– Дело в том, – сказал он не без содрогания, – что она ужасно выглядит, положительно ужасно! Совсем не человеческое лицо, знаете. Она была красивой женщиной, а теперь она буквально страшна. В особенности глаза, – испуганные, дикие, точно она видела самого дьявола. Поистине ужасное выражение, уверяю вас! И никогда не изменяется. Доктора ничего не могут поделать. И, конечно, это очень тяжело для Сибиллы и всех.
Я выразил свое сочувствие и, сознавая, что дом, содержавший такой ужас, не может ни повлиять угнетающе на молодое существо, я не терял ни одного случая, чтобы доставить леди Сибилл возможные удовольствия. Редкие цветы, ложи в оперу и театр, одним словом, все, что человек, ухаживающий за барышней, может поднести, я подносил, и не был отвергнут. Все шло гладко и хорошо, – у меня не было никаких трудностей, никаких неприятностей, – я жил эгоистично, исключительно занятый собственным удовольствием, и стая льстецов поощряла меня в этом. Виллосмир Корт принадлежал уже мне, и газеты протрубили этот факт с полным одобрением, или с такой же пошлою завистью. Замок был наполнен декораторами и обойщиками, рекомендованными князем Риманец. К раннему лету все должно было быть готово, и я уже пригласил избранное общество на новоселье. Между тем то, что я когда-то считал за самый важный факт моей жизни, случилось, – а именно моя книга вышла. Предшествуемый громкими объявлениями мой роман поплыл по предательскому морю общественного мнения, и в этот же день похвальные статьи (заплаченные мною) появились почти во всех журналах и критических обозрениях Лондона.
– Ну что же, вы довольны? – спросил меня Лючио, входя ко мне с целой кучей газет в руках.
– Нет, – ответил я угрюмо, – все это так глупо. Отчего произведение не может быть замечено без всей этой рекламы, просто ради собственного достоинства?
– Но, отчего бы и достойному человеку не проникнуть в общество без денег и без влиятельного друга? – возразил Лючио.
Я молчал.
– Мир таков, каков он есть, – продолжал Лючиo. – Он подчиняется мелким ничтожным законам и работает для достижения ненужных целей, – одним словом, мир далеко не рай, далеко не счастливая семья дружных братьев, а просто переполненная колония крикливых ссорящихся обезьян, воображающих, что они люди. О Боге, конечно, и говорить нечего, – про него забыли.
– Да, божественного мало в нашем мире, – согласился я с горечью, – в нем несравненно больше дьявольского.
Лючио улыбнулся тихой долгой улыбкой, озарившей его лицо, похожее в ту минуту на вдохновенного Аполлона, сочиняющего новую песнь.
– Безусловно, – сказал он, наконец. – Человечество, конечно, предпочитает чёрта всякому другому божеству, и если оно избирает его своим вождем, то весьма понятно, что он властвует там, где его просят властвовать. Однако, Джефри, я думаю, что этот черт, если он существует, не так чёрен, как его малюют. По крайней мере, я не думаю, чтобы он был хуже многих современных финансистов.
Я громко засмеялся, и мы расстались. Я отправился завтракать в модный клуб, в котором состоял членом, и по дороге остановился перед витриной книгопродавца, чтобы посмотреть, не выставлена ли моя книга. Ее не было, но на самом видном месте, между новинками лежал, только что вышедший, роман Мэвис Клер «Разницы». Повинуясь внезапному побуждению, я вошел в лавку, чтобы купить этот роман.
Пока мне завертывали книгу, я спросил, хорошо ли она продается? Приказчик посмотрел на меня в изумлении.
– Еще бы, – ответил он. – Книги Мисс Клер идут нарасхват.
– Неужели? – спросил я с деланной небрежностью, – в объявлениях ничего не было.
– Да и не будет, – ответил приказчик. – Мисс Клер теперь так известна, что не нуждается в объявлениях.
