-- Конечно, я люблю тебя, -- говорил Вадик, гладя ее ладонь, -- Я тебя очень люблю. Какое, в сущности, может иметь значение на ком там я женюсь? Ведь это не важно. Женитьба это такое официальное мероприятие, что оно может значить на самом деле?
-- Все, -- пробормотала Элина.
-- Ну ты мыслишь, как древняя женщина, -- вздохнул Вадик, -- Я женюсь на Лерке, потому что так надо. По политическим соображениям. Ты знаешь, сколько бабок у ее отца? Нам с тобой такие деньжищи и не снились... Я сниму для тебя квартиру, буду к тебе приходить. Все как прежде.
-- Ну да, только встречаться мы будем в тайне...
-- В тайне. Ну так это же здорово. Море острых ощущений.
-- Хотелось бы мне устроить тебе острые ощущения, -- печально проговорила Элина, -- Расцарапать тебе физиономию. Но не могу. Плохо мне без тебя.
-- Мне без тебя тоже очень, очень плохо, -- улыбнулся Вадик, повернул к себе ее лицо и нежно поцеловал в надутые губки.
Элина думала, что все будет как раньше, но, к сожалению, все уже было совсем по другому. Мало того, что им приходилось ото всех скрываться, так и квартиру Вадик не смог для нее снять. Говорил -- нет у него на это денег. Может быть, врал... Больше не было поездок по ресторанам и клубам, были поспешные и унылые встречи в Элининой общаге. Все это было очень грустно, но Элина готова была смириться. Она уже совершенно не мыслила себя без Вадика, как будто приросла к нему "всей кожей с мясом", как говорила героиня фильма "Экипаж". Она была милой, она старалась не скандалить, хотя порой очень хотелось. Особенно когда Вадик лежал рядом с ней и сюсюкал по мобильнику со своей женой.
В такие моменты ей вспоминался эпизод из "Опасных связей" Стефана Фрирза, когда Вальмон-Малкович пишет письмо президентше де Турвель, используя в качестве письменного стола спину хихикающей проститутки. Элине очень хотелось видеть себя в роли президентши - нежной, чистой, любящей, соблазненной, обманутой и все равно любимой... Но отчего-то получалось, что снова и снова выступала она в куда менее завидной роли "письменного стола". А "президентшей" получалась жена Лера, избалованная дочка богатеньких родителей, студентка культурологического факультета МГУ и потомственная москвичка.
"Когда-нибудь я всего этого не выдержу!" - думала Элина. Ей так хотелось отобрать у него трубку и рассказать этой глупенькой дурнушке Лере, с кем на самом деле сейчас ее благоверный и чем занимается. Так и не решилась... Боялась идти "ва-банк", понимая, что после такого Вадик скорее всего с женой как-нибудь помирится, а вот ее бросит. И теперь уже навсегда.
Впрочем, как она ни старалась, это все равно произошло. По независящим от нее причинам. Но разве от этого легче? Напротив, тяжелее...
Вадик защитил диплом и буквально через неделю после этого заявил:
-- Мы с Леркой уезжаем в Канаду.
Элине показалось, что под кроватью, на которой они лежали, разверзлась пропасть. У нее закружилась голова, неприятно зазвенело в ушах и мушки полетели перед глазами. Она решила, что в самом деле падает и судорожно схватилась одной рукой за простыню, другой за мягкую и горячую руку Вадика.
-- Что с тобой? - услышала она откуда-то издалека, -- Линуся, да брось ты... Не надолго, всего лишь на год.
-- На год?! - одними губами пробормотала Элина, -- Ты шутишь! Скажи, что ты шутишь!
Вадик покрывал поцелуями ее лицо и, кажется, едва не плакал.
-- Я люблю тебя, я очень тебя люблю, но что же я могу поделать? Так надо. И потом - Канада! Такой шанс выпадает только один раз в жизни. Я напишу тебе... Я пришлю тебе приглашение... Ты будешь жить со мной...
Элина безумно расхохоталась.
-- Ты думаешь, я такая дура, что поверю тебе?! Впрочем, ты прав... Я, конечно, дура!
Она закрыла лицо ладонями, в груди было так больно, что Элина испугалась, что сердце остановится прямо сейчас. Сначала - испугалась, а потом обрадовалась. "Пусть! Пусть прямо сейчас оно и остановится! Пусть я умру прямо сейчас! Господи, как же мне хочется умереть!"
Вадик еще что-то говорил, пытался ее в чем-то убедить, уговаривал. Элина слушала его и молчала. Она смотрела на него, старалась запомнить, впитать глазами его взгляд и то, как падает ему на глаза непослушная темная прядка, как он говорит, как он двигается, как он улыбается... Жаль только, что сейчас ничего романтического в нем не было... Разве только что-то жалкое и безнадежное.
Он уехал на следующий день и Элина провалилась в темный омут депрессии. Ей ничего не хотелось, она почти ничего не ела и не ходила на занятия, она часами рассматривала старые фотографии, сделанные на каких-то вечеринках. Вспоминала то, что было давно-давно... Тысячу лет назад, в их единственное счастливое лето.
Глава 3.
Время в больнице текло медленно и лениво, но при этом уходило как-то очень незаметно. Три недели просочились водой между пальцев, не оставив после себя ничего кроме апатии и всепоглощающей лени. Все дни казались Элине одинаковыми, от рассвета, когда приходила медсестра с лекарствами и до позднего вечера, когда в палате гасили свет эти дни можно было расписать по минутам, монотонное и бессмысленное существование: завтрак, таблетки, капельница, обед, таблетки, вязкий и муторный дневной сон, блуждание по коридору из одного конца в другой - от фикуса к герани, сериалы по телевизору, который иногда включали в холле, ужин, таблетки, потрепанные книжки в мягких обложках, темнота, бессонница, таблетки... Такая жизнь завораживала и отупляла, книги сливались в бессмысленный набор фраз, фильмы распадались на череду раздражающе мельтешащих картинок, не было ни сил, ни желания ни думать о чем-то, ни вообще жить.
Элина никогда не интересовалась, когда ее собираются выписывать, боялась, что ей тут же предложат отправляться восвояси. А идти ей было некуда. И некуда и незачем. И не в чем. Ее вещи остались где-то там, в прошлой жизни, неизвестно, у кого из ее бывших друзей, а та футболка и те джинсы, в которых ее подобрала "скорая", годились разве что на тряпки, но уходить, конечно, придется в них, не в больничном же халате, право слово.
Андрей Степанович больше ни о чем не говорил с ней. С того самого раза, как он спрашивал ее, будет ли она лечиться, они виделись только на утренних обходах, да и то не каждый день. Он смотрел ее медицинскую карту, делал новые назначения, убирал старые. Элина не спрашивала его ни о чем, отчасти от того, что очень долго ей было совершенно безразлично собственное состояние, отчасти потому, что просто не хотела обращать на себя внимание. После того довольно резкого разговора в его кабинете, Элине казалось, что Арванцов глубоко презирает наркоманов и в глубине души считает их ничтожествами, недостойными того, чтобы тратить на них время. "Должно быть, он очень несчастный человек, -- думала она иногда, глядя на то, как он осматривает соседей по палате, -- занимается работой, которая ему отвратительна".
Однажды утром Андрей Степанович чуть дольше задержался у ее кровати.
-- Ну что, Александрова, готовься на выписку, -- сказал он ей.
У Элины вдруг пересохло во рту.
-- Я уже... здорова? - спросила она.
Впервые за эти три недели она смотрела ему в глаза, смотрела ошеломленно и испугано, и доктор смотрел на нее, устало и печально.
-- Здорова, -- подтвердил он, -- Физически, вполне...
Казалось он хотел еще что-то сказать, но передумал.
-- Когда мне уходить? - Элина старалась говорить спокойно и равнодушно. А что она хотела? Оставаться в больнице вечно? То, что она не хотела думать о своей дальнейшей жизни и никак не представляла себе, что будет делать, когда окажется за воротами больницы, ничего не меняет. Думать надо было. И решать надо было. Или она снова надеялась, что кто-то сделает это за нее?
Андрей Степанович помолчал.
-- Зайди ко мне в кабинет, -- вздохнул он, -- через... полчаса, после обхода.
Сегодняшнее дежурство было для Арванцова очень тяжелым, ночью привезли парня с передозировкой, да еще и основательно накачанного алкоголем. Еле-еле вытащили. Поспать не удалось ни минуты, да что там, и присесть-то толком некогда было. Он, собственно, и обход не был обязан делать, вполне уже мог ехать домой, но как-то вошло в привычку - перед уходом всегда навещать недавно поступивших и готовящихся к выписке. Как будто был какой-то страх упустить нечто важное.
А дома ждали завтрак и постель.
И часов пять спокойного сна, пока не придут из школы девочки.
Впрочем, пять часов уже никак не получится, от силы четыре, но разве можно взять и уехать, когда на тебя смотрят такими глазами, полными ужаса и мольбы? Врач сделал все, что мог... Что еще? А что, в самом деле, он может сделать? Элина Александрова действительно почти здорова. Ну, насколько может быть здоров человек, после таких издевательств над собственным организмом. Поправилась, похорошела, уже не похожа на ту бледную тень, с которой он пытался говорить три недели назад. Только в глазах по прежнему темно. И холодно. "Вы мне верите?" А ты сама-то веришь себе, девочка? Ой, вряд ли...
-- Ну и что ты намерена делать дальше?
Какое странное чувство... Как будто он, уже взрослый, сегодняшний, вдруг вернулся на двадцать лет назад, только не в свою старую комнату, где когда-то он плакал от страха и бессилия, глядя как умирает его сестра, -- нет, он по-прежнему, в этом кабинете, только перед ним сидит Машка, еще живая, молоденькая дурочка, запутавшаяся, уставшая, потерявшая волю к жизни. Сидит, сгорбившись и сцепив пальцы рук. Смотрит в сторону. Но только он теперь может удержать ее, хотя бы даже и насильно... Он теперь может все.
-- Не знаю... - говорит она, -- Придумаю, что-нибудь.
-- И когда придумывать будешь?
-- Не знаю...
-- Домой не собираешься?
Не знаю... Не знаю...
-- Да, собираюсь...
Врет. Врет только для того, чтобы он отвязался от нее. Так же, как когда-то врала Машка, не ему врала -- матери, только чтобы отстала...
-- Так значит, да?... А говорила, что тебе можно верить.
Молчит и слезы уже текут по щекам.
Какой смысл ее мучить, она не справится сама. Ни силы, ни воли... Да и откуда бы им взяться? Ты отремонтировал только тело. А ремонтировать душу вообще-то не твоя компетенция.
Андрей Степанович поднялся из-за стола. Идти к Николаеву? Секретарша главврача варит отличный кофе, вот что сейчас нужно, -- выпить кофе. И тогда откроется второе дыхание и можно будет что-то придумать. Это усталость и бессонная ночь виноваты, и еще то, что почему-то глядя на Элину Александрову он все время вспоминает Машку. И если сейчас эта девушка уйдет, уйдет во мрак, так же, как когда-то ушла сестра, он не простит себе этого никогда. Просто потому, что спасти Машку он не мог никак, а судьба этой девушки сейчас в его руках. Он может ее спасти, может... Откуда такая уверенность?
Он опустился перед Элиной на корточки и сжал ее холодные пальцы.
-- А вот плакать не надо. Придумаем что-нибудь... Иди к себе в палату, и успокойся.
Элина посмотрела на него удивленно.
-- Иди-иди... - Андрей Степанович тяжело поднялся, -- Будем думать, что с тобой делать...
Дмитрий Дмитриевич Николаев, занимавший последние несколько лет место главврача в "Чеховке" приходил на работу рано, того же требовал и от секретарши, девушки вообще довольно легкомысленной и любящей подольше поспать по утрам. Оленька частенько опаздывала, Дим Димыч устраивал ей нагоняй, Оленька клялась больше не опаздывать, и опаздывала снова. В больнице сплетничали, что Николаев питает к Оленьке нежные чувства, но по мнению Арванцова чувства эти были скорее отеческого плана, а вовсе не того, о чем шушукались медсестры, к педофилии Дим Димыч склонен не был, а Оленьке, воздушному созданию, студентке какого-то экономического колледжа, едва ли исполнилось двадцать лет. Это она, скорее, испытывала к патрону романтические чувства, наслушавшись историй о его героическом и весьма богатом событиями прошлом.
Сегодня, как ни странно, она была уже на месте. Уже включила радио и, сняв туфельки, балансировала на столе, между бумаг, пытаясь открыть форточку.
-- Ой, -- сказала она, обернувшись на Арванцова.
-- Привет, -- улыбнулся ей Андрей Степанович, старательно не глядя туда, где кончалась коротенькая юбочка и начинались длинные стройные ножки, -- Кофе есть?
-- Я только пришла, -- сказала обиженно Оленька и осторожно спустилась со стола, -- Сейчас сделаю. Садись, подожди, Димыча все равно нет, он еще обход на закончил.
Она отправилась к кофеварке.
-- Ты с дежурства или на дежурство?
-- С дежурства... Спать страшно хочется, поэтому давай скорее кофе.
-- А чего домой не едешь?
-- Сейчас поговорю с Димычем и поеду.
Николаев пришел, когда кофе был уже выпит. Никакой особенной бодрости он не прибавил, спать, впрочем, тоже уже не хотелось, но и голова окончательно перестала соображать. Больше всего Андрей Степанович опасался, что Николаев не примет его сейчас, сославшись на какие-то срочные дела, и он плюнет на все и поедет домой, оставив вопрос с Элиной Александровой открытым... А потом... Потом, выспавшись и вернувшись в состояние здравого ума и трезвой памяти, он вообще откажется от мысли что-то предпринимать. Ну кто ему в сущности эта девушка? Реинкарнация Машки? Бред какой-то...
-- Ты ко мне? - удивился Николаев, -- Давай, заходи.
Дмитрий Дмитриевич слушал его внимательно, не прерывал и даже не смотрел, как на идиота. Хотя все-таки как-то странно смотрел.
-- У нас здесь не реабилитационный центр, -- сказал он, когда Арванцов до конца изложил ему свою просьбу, -- Мы не можем здесь оставлять пациентов на неопределенный срок после окончания лечения... Ну еще недельку ты ее подержишь, ладно, а дальше-то что?
-- Да я не хочу ее как пациентку оставлять... У меня тут мысль появилась, оформить ее, ну... как уборщицу что ли... Главное, чтобы она пожила здесь, в больнице немного... пока в себя не придет. Ей деваться некуда. Домой она сейчас не поедет, хоть убей ее... Матери то ли боится, то ли стыдно... А поживет здесь месяц, ну, может два, и я смогу ее убедить, что надо все-таки к матери ехать и как-то жизнь новую начинать.
-- Ну ты даешь, -- Николаев покачал головой, -- Как по-твоему, она будет жить в больнице? На каких основаниях?
-- Освободим ей подсобку, все равно там хлам какой-то, вывезти давно пора... А если будет у нее зарплата, ну хотя бы рублей пятьсот, будет питаться на эти деньги в столовой.
Николаев какое-то время молчал. Должно быть, размышлял, окончательно свихнулся Арванцов или это у него временное явление, от переутомления.
-- Слушай, дорогой, -- сказал он, наконец, -- Благие намерения знаешь куда приводят?...
-- Знаю, -- тихо проговорил Арванцов, -- из ЦКБ в Чечню...
Николаев громко хмыкнул.
-- И что, печальный опыт старшего коллеги ничему не учит?
Главврач поднялся из-за стола, вынул из кармана халата пачку сигарет и закурил.
-- Да и не за благие намерения меня из ЦКБ погнали, как раз напротив... Слышите звон, да не знаете, где он... Скажи мне вот что, с этой девушкой у тебя что-то есть?
Арванцов посмотрел на него с искренним изумлением.
-- Да что вы?... Вы подумали?..
-- Подумал, -- согласился Николаев, -- и все остальные, -- он развел руками, -- все здесь подумают то же самое.
-- Черт, -- Андрей Степанович устало потер лицо, как будто стряхивая дурман, -- Мне это и в голову не приходило! Ерунда какая!
-- Так что подумай надо всем этим еще раз. Надо тебе все это или все-таки нет.
-- Надо... не надо... - с болью проговорил Арванцов, -- Не в этом же дело. У меня дочка старшая котенка с улицы притащила, помоечного, паршивого, выхаживала две недели...
-- Ладно, ладно, не дави на совесть, -- усмехнулся Николаев, -- Мне-то что... Это у тебя проблемы будут, а не у меня... оставляй свою наркоманку-нелегалку. Я Ольге скажу, приказ на оформление ее уборщицей она сделает. Прописка-то у нее есть, надеюсь?
-- Есть, временная.
-- Ну и то хорошо...
-- Спасибо, Дмитрий Дмитриевич...
-- Да не за что... Ты себе геморрой придумываешь, мало тебе проблем... Своим там в отделении не забудь сказать, чтобы в случае проверки никто не проговорился, что в подсобке человек живет. Можешь с должности полететь, между прочим.
Так Элина осталась в больнице. Девушке выделили коморку для жилья, куда поставили кровать и тумбочку, ее кормили в больничной столовой, и даже обещались платить зарплату -- рублей триста в месяц. Одеваться приходилось во все больничное. Ее вещи остались где-то там, в прошлой жизни. Неизвестно, у кого из ее бывших друзей. Так что, когда полили осенние дожди и лужицы схватились первым хрустящим ледком, Элине пришлось позабыть вообще о прогулках, смотреть на улицу только через стекло. Но она была скорее довольна этим обстоятельством. Если она не станет выходить на улицу, прежняя жизнь никак не сможет ухватить ее и всосать обратно.
Сознание того, что теперь она в безопасности и ей не грозит перспектива снова оказаться на улице, умиротворяло и радовало. Постепенно Элина начала возвращаться к жизни, и прежде всего возвращаться к себе. Теперь ей было не страшно вспоминать то, что происходило с ней за эти два года, она научилась абстрагироваться от себя - той, странной, отчаянной и безумной, глупой Элины, которая пришла к столь плачевному финалу. Девушка научилась жить с этими воспоминаниями и мириться с ними, думая о той, прошлой Элине, как об умершей, -- она представляла себе, что ее сердце остановилось на станции метро "Пушкинская" и ее не стало, и уже не будет больше никогда. А потом она родилась... То есть вообще-то уже не совсем она, а кто-то другой. И будет у нее теперь все по-новому. С чистого листа.
Андрей Степанович почти не общался с ней. Элине казалось, что после того, как он пришел к ней в палату и рассказал о том, как она будет жить дальше, он намеренно избегал ее, даже не смотрел в ее сторону. Это было немного странно и даже обидно, учитывая, что в тот день он держался с ней так по-дружески. Элина не питала никаких радужных надежд и не призналась бы в этом никому и никогда, но часто перед тем, как уснуть, она вспоминала, как Арванцов сидел с ней рядом и держал за руки и обещал, что все будет хорошо... и он не отпустит ее никуда... и позаботится... Нет, она не собиралась влюбляться в доктора, ни за что на свете! Просто... Ну не все же думать о прошлом. А влюбленностей никаких больше в ее жизни вовсе не будет, все эти влюбленности никогда не заканчивались ничем хорошим.
Глава 4.
Весеннюю сессию за второй курс института Элина сдала еле-еле, да и то единственно благодаря Римме, которая носилась с ней, как с маленькой, кормила, пыталась выводить в люди, читала ей конспекты и рассказывала все, что было на уроках мастерства. Впрочем, не помогла бы и Римма, если бы не старые мамины связи. Элину в институте любили, жалели и всячески ей помогали, и в итоге по некоторым предметам ей поставили оценки просто так. По мастерству - в том числе.
Потом наступили каникулы и Элина уехала домой. К маме, к папе и бабушке, к родным стенам, к родному грязному городишке... Впрочем, был ли он ей родным? Она его практически и не знала... Скажем так - к родным стенам полуразвалившейся бабушкиной халупы. И, как ни странно, поездка домой очень быстро помогла ей вернуться к душевному равновесию. Может быть, смена обстановки и впрямь великое дело, может быть, помогло то, что перед родными Элина вынуждена была притворяться счастливой и всем довольной. Получилось что-то вроде аутотренинга. "Я самая обаятельная и привлекательная. Все в восторге от меня, а я от "Мейбелин"...
Элина старалась поменьше думать о Вадике, не вспоминать то, что с упорством мазохистки вызывала в памяти каждый раз, когда оставалась одна и из-за чего проливала слезы. Дома плакать нельзя было даже по ночам - мама все равно заметила бы. Элина украдкой пила валерианку - в таблетках, чтобы не было запаха - и старалась ложиться попозже, чтобы сразу же засыпать.
Когда в сентябре она вернулась в Москву, ее было не узнать. Элина была спокойна, серьезна, и всю себя отдавала исключительно учебе. На вечеринки она не ходила, в шумных мероприятиях не участвовала, хотя ее звали и порою даже очень настойчиво, особенно Римма.
-- Тебе надо развлечься. И хорошо бы кого-нибудь найти.
-- Ну уж нет, - говорила Вика, не отрывая взгляда от книги, -- С меня хватило. Больше у меня не будет никого и никогда.
Римма только хмыкала.
-- Да куда ты денешься!
Римма частенько оказывалась права... Почти так же, как мама.
Оказалось, что жить с пустотой в сердце Элина не может. Пустота жаждала заполнения, пустота заставляла Элину искать, искать того, кем можно заполнить сердце... И в конце концов Элина нашла. И влюбилась снова. Причем на этот раз все было еще банальнее, чем в истории с Вадиком, потому что влюбилась Элина в знаменитого актера, руководителя мастерской, в которой она занималась. Это было почти что традицией вгиковских девочек: влюбляться в руководителя мастерской, если только он был не совсем уж стар и мерзок. А Иван Андреевич Ольховский был еще не стар и очень даже привлекателен. На первом курсе и в период романа с Вадиком, Элина как-то не особенно обращала внимание на Ольховского, и даже когда вернулась после каникул - все равно не замечала, какой он на самом деле красивый, загадочный и восхитительный. Воспринимала его просто как преподавателя. Одного из. Главнейшего из. Самого занудного и требовательного. И только после зимних каникул, которые она проскучала в общаге, не желая никуда идти, Элина вдруг, совершенно неожиданно для себя, увидела Ольховского - увидела его по-настоящему! - и осознала, кто он и что он для нее... Это было истинным откровением. Это было - как вспышка.
Человеку, решившему связать свою жизнь с кинематографом, никак не прожить без возможности постоянно смотреть фильмы, поэтому Элина с Риммой уже давно, еще когда учились на первом курсе, скинулись и купили маленький телевизор и видеоплейер. У них даже собралась приличная фильмотека, в основном из классики, из тех фильмов, которые преподаватели рекомендовали смотреть и пересматривать как можно чаще, чтобы учиться играть у великих актеров. В основной своей массе это были фильмы с Чарли Чаплиным и с Гретой Гарбо, с Джеком Николсоном и с Фэй Данауэй, с Марлоном Брандо и с Бэтт Дэвис, с Лоренсом Оливье и с Вивьен Ли... Хотя были и более современные - с Кеннетом Браной, которого Ольховский считал гением, с тем самым Джоном Малковичем, который для Элины навсегда остался вероломным Вальмоном из "Опасных связей".
Влюбившись, Элина заказала в фильмотеке все фильмы с участием Ольховского. Их было много. Только тех, где его роли были главными, насчитывалось больше десятка. Ольховский начал сниматься, еще когда кино только-только стало цветным. Он был в ту пору таким юным, таким красивым, таким невероятно талантливым, что Элине невольно хотелось плакать. Она и плакала иногда от странного щемящего чувства, давящего на грудь, она останавливала пленку на наиболее удачных по ее мнению сценах и любовалась одухотворенным лицом своего кумира. Потом он стал старше. Лицо стало грубее, жестче, появились тоненькие морщинки в уголках глаз, но все такой же ослепительной была улыбка, фигура была все такой же подтянутой, движения такими же легкими и стремительными. Исчезла юношеская мягкость и порывистость, появилась суровая мужественность. Таким Ольховский нравился Элине еще больше. Когда он появлялся по экране крупным планом, когда она встречала его взгляд, устремленный прямо на нее, у Элины сладко замирало сердце.
Как глупая школьница пятнадцатилетняя, влюбленная в учителя, она все время придумывала поводы, чтобы быть с ним. Ну ладно, посещать все занятия, которые мастер проводил лично -- это святое. Стараться работать изо всех сил, чтобы его порадовать -- это, в конце концов, тоже правильно. Но бродить возле кафедры, в ожидании, когда он войдет в кабинет или выйдет из него, чтобы как будто случайно подбежать к нему с каким-нибудь вопросом, караулить его в столовой, чтобы сесть за столик рядом с ним, и -- самое сладкое -- дождаться, когда он уходит из института и нагло попросить его подвезти, это было верхом неприличия. Но Элина пребывала в каком-то розовом тумане, мешавшем ей смотреть на происходящее со стороны и анализировать ситуацию. Отрезвить ее не могли ни смешки девчонок, ни сочувственные взгляды преподавателей, ни Риммины издевки -- отрезвить ее, наверное, мог бы только сам Ольховский, но тот почему-то этого не делал. Может быть, ему льстила столь безумная любовь юной и очень красивой девушки, может быть, ему даже было приятно, что все это происходит на людях, потому что получать подтверждение своей неотразимости в пятьдесят с лишним лет в высшей степени приятно.
Однажды, подвозя Элину до общежития, он вдруг предложил:
-- Может быть, заедем ко мне. Покажу свои старые фотопробы, выберешь что-нибудь из фильмотеки посмотреть. У меня очень хорошая фильмотека.
У Элины перехватило дыхание.
-- Ой, конечно... Было бы здорово!
Разумеется, ни до какой фильмотеки дела не дошло. Домашние Ольховского отъехали в санаторий и роскошная четырехкомнатная квартира пустовала. Вальяжно развалившийся на диване Ольховский походил на сытого довольного жизнью кота, и взгляд у него тоже был какой-то кошачий. Элина сильно смутилась под этим взглядом, потупилась и покраснела. А он усмехнулся и похлопал ладонью по бархатной обивке дивана:
-- Иди... сядь со мной рядом.
Элина подчинилась. Изображая смущение и скромность, и внутренне возликовав, она осторожно опустилась на диван рядом с Ольховским. Диван оказался столь мягким, что она буквально провалилась в него. Коленки взлетели едва ли не выше головы и юбочка, и без того коротенькая поползла вверх... На миг стали видны широкие кружевные резинки чулок - это Вадик приучил ее носить чулки, а не колготки, говорил, что это женственнее и эротичнее, и еще с тех пор у Элины осталось несколько пар чулок, и сегодня она специально надела одни из них, тонкие, черные - и сверкнула белая кожа над резинками...
Ольховский от такого зрелища едва не скончался на месте, кровь ударила в голову, дыхание перехватило, и он сам на мгновение испугался, что сейчас получит инсульт. "Вот будет смешно", -- успел он подумать, пока рука его почти сама по себе перехватила тоненькое запястье девушки, стыдливо пытающейся одернуть юбочку, а другая рука скользнула по шелковистому чулку, по жесткой ажурной резинке - к бархатистому теплу ее бедра. А потом туда же переместились его губы, его умелые губы, и теперь уже Элина на миг потеряла способность дышать...
И все случилось тут же, без всяких словесных предисловий, на этом же самом диване. Быстро. И так сумбурно, что Элина, все еще таявшая от острого наслаждения, подаренного его губами, почти не успела ничего почувствовать и совсем не успела ничего осознать. Впрочем, Ольховский, видимо, сам слегка смущенный своею поспешностью, которая приличествовала бы скорее подростку, нежели солидному мужчине, расстегнул на ней блузку, стащил юбку, заскользил губами - умными, умелыми, опытными губами развратника! - по ее груди, по животу, по всем нежным складочкам, и обжег наслажденьем, какого она и представить себе не могла, о котором она только и читала, что в глупых любовных романах, а оказалось - оно и на самом деле существует, это самое наслаждение, только вот подарить его может не каждый, и совсем не обязательно любить мужчину, который дарит тебе насаждение, хотя лучше любить, ведь Элина любит Ивана Ольховского, она его любит, она сходит с ума от любви...
Проснувшись утром, Ольховский несколько отрезвел и испугался содеянного. То ли он в самом деле стар стал -- о чем частенько напоминала ему Лариса, жена -- но бросаться в авантюру с этой хорошенькой золотоволосой девочкой, похожей на диснеевскую Золушку, ему почему-то не хотелось. Если во времена оны он думал исключительно об удовольствии, и ничто другое для него не имело значения, то теперь он больше думал о проблемах, с коими это самое удовольствие было сопряжено. Нет... конечно, он не собирался так просто отказываться от Линочки, у него на это не хватило бы сил, но он смотрел на нее, спящую, любовался нежными, цветочными какими-то линиями ее лица, плеч и груди, и думал о том, как бы все лучше обставить, теперь уже сетуя на то, что весь институт был в курсе Элининой влюбленности.
Поэтому, когда девочка проснулась, Ольховский ничтоже сумняшись, предложил ей бросить институт.
-- Ты сама виновата, -- сказал он ей, -- Нужно было вести себя осторожнее. Впрочем, не переживай. Я все устрою самым лучшим образом... Мой приятель (тут он назвал фамилию очень известного режиссера), как раз сейчас занят подбором актеров для своего следующего фильма. Ты будешь в этом фильме сниматься. Может быть, не в главной роли -- ну так мало кто начинает с главной роли -- но обязательно в хорошей, сложной и запоминающейся, в которой ты сможешь полностью раскрыться.
Золотоволосая девочка с радостным визгом бросилась ему на шею. И он, с покровительственной и благосклонной улыбкой, овладел ею еще раз, наслаждаясь ее страстностью и неопытностью, и уверяя себя, что ему нечего стыдиться, раз уж девочка оказалась отнюдь не невинной.
Элина всячески старалась скрыть от Риммы, что бросает институт, но безумную подружку легче было убить, чем утаить от нее что-нибудь. Она знала всех на свете, со всеми дружила и потому всегда была в курсе самых последних новостей и сплетен.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |