Сонька. Продолжение легенды 4 страница

— Не сегодня, милая, — сказал отец. — Анна торопится. — Повернул голову к гостье, полуутвердительно спросил: — Вы ведь торопитесь, Анна?

— Да, я должна скоро уйти.

— И все-таки я буду вас ждать, — крикнула девочка, грустно улыбнулась и растворилась в бесконечных комнатах.

— Прелестный ребенок. И очень печальный, — заметила Михелина. — Вы не желали, чтобы она показала мне рисунки?

— Не надо, чтобы она привыкала к кому-нибудь. В том числе и к вам, — впрямую ответил князь.

— Ей, наверное, одиноко?

— Видимо, да. Особенно после смерти матери, — хмуро кивнул отец. — А у меня не хватает времени. Времени и, наверное, нежности. — Снова взял гостью за руку, сжал. — Я, Анна, также нуждаюсь в нежности. Помните это. И, если это возможно, ваш телефон…

Пролетка с воровками лихо бежала вдоль серой, мрачной Невы, на противоположной стороне которой острым шпилем вонзалась в черное, низкое небо Петропавловка.

За ними неслась повозка с Улюкаем и Артуром.

Сонька прижимала дочку к себе, заглядывала ей в глаза с интересом и тревогой. Михелина была возбуждена, ее слегка колотил нервный озноб.

— Мамочка, он ненормальный.

— Он что-нибудь себе позволил?

— Пугал. Вдруг принимался рыдать, хватал за руки, жаловался, что одинокий, никому не нужный.

— Я его убью, если он попробует что-то сделать с тобой, — вполне серьезно сказала воровка.

Дочка отмахнулась.

— Что он может сделать? Старый, больной, психованный!

— Ты его ничем не насторожила?

— Мы обе насторожили, мамуль. Он заподозрил, что мы аферистки. От ужаса я чуть не брякнулась в обморок.

— Брал на понт.

— Я тоже так решила.

— Камни показывал?

— Показывал.

— Так сразу, при первой же встрече? — недоверчиво посмотрела на дочь мать. — Ну и что он вытащил на свет божий?

— Я в жизни таких не видела. Полный лоток.

— Это не то, — повела головой воровка. — Бриллиант, о котором речь, в лотке лежать не может. Он наверняка хранит его отдельно.

— Его тоже обещал показать, — сказала Михелина.

— Что-то слишком быстро решил он взять тебя в оборот, дочка, — с сомнением качнула головой мать.

— Не совсем так. Сказал, сначала я должна привыкнуть к нему, полюбить, а уж потом…

Сонька хмыкнула.

— Такую образину полюбить?!

Девушка засмеялась.

— Зато обещал открыть тайну!

— Определенно псих.

Михелина вдруг замолчала, серьезно сообщила:

— По-моему, ему хочется поделиться с кем-нибудь тайной. Но не знает с кем. Он сам боится этого камня.

— А ты не боишься?

— Пока не знаю. Наверно, не очень. — Дочка задумалась, пожала плечами. — Вообще в его доме есть что-то жутковатое. Много комнат, много лестниц, много закутков. И почти нет людей.

Сонька с тревогой посмотрела на дочку.

— Послушай, Миха… Я вдруг подумала. Может, ну его, этот камень?

— Мам, ты чего? Это поначалу я испугалась, а потом привыкла! Все будет в ажуре! — чмокнула ее в щеку та и вдруг вспомнила, даже вскрикнула: — Чуть не забыла! У него же дочка. Странная какая-то. Как привидение. Тихо появилась, тихо ушла.

— Дочка? — насторожилась воровка. — У князя есть дочка?

— Есть, маленькая!.. Лет двенадцати!

— Ты с ней познакомилась?

— Не успела!.. Она хотела показать свои рисунки, но князь не разрешил. Девочка боится его.

— Но тебя-то она не испугалась?!

— Наоборот!.. Ждет в гости.

Сонька с усмешкой кивнула.

— Это хорошо. Надеюсь, ты не оставила князю наш телефон?

Дочка растерялась, виновато произнесла:

— Мам, я полная дура. Я оставила.

— С ума сошла?

— Наверное… Он очень просил.

Мать огорченно повела головой.

— Действительно дура… — Подумала, отмахнулась. — Ладно, будем выкручиваться. — Повернулась к Михе. — Дочку князя как зовут?

— Анастасия. Мне она понравилась.

— Это хорошо. Надо, чтобы со временем я тоже с ней познакомилась.

Табба сидела в роскошном кресле в кабинете директора театра, спокойно и едва ли не высокомерно наблюдала, как директор, господин Филимонов, невысокий плотный мужчина с вислыми, как у породистой собаки, щеками, что-то сосредоточенно и озабоченно искал среди бумаг на столе. До слуха доносились звуки духового оркестра.

Директор чертыхнулся, резко позвонил в колокольчик, прокричал в приоткрывшуюся дверь:

— Ну и где этот чертов Изюмов?.. Почему я должен ждать какого-то артиста, словно последний клерк?

В тот же момент из приемной вышел бледный и оцепеневший Изюмов, прошел на середину кабинета, остановился, прижав руки к бокам.

— Слушаю вас, Гаврила Емельянович.

Тот круглыми немигающими глазами уставился на него, неожиданно выкрикнул:

— Все, вы уволены!.. Терпение мое лопнуло! Сегодня же, немедленно! Все!..

Артиста качнуло, но он устоял, едва слышно поинтересовался:

— Позвольте спросить — по какой причине?

— По причине неуважения к профессии артиста!

— В чем оно заключалось?

— В хамстве, пьянстве и неумении вести себя в присутственных местах!

— Вы имеете в виду?..

— Да, я имею в виду ваше недостойное отношение к коллеге — приме нашего театра госпоже Бессмертной.

Табба перевела волоокий взгляд с директора на Изюмова, насмешливо прищурила глаза.

Лицо артиста вдруг вспыхнуло, он подобрался, вскинул подбородок с вызовом произнес:

— Мое отношение к мадемуазель Бессмертной, Гаврила Емельянович, никак не касается театра. Это сугубо личное дело!

Директор побагровел, подошел почти вплотную к Изюмову, брызгая от возмущения слюной, завопил:

— Нет, почтенный-с, это не сугубо личное дело! Вы служите в императорском театре и извольте соблюдать все нравственные нормы, которые предписаны подобному заведению!.. Сугубо же личные дела вы вправе исполнять в любом ином месте — за пределами данного учреждения-с. При условии, что вами не заинтересуется полиция… — Он вернулся к столу, брезгливо махнул пухлой ручкой. — Все, уходите и пишите соответствующее прошение!.. Я вас не задерживаю!

— Я желал бы сказать несколько слов мадемуазель Бессмертной, — тихо произнес Изюмов.

— Никаких слов!.. В этом кабинете слова произносятся только с ведома его хозяина, то есть меня!.. Удачи в иной жизни и на ином поприще!

Изюмов мгновение помедлил, развернулся на каблуках и, прямой как палец, покинул кабинет.

Директор поплотнее прикрыл дверь, подошел к Таббе, поцеловал ей руку.

— Я исполнил все, как вы желали, дорогая.

— Благодарю вас. — Табба улыбалась.

— Теперь вы верите, что я особым образом отношусь к вам?

— Я всегда верила. Теперь же моя вера окрепла окончательно.

Гаврила Емельянович заставил девушку подняться, через сопротивление принялся обнимать ее.

— Ну, когда наконец моя голубка сможет уделить должное внимание почтенному господину?.. Когда?.. Назначайте время, место. Я целиком ваш. Я невменяем… Я весь в страсти.

Она отворачивалась от навязчивых поцелуев, со смехом, будто от щекотки, приседала, выскальзывала из объятий, отошла в итоге в сторонку, поправила сбившиеся волосы.

— Вы смущаете меня, Гаврила Емельянович.

— Вы так же смущаете меня… Ежедневно, ежечасно… Поэтому я трепетно жду вашего решения.

— В ближайшее время подумаю и скажу.

— Отчаянно буду ждать… — Гаврила Емельянович что-то вспомнил. — Минуточку! — Он выдвинул один из ящичков стола, достал оттуда изящную замшевую коробочку, протянул Таббе. — Маленький, но искренний подарочек!

Актриса открыла коробочку, увидела в ней колечко, усыпанное россыпью камней, ахнула.

— Вы меня балуете, Гаврила Емельянович!

— Надеюсь, вы тоже когда-нибудь побалуете меня.

Директор попытался снова обнять артистку, она ловко выскользнула, сунула коробочку с колечком в карман, послала воздушный поцелуй и закрыла за собой массивную дверь.

Когда Табба вышла из театра, она вдруг увидела, как по улице неспешно и с булыжным грохотом тянется подводный обоз с ранеными. В подводах лежали перебинтованные солдаты, рядом шагали в белых одеждах и с красными крестами сестры милосердия, где-то поодаль духовой оркестр играл печальный вальс.

Оторвав взгляд от обоза, артистка шагнула вниз и вдруг заметила, что на ступеньках ее ждет по-прежнему бледный и решительный Изюмов. Он двинулся навстречу девушке, она инстинктивно отступила назад, глухо спросила:

— Что вам от меня нужно?

— Не бойтесь, — ответил тот, остановившись в двух шагах. — Дурного я вам не сделаю. Всего лишь несколько слов. — Оглянулся на уходящий обоз, усмехнулся. — Я понял. Я отправлюсь на фронт. На Дальний Восток… Буду сражаться с японцами. Это единственно верное решение. Даже если погибну…

— Могу лишь пожелать вам храбрости и осторожности, — произнесла Табба.

Он вновь усмехнулся, ударил ладонями по бокам.

— Храбро — да, осторожно — нет. Моя жизнь потеряла всякий смысл. Выживу — вновь буду любить вас. Погибну — страсть моя будет еще сильнее. Но уже на том свете. — Он пронзительно, просяще посмотрел на девушку. — Ну, скажите же что-нибудь на прощание?

— Берегите себя, — повторила Табба.

— Вы это искренне говорите?

— Конечно. Не могу же я желать вам смерти?

— Благодарю. — Изюмов по-военному склонил голову и по-военному же прищелкнул каблуками. — Я буду беречь себя. Чтобы выжить и вновь увидеть вас.

Он развернулся и быстро пошел прочь.

Табба проводила его взглядом, махнула извозчику стоявшей неподалеку пролетки, стала спускаться по ступенькам и тут увидела, что через площадь, с другой стороны, к ней спешит Петр Кудеяров.

Он был чем-то взволнован, излишне суетлив, разгорячен от быстрого шага и гнета какой-то тайны.

— Табба, милая, боялся опоздать… — Поцеловал руку, помог спуститься на мостовую, кивнул в сторону уходящего за угол обоза. — Видите?.. Все смешалось в этом мире! Война, убитые и раненые, а рядом праздный люд, развлечения, похоть и разврат!

— У вас дурное настроение, граф? — удивилась с улыбкой девушка.

— Отвратительное!.. Я не понимаю, что происходит в стране, во что превращаются русские люди! Я на грани сумасшествия! — Петр вытер ладонью мокрый лоб, неожиданно предложил: — Согласитесь составить компанию отобедать?

— У меня вечером спектакль, граф, — покачала головой Табба.

— Буквально пару часов. Будет замечательная… исключительная компания. Вам будет интересно. Я предупредил, что прибуду с вами.

Артистка взяла за руку Петра, мягко улыбнулась.

— Нет… Лучше после спектакля.

— Но это не просто светский обед!.. Вам как яркой личности нашего общества положено знать, чем живет Россия!.. Вы не можете, не имеете права находиться в стороне.

— Там будут… революционеры? — с открытой наивностью спросила Табба.

Граф быстро огляделся, зашептал в самое лицо испуганно и страстно:

— Да, да, да!.. Там будут люди, за которыми будущее! Вы увидите их, услышите, и вам многое станет понятно!

— Ваш брат не разделяет ваших устремлений?

— Ни в коем разе!.. Более того, осуждает меня и всех господ, зовущих к мятежу!.. Ему это тошнотворно!

— А вам зачем это, Петр? — с укоризной произнесла Табба, не отпуская его руку. — Вы ведь относитесь к высшему свету! Вам должны быть чужды все эти призывы к бунтам и терроризму!

— Они мне чужды. Более того — отвратительны! Но дальше страна так жить не может! Что-то надо делать, миленькая! Лица и речи данных господ убедят вас во многом!.. Там не только простолюдины!.. Там достаточно светлых личностей! Идемте же!.. — Он силой потащил артистку в сторону поджидавшей пролетки, помог забраться внутрь, и экипаж понесся в сторону Лиговки.

Перед домом, в стороне от Лиговки, в котором помещался ресторан «Горацио» и где проходила сходка, стояло несколько повозок, возле которых с вороватым видом расхаживали мрачные мужики, одетые в черные суконные лапсердаки.

Навстречу вышедшим из пролетки Кудеярову и Таббе направился лысый мужик, Петр что-то полушепотом бросил ему, тот кивнул и жестом указал в сторону входа в ресторан.

Когда Табба и граф спустились в прокуренное помещение подвального кабака, в уши ударил чей-то пронзительно-скандальный голос.

— …Мы должны отчетливо понимать — Отечество в опасности! И опасность эта исходит не от внешнего врага, а прежде всего от властей предержащих!.. Страна раскалывается на две части — на сытых и беспечных, с одной стороны! И озлобленных и голодных — с другой! Вы только подумайте — талантливый народ, богатейшая страна, а каков результат?! Результат один — в воздухе пахнет, господа, революцией. Любая революция — это кровь, беспорядки, возможная катастрофа для государства!.. Но ведь катастрофы можно избежать, если мы сейчас решимся на самый радикальный шаг…

Кудеяров, не выпуская из руки теплую ладонь девушки, протолкался в полумраке поближе к говорившему, и Табба с некоторым удивлением обнаружила, что оратор был неказист и мал ростом, хотя голосом обладал резким и проникающим.

Петр усадил артистку на свободное место, сам куда-то исчез, и она не спеша, никак не вникая в суть речей, стала рассматривать присутствующих.

Лица действительно здесь были самые разные — от простых до породистых, да и по возрасту народ был разнообразный. Глаза ее постепенно привыкали к полутьме, и вдруг она увидела среди прочих того самого господина, который приходил давеча к ней в театр.

Да, это был пан Тобольский. За его спиной, почти вплотную, темным силуэтом выделялся поэт Рокотов.

Он тоже обнаружил ее, смотрел с интересом и удивлением. Табба оглянулась в поисках Кудеярова, поднялась и стала довольно решительно проталкиваться к выходу.

Неожиданно ее кто-то остановил, и она от приблизившегося к ней темного лица даже вздрогнула.

Поэт Рокотов смотрел на нее тяжело и едва ли не агрессивно.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Хочу уйти, — прошептала она.

— Правильно делаете.

Он крепко перехватил ее руку сухой ладонью, повел к выходу.

По пути спросил:

— Кто вас сюда привел?

— Граф Кудеяров.

— Идиот…

— Вы дружны с господами, здесь собравшимися?

— Ни в коем разе. Шапочно…

— Там находился некий господин… он однажды предлагал мне покровительство.

— Могу даже предположить, кто это… Некий пан Тобольский, очень состоятельный господин, хотя и со странностями.

— Вы с ним тоже знакомы?

— Более чем. Очень богат, все ищет смысл собственного существования, и, по-моему, плохо кончит.

Они выбрались на улицу, поэт крепко взял ее за плечи, приблизил, негромко произнес:

— Я все дни думаю о вас.

Она неловко улыбнулась, промолчала.

— Я действительно много думаю о вас, — повторил Рокотов, не отпуская девушку.

— Я о вас тоже, — тихо ответила Табба.

— Мы сейчас отправимся в гостиницу, и вы не должны здесь больше появляться. Никогда.

— В гостиницу? — приостановилась растерянно девушка. — Зачем?

— Вы должны, вы обязаны поехать со мной. Вам надо знать, где я живу, чем дышу, куда выходят мои окна!.. Я не могу вас отпустить, тем более после лицезрения этого сборища варваров и проходимцев!

— У меня вечером спектакль.

— Успеем. Все успеем.

Рокотов махнул одному из извозчиков, тот мигом подкатил к ним, они забрались внутрь, и пролетка понеслась прочь.

Они успели сбежать вовремя. Почти в тот же момент, будто по сигналу, к «Горацию» с трех сторон ринулись повозки, наполненные жандармами, их немедленно поддержали конные казаки из переулка. Мужики в лапсердаках частью бросились врассыпную, частью нырнули предупреждать находящихся в ресторане, кто-то болезненно завопил, раздалось несколько выстрелов, и Табба, сидя в несущейся пролетке, видела, как жандармы уже тащили к повозкам некоторых задержанных, среди которых был и граф Кудеяров, глуша их прикладами и полосуя плетьми.

Колеса тарахтели по камням, Нева блестела свинцом, солнце висело над Петропавловкой туманно и тревожно. Когда карета выскочила на Николаевский мост, Табба огляделась, повернула голову к поэту.

— Зачем мы едем к вам?

Тот, по-прежнему не отпуская ее от себя, молчал.

— Марк, ответьте же! — повторила девушка.

— Я вам неприятен? — спросил глядя в никуда Рокотов.

— Напротив.

— Так в чем же дело?

Он повернул к ней голову, лицо его перечеркнула ироничная и дьявольски завораживающая улыбка.

— Вы видели плакаты, расклеенные по городу? — оскалился он. — Огненный дьявол сидит на метле, а далеко, в дымке, едва виден Спаситель… Знаете, к чему это?

— Нет.

— Мир рушится, наступает вселенская катастрофа. Поэтому надо любить, наслаждаться, писать стихи, читать их всякому быдлу, которое ни черта не понимает в поэзии, но все равно читать, рыдать, проклинать все на свете, поднимать тщетно руки к небу, прося у Господа пощады!.. Ненавижу власть, ненавижу страну, народ! Ненавижу и боюсь революцию, к которой призывают безумцы! Я боюсь, милая! Но спасение есть. Спасение только в одном — в любви!

Табба, зачарованно глядя на него, какое-то время молчала, затем прошептала:

— Я люблю вас.

Он взял ее за подбородок, приблизил девичье лицо к себе.

— Молчите… Любить надо молча!.. Молча… — Резко отодвинулся и стал смотреть на темную речную воду за мостом.

Табба вдруг вжалась в самый угол пролетки, боялась вздохнуть, пошевелиться, глохла от грохота колес по булыжникам.

Гостиница находилась совсем недалеко от Невского, ухоженная, помпезная, с надменными швейцарами при входе.

Поэт отпустил повозку, подхватил актрису под руку, быстро миновал высокую вертящуюся дверь.

Швейцары склонились перед импозантной парой, Рокотов направился к портье, сунул ему гостиничную визитку, получил ключ и повел девушку в глубь богатого вестибюля.

На какой-то миг поэт замешкался в поисках лестничного марша, затем быстро зашагал в сторону лифтовой площадки.

Сопровождающий лифтер поклоном поприветствовал гостей, поинтересовался:

— Какой этаж, господа?

Поэт мельком взглянул на ключ в ладони, бросил:

— Пятый.

Лифт на пятом этаже остановился, поэт бросил взгляд по сторонам, определяя, в какую сторону идти, взял девушку под руку и уверенно повел ее по длинному, выложенному ковровой дорожкой коридору.

Дверь открыл легко и привычно.

— Прошу.

Табба вошла в номер и с приятным удивлением спросила:

— Вы здесь живете?

Номер был не менее чем пятикомнатный, с хорошей мебелью, с тяжелыми шторами, с камином.

— Да, я здесь живу, — ответил Рокотов, снял пальто, бросил его в одно из кресел, повернулся к девушке. — Поэт иногда должен позволять себе некоторые роскошества. — Он крепко и решительно обнял Таббу и стал целовать ее.

Она полностью подчинилась ему, отвечала на поцелуи трепетно и страстно, трогала пальцами его лицо, задыхалась от тяжелых, хорошо пахнущих волос, ноги ее подкашивались.

— Я жажду любви!.. — бормотал он. — Скажите же что-нибудь, умоляю!.. Мне одиноко, мне страшно. Вы единственная, способная согреть, дать глоток счастья. Ну, любите же!

— Любимый… Любимый мой, — тихо стонала девушка. — Я схожу с ума… Не делайте этого сегодня… Умоляю… Не сегодня. Я и без того вас люблю.

Рокотов неожиданно остановился, удивленно и едва ли не испуганно посмотрел на актрису, отбросил волосы с лица, сел на кровать.

— Простите меня…

Посидел еще несколько секунд, затем поднялся и исчез в одной из комнат.

Табба, чувствуя дрожь в ногах, опустилась на стул, увидела свое отражение в одном из зеркал, поправила волосы.

Рокотов вскоре вышел в гостиную, рассеянный и чем-то озадаченный, взял с кресла пальто, вскользь бросил девушке:

— Буквально несколько минут, — и закрыл за собой дверь.

Актриса неуверенными шагами приблизилась к огромному, во всю стену, зеркалу, стала рассматривать свое лицо, красное, в пятнах. Чