(детективный трагифарс в стиле «пеплум») 3 страница

Аппий поперхнулся хурмой, отложил её останки обратно на поднос, вытер губы паллием. Да… Солдатские привычки быстро не искореняются, будь ты центурион, будь ты хоть всадник и сенатор с особыми полномочиями…

— Да будет тебе, — произнёс он устало, присел на скамью по левую руку от Иустина и положил ему на плечо липкую от хурмы ладонь, — Ни я, ни Манций тебе зла не желаем. Пока — не желаем. Я хотел тебе задать ряд вопросов… от того, как ты ответишь, многое в твоей судьбе зависит.

Аппий дал управляющему знак вооружиться пергаментом и стилом, сам же опять пересел в кресло, захватив со столика давешний свиток с доносом Ливии.

— Итак, — он перекинул свиток из руки в руку и зафиксировал его между ладоней, — Ты подтверждаешь, что придерживаешься назорейской веры?

— Как вы её называете, лживые собаки, как вы называете, — незамедлительно парировал Иустин, рванул на груди хитон и обнажил бледную татуировку между сосков в виде рыбы, — И знак сей предъявляю, как верный пропуск в Царствие его.

— Ты утверждаешь, что в мире нет иных богов, кроме Бога, коему ты поклоняешься?

— Кого вы богами называете, демоны суть.

— Я не спросил тебя, кто они есть на самом деле, — Аппий нетерпеливо пристукнул свитком о поручень кресла, — Я задал вопрос иначе: есть ли они, либо их нет. Я в твоих глазах мерзок и гнусен, но ты же не будешь отрицать, что я существую?

Взгляд старика снова, как во время утреннего разговора, потерял фокусировку и принялся блуждать в неведомых далях, пролетая сквозь Аппия, как стрела через облако.

— Не существуешь ты, грозный начальник, — сообщил Иустин, выдержав эффектную паузу, — Видимость одна. Мнишь, что живёшь, ходишь по земле, подписываешь приказы кровавые, а на деле давно уж мёртвый ты. Черви душу твою изъели, и до плоти скоро доберутся.

Манций предупредительно кашлянул в кулак.

— Отец, он специально тебя дразнит, чтобы…

— Не лезь, — отмахнулся Аппий, — Не слепой.

Иустин вздрогнул, прекратил раскачиваться и съёжился, словно под порывом гиперборейского ветра.

— Как есть слепой, — забормотал он, схватив руками края разорванного хитона и судорожно натянув их друг на друга внахлёст, — Вокруг него бесы табунами ходят, его языком говорят, его руками водят, мысли ему нечестивые внушают, а он думает — его слова, его мысли, его дела.

Аппий поднёс свиток к левому глазу и принялся разглядывать старика через раструб, словно в диковинный оптический прибор.

— Так ты, дружок мой, не иначе как платоник! — сообщил проконсул старику с милой улыбкой, — Так и запиши, Манций: обвиняемый по невежеству причисляет себя к назореям, хотя исповедует теорию Платона о первичности идей, кои порождают вещи, являющиеся лишь тенями идеального мира. Не вижу смысла держать его далее в моём доме. Пусть проваливает в свою халупу, а по дороге купит на рынке рыбу и ей морочит голову. Британец! Выпроводи гостя взашей, он испытывает моё терпение.

И Аппий Луций Максим, проконсул Вифинии, сорока семи лет от роду, всадник, вдовец, годовой доход с поместий три тысячи сестерциев — встал, подошёл к стене, на которой был прикреплён масленый светильник, и бросил свиток с доносом в самую середину пламени.

***

Аппий проснулся засветло. Никогда ещё он не чувствовал своё тело таким бодрым, а дух умиротворённым. Даже шея поворачивалась, правда, медленно и всего на дюйм вокруг оси, зато без боли.

«Я сделал это Симон. Теперь ты простишь меня? Нет? Ну и не надо. Я сделал это. Кровь больше не струится с моих пальцев».

Облачившись в тунику и плеснув на лицо пригоршню воды из кувшина с надколотым горлышком, стоявшего одесную ложа, Аппий Максим перекинул через плечо тогу и, выйдя из спальни, двинулся хромающим шагом по коридору — мимо кладовых, погребков и неплотно занавешенных проёмов, ведущих в боковые комнаты. Аппий вчера даже не поинтересовался, что находится там, в сумраке камер-алэ — может, восковые портреты предков прежнего проконсула, спрятанные в специальных шкафчиках, как и заведено от веку в Риме; может, высохшие от времени мумии замученных им рабов; или такая же куча хлама, какую экс-хозяин претории оставил после себя в таблинии.

А может, и молельня для обрядов поклонения неведомым богам. В любом случае, у Аппия впереди уйма времени, чтобы дотошно исследовать доставшийся ему в непрошенное наследство дом.

— Надо бы коридор со временем украсить по-человечески, — пробормотал Аппий, бросив на ходу брезгливый взгляд на пустые ниши между колоннами коридора, — Чем я, скажи друг Симон, хуже того же Каллиста, вонючего вольноотпущенника императора Клавдия? У этого выскочки, сколь помню, в доме имелся свод, поддерживаемый тридцатью алебастровыми колоннами высотой в шесть пассов… А мне чего, мне и фресок хватит. Тратить казённые деньги на скульптуры забывших про меня богов? Или давно сдохших героев, в душу их язви? Да я лучше ещё одну рабыню куплю, не гречанку, а например… — он остановился, втянул в ноздри воздух утра и плотоядно сощурился, — нубийку, скажем. А фресками, когда более-менее разгребусь с городскими делами, повелю расписать триклиний. Лучшего художника закажу. Да вон Тимофея того же. У парня котелок варит, это видно, и руки откуда надо растут.

Аппий, не снижая скорости, ворвался в триклиний, который отозвался на его вторжение перепуганным эхом, заметавшимся между капителями колонн.

— Вот здесь, Тимофей, — распорядился Аппий, встав посреди триклиния в позу удачливого полководца и развернув ладонь в сторону воображаемого собеседника, — намалюешь мне цветочки всякие, плоды на золотых блюдах, а под потолком пусть резвятся манюсенькие такие гении моего рода. Пусть бегаю по облакам, пляшут чечётку, поют под кифары, или занимаются каким-либо полезным делом. Рыбку ловят. О! Как это верно я придумал! Ловят рыбу, как Симон в юности, строгают и пилят, как этот… распятый… имя всё забываю… собирают виноград и пьют критское, как в ночь… в ту ночь…

Аппий прервал свой маленький спектакль, бессильно уронил руки и опустился на скамью.

— Симон, ты чудовище, — сипло произнёс проконсул, глядя потухшим взглядом в мозаичный пол, — Ты напичкал меня своими воспоминаниями, как драгоценный ларь ненужным барахлом — зачем?

До полудня Аппий, запершись в триклинии и запретив входить сюда верному Манцию, измерял крест-накрест шагами пол пиршественной залы, нервно поедая прямо с подноса вчерашнюю алычу и бросая косточки на большой трапезный стол. Он ждал цензора с тимофеевым проектом.

Сам премудрый Меркурий сейчас не смог бы объяснить, что обрушило Аппию утреннюю гармонию души. Аппий сам себе в такие моменты напоминал белку в разболтанном колесе, меняющем обороты вращения по прихоти сошедшего с ума зверька.

— Нет радости, — твердил он сквозь зубы, перебегая от стола к двери и на ходу ритмично ударяя кулаком правой руки в ладонь левой, — И власти никакой нет, это всё мираж. И жизни нет, прав старик. Вечная смерть, и немота, и вечное солнце, выжигающее роговицы глаз… Где же этот засранец-цензор?

Он не придёт, отвечал проконсулу странный голос из глубины черепной коробки, он чихать хотел на все твои приказы, потому что ты — не цезарь, и лично инспектируешь городские стройки, и говоришь на смеси латинского и армейского, и до сих пор ни одной местной крысы не распял, а провинциальные чинуши любят только тех, кого боятся.

Аппий прервал свой хаотический бег по кругу и попытался сосредоточиться на чём-нибудь приятном. Вот пол триклиния. Отлично. Мягкий колер, гармоничный узор, идеально-гладкие плиты. Интересно, спросил проконсул незримого Тимофея, поймал себя на том, что спросил вслух и громко, зажал ладонью рот и смущенно хихикнул… интересно — как были уложены эти плиты? Наверное, по греческой методе: в очень крепкий раствор цемента вдавливаются маленькие кусочки разноцветного мрамора, расположенные таким образом, чтобы получилось изображение какого-нибудь предмета, например, вазы с фруктами…

Проконсул опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть текстуру плит. Осторожным касательным движением провёл ребром ладони по поверхности мрамора. И внезапно ощутил свинцовую усталость — в каждой мышце тела, в каждом сухожилии. Даже сердце на долю секунды разочарованно замерло, словно задумалось: а имеет ли смысл дальше качать кровь по этим потасканным артериям?

Аппий лёг спиной на мрамор, заложил руки за голову и без интереса, боли и гнева уставился в высокое ромбовидное оконце, вырубленные в потолке по центру пиршественной залы.

— Ну, вот я наказан, Симон, — прошептал он хрипло, подмигнул облаку, ползущему над оконным проёмом в сторону Парфии, и равнодушно отметил, что облако по форме напоминает выброшенную волной на песок, задыхающуюся рыбу, — Я всё понимаю, я не столь глуп, как думаешь ты и этот твой дружок полоумный. Что? Он тебе не друг? А как же так, вы же в одного бога верите, одной жизнью живёте и одну смерть предпочитаете? Кто же вы — неужто не друзья? Я говорю — ты победил. Ты отомщён, а я… я обречён. Обречён мучиться приступами страха, болями в позвоночнике, ненавистью к людям и презрением к самому себе. А ведь всё могло быть иначе, ты это хочешь сказать?

Он одним движением ладони стёр с плиты корявый рисунок, двумя пальцами приподнял висящую на шее буллу и сжал её в кулаке.

— Я римский гражданин, — наставительно произнёс Аппий, — я верую в Марса и Юпитера, и Юнону, и Гесту, и Меркурия, и Митру, и Осириса, и… и я в гробу их всех видал, потому что они мертвы. И я мёртв, и как бы это выглядело, скажи, если бы мертвец поклонился богу живому? И потом я не хочу стоять в одной шеренге с такими, как Иустин!

Проконсул поднялся на ноги, сделал несколько шагов в направлении трапезного стола, остановился, безнадёжно махнул рукой и, схватив с подноса какой-то перезрелый плод, со всей дури запустил им в проём потолочного окна.

— Нате, жрите, олимпийцы! — взревел он, обратив к небу перекошенное бессильной яростью лицо, — Я пожалел тогда свою жизнь положить на алтарь, я трус, я знаю, но может, вас удовлетворят фрукты? Неееет… какие в задницу фрукты… вы же боги… вы же крови алчете…

Сначала на мозаичный пол под ногами проконсула упала жирная полоса света, затем Аппий услышал скрежет дверных петель.

Должно же быть наоборот, удивился Аппий.

Я же приказал никому не врываться, рассвирепел Аппий Луций.

Да где же эриннии носят цензора, — едва не взревел в голос Аппий Луций Максим, проконсул Вифинии с экстраординарными полномочиями, отвернувшись от двери и поспешно зашагав в направлении пиршественного стола — убыстряя шаг и не оборачиваясь, словно спасаясь от вооружённых убийц. Кто вошёл в триклиний, зачем — сейчас этот вопрос занимал проконсула менее всего. Некто совершил вторжение в обитель покоя. Точнее, в пространство гнева и отчаяния, ну и что с того? Это его гнев и отчаяние, его священная собственность и его безжалостные повелители. Он запер двери, чтобы предаться с ними блуду и быть растерзанным на тысячи кусков, как Дионис. Пошли все вон.

— Пошли вон! — простонал Аппий, достигнув противоположной дверям стены триклиния и упёршись лбом в мрамор, мокрый от брызг встроенного в нишу фонтанчика, — Я болен! Я умер!

Голос Британца, как всегда лениво-презрительный, загремел под сводами триклиния:

— Я привел квестор и эдилы, господин. Манций сказал, ты их ждёшь с самый утра. Прикажешь придержать?

«Манций… Как всегда, прыгнул на два хода вперёд. Только бы теперь эти шуты гороховые не стали болтать в магистратуре, дескать, за проконсула всё решает его префект… Вот возьму и выпорю подлеца. Или прибавлю ему жалование. Как фишка ляжет».

Аппий развернулся, вытер пальцы о край палия и, сделав несколько шагов, тяжело упал на подковообразную лавку, огибающую стол.

— Ну наконец-то я лицезрею квестора города Никомедии! — проконсул скрючился в издевательском поклоне, — Ещё сутки твоего отсутствия — и я бы решил, что ты, подобно платоновской идее, существуешь только в невидимом мире, а на базаре, форуме и в бане люди наблюдают твою тень.

Вид у запоздавших на аудиенцию членов магистратуры был самый что ни на есть печальный. Квестор, стараясь держать голову как можно выше, стоял на одном колене, зажимая пальцами вдребезги разбитый нос. Эдилы, и раньше напоминавшие братьев-близнецов, теперь составляли полностью зеркальную пару: у Теренция огромный синяк расплылся под левым глазом, а у безымянного «эдила номер ноль» — под правым. При этом Британец, не обученный в своём Эбораке изысканным манерам, положил эдилов на пол практически параллельно друг другу, задрав каждому голову и держа их таким образом за чубы, словно ретивых коней.

— Почему мои гости в таком непотребном виде, Британец? — поинтересовался Аппий, с трудом сдерживая смех, — Ты их бил?

Британец отпустил эдилов (ни дать ни взять возница, бросающий вожжи после утомительной скачки), стукнул себя в середину груди, закованной в чёрный пластинчатый доспех и возгласил, от волнения путая слова и падежи:

— Клянусь Тэвтатосом, Британец эта сука палец не трогал! Британец шёл, эта сука била та сука, а эта стерва (короткий пинок по лодыжке взвизгнувшего квестора) их кошельки чистил. Я стою, я говорю им: смирно, выдрины дети, именем Цезаря. Они мне, — Британец выпучил миндалевидные блудливые глаза и, выразительно проехав ребром ладони себе по кадыку, щелкнул ногтем большого пальца по зубам, — клянусь мечом Ллеу, они мне плевать на доспех, меня ругал, маму мою ругал, тебя, господин, шибко громко ругал, вся улица слышал. Великий Цезарь тоже ругал, — сообщил Британец придушенным шёпотом, изобразив на плохо выбритом лице сакральный ужас, — нехорошо ругал, в маму-папу-бога Меркурия. Моего бога Ллира ай как ругал! Британец хотел в глаза эта собака посмотреть, есть в них совесть, нет совести — Британец их пальца не трогал.

Аппий крепко сжал рукой нижнюю челюсть.

— Цезаря ругали, говоришь?

Квестор, на секунду разжав пальцы, пробурчал что-то нечленораздельное.

— Он лжёт!— прохрипел Теренций, тщетно пытаясь принять хотя бы позу пьющего оленя.

Аппий набычился.

— Он?! — просипел проконсул, ткнув пальцем в ухмыляющегося Британца, — Ты изволишь утверждать, что мой боевой собрат, спасший мне жизнь — грязная лживая свинья?! Ты, слизняк, живого дака ни разу в глаза не видавший?

Эдил, запоздало осознав, что ляпнул что-то весьма опрометчивое, предпочёл снова лечь на живот.

— Клевета на римского гражданина! — отчеканил Аппий, облокотившись спиной о колонну и грозно скрестив руки на груди, — Я обвиняю тебя, эдил нынешнего консулярного года Теренций-Не Знаю -Какого-Рода, я обвиняю тебя в клевете на ветерана войны с даками и на личного телохранителя проконсула Вифинии. А поелику, — он подошёл к лежащему эдилу, приподнял край его тоги и шумно в него высморкался, — поелику преторов ваш город на этот год не выбрал, чтобы судить граждан — по закону цезаря Веспасиана судить тебя буду я. Имеешь что-то ответить? Может быть, у тебя есть последнее желание?

Как призрак, из-за колонны возник Манций с креслом на плече, установил его прямо по центру триклиния. Проконсул взгромоздился на сидение едва ли не с ногами — отчего между складками тоги взорам посетителей открылись самые интимные подробности физиологии Аппия Максима.

— Ладно, живи пока, — равнодушно бросил он, — Кстати, квестор… Ты не знаешь, кто всё-таки отсыпал нашему общему другу Тимофею деньжат на его подозрительный приют? Ты должен знать такие тонкости.

— Спроси у него сам, — с той же гримасой брезгливого смирения произнёс квестор и ещё сильнее зажал краем туники свой кровоточащий нос.

— Спросим, — жизнерадостно уточнил Аппий, — Спро-сим. Ты и я. Ибо без тебя я эту важную беседу вести отказываюсь. Вдруг выяснится, что ты в доле?

***

Казалось бы — решение принято, дело за малым: выйти за порог и направить стопы к нужной цели. Однако человек предполагает, а боги в ответ смеются над ним.

— Негоже проконсулу отправляться по такому важному делу через задний ход, — щебетал квестор, семеня за тогой Аппия по коридору вместе с эдилами и солдатами, и время от времени забегая на локоть вперёд, — Это же урон престижа, клянусь ларами своего дома. Ты не знаешь никомедийцев, а я здесь абориген. Им нужно, чтобы статус постоянно подтверждался. Здесь даже преторы без личной охраны не ходят по улицам, и не потому, что опасно. Плебс уважать не будет. Наместник же августейшего цезаря… он должен передвигаться по городу только на паланкине. Выходить из претории только через центральный портик. И только в сопровождении манипула солдат. При этом просто обязательно трубить в букцины.

— Да? — скривился Аппий, — А может, ещё пару-тройку голов в толпе расшибить?

Квестор задумался и осторожно пощупал кончик носа, распухшего и изрядно посиневшего после знакомства с кулаком Британца.

— Вряд ли, — без тени иронии ответил он через шесть шагов, — Это излишне.

Четыре букцины взревели над разморённой зноем площадью. Компанию нищих, чинно восседавших на ступенях аппиевой резиденции, моментально сдуло — ворохом сухих листьев под порывом ветра покатились они вниз, роняя по дороге свои костыли и шляпы для сбора милостыни. Двое из группы парализованных калек даже обрели способность шевелить ногами, причём весьма резво.

— Это кто? — Аппий угнездился в паланкине и ткнул свитком в сторону ограды из фигурно подстриженных платанов, вдоль которой стояло, сидело и лежало сотни две бездельников в греческих и иудейских одеяниях, — Просители? Манций, прими челобитные у тех, кто их оформил в надлежащем виде. Остальных, не умеющих писать, гони взашей.

Дальше случилось нечто странное. В полуоткрытую занавеску, отделяющую Аппия от полуденного знойного города, влетел и пребольно стукнул проконсула в плечо небольшой, но очень острый камешек. Следом за ним — второй, третий… А затем в лицо Аппию ударил настоящий град мелкого, душного и едкого гравия.

Носилки встали. Солдаты, выстроившись в шеренгу против левой занавески паланкина, подняли щиты, приняв на себя очередную порцию камней, летящих из-за платановой изгороди. Пока Аппий протирал глаза, отплёвывался и отряхивался, постепенно приходя в себя и наливаясь глухой яростью, где-то по левую руку от него коротко лязгнула сталь, посыпались сочные удары, прорезалась гортанная брань Британца: «Ах, собака, шлюхин плод! Лежать на месте, задом не трепыхать!»

Аппий велел рабам поставить паланкин на землю, вынырнул из-за занавесок, словно мурена из прорванных сетей…

— Иустин?!

— Объясни, друг любезный, — медленно, с одышкой произнёс Аппий, — что тебе ещё непонятно? О чём мы вчера не договорили? Я так противен тебе, что ты хочешь убить меня?

Легионеры за спиной проконсула выстроились подковой, лицами к напирающей толпе.

— Мы никого не убиваем, — прошептал Иустин, — мы овцы жертвенные, на заклание бредущие с песней радостной…

Британец поставил ногу на крестец старика и вопросительно уставился на Аппия.

— Господин?

Воспользовавшись замешательством проконсула, Иустин с нежданным проворством взбрыкнул задом, сбросил с себя ногу Британца, вскочил и раненым тигром ринулся вперёд, едва не разбив Аппию лицо своим костистым лбом. Однако, достигнув середины площади и упёршись грудью в пилумы солдат, старец сник, зашатался и рухнул на оба колена в пыль.

— Наполни их сердца гневом неправедным, отче! — взвыл он, подняв к небесам бледные руки, на которых через кожу просвечивали синие вены и белые кости, — Ибо кричал я, и не слышали меня! Поднял камень, и не растерзали меня! Ты! — он обернулся к Аппию, — Янус твой грязь есть! Не пой ему песен, разбей его алтарь!

— Он безумен! — заорал что есть мочи Аппий, видя, как Британец в два прыжка настиг Иустина, схватил его за нечесаную гриву, освободил из ножен гладиус и занёс клинок над головой богохульца, — Британец, стоять! Член оторву! Стоять, я сказал!

За шеренгой солдат коротко взревели букцины, заглушив и пронзительный крик проконсула, и петушиные вопли старика. Британец с видимой неохотой опустил оружие и сплюнул на дрожащий затылок Иустина.

— Мне чего, — злобно бросил он, — Янус твой бог, не мой. Сказал бы он про Ллеу такой слова, ты бы моя рука не удержал, господин…

Иустин не дал ему договорить.

— Ллеу? Было мне видение, и зрел я твоего Ллеу, — запел он, совершив неуклюжую попытку развернуть лицо в сторону декана, — зрел на звере кровавом, в уборе невиданном…

Проконсульская калига, сорвавшись с ноги Аппия и описав в воздухе свистящий полукруг, с глухим стуком влетела старику под рёбра. Тот, охнув, опрокинулся на спину, подняв изрядную тучу пыли, и попытался прикрыть руками лицо. Но не тут-то было. Аппий вырвал из рук Британца гладиус, бросился на Иустина сверху, придавил к земле коленом и, не замахиваясь, рукоятью ударил лежащего старика по костяшкам пальцев. Следующий удар, по всем законам физики, должен был прийтись прямо в переносицу старца, но вместо этого Аппий рванул хитон на груди Иустина, обнажил нанесённый между сосками бледно-сиреневый рисунок рыбы и коротко чиркнул по нему остриём меча.

— Ты хотел пролить кровь? — из горла Аппия вырвался хриплый, булькающий рык, а лицо исказилось в гримасе почти детской обиды, — Вот, ты её пролил. Хватит? Или ещё? Что ты мучаешь меня, морда греческая? — он отвесил Иустину лёгкую, но весьма хлесткую пощечину, — Веруешь — веруй, но тихо! Тихо, в уголочке! И не хули иных богов, я тебя умоляю! Они тебе ни-че-го дурного не сде-ла-ли!

Какое-то время они лежали друг на друге — задыхающиеся от взаимной ненависти, потные и забывшие про окружающий их мир. Глаза в глаза. Вызов на вызов. Выход на выдох.

Потом Иустин закашлялся, и Аппию пришлось встать с его груди.

— Бог… Боженька ж ты мой… — старик сморщил лицо и замотал головой в пыли, заметался агонизирующим зверем, — Иду к тебе, а двери заперты… Сыты львы алчные, не хотят плоти моей. Неужто ты ненавидишь меня пуще прочих? Чем я тебе не угодил, что ты мне мук не посылаешь, бог? Бог?

Подошёл запыхавшийся Манций, всё это время вместе с солдатами Лигурийца отгонявший наседавшую толпу просителей от места нежданного религиозного диспута. Протянул проконсулу его изрядно запылённую калигу. Только сейчас Аппий осознал, что уже десять минут как стоит босой ногой на раскалённом песке.

— Господин и отец мой, — сказал управляющий так тихо, что казалось, горло его перехвачено удавкой, — Позволь, я отведу эту падаль подальше от претории. Я сделаю это незаметно и аккуратно, никто в толпе даже глазом моргнуть не успеет. А ты возвращайся в атриум — у тебя опять всё лицо багровое, не ровен час, случится приступ. Давай-давай, возвращайся. И жди нас.

Аппий мутным взором уставился в своего вольноотпущенника.

— Нас?

— Ну да, — кивнул Манций, — нас. Меня и Тимофея. Ты же хотел задать ему пару вопросов? Я думаю, — Манций попытался кисло улыбнуться,— Тимофей человек более понятливый, чем квестор. И более смелый. Я справлюсь с этой задачей один, без помощи Британца.

***

… — А не кинуть ли нам костишки? А то что-то скучно становится, — сказал проконсул, пододвинувшись на ложе и позволив Менелаю взять опорожнённую амфору, — Сидим уже третий час, накачались, как сапожники, и до сих пор не пришли к согласию по такому ничтожному вопросу.

Аппий откинулся на локоть и испытующие вперился в непроницаемое лицо архитектора Тимофея, возлежавшего напротив и меланхолично цедившего сильно разбавленное критское из приплюснутой краснофигурной чаши. Манций проворно поднялся, принёс из таблиния пару глиняных дощечек, с утра предусмотрительно натёртых воском, и египетский стеклянный стаканчик с фишками.

Квестор вспыхнул лицом и бросил на проконсула полный муки взгляд.

— Я не играю, — быстро проговорил он, отстраняясь от приземистого подковообразного стола, словно от полежалого покойника, — Я муж государственный.

— Какое совпадение, — скорчив издевательскую гримасу, пропел Аппий и встряхнул стаканчик. В прохладной тишине триклиния стук костей по стеклу прозвучал словно хохот безумца — отрывисто, громко и не к месту, — Я тоже на службе у цезаря. Однако играю с превеликим удовольствием. Да и ты, квестор… Квинт ведь зовут тебя, не так ли?

Квестор судорожно поджал губы.

— Квинт Флавий. Я предлагаю сменить тему.

– Ну от чего же? — по лицу проконсула пробежала тень притворного удивления, — Кости — отличная тема для доблестных квиритов. Играть на казённые сестерции — это плохо, за такое можно и должности лишиться. И башки. Но ты ведь так не поступаешь, друг Квинт? Квинт Флавий, — проконсул взял с тарелки и сунул в рот медовый шарик, — без когномена. Насколько я могу судить, ты вольноотпущенник, усыновлённый императором Титом?

— Господин мой!!!

— Спокойно, — Аппий выбросил кости на стол, — Ставлю солид. Я тебе не господин, а начальник. Вещи разные. И я запрещаю тебе стыдиться своего прошлого. Манций мой сын, но он тоже вольноотпущенник.

— И я, — вполголоса откликнулся Тимофей со своего ложа, — Ставлю тридцать сестерциев.

Аппий потёр руки и гнусаво расхохотался.

— У меня квинта! Запиши, Манций. У меня квинта, а что у Квинта? Ля-ля, — он встал на четвереньки и заколотил ладонями по ложу, — Не дрожи, Флавий, кругом все свои. Один я, как дурак, из всаднического сословия. Кидай фишки, гражданин квестор. Теперь поняяяятно… ясненько… как ты в магистраты пролез. С твоими-то более чем скромными познаниями в городском хозяйстве. Мохнатая рука рода Флавиев?

— Меня выбрал народ! — величественно приосанился Квинт, — Да, при моём назначении на должность комиция учла ходатайство покойного цезаря Тита… да ведь и ты, досточтимый Максим, оказался в Вифинии с лёгкой руки божественного Домициана...

Аппий прекратил лупить ладонями по ложу и с неподдельным изумлением уставился на стушевавшегося квестора.

— Ты думай, что лепечешь! — почти обиженно взревел Аппий, — Тебя император пристроил на синекуру, меня — на разгребание дерьма! С тебя в случае чего я спрошу — а это хоть и больно, но не смертельно — а с меня спросит Домициан! Разница есть?

— Я только хотел заметить, — парировал Квинт, молитвенно сложив руки на груди, — что все наши судьбы во власти Рима. И, коли ты волею богов здесь проконсул, не мог бы ты запретить этому… этому человеку, — квестор пренебрежительно кивнул в сторону Тимофея, — пить вино в твоём доме и играть? Он ведь приглашён не для забавы. И к тому же он… ему нельзя.

Тимофей, взявшись было за стаканчик, отставил его в сторону и недоумённо поднял бровь.

— Вообще-то здесь распоряжается проконсул, — возразил он мягко, — И играю я, чтобы поддержать компанию. У меня в кошельке, — Тимофей чуть приподнял пальцами висящий на поясе кожаный мешочек, — ровно сто семьдесят сестерциев, которые я заработал своим умом и талантом. Проиграю — скажу «пас».

Он вытряхнул кости на стол и некоторое время заворожено, с блуждающей улыбкой младенца, следил, как гремят и перекатываются с ребра на ребро пожелтевшие от времени кубики с чёрными точками.

— Терция, — сообщил он, собрав фишки, ссыпав их обратно в стакан и передав его Манцию, — А почему мне нельзя участвовать в этой невинной забаве?

Квестор даже не удостоил архитектора ответом. Он повернулся к нему полу-боком, всем видом показывая, что заслужить два слова от чиновника магистратуры — слишком большая честь для безродного грека-вольноотпущенника, честь, которую тот должен заслужить не иначе, как повторением всех двенадцати подвигов Геракла.

— Кое-кто считает, что ум и талант могут быть пропуском в мир сильных, — проворчал Квинт, приняв из рук неслышно подошедшего Менелая чашу с критским, — Но всё, чем человек богат, ему дано свыше. Сам же по себе он есть вошь, гниль и тлен.

— И я? — будничным тоном спросил Аппий.

Квинт поперхнулся вином и, отставив чашу в сторону, вытер губы рукавом хитона стоявшего рядом Менелая.

— Я сказал «чем ЭТОТ человек богат», — пояснил квестор, откашлявшись, — ЭТОТ. Я имел в виду грека. Разве я пропустил слово ЭТОТ? Твоё критское слишком сильно ударило мне в голову, повелитель.

Аппий подмигнул Манцию, сосредоточенно скрипевшему стилом по вощёной дощечке.

— Ну, мы отвлеклись от темы, — бодро отметил он, — Пока Манций записывает очки и готовится сделать свой ход, я спрошу вот эту вошь, гниль и тлен, — проконсул привстал, перегнул тело через стол и панибратски подпихнул Тимофея под бок, — Эй, милосердия просящий! Ты вот строишь приют. Дело хорошее. Но у меня есть подозрение, — Аппий сунул в рот костяную зубочистку и принялся со страдальческим выражением лица извлекать из щели между зубами застрявший там кусок свинины, — что приют — это так, для прикрытия. Квестор был прав: кто платит, тот и танцы заказывает. Кто же оплатил твои труды?

Тимофей моментально собрался — ни дать ни взять африканская гадюка, разглядевшая в высокой траве беспечную жертву. У архитектора даже жилы на шее вздулись, словно воротник атакующей змеи, отчего катулловская строка, выколотая у Тимофея над ключицами, стала видна ещё резче.

— Бей меня, пытай, — тихо ответил он, — но я тебе уже всё сказал.

Проконсул утомлённо откинулся на спину, сложил руки за головой и несколько мгновений делал вид, что считает звёзды в потолочном проёме триклиния. На самом деле Аппий искренне наслаждался священной тишиной, повисшей в пиршественной зале после слов Тимофея. Даже Манций прекратил скрипеть стилом.

— Нет, ну ты меня тоже пойми, — нарушил наконец проконсул всеобщее молчание, не подымая головы, — Вы там за моей спиной неизвестно с кем стакнулись, получили куш под свою идею — вам ведь всё равно, откуда ваш благодетель взял эти сестерции. А может, он враг государства? Или казнокрад?

Дата добавления: 2015-08-28