Я улыбнулся и вышел из магазина с сознанием, что я бросил несколько шиллингов на покупку глупого пустого произведения женщины. Если Мэвис Клер пользуется такой популярностью, подумал я, то ее книги, верно, принадлежат к разряду железнодорожных романов… Как большинство писателей, я был убежден, что массовая публика ничего в литературе не смыслит и, несмотря на это, я страстно желал одобрения этой же публики. Конечно, я был в заблуждении, – инстинкт правды всегда направляет общественное мнение, заставляет его отвергать ложное и недостойное и брать только действительно хорошее. Я отправился в клуб и, усевшись в удобное кресло читальни, принялся небрежно перелистывать купленный роман, наслаждаясь заранее его несомненной глупостью и бездарностью. Но я не успел прочитать более двух-трех страниц, как почувствовал прилив страха и зависти. Какая сила одаряла этого автора – эту женщину, посмевшую писать лучше меня! Таинственная власть ее пера заставила меня признаться с горечью и негодованием, что в сравнении с ней, я просто ничтожество! Ясность мыслей, красота слога, легкость выражений, глубокий анализ, все это принадлежало ей; в приступе крайнего раздражения я далеко отбросил ненавистную книгу. О, это неподкупное, всемогущее непреодолимое качество гения! Я еще не был достаточно ослеплен собой, чтобы не признать этого божественного огня, когда им дышала каждая страничка произведения мисс Клер. Но признать это качество в произведении женщины, вот что для меня было обиднее всего! Женщины, по моему мнению, должны были оставаться на своих местах, т. е. быть женами, матерями, няньками, кухарками и экономками; с какого права они вторгаются в святую область искусства, срывая лавры с голов своих властелинов. Если бы мне только удалось поместить в газетах критический очерк этой книги, подумал я злобно. С какой радостью я поднял бы на смех каждую фразу, умышленно искажая настоящее ее значение. Я не знал мисс Клер и ненавидел ее от всей души. Она достигла славы без помощи денег и критиков не боялась… Я поднял книгу и вышел из клуба, колеблясь между двумя желаниями: прочитать весь роман и отдать должную похвалу ее автору, или разорвать его на клочки и бросить под колесо проезжавшего извозчика. В этом странном настроении Риманец и застал меня несколько часов спустя.
– Что с вами, Джефри? – спросил он, бросая на меня пытливый взгляд. – Вы кажется не в духе? А вы должны были быть вполне счастливым, так как вскоре ваше тщеславие будет вполне удовлетворено. Вы выразили желание, чтобы весь Лондон говорил о вашей книге – ну что же? Про вас уже протрубили во всех газетах, а Мак Винг за ничтожную сумму в пятьсот фунтов напишет такую статью, что все изумятся. Вы окажетесь чуть ли не на одном уровне с бессмертным Шекспиром. Вы ненасытны, мой друг. Положим, слишком большая доза счастья всегда портит человека.
С внезапной яростью я бросил перед Лючио книгу Мэвис Клер.
– Посмотрите, – сказал я. – Мисс Клер не платит Маквингу пятисот фунтов, однако, по словам книгопродавца, все читают ее.
– Как вам не стыдно, Джефри, завидовать женщине; все-таки, как не говорите, она стоит ниже нас. И вы позволяете призраку женской славы беспокоить ваш пятимиллионный славный дух. Откиньте свой непонятный сплин, Джефри; лучше приходите ко мне обедать.
И с веселым смехом Лючио вышел из комнаты; его смех раздражил меня; быстрым движением придвинув к себе бумагу и чернила, я начал писать издателю весьма известного вестника, в котором я некогда писал критические статьи. Он знал перемену, происшедшую в моей жизни, и я был убежден, что не откажет мне в моей просьбе. Я выразил ему желание поместить в следующем его вестнике анонимную и безжалостную критику последнего произведения Мэвис Клер.
Глава шестнадцатая
Невозможно описать то лихорадочное, раздраженное, противоречивое состояние духа, в котором я теперь проводил дни. Мой характер стал изменчивее ветра: я никогда не бывал в одном и том же настроении два часа сряду. Я жил беспутной жизнью, принятой современными людьми, которые с обычной ничтожностью глупцов погружаются в грязь, только потому, что быть нравственно грязным модно в данное время и одобряется обществом. Я безрассудно картежничал, единственно по той причине, что карточная игра считалась многими предводителями из «верхних десяти», как признак «мужественности» и «храбрости». «Я ненавижу того, кто боится проиграть в карты несколько фунтов стерлингов, – сказал мне однажды один из этих „знатных“ титулованных, – это показывает трусливую и мелочную натуру». Руководимый этой «новой» нравственностью и боясь прослыть «трусливым и мелочным», я почти каждую ночь играл в баккара и другие азартные игры, охотно проигрывая несколько фунтов, что в моем положении значило несколько сотен фунтов, из за случайных выигрышей, делавших моими должниками значительное число «благородных» распутников и шалопаев голубой крови. Карточные долги считаются «долгом чести», которые, как предполагается, уплачиваются исправно и пунктуальнее, чем все долги на свете, но которые мне еще и до сих пор не уплачены. Я также держал огромные пари на все, что может быть предметом для пари, – и, чтоб не отстать от моих приятелей во «вкусах» и «знании света», я посещал омерзительные дома и преподнес на несколько тысяч бриллиантов полупьяным танцовщицам и вульгарным кафешантанным «артисткам», потому что так было принято в обществе, и это считалось необходимым развлечением для «джентльмена».
Небо! Какие скоты мы все были, я и мои «аристократические» приятели! Какие недостойные, бесполезные, бесчувственные негодяи! А между тем, мы были приняты в высшем обществе: самые красивые, самые благородные дамы Лондона принимали нас в своих гостиных и встречали улыбками и льстивыми словами, нас, от присутствия которых веяло пороком, нас, «светских молодых людей», которых, если б знал нашу настоящую жизнь какой-нибудь мастеровой, работающий терпеливо для насущного хлеба, мог бы ударить с презрением и негодованием за то, что такие подлецы обременяют землю!
Иногда, но очень редко, Риманец присоединялся к нашей игре и музыкальным вечерам, и в этих случаях я замечал, что он давал себе свободу и становился самым необузданным из нас всех. Но, несмотря на свою необузданность, он никогда не делался грубым, что бывало с нами; его глубокий и мягкий смех был звучен и гармоничен и совсем не походил на ослиное гоготанье нашего культурного веселья. Его манеры никогда не были вульгарны, и его красноречивые рассуждения о людях и вещах, порой остроумные и иронические, порой серьезные, доходящие почти до пафоса, производили странное впечатление на многих, кто слушал его, а на меня в особенности.
Однажды, я помню, когда мы поздно возвращались с безумной оргии – я, три молодые сынка английских пэров и Риманец, – мы наткнулись на бедно одетую девушку, которая, рыдая, цеплялась за железную решетку запертой церковной двери.
– О Боже, – стонала она, – о милосердный Боже! Помоги мне!
Один из моих приятелей схватил ее за руку, отпустив бесстыдную шутку, но тотчас Риманец стал между ними.
– Оставьте ее! – сказал он строго. – Пусть она найдет Бога, если сможет!
Девушка испуганно взглянула на него, слезы катились из ее глаз, и он бросил ей в руку две или три золотые монеты.
Она снова зарыдала.
– О, благослови вас Господь! – дико восклицала она. – Благослови вас Господь!
Он снял шляпу и стоял с открытой головой при лунном свете: задумчивое выражение смягчило его мрачную красоту.
– Благодарю вас, – просто сказал он, – вы делаете меня своим должником.
И он пошел дальше; мы последовали за ним, как бы подавленные и молчаливые, хотя один из моих сиятельных друзей хихикнул по-идиотски.
– Вы дорого заплатили за благословение, Риманец! – сказал он, – вы дали три соверена. Честное слово, я бы на вашем месте потребовал что-нибудь большее, чем благословение!
– Конечно, – возразил Риманец, – вы заслуживаете большего, гораздо большего! Я надеюсь, что вы это и получите! Благословение не имеет никакой пользы для вас; оно для меня!
Как часто с тех пор я думал об этом случае! Тогда я не придал ему ни значения, ни важности. Я был слишком погружен в самого себя, чтоб обращать внимание на обстоятельства, не имеющие связи с моей собственной жизнью и делами. Во всех моих развлечениях и так называемых «удовольствиях» постоянное беспокойство снедало меня; ничто, собственно, не удовлетворяло меня, кроме медлительного и несколько мучительного ухаживания за леди Сибиллой. Странная она была девушка: она отлично знала мои намерения относительно нее, а между тем делала вид, что не знает! Каждый раз, когда я пытался обойтись с ней более чем с обычным вниманием и придать своим взглядам и манерам нечто вроде любовного пыла, она казалась удивленной. Я дивлюсь, почему некоторые женщины любят лицемерить в любви. Их инстинкт подсказывает им, когда мужчины влюблены в них! Но если они не доведут своих вздыхателей до самой низшей степени унижения и не заставят одурманенных страстью безумцев дойти до готовности отдать за них жизнь и даже честь, что дороже жизни, – их тщеславие не будет удовлетворено. Но мне ли судить о тщеславии, мне, чрезмерное самодовольство которого так ослепило меня?! И, тем не менее, несмотря на болезненный интерес к себе, к своему окружающему, своему комфорту, своим общественным успехам, было нечто, сделавшееся скоро для меня мукой, настоящим отчаянием и проклятием, и это, странно сказать, был тот самый триумф, которого я ожидал как венца всех моих честолюбивых мечтаний!
Моя книга – книга, которую я считал гениальным трудом, – будучи брошенной в течение гласности и критики, сделалась в некотором роде литературным чудовищем, преследующим меня днем и ночью своим ненавистным присутствием. Крупные, назойливо бросающиеся в глаза рекламы, рассеянные щедрой рукой моего издателя, мозолили мне глаза своей оскорбительной настойчивостью, едва я развертывал первую попавшуюся газету. А похвала критиков! Преувеличенная, нелепая, мошенническая реклама! Бог мой! Как все это было противно и гадко! Каждый льстивый эпитет наполнял меня отвращением, и однажды, когда я взял один из первоклассных журналов и увидел длинную статью о моей необыкновенной, блистательной и многообещающей книге и сравнение меня с новым Эсхилом и Шекспиром, – статью, подписанную Давидом Мэквином, – я бы с наслаждением отколотил этого ученого и продажного шотландца. Хвалебные гимны раздавались отовсюду: я был «гением дня», «надеждой будущего поколения», я был «книгой месяца». Величайший, умнейший, блистательнейший бумагомаратель, который сделал честь пузырьку чернил, воспользовавшись им! Конечно, я представлял собой «находку» Мэквина: пятьсот фунтов, пожертвованные на его таинственную благотворительность, так обострили его зрение, что он прежде других заметил меня, ярко сиявшего на литературном горизонте. Пресса последовала послушно за ним, так как хотя пресса – по крайней мере, английская пресса – неподкупна, но владельцы газет не бесчувственны к выгоде хорошо оплаченной рекламы.
Впрочем, когда мистер Мэквин оракульским слогом, которым он отличался, объявил меня своей «находкой», несколько других литературных джентльменов выступило вперед и написало обо мне громкие статьи, прислав мне свои сочинения, старательно отмеченные. Я понял намек, тотчас ответил им благодарственным письмом и пригласил к себе обедать. Они явились и по-царски пировали со мной и Риманцем (один из них потом написал в мою честь «Оду»), и в заключение кутежа мы отослали двоих из них домой, в карете с Амиэлем, чтобы присмотреть за ними и помочь им найти свою дверь. И мое рекламирование распространялось, Лондон говорил обо мне; рычащее чудовище – столица обсуждала меня и мой труд своей особенной независимой манерой. «Верхние десять» подписывались в библиотеке, но эти удивительные учреждения, сделав две или три сотни экземпляров на весь спрос, держали подписчиков в ожидании пяти шести недель, пока те не уставали спрашивать книгу и совсем не забывали о ней. Исключая библиотеки, публика не поддерживала меня.
Благодаря блестящим отзывам, появлявшимся во всех газетах, можно было бы предположить, что «все, кто был чем-нибудь», читали мое «изумительное» произведение. Но на самом деле, было иначе: обо мне говорили, как о «великом миллионере», а публика оставалась равнодушна к тому, что я дал для литературной славы. Всюду, куда б я ни пришел, меня встречали со словами: «Не правда ли вы написали роман? Что за странная мысль пришла вам в голову?» – и со смехом: «Мы не прочли его: у нас так мало времени; но мы непременно спросим его в библиотеке». Конечно, большинство никогда его и не спрашивало, считая его, по всей вероятности, не заслуживающим их внимания. И я, чьи деньги с неодолимым влиянием Риманца, вызывали милостивую критику, запрудившую прессу, нашел, что большая часть публики никогда не читает критики. Поэтому и мой анонимный пасквиль на книгу Мэвис Клер не отразился на ее популярности. Это была напрасная работа, так как везде на эту женщину автора продолжали смотреть, как на выходящее из ряда вон существо, и ее книгу продолжали спрашивать и восхищаться ею, и она продавалась тысячами, без всяких милостивых решений или кричащих реклам. Никто не догадался, что это я написал то, что я теперь признаю грубым, пошлым извращением ее труда, – никто, кроме Риманца. Журнал, в котором я поместил мою статью, был одним из самых распространенных и находился в каждом клубе и библиотеке, и, случайно взяв его, однажды он тотчас заметил статью.
– Вы написали это! – сказал он, пристально глядя мне прямо в глаза. – Должно быть, это для вас послужило большим облегчением!
Я ничего не сказал.
Он прочитал молча; потом положил журнал и опять посмотрел на меня с испытующим странным выражением.
– Многие человеческие существа так устроены, – проговорил он, – что если б они были с Ноем в ковчеге, они бы застрелили голубя, принесшего оливковую ветвь, едва он показался бы над водой. Вы из этого типа, Джеффри.
– Я не понимаю вашего сравнения, – пробормотал я.
– Не понимаете; какое зло вам сделала эта Мэвис Клер? Ваши положения совершенно различны. Вы – миллионер, она – труженица и зависит от своего литературного успеха, и вы, купаясь в богатстве, стараетесь лишить ее средства к существованию. Делает ли это вам честь? Она приобрела славу только благодаря своему уму и энергии. И даже, если вам не нравится ее книга, нужно ли оскорблять ее лично, как вы сделали в этой статье? Вы ее не знаете, вы никогда ее не видели…
– Я ненавижу женщин, которые пишут! – возразил я пылко.
– Почему? Потому, что они в состоянии жить независимо? Вы бы хотели, чтоб они все были рабами алчности или комфорта мужчины? Дорогой Джеффри, вы неблагоразумны. Если вы признаете, что завидуете славе этой женщины и оспариваете ее у нее, то я могу понять вашу досаду, так как зависть способна заставить убить своего ближнего или кинжалом или пером.
Я молчал.
– Разве эта книга плоха, как вы ее представили? – спросил он.
– Может быть, другие восторгаются ею, но я не восторгаюсь.
Это была ложь, и, конечно, он знал, что это была ложь!
Произведение Мэвис Клер возбудило во мне страшную зависть; сам факт, что леди Сибилла прочла ее книгу прежде, чем она подумала взглянуть на мою, усилил горечь моих чувств.
– Хорошо, – наконец сказал Риманец с улыбкой, окончив чтение моего памфлета, – все, что я могу сказать, Джеффри, это то, что ваши нападки ничуть не тронут Мэвис Клер. Вы зашли слишком далеко, мой друг! Публика только воскликнет: «Какой стыд!» – и еще более станет превозносить ее труд. А что касается ее самой – она имеет веселый нрав и только рассмеется. Вы должны как-нибудь ее увидеть.
– Я не желаю ее видеть, – выпалил я.
– Так. Но, живя в Виллосмирском замке, вряд ли вам удастся избегнуть встречи с нею.
– Нет необходимости знакомиться со всеми, кто живет по соседству, – заметил я надменно.
Лючио расхохотался.
– Как хорошо вы поддерживаете гордость своего богатства, Джеффри! – сказал он. – Для бедняка из плохоньких писателей, еще недавно затруднявшегося достать соверен, как великолепно вы подражаете манерам природных богачей! Меня изумляют люди, кичащиеся своим богатством перед лицом своих ближних и поступающие так, как будто бы они могли подкупить смерть и за деньги приобрести расположение Творца! Какая бесподобная дерзость! Вот я, хотя колоссально богат, но так странно устроен, что не могу носить банковские билеты на своем лице. Я претендую на разум столько же, сколько на золото, и иногда, знаете ли, в моих путешествиях вокруг света я удостаивался быть принятым за совершенного бедняка! Вам же никогда этого не удастся. Вы богаты и выглядите таковым.
– А вы, – вдруг прервал я его с горячностью, – знаете ли, как вы выглядите? Вы утверждаете, что богатство написано на моем лице. Знаете ли вы, что выражает каждый ваш взгляд и жест?
– Не имею понятия! – сказал он, улыбаясь.
– Презрение ко всем нам! Неимоверное презрение. Даже ко мне, кого вы называете своим другом. Я говорю вам правду, Лючио, бывают минуты, когда, несмотря на нашу задушевность, я чувствую, что вы презираете меня. Вы необыкновенная личность, одаренная необыкновенными талантами, однако, вы не должны ожидать от всех людей такого самообладания и равнодушия к человеческим страстям, как у вас самого.
Он бросил на меня быстрый взгляд.
– Ожидать! – повторил он. – Мой друг, я ровно ничего не жду от людей. Напротив, они, по крайней мере, то, кого я знаю, ожидают всего от меня. Что же касается моего «презрения» к вам, разве я вам не говорил, что восхищаюсь вами? Серьезно! Положительно есть нечто достойное изумления в блистательном прогрессе вашей славы и быстром общественном успехе.
– Моя слава! – повторил я с горечью. – Каким способом я достиг ее? Стоит ли она чего-нибудь?
– Не в том дело, – повторил он с легкой улыбкой. – Как должно быть неприятно вам иметь эти подагрические уколы совести, Джеффри! В наше время, в сущности, нет славы, потому что нет классической славы, сильной в своем спокойном старосветском достоинстве: теперь она – лишь шумливая, кричащая гласность. Но ваша слава, такая, как она есть, вполне закончена с коммерческой точки зрения, с которой теперь все смотрят на все. Вы должны убедиться, что в наше время никто не работает бескорыстно: каким бы чистым не казалось на земле доброе дело, свое «я» лежит в его основании. Стоит признать этот факт, и вы увидите, что ничего не может быть прямее и честнее того способа, каким вы получили свою славу. Вы не купили неподкупную британскую прессу. Вы не могли этого сделать: это невозможно, потому что она чиста и гордится своими уважаемыми принципами. Нет ни одной английской газеты, которая бы приняла чек за помещение статьи или заметки, – ни одной!
Его глаза весело сверкали, и он продолжал:
– Нет, только иностранная пресса испорчена: так говорит британская пресса. Джон Булль смотрит, пораженный ужасом, на журналистов, которые, доведенные до крайней нищеты, станут кого-нибудь или что-нибудь бранить или превозносить для лишнего заработка. Благодарение Богу, он не имеет таких журналистов! У него в прессе все люди – сама честность и прямота, и они охотнее согласятся существовать на один фунт стерлингов в неделю, нежели взять десять за случайную работу, «чтоб одолжить приятеля». Знаете ли, Джеффри, когда наступит День Суда, кто будут первыми святыми, которые поднимутся на небо при звуке труб?
Я покачал головой, не то обижаясь, не то забавляясь.
– Все английские (не иностранные) издатели и журналисты! – сказал Лючио с благочестивым видом. – А почему? Потому что они так добры, так справедливы, так бескорыстны! Их иностранные собратья будут, конечно, осуждены на вечную пляску с дьяволами, а британские пойдут по золотым улицам. Уверяю вас, что я смотрю на британскую журналистику, как на благороднейший пример неподкупности; она близко подходит к духовенству, представителям добродетели и трех евангельских советов – добровольной бедности, целомудрия и послушания!
Насмешка сквозила в его блестящих, как сталь, глазах.
– Утешьтесь, Джеффри! – продолжал он, – ваша слава честно достигнута. Вы только через меня сблизились с одним критиком, который пишет приблизительно в двадцати газетах и имеет влияние на других, пишущих в других двадцати; этот критик, будучи натурой благородной (все критики – благородные натуры), имеет «общество» для вспоможения нуждающемся авторам (весьма благородная цель), и для доброго дела я, из чувства благотворительности, подписал пятьсот фунтов стерлингов. Тронутый моим великодушием (особенно тем, что я не спросил о судьбе 500 фунтов), Мэквин сделал мне «одолжение» в маленьком деле. Издатели газет, где он пишет, считают его умной и талантливой личностью; они ничего не знают ни о благотворительности, ни об опеке, да и нет необходимости им это знать. Все это, в сущности, весьма разумная деловая система; только аналитики, как вы, терзающие себя, станут думать о таком вздоре во второй раз.
– Если Мэквин действительно и по совести одобряет мою книгу… – начал я.
– Почему же нет? Я сам считаю его вполне искренним и уважаемым человеком. Я думаю, он всегда говорит и пишет согласно со своими убеждениями. Я уверен, если б он нашел вашу работу не заслуживающей внимания, он отослал бы мне обратно чек на пятьсот фунтов стерлингов, разорванный в порыве благородного негодования.
И, откинувшись на спинку стула, он хохотал, пока слезы не выступили на его глазах.
Но я не мог смеяться; я был слишком уставшим и угнетенным, и тяжелое чувство отчаяния наполняло мое сердце; я сознавал, что надежда, ободрявшая меня в дни бедности, надежда достигнуть настоящей славы покинула меня. Слава имеет то качество, что ее нельзя добыть ни деньгами, ни через влияние.
Хвала прессы не могла ее дать. Мэвис Клер, зарабатывающая себе на хлеб, имела ее; я с миллионами не имел ее. И я узнал, что лучшее, величайшее, честнейшее и достойнейшее в жизни – вне рыночной цены, и что дары богов не продаются.
Каких-нибудь две недели после появления моей книги, мы были представлены ко двору, – мой друг и я. Общий вид представлявшихся был блестящий; но конечно Лючио своей необычайной красотой и изяществом выделялся между всеми. Я успел уже привыкнуть к его красоте и, несмотря на это, – изумился, увидав его в придворном мундире из черного бархата, шитого блестящей сталью. Я был весьма доволен своим видом в новом мундире, но увидав князя, понял, что наряду с ним я могу служить только в качестве решётки для огорода. Но все-таки я не испытывал по отношению к Лючио и тени зависти; наоборот, я вполне искренно выразил ему свое восхищение. Мой восторг видимо забавил князя.
– Все это пустая комедия, дорогой мой, – сказал он. – Вот посмотрите на эту шпагу, – и он вытянул из ножен легкую придворную шпагу, – никакого прока от нее нет; она лишь эмблема погибшего рыцарства. В былые времена, если кто-нибудь оскорблял вас или любимую вами женщину… трах… вылетала славная толедская сталь (тут Лючио принял вооруженную позу, полную грации), вы ранили врага между ребрами, заставляя его смыть оскорбление собственной кровью. Но теперь, – продолжал он, вкладывая шпагу обратно в ножны, – люди вооружаются только мечтами о былой храбрости, а если что-нибудь угрожает им, они призывают полицию, дрожа за целость своих священных особ. Но нам пора ехать, Джеффри. – с этими словами мы вышли из гостиницы, сели в карету и быстро помчались к дворцу Сент-Джеймса.
– Его Королевское Высочество принц Валлийский – не Творец мира, – заметил Лючио внезапно, когда мы уже подъезжали к дворцу, перед которым была выстроена шеренга солдат.
– Конечно, нет; – ответил я, смеясь, – отчего вы это говорите?
– Потому что с ним возятся как будто он и есть Творец, даже больше того. Создатель мира не получает и половинной доли внимания, которого удостаивается Альберт Эдуард. Мы ничего особенного не надеваем, чтобы войти в присутствие Божье, даже помышлений своих не очищаем.
– Это только потому, что Альберт Эдуард налицо, – ответил я равнодушно, – а наличие Бога под вопросом.
Лючио загадочно улыбнулся.
– Если это ваше мнение, – сказал, он, – оно неоригинально; – много высших умов разделяют его с вами… – князь не успел докончить своей фразы, так как карета остановилась перед крыльцом дворца.
Благодаря вмешательству уважаемого сановника, представлявшего нас, мы попали в первые ряды. Пока мы дожидались, я не без интереса наблюдал за выражениями лиц окружающих. Некоторые были нервны, другие самодовольны; несколько представителей либеральной партии старались выразить на своих лицах высокую честь, которую они делают Его Высочеству, представляясь ему. Два-три джентльмена, видимо, оделись второпях, так как на пуговицах мундиров еще оставались следы папиросной бумаги, коей бережливый портной обернул их. Заметив эту погрешность, они старательно стали отдергивать бумагу, и это занятие придало им довольно смешной вид. Необычайная красота Лючио поражала всех и на него смотрели с неподдельным любопытством. Когда мы, наконец, взошли в престольную залу, я отступил на несколько шагов назад, желая посмотреть, какое впечатление произведет мой друг на наследника английского престола: с того места, где я стоял, я мог подробно рассмотреть принца валлийского. В блестящем мундире, с массой орденов, украшающих его широкую грудь, принц казался преисполненным королевского достоинства, и его сходство с Генрихом VIII, замеченное многими, поразило также и меня. Его лицо, однако, выражало гораздо больше добродушия, чем портреты популярного короля, хотя на этот раз тень грусти, почти суровости омрачала подвижные черты принца, как будто он был утомлен и чем-то недоволен… Человеком неудавшихся стремлений и бессильной воли, – таким он показался мне! Никто из остальных членов королевской семьи, стоящих за наследником на том же возвышении, не обладал выразительностью лица, могущею привлечь внимание физиономиста. Они были похожи на автоматические машины и принимали весьма мало участия в том, что происходило. Но наследник одной из самых великих империй мира выказывал в каждом своем движении, в каждом взгляде непринужденно вежливое приветствие… Окруженный тунеядцами, лицемерами, льстецами и людьми, готовыми служить ему только ввиду личных выгод, он показался мне, однако воплощением пассивной, но самоуверенной силы. Я и теперь не могу объяснить себе того прилива почти лихорадочного возбуждения, который я испытал, когда настала наша очередь. Я видел, как мой друг сделал несколько шагов вперед, и слышал как оберкамергер представил его:
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |