморных плит, сделал несколько неловких шагов, споткнулся о базу одной из колонн, замер, словно суслик перед змеёй. — Я солдат. Я не знаю премудростей управления. Я не отличаю виадук от акведука.

Манций за его спиной сгрёб оставшиеся свитки на бронзовый поднос.

— Зато я отличаю.

— Ты молодец. Ты мои глаза и уши в этом безумном мире. Не бросай меня, Манций. Только не бросай.

***

Манций ушёл. Проконсул взором больной собаки смотрел, как затворяются за спиной управляющего массивные двухстворчатые двери, обитые металлическими пластинами.

Он явится через каких-нибудь десять минут. Притащит, как и было приказано, из толпы жаждущих справедливости двоих-троих местных, самых чистых и спокойных. Боги, как же страшно. В бою так не было. О, Домициан прекрасно знал, как уничтожить Луция! Наследника древнего рода не заподозришь в измене, не упрекнёшь в воинской трусости… Но дайте старому рубаке в командование малоазийский городишко, рассыпающийся по кирпичику, полный голодных пролетариев и вольно разгуливающих по улицам каторжан — и самое малое через месяц город погрязнет в фекалиях, в банях заведутся крысы, от головорезов не будет прохода ни днем, ни ночью, а в довершение кошмара вверенную территорию постигнет чума, вызванная антисанитарией. Правильно: водопровод-то недостроен! Денег на него в казне — тю-тю! Выбивать сестерции из нобилитета — не оберёшься скандала. Хоть сам деньги чекань. А вот это — стопроцентный повод к аресту.

Аппий почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Он поймал себя на том, что за время отсутствия Манция он так и не сумел оторвать взгляд от висящего на двери медного молотка. Молоток. Звон. Где? В голове. Уши зажать? Звенит ещё громче. Поток мыслей превращается в стремительно раскручивающееся колесо. Не думать. Колесо всё ближе. Оно завораживает, как пение вифинских жриц Кибелы. Оно засасывает, как трясина германских болот.

Прочь!

Аппий бросился к бронзовому подносу, схватил с него первый попавшийся свиток с жалобами никомедийцев. Он будет читать эту чушь вслух, и пусть рабы думают, что их господин окончательно свихнулся! Он переведёт сухие строки хозяйственных отчётов в возвышенный гекзаметр, и пусть тень Плавта подавится нектаром и изблюёт весь Элизиум! Что угодно — только прочь от этого страшного колеса.

— Случаев приобрести недвижимую собственность очень мало или нет вовсе; людей, которые хотели бы сделать заем у города, не находится, тем более что город дает деньги, как и частные лица, под 12%, — забормотал он, встав в позу оратора на форме и держа свиток в вытянутой руке как можно дальше от глаз. Не то чтобы Аппий страдал ранней дальнозоркостью — он страшился этих букв, изранивших пергамент по воле неведомого доносчика. Ему казалось, что буквы, словно скорпионы, бросятся ему в лицо. — Горе, квириты! Проклятая жадность обуяла город! Никомедийцы не верят в заём под двенадцать процентов! Деньги готовы им дать и проконсул, и все богатеи! Что это я несу, ни ассария им не дам из казны, пройдохам вифинским, пусть хоть выстроятся в очередь длиной от Понта до Парфии…

Он снова бросил взгляд на двери, ведущие из атрия в коридор. Скорее спиной, нежели ушами он уловил — по монолитной белой стене тишины, защищавшей атрий от хаоса внешнего мира, поползли трещины. Размером с муравья. С птицу. Величиной с собаку. А потом от этой стены с грохотом начали откалываться огромные куски.

Шаги. Еле слышные, подобные шуршанию первых капель дождя по черепичной крыше. Перелетели через порог портика, отделяющего преторию от улицы. Дальней барабанной дробью прокатились по коридору. Обрели мощь и, заставив двери содрогнуться, замерли у самого входа в сумрак атрия.

Скрежет петель. Слепящий свет. Опять! Вместе со светом в атрий ворвался горячий воздух летнего дня; огонь в очаге вытянулся в тонкую струну и, упав обратно на угли, едва не перекинулся на стоящий рядом алтарь домашних богов; порыв ветра сбросил с алтаря свежие лилии и повалил на пол глиняные фигурки ларов.

— Манций!!! Я же просил — сначала чистых!

Аппий сразу определил, от кого из вошедших исходит эта тонкая, приторная вонь —схожая с трупной. Не от солдат. Не от немолодой полноватой гречанки в фиолетовом пеплуме, держащей за руку хнычущего смуглого мальца лет трёх. И, разумеется, не от Манция.

Британец выволок на середину атрия щуплого, фантастически косматого старца в пожелтевшем от пота хитоне и бросил, словно вражеский штандарт, к ногам проконсула.

Манций, ковыряясь стилом в ухе, вразвалочку вышел вперёд, заслонив своим телом дверной проём. Вздохнув с видимым облегчением, Аппий Луций опустил ладонь, которой всё это время безуспешно прикрывал глаза.

— Именем бога и господина нашего, августа Домициана, — произнёс Манций тем самым неестественно-надменным тоном, который всегда отличает богатую клиентелу от истинных квиритов, — и по приказу патрона моего, проконсула Вифинии Аппия Луция Максима я, Манций Луций Минор, привёл сюда эту женщину именем Ливия, уроженицу Никомедии, в качестве свидетеля по делу о государственном преступлении.

«Юпитер, это жестоко».

— Кроме того, некто Иустин, эллин из перегринов, уличённый в означенном преступлении, стараниями госпожи Ливии пойман и передан в руки проконсульского правосудия, — завершил Манций скороговоркой. Он резво пересёк пространство атрия и положил на маленький мраморный столик между ближайшими колоннами два свитка: один, судя по источаемому им запаху горячего сургуча, был заполнен только что, другой был заметно желтее по цвету, — Спешу сообщить также, что контубернал с инструкциями из Рима прибыл сегодня утром и передал для ознакомления вот эту депешу. Велишь ли отпустить солдат?

«Юпитер, в первый же день… Мало мне головной боли с банями в Прусе…»

Солдаты, оглушив Аппия лязгом доспехов, развернулись и покинули атрий. Снова сумрак. Снова успокоительная прохлада. А дышать почему-то трудно.

— Кто эта женщина? — хрипло спросил Аппий Луций, опускаясь на край бассейна. От смрада, исходившего от старика, проконсула едва не выворачивало наизнанку, — В чём она свидетельствует перед персоной проконсула? И ведомо ли ей, что лжесвидетельство наказывается смертью? Пусть говорит Ливия!

Женщина отвесила брыкающемуся отпрыску звонкий шлепок, отчего тот надулся и затих.

— И ведь говорила я, говорила-талдычила, всю плешь проела, — речь её была стремительной, отрывистой и тревожащей слух, словно не человеческий язык произносил слова, а тупая ножовка пилила кусок кровельного железа, — говорила? А? Господин, ведь и у тебя, наверное, есть дети...

Аппий молчал, его лицо лениво наливалось недобрым багрянцем.

— Вот этот, — Ливия ткнула мясистым пальцем в распростёртого на полу старика, — я давно ему говорила, не смей к ребенку приближаться, руки-ноги поотрываю. А он что? Лыбится и всё цедит сквозь зубы, мол, не я иду, идёт тот, кто выше меня. Ну и допрыгался. Выхожу утром с Димитриком моим — младшего моего сына Димитрием зовут, а есть ещё и старший, Филоменчик, — Ливия внезапно расплылась в улыбке, обретя сходство с сытой, довольной жизнью лошадью,— выхожу, чтобы на рынок, значит, а этот тут как тут. Улучил время, змей некусаный. Подскочил и ну писать пальцем знаки какие-то на щечках моего малыша! Пишет и приговаривает: это, мол, за отца, это за сына, а это за духа какого-то. Я говорила тебе, чтобы? — Ливия что есть силы пнула старика в бедро, — Суевер назорейский, я предупреждала? Ты колдовство хотел на мальчика наслать? Отвечай!

Аппий повернулся всем корпусом к меланхолично ухмыляющемуся Манцию.

— Так, женщина. Всё понял, ты свободна. Отвечать старик, колдун он или честный человек, будет мне, а не тебе. Письменный запрос на проведение следствия, я вижу, уже составлен с твоих слов, — он неопределённо махнул рукой в сторону лежащих на мраморном столике свитков, — согласно сему документу и будет вестись разбирательство. Оставь меня наедине с обвиняемым.

***

Вот уж повезло так повезло… Определённо боги отвернулись от Аппия Луция: и всё тело с утра разрывается от боли, словно в него иголок насовали, и баня эта злосчастная на голову свалилась вместе с недостроенным акведуком, и теперь вот в довершение комедии — малохольный старец Иустин, судя по словам Ливии, исповедующий назорейское суеверие. Все бы ничего: веруй ты во что твоей душе угодно, в империи тысячи религий нашли приют. Вот Осирис тебе чем нехорош? Митра, надежда воинов? Кибела, оскопительница юнцов?

— Ну ты, дед, весёлый, — Аппий жестом приказал Манцию поднять старика на ноги. Тот, качаясь, смотрел вдаль — в строну запертого таблиния — смотрел мутными, осоловелыми, слезящимися глазами, а в космах чудаковатого старца играли в прятки лучи солнца, падающие из фигурной решетке на потолке атрия. — Ну, скажи чего-нибудь. Что ты мальчиков маленьких любишь. Что сдурел на старости лет. Приблизишься ещё раз к ребенку, — Аппий внезапно нахмурился и погрозил старику пальцем,— отведаешь кнута. Первый раз — прощается. Я сегодня первый день на должности, потому и добрый. А? Добрый ведь я, скажешь, нет?

Иустин улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Ты не добрый, и я не добрый, — проблеял он, и глаза его, внезапно просохнув, стали похожи на египетские стеклянные чаши, залитые полуденным солнцем, — Один был добр, и того распяли. А я что ж, я ему служу. Повелит он умереть — приму кончину лютую. А отречься — неееет. Не проси даже.

Аппий свирепо сжал рукой щетинистый подбородок.

— Ты мне эти песни не пой, — прикрикнул он, впрочем, безо всякой злобы в голосе, — Отвечай, как на духу: желал мальчика совратить? Да — плетей получишь и свободен. Нет — можешь хоть сейчас убираться. Надоел ты мне, потому что воняет от тебя. Не моешься неделями, что ли? Тоже будешь жаловаться, мол, баня старая, грязная, по швам трещит?

Старик хитро оскалился и воздел к потолку узловатый палец.

— Кто о теле печётся, тот душу запускает. Я тело не мою, ем то, что после собак остается, пью воду из болотца — ибо так он приказал. Кто себя отринет во имя его, тот первым наречётся в Царствии его.

«Аппий… Только не верь тем, кто говорит: мол, Иезус наших страданий хочет. Каждый сам выбирает для себя дорогу в рай. Кому-то легче голодать, холодать и обрастать вшами. Кому-то — бежать прочь от тепла женского тела. Кому-то — раздавать всё имущество бедным. Кто-то просто ходит по земле и хвалы Господу поёт. Каждый служит на своём посту. Каждому Иезус свой приказ дал».

«И что он велел тебе, Симон?»

«Собрать братьев воедино, после чего умереть».

…Аппий развернул свиток с доносом Ливии, пробежал по нему глазами, которые в процессе чтения из рассерженных превратились вдруг в мальчишески-озорные. Бросил свиток в воду бассейна и, откинув край тоги, опустил в прохладную влагу свою жилистую, кирпично-красную руку.

— Пишет твоя доброжелательница, мол, исповедуешь назаретского учителя Иезуса, который, мол, колдун был страшный, мертвых воскрешал, живых умертвлял, учеников своих плотью младенцев и кровью их же поил-кормил, а как распяли его, на третий день воскрес. И ты, мол, тем же грешишь. Да будет тебе известно, что ещё при Нероне, будучи юношей, но уже в должности претора, я участвовал в следственной комиссии по делу о поджоге Рима. И допрашивал многих твоих единоверцев. И знаю кое-что о вере вашей.

Он взбаламутил пальцами короткую шумную волну, отряхнул руку и несколько мгновений смотрел, не мигая, как по линиям его широкой ладони бегут по причудливо изогнутой кривой капли воды…

«Похлопочи за меня, Аппий».

«Едва ли это в моих силах, Симон… Граждане Рима и раньше были настроены против вас, а тут этот страшный пожар… Ну скажи, зачем вы ведёте такую скрытную, затворническую жизнь? Ведь из этого проистекают все самые нелепые слухи: что, мол, оргии, что кровь чью-то вы там хлещете…»

«Это не ложь. Учитель велел нам пить его кровь, чтобы спасти души всех, кто верует».

«Но это же вино! Обычное, критское, по три сестерция за пинту! Зачем ты наговариваешь на себя и своих людей?!»

«Для тебя — вино. Попадая на язык верного, оно… как бы тебе сказать… оно пре-су-ществля-ется. И вот уже Иезус в тебе. Доходчиво объясняю?»

«Более-менее. Но ты просил похлопотать…»

«Да. Именно. Пусть меня распнут первым. И — вниз головой. Я недостоин, чтобы войти под один кров с Господом, но он милостиво приглашает. Я должен…»

«Повторить его судьбу?»

«В мучениях. Но не в славе. Вниз головой — ты запомнил моё завещание?»

… Аппий Луций вздрогнул и заморгал часто-часто, словно сбрасывал с глаз сгустки недавнего морока.

— Брехня, — коротко резюмировал он, оторвав взгляд от созерцания своей линии жизни, — Никого вы не едите, и кровь ничью не пьёте. Вкушая хлеб и вино, вы на самом деле воображаете, что едите и пьёте вашего учителя, коего почитаете за Бога. Но и ты дурак, если считаешь, что не было в империи до вас исповедников крайней аскезы. Ты, Иустин, сам того не подозревая, следуешь примеру киников и стоков, отказывая себе в удобствах жизни и в нормальной еде. Но скажи: чем моя чистая рука в глазах Бога хуже твоей грязной?

Иустин, всё так же глядя сквозь Аппия, в счастливой растерянности пожал плечами.

— О том мне не ведомо, —- сообщил он и принялся ожесточённо чесать спину, — А только хуже, и всё. Почему, ведает Бог, а он ни тебе, ни мне, ни ему вон — короткий кивок в сторону Манция, — просто так не откроется. Ты вот руку вымыл, и думаешь — чист. А ты грязь, и вонь, и рвота. Душа твоя черна, как этот мрамор.

Манций наклонился к уху патрона и прошептал:

— Можно, я ему врежу? Какое право он имеет лаять на тебя, всадника империи, словно шелудивый пёс?

Аппий откинулся всем корпусом на Манция и с веселым изумлением замотал головой:

— Нельзя, сынок. Мне интересно. Продолжай, старче.

И старик резко изменился в лице: ещё секунду назад подобный тихой струе воды, стекающей по чистым камням в лоно горного ручья, он откинул со лба прядь серебристых волос, распростёр измождённые руки, насупил брови и возопил хрипло, как дикая гиена:

— Интересно? А когда бесы тебя баграми железными по днищу адовому поволокут на муки — интересно ли тебе станет? А когда сам Иезус, узрев тебя на суде отвернёт лице своё и скажет: «Я никогда не знал тебя, отойди прочь, падаль» — рассмеёшься ли ты в ответ? Ты, семя диаволово! Холишь плоть, спишь на шёлковых простынях, ласкаешь девок непотребных, жрёшь за семерых и пьёшь кровь моих единоверцев — и надеешься на райские кущи после смерти?

Аппий, подперев скулу, невозмутимо выслушал иустинову филиппику, после чего сорвал печать со второго свитка и, развернув пергамент к старику, тихо спросил:

Дата добавления: 2015-08-28