— А вы целовались? — прошептала девушка.
— Конечно. Мне уже двадцать три года.
— Поцелуйте меня.
Михелина прикрыла глаза, приготовилась. Шпик отбросил папиросу, оглянулся на дверь, осторожно взял девушку за лицо и приблизил свои губы к ее.
Она вдруг оттолкнула его, прошептала:
— Подождите! Я взгляну, чем занимается маменька! Я сейчас!
Михелина оставила обескураженного молодого человека, выскользнула из тамбура. Пробежала по вагонному коридору, влетела в купе.
— Сейчас будет целовать! Можно идти!
— Не рано?
— В самый раз. Я даже закурила по такому поводу!
— Больше не смей!
— Не буду. Противно.
— Поставь его спиной к наружной двери.
— Зачем?
— Надо.
Дочка выскочила из купе, бросилась по коридору, плотно прикрыла за собой дверь тамбура. Взяла шпика за плечи, подвела спиной к наружной двери, произнесла:
— Спит. Целуйте!
Тот немедленно обнял ее, стал покрывать поцелуями шею, плечи, лицо. Михелина страстно прижалась к нему, ловко выдернув из его галстука золотую заколку.
— Боже, какое счастье… какая прелесть, — бормотал шпик. Он почти добрался до губ девушки, как дверь вдруг открылась и в тамбуре появилась Сонька.
От неожиданности она даже отступила на шаг.
— Это что такое? Молодой человек, что вы себе позволяете?
Антон оттолкнул девушку, с испугом пробормотал:
— Они сами пожелали, мадам.
Воровка с ходу съездила дочке по лицу, приказала:
— Пошла вон, в купе, шлюха!
— За что, мама?
— Пошла вон!
Девушка, держась за щеку и всхлипывая, покинула тамбур. Сонька подошла к шпику поближе.
— Вы знаете, что моя дочь несовершеннолетняя?
— Я этого не знал.
— Ей всего лишь четырнадцать лет.
Антон со злостью смотрел на нее.
— Решили подставить?
— На первой же станции я заявлю на вас в полицию, и вас будут судить за растление!
— На первой же станции я сдам вас жандармам, и вас будут судить за все преступления, которые вы совершили! Считайте, что я арестовываю вас!
— По какому праву?
— По праву сыскного отделения департамента полиции! — Шпик отвернул лацкан пиджака, показал воровке свой номерной знак. — Марш в купе, и не сметь покидать его без моего ведома!
И в этот момент Сонька сильно ударила его ногой в живот. От такого толчка дверь вагона распахнулась, и шпик едва не вывалился из вагона. Однако успел зацепиться за край двери, стал подтягиваться внутрь.
Воровка ринулась к нему, навалилась всем телом, стала отдирать его пальцы от двери, давить пальцами на глаза.
В какой-то момент шпик не удержался, разжал руки и на полном ходу поезда рухнул вниз.
Сонька видела, как он скатился по насыпи, как потом попытался подняться, даже пробежать, но, похоже, сломал ногу и потому остался лежать.
Воровка закрыла дверь, вернулась в купе.
Дочка сидела на полке, с улыбкой смотрела на мать. Лицо ее горело. Та обняла ее, поцеловала.
— Прости меня.
— Нормально, — отмахнулась Михелина. — Издержки профессии!
Она раскрыла ладошку, показала матери галстучную заколку шпика.
— Успела дернуть? — удивилась та.
— Миха — золотые ручки.
Она обняла Соньку, и они обе стали с удовольствием смеяться над случившимся.
Поезд мчался дальше.
Табба пришла в церковь в привычное для себя время — затемно, когда уже никого не было. Дверь оказалась открытой, девушка подошла к алтарю, и служка, протиравшая подсвечники, довольно грубо крикнула:
— Чего надобно?
— Батюшку отца Иллариона, — ответила прима.
— Служба закончилась, завтра приходи.
— Мне очень нужно.
— Завтра, сказала!
В это время из алтарных ворот вышел батюшка, направился к нищенке.
— Чего желаешь, раба Божья?
Она подошла, приложилась к его руке.
— Покаяться, батюшка.
Он повнимательнее взглянул на нее, от неожиданности даже ужаснулся:
— Это вы?
— Я, батюшка.
— Господи, Боже мой, — он перекрестил ее. — Что же с вами такое приключилось?
— Не знаю. Наверное, проклятие.
— Проклятие? — удивился священник и снова перекрестил артистку. — Не навлекайте на себя словами страшный грех. — Отвел ее поближе к иконе Спасителя. — Кто же вас мог проклясть?
— Сама себя.
— Вы совершили грех?
— Помните, я отреклась от матери.
— Это страшный грех. Мать жива?
— Не знаю. Надеюсь, жива.
— Если жива, надо прийти к ней и покаяться.
— Я не знаю, где ее искать.
— Молитесь, и Господь поможет.
— Молилась, не помогает.
— Так не бывает. Если человек страстно ищет покаяния, помощь обязательно придет к нему.
Табба стала плакать.
— Мне страшно жить, батюшка. Я хочу уйти из этого света.
— Гоните от себя подобные мысли. Живите только надеждой, и Бог поможет вам. — Он накрыл голову девушки епитрахильей и стал читать молитву.
Польша. Местечко Повонзки
Родовое местечко Повонзки за эти годы мало изменилось. Разве что стало меньше еврейского народа на улицах, да кое-где виднелись сожженные, с черными дымарями хаты.
Повозка, привезшая Соньку и Михелину, подкатила к хате Евдокии. Она была заметно обновлена, забор стоял свежий, крыша вместо соломы была перекрыта железом. Извозчик подошел к крепким воротам, постучал по ним батогом.
— Эй, живой кто есть?
Вскоре дверь хаты со скрипом открылась и во дворе показался полный, неторопливый мужик. Подошел к воротам, облокотился на них.
— Чего пан хотел?
— Привез двух панночек, хотят видеть кого-нибудь из этой хаты, — ответил кучер.
— Что за панночки?
Кучер махнул приехавшим, Сонька и Михелина выбрались из повозки, тоже подошли к воротам.
— Нужна пани Евдокия, — сказала воровка.
— По какому делу? — Мужик с интересом смотрел на двух городских дамочек.
— Я когда-то здесь жила. Хотелось побывать в родном доме.
— А чего в нем бывать? — усмехнулся мужик. — Дом как дом… А вы, часом, не Сонька Золотая Ручка?
— Нет, не Сонька.
— А я уж, грешным делом, решил, что вы та самая. Кроме Соньки, тут больше никто и не жил. Разве что сестра ее Фейга.
Михелина стояла рядом с матерью, наблюдала то за мужиком за воротами, то за кучером, который с любопытством вникал в разговор.
— Фейга никуда не уехала?
— А куда ей уезжать? — лениво спросил мужик. — Живет с этим пьяницей, Шеломом, мается. Недавно, правда, хотели их поджечь, но вовремя залили огонь.
— За что?
— Ни за что. За то, что жиды. — Хозяин двора повернул голову, показал на торчащие черные дымари. — Видали, сколько дворов подпалили? Все жидовские. Не любят здесь жидов, пани.
Воровка помолчала, взглянула на сумрачную дочку, после чего спросила:
— Может, я смогу увидеть пани Евдокию?
— А нет ее. В город уехала, за покупками. Да и не нужна ей лишняя морока! — Мужик повернулся уходить. — А вам, пани, советовал бы пошвыдше тикать отсюдова. А то, не ровен час, либо головы пробьют, либо в полицию заявят.
Когда женщины вернулись в повозку, кучер спросил:
— Куда дальше, пани?.. В Варшаву или здесь еще покрутитесь?
— Здесь. Я покажу хату, к которой ехать.
Когда повозка тронулась, Михелина негромко попросила мать:
— Уедем отсюда. Здесь страшно.
Та обняла ее, прижала к себе.
— Сестру только увидим и уедем.
Дом Фейги выглядел как и раньше, разве что задняя часть двора была обгорелая, не восстановленная после пожара.
Повозка остановилась напротив ворот, Сонька с дочкой направились к калитке, без стука вошли во двор.
Когда приблизились к двери в дом, навстречу вдруг быстро вышла Фейга, мало изменившаяся, хотя и зашоренная. Увидела незваных гостей, от неожиданности всплеснула руками.
— Свят, свят… Каким ветром?
— Здравствуй, сестра, — улыбнулась воровка.
— Здравствуй, — ответила та, не меняя выражения лица. — Явилась, что ли?
— Явилась. С дочкой.
Фейга окинула взглядом Михелину, кивнула:
— Поняла. А зачем явились?
— Тебя повидать. Узнать, как живешь.
— А как живу? — пожала плечами сестра. — Вон чуть дом не подпалили.
— Слыхала. Может, в дом пригласишь?
— А чего в доме делать?.. Можно и тут поговорить. — Фейга кивнула на скамейку у стены, первой уселась на нее. — Сама-то как?
— Живу, — сказала воровка, присаживаясь рядом. — Вот приехали, а никто в гости не зовет.
Михелина осталась стоять.
— А чего тебя звать, воровку-то? — пожала плечами сестра и хихикнула. — Вдруг сопрешь чего! — Внимательно посмотрела на сестру. — Небось опять от полиции бегаешь?
— Бегаю, — кивнула Сонька.
— С дочкой?
— С дочкой.
— По твоим, что ли, следам пошла?
— По моим.
— И не побоялись сюда ехать?
— К сестре все-таки ехала, — усмехнулась воровка.
— К сестре, — повторила Фейга. — Из-за тебя сестру хотели вон поджечь!.. К сестре…
Открылась дверь, и в дверном проеме показался Шелом — худой, заросший щетиной, слегка выпивший.
— Чего выперся! — вскочила Фейга и стала заталкивать его в дом. — Нечего тут тебе глазеть!.. Морду сначала протри, потом на люди будешь показываться!
Шелом твердо отстранил ее, перешагнул порог, нашел пенек, на который можно было присесть.
— Здравствуй, Сура, — сказал.
— Здравствуй, Шелом, — ответила та.
— Приехала?
— Приехала.
— С дочкой?
— С дочкой.
— Красивая. На тебя похожа. Надолго?
— Не твое свинячье дело! — вмешалась. Фейга. — Не к тебе приехала, ко мне!
Шелом отмахнулся, с печальной усмешкой сказал гостье:
— Злая она стала. Все время ругается.
— Жрать водку нужно меньше, вот и не буду ругаться! — огрызнулась Фейга.
— Будешь, — печально произнес Шелом. — Это как болезнь. — Перевел взгляд на дочку, улыбнулся. — Как зовут паненку?
— Михелина, — ответила девушка.
— Красивая, — повторил он и повернулся к Соньке: — Не моя, часом?
— Не твоя, — ответила та. — Твоей еще младенцем не стало.
Шелом выковырял грязным мизинцем слезу из глаза, пожаловался:
— А нас здесь не любят. Даже подпалить хотели.
— А за что тебя любить? — снова вступила в разговор Фейга. — За то, что каждый день пьяный?
— Не за это. За то, что евреи.
— Я-то не еврейка!.. Ты — еврей!.. Я вон каждое воскресенье в церковь хожу, каюсь, исповедуюсь! Говорила ему, крестись! Нет, пеньком уперся, не сдвинешь, не заставишь!.. И будет дурнем, пока совсем не сожгут!
— Значит, судьба такая, — пожал тощими плечами Шелом.
— Твоя судьба!.. А я хочу другой, человеческой!
Сонька поднялась.
— Уходите? — печально спросил Шелом.
— На кладбище. К родителям.
— К нам вернетесь?
— Не знаю. Если сестра пригласит.
— А чего тебя приглашать? — Фейга тоже встала. — Чужая, что ли?.. Захочешь, придешь. Не захочешь. Бог тебе судья!.. На постоялом дворе сколько вон номеров сдается!.. Живи — не хочу!
— Спасибо, сестра, — поклонилась воровка, усмехнулась печально дочке, и они направились к воротам.
— Гляди, как бы полиция чего не пронюхала! — крикнула вслед Фейга. — А то ведь потом отвечай за вас!
Еврейское кладбище за эти годы сильно обветшало. Трава выросла чуть ли не по колено, могильные камни почти целиком спрятались в ней, на некоторых были видны сколы, следы от поджога и от лома.
Сонька, идя впереди Михелины, с трудом отыскала могилы матери и отца, затем они порвали траву, протерли камни, выровняли порытую кротами землю.
Воровка замерла, глядя прямо перед собой, рядом с ней остановилась дочка, и мать тихо стала разговаривать с ушедшими:
— Дорогие мои, единственные мамочка и папочка. Прошло много лет, и вот я опять с вами. Простите, что так редко прихожу к вам. Рядом со мной моя доченька Михелина. Сама уже мать… Как живу? Устала воровать, устала жить. Иногда хочется просто лечь и сдохнуть. Но не могу. Не имею права. Как мои дочки будут жить, если меня не станет? Одна рядом со мной, а вторая… вторая отреклась от матери. Это грех, мой грех. Тяжкий грех. Примите мое покаяние, дорогие мои. Помогите моей доченьке Таббе. Поддержите ее в тяжкую минуту, подскажите выход, протяните руку помощи. Я не отрекаюсь от нее. Но сердце так болит, что иногда хочется кричать и выть. Жить не хочется… Единственное спасение и утешение — моя Михелиночка. Молитесь о ней тоже, а я всегда буду помнить вас и благодарить, мои мамочка и папочка…
* * *
Гостиничный номер при постоялом дворе был простым и малоудобным — две кровати, пустые стены, стол и две тумбочки.
Сонька и Михелина крепко спали, время было уже за полночь, когда в дверь сильно постучали.
Воровка поднялась на постели, Михелина тоже проснулась.
Стук повторился.
— Кто там?.. Что нужно?
— Это я. Шелом… Открой, Сура!
Сонька набросила халат, открыла дверь. На пороге стоял возбужденный, с всклокоченными волосами муж Фейги.
— Вам надо бежать, — зашептал он, оглядываясь. — Фейга подалась в полицию!.. Они будут здесь с минуты на минуту!.. Бери, Сура, дочку и беги!..
— Может, ты что-то спутал? — не поверила воровка.
— Не спутал. Хочет расположения к себе! Чтоб нас больше не жгли!.. Накинула кофту и побежала!.. Думала, что я сплю. А я все видел!.. Беги, Сура!
…Сонька и Михелина бежали с постоялого двора окраиной местечка. Ночь была непроглядная, дорога малоизвестная, ноги то и дело попадали в ямы и канавы. Мать не отпускала руку дочки, тащила ее изо всех сил, стараясь не упасть, не свалиться в овраг, не рухнуть от бьющегося сердца.
Выбежали наконец на просторную дорогу, остановились, оглянулись. Повонзки виднелись вдали едва заметными огоньками, до слуха доносился приглушенный лай собак.
— Куда теперь? — повернулась дочка к матери.
Та пожала плечами.
— Даже не представляю. Кругом — пятьсот. — И с неожиданной улыбкой спросила: — А куда тебе хочется, дочка?
— Туда, где тепло. Где море.
— В Одессу? — пожала плечами воровка. — В Одессу нельзя. Повяжут сразу. А куда можно? — И вдруг с улыбкой предложила: — В Крым. В Ялту. Как говорил один хороший человек, в город теплый и веселый. Согласна?
Дочка кивнула.
— Согласна. Я хочу, чтобы туда приехала княжна.
— Если не побоится.
Воровки еще раз оглянулись на родное местечко и зашагали вперед в надежде остановить хоть какой-нибудь экипаж.
На город надвигались белые ночи, день становился все короче, а ночное время совершенно терялось в светлеющем небе и в толпах горожан, гуляющих вдоль Невы.
Место попрошайничества Таббы переместилось на набережную, народу здесь было более чем достаточно, недалеко от нее «работали» Сучок, Зоська и Хомут.
Прима раскачивалась вперед-назад, привычно и монотонно бормоча жалостливые слова:
— Люди добрые, красивые… У вас есть дом, есть детки, есть папки и мамки. Вам хорошо и весело. А как жить мне, на что надеяться, если я, никому не нужная и всеми забытая, сижу на холодном камне, сплю на грязных улицах, ем то, что вы выбрасываете?!. От лишней копейки вы не обеднеете, от доброты сердца не оскудеете, потому бросьте в протянутую руку хотя бы кусочек хлебушка или одну монеточку, и Господь помилует вас…
Неожиданно она обратила внимание на шумную мужскую компанию молодых людей, двигающуюся в ее сторону, напряглась, узнав кое-кого из них, опустила голову, принялась снова бормотать:
— Люди добрые, красивые… У вас есть дом, есть детки, есть папки и мамки…
Шедшая компания состояла из братьев Кудеяровых, еще двух молодых богатых господ и ковыляющего на костылях князя Андрея. Их сопровождали пара карет и пара автомобилей с водителями.
Настроение у молодых людей было радостное, они о чем-то болтали, перебивая друг друга, смотрели на нарядных барышень, чему-то с удовольствием смеялись.
Они почти миновали Таббу, не обратив ни на нее, ни на ее мольбу никакого внимания, как вдруг граф Константин на мгновение замер, прислушался к весьма знакомому голосу. Оставил своих друзей, направился к нищенке.
Друзья, заметив его намерение, придержали шаг.
Граф Константин вынул портмоне с деньгами, подошел к нищенке, пригляделся к ней. В женщине ничего не осталось прежнего — ни лица, ни фигуры, ни осанки. Может, только лишь своеобразный голос бывшей примы.
Прима, в упор глядя на молодого денди, заголосила:
— От лишней копейки вы не обеднеете, от доброты сердца…
— Госпожа Бессмертная, это вы? — пораженный, спросил граф, присев на корточки.
Табба молчала, глядя на него.
— Неужели вы? — повторил Кудеяров-младший.
— Чего надо, чалдон? — окрысилась нищенка. — Либо дай денежку, либо скачи дальше!
— Чалдон даст денежку и поскачет дальше…
Константин вынул из портмоне сотенную купюру, сунул нищенке в кулак.
— Простите, я ошибся.
Развернулся и, пару раз оглянувшись, двинулся догонять друзей.
— Чего там? — с насмешкой спросил старший брат. — Опять помогаешь сирым и обездоленным?
— Мне показалось, — задумчиво ответил Константин, — что это бывшая наша прима. Госпожа Бессмертная.
Петр громко захохотал.
— Я всегда утверждал, что мой брат — сумасшедший!.. Госпожа Бессмертная на паперти?!. Да она давно либо уехала за границу, либо нашла голубчика-толстосумчика и живет себе припеваючи!
— Такого как ты, к примеру! — заметил кто-то из друзей, и все громко рассмеялись.
Андрей, подойдя к Кудеярову-младшему, спросил негромко:
— Это возможно, что госпожа Бессмертная может оказаться нищенкой?
— В России все возможно, — пожал Константин плечами. — Страна такая. — И внимательно посмотрел на князя. — А у вас к ней какой-то особый интерес?
Тот подумал, тронул плечами.
— Скорее у моей кузины. Она была без ума от примы.
— Все были от нее без ума. А ваша кузина весьма пикантная девушка! — игриво посмотрел на князя граф. — Вишенка, созревающая на глазах!
— Боюсь, граф, вы уже перезрели для подобной вишенки, — холодно ответил Андрей и заковылял на костылях прочь.
На следующий день к тому месту, где попрошайничала Табба, подкатил дорогой экипаж, дворецкий Михаил помог князю Андрею спуститься на землю, после чего из кареты выскочила Анастасия.
Нищенка сидела на голом камне, ее обнаженные ноги были поцарапаны, лицо в кровоподтеках, голос после ночной пьянки стал совсем хриплым, больным.
— Люди добрые, красивые, счастливые… Если в вас есть хотя бы капелька сострадания, посмотрите на несчастную женщину, лишенную всех радостей жизни…
Княжна подошла к ней, присела на корточки.
Андрей остановился рядом.
Табба, удивленно глядя на молодую, нарядную барышню, замолчала.
— Это вы, — тихо произнесла Анастасия. — Определенно вы… Я не могу ошибаться. Вы ведь госпожа Бессмертная?
Прима молчала, тяжело глядя на нее.
— Признайтесь. Почему вы боитесь?.. Я желаю забрать вас отсюда! Скажите же, что это вы!.. Я подруга вашей сестры Михелины! Не молчите, умоляю вас.
Прима, словно завороженная, не сводила с девочки глаз. К ним направлялась заинтригованная Зоська.
— Это мой кузен, — показала девушка на Андрея. — Он намерен разыскать вашу сестру. И вашу маму. Хотите, мы сделаем это вместе?
— Чего молчишь, клуша, когда с тобой господа балакают?! — возмутилась Зоська. — Провякай чего-нибудь, артистка сраная!
Андрей сунул ей в руку деньги, и та, опешив от такой подачки, захромала прочь.
— Во какие господа к полоумной приходят!.. Вчера сотенную дали, сегодня поменьше. И за то спасибочки…
— Вы ведь артистка? — допытывалась княжна. — Вас так назвала эта женщина. Артистка?.. Почему вы молчите, сударыня?
Табба неожиданно уронила голову на колени княжны, и спина ее зашлась в беззвучной истерике.
Ялта встретила воровок солнечным, жарким днем, нарядными женщинами, достойными мужчинами, крикливыми зазывалами, выдержанным вином, мерными ударами тяжелых волн в набережную.
Одетые в легкие прогулочные платья, они сидели в открытом ресторане, пили легкое крымское вино, вели необязательную беседу с немолодым полным господином, подсевшим за их столик.
— Я наблюдаю за вами уже не первый день, — говорил господин, — и должен сказать, что я практически потерял сердце.
— Вам помочь его найти? — с улыбкой спросила Сонька.
— Если вы будете так любезны. Это в ваших силах.
— Мамочка, — с улыбкой сказала Михелина, — господин, по-моему, намекает на что-то серьезное!
— Почему намекаю? — возмутился мужчина. — Я говорю вполне прямо и откровенно!.. Я влюбился в вашу мамочку! — Он довольно бесцеремонно взял руку воровки, стал излишне внимательно рассматривать дорогие украшения на пальцах. — Просто схожу с ума от ваших ручек.
Мать и дочь переглянулись.
— От ручек или украшений? — уточнила Сонька.
— Конечно от ручек. Украшения — это что?.. Цацки!.. Стекляшки! А руки у вас просто восхитительные.
— Вы хотите сделать мне предложение?
— Почему нет? — пожал плечами господин. — Я не самый бедный здесь человек, меня знает вся Ялта!
— Вы здесь знаменитость?
— В некотором роде. Но я человек скромный и не люблю себя афишировать. Предпочитаю держаться в тени. Если, к примеру…
— Если, к примеру, вы человек скромный и не бедный, — прервала его Михелина, — закажите мне на десерт самый вкусный торт! Обожаю сладкое.
— Я, конечно, закажу, — сказал мужчина, — хотя замечу, что сладкое кушать крайне вредно. Особенно юным особам.
— А немолодым? — спросила Сонька.
— Тем более!.. Растут не только бедра, но и все остальное.
— Нам это не грозит, — решительно заявила воровка. — Вам жаль денег заказать сладкое?
— Мне жаль ваши бедные фигуры!
Господин поднялся и не спеша зашагал к стойке заказывать.
— Дешевое разводилово, — сказала Сонька. — Местный марвихер.
— Я это поняла, — кивнула дочка. — На что он рассчитывает?
— Что облапошит нас, глупых и богатеньких.
— Это вряд ли ему удастся! — рассмеялась Михелина. — Может, ковырнем его?
— А что с него ковырнешь?
— Портмоне. Там две сотенные бумажки.
— Значит, успел уже тиснуть. Будем наказывать.
— Ты или я?
— Попробуй ты, — согласилась мать.
Господин вернулся, засовывая портмоне в задний карман, тяжело опустился на стул.
— Сейчас подадут.
— Премного благодарны, — склонила головку Михелина.
На небольшую сцену вышли три музыканта — аккордеон, скрипка и ударные, сделали небольшое вступление, и по ресторану разлилось томное южное танго с небольшой фальшивинкой в верхах.
Михелина поднялась, поклонилась господину.
— Не откажете девушке в танце?
Тот удивленно вскинул на нее глаза, без особого удовольствия поднялся, и они направились к танцевальному пятачку.
Кроме их пары здесь топтались еще несколько дам и господ, Михелина вела «ухажера» легко и игриво, выделывая, к его удивлению, неожиданные кренделя, и в какой-то момент ловко выдернула из его «жопника» портмоне, быстро сунула в карман платья.
Музыка закончилась, пара вернулась к столу.
Мать и дочка переглянулись, поняв сразу друг друга.
— Должен заметить, — мотнул головой подуставший господин, — ваша дочка укатает любого жеребца!
— Если вас считать жеребцом, то да, — улыбнулась воровка и поднялась. — Нам пора.
— А как же десерт?
— Оставляем вам. — Сонька достала из сумочка мелкую купюру. — А чтоб не разорять вас, примите в порядке компенсации это.
Михелина подхватила мать под руку, и они весело пошли к выходу.
— Завтра во столько же и в этом месте! — крикнул вслед господин.
— Если у вас хватит денег! — со смехом ответила воровка.
Ночь в Ялте черная, густая, с крупными звездами на небе. Шумно налетают волны на причал, вскидываются изредка пароходные гудки, играют на набережной сразу несколько инструментов — от аккордеона до скрипки, веселится праздный народ, радуясь взлетевшим в небо петардам.
Сонька и Михелина сидели на изящном балкончике гостиничного номера, выходящего прямо на море, пили чай, вели негромкую беседу.
Через балкон от них сидел некий господин с небольшим биноклем, с интересом разглядывающий гуляющую публику, порт и подчас даже воровку с дочкой.
— Ты его очень любила? — спросила Михелина.
Воровка задумалась, тихо ответила:
— Очень. Иногда даже больше, чем себя.
— А за что?
— Не знаю. Любят не за что, а потому что.
— Хорошо, ты любила его, потому что…
— Потому что он был для меня всем. Я даже тебя и Таббу забыла ради него.
— Но ведь он предал тебя.
— Предал. И не однажды. А все равно любила.
— Сейчас тоже любишь?
Сонька опять задумалась.
— Сейчас уже нет. Сейчас жалею, что все уже позади и ничего не вернешь.
— А ты бы хотела вернуть? — удивилась дочка.
— Совсем немногое. Первые наши ночи в Одессе. И еще мои слезы…
Господин на соседнем балконе перевел на них бинокль, стал их разглядывать.
— Чего он зырит? — разозлилась Михелина.
— Кто-то из нас понравился, — улыбнулась мать.
Дочка показала язык господину, снова повернулась к Соньке.
— Если б меня человек предал, я бы никогда его не простила.
— Когда любишь, все прощаешь. Становишься слепой и глухой. Тебя ведь тоже предали, а ты все равно любишь.
— Кто меня предал?
— Твой любимый.
— Андрей?!
— Да, князь Андрей.
От обиды и возмущения дочка даже откинулась на спинку кресла.
— Он не предавал меня. С чего ты взяла?
— Он не стал искать тебя, смирился, что ты исчезла.
— А что он мог сделать?
— Когда любишь, дочка, можно сделать все. Даже это море пешком перейти до другого берега.
Михелина помолчала, отрицательно покрутила головой.
— И все равно я не верю. Когда-нибудь я встречу его.
— Все правильно, — улыбнулась мать. — Только не повторяй ошибок матери. И еще — помни, что мы воровки.
— Почему это я должна помнить?
— Потому что есть в этом мире князья и есть воры. А эти жизни никогда не пересекаются. Каждому — свое.
Дочка о чем-то задумалась, затем решительно заявила:
— Увидишь, он приедет сюда!
Сонька улыбнулась.
— Прилетит. На крыльях.
— Дам телеграмму — и приедет!
— Не делай глупости, Миха. А то как бы вместо князя полиция не явилась.
— Не явится!.. Сколько здесь живем, ни один дубарь не прицепился.
— Не сглазь. А насчет телеграммы подумай. Рискованное дело.
Глаза Михелины налились гневом.
— Я хочу, чтобы Андрей приехал, и он приедет! И ты тогда увидишь, что он не предавал меня!
Воровка улыбнулась, печально сказала:
— Вот ты и ослепла, детка моя. — Помолчала, добавила: — Каждую минуту думаю о Таббе. Увидеть бы вас вместе, и большего счастья не придумаешь.
Ночью княжне не спалось. Она вышла из своей спальни, неслышно прошла по комнатам, заглянула по пути в некоторые помещения, затем вошла в бывший отцовский кабинет. Зажгла здесь свет, принялась с бессмысленным интересом просматривать книги, стоявшие на стеллажах. Вдруг до ее слуха донеслись странные звуки. Их можно было принять за какое-то невнятное бормотание, за сдавленные рыдания, за истязание несчастного, отвергнутого.
Анастасия покинула отцовский кабинет, вышла в большой зал, прислушалась. Звуки доносились из спальни, которую выделили для бывшей примы.
Княжна тихонько приблизилась к ней.
Дверь спальни была чуть приоткрыта. Девочка подошла поближе и увидела Таббу, стоявшую на коленях перед образами и взывавшую к Господу со словами горестной мольбы:
— Боже праведный… Боже милосердный. Помоги мне в моих страданиях. Помоги избавиться от мучений, не покидающих меня ни днем, ни ночью. Страдаю о матери, мной отвергнутой. Болею о сестре, мной презренной. Помоги встретить их, покаяться, упасть на колени и попросить прощения… Боже, помоги мне. Сожалею о содеянном, надеюсь на спасение. Господи, помоги мне…
Анастасия перекрестилась и тихонько удалилась от спальни артистки.
Жара накрыла Ялту с самого утра.
Сезон был в разгаре, и на ялтинском почтамте народу было предостаточно. Михелина сидела за столиком, на специальном бланке старательно выводила текст телеграммы. Сонька стояла рядом, обмахиваясь веером и наблюдая за находящимся в помещении народом.
Неожиданно заметила в толпе того самого господина, у которого они недавно тиснули бумажник, быстро отвернулась, прикрылась веером. Господин прошелся до стеклянной стойки, заглянул за нее, окинул взглядом зал и направился к выходу.
Михелина выводила: «САНКТ ПЕТЕРБУРГ НАБЕРЕЖНАЯ ФОНТАНКИ ДОМ КНЯЖНЫ БРЯНСКОЙ ТЧК ЯЛТА ПРИНЯЛА НАС КАК РОДНЫХ ТЧК МАМЕНЬКА СЧАСТЛИВА ТЧК ОЧЕНЬ НЕ ХВАТАЕТ ВАС ЖДЕМ ТЧК АННА».
Отложила ручку, промокнула чернила, дала матери почитать. Та пробежала глазами написанное, согласно кивнула, негромко сообщила:
— Здесь ошивается мой жених.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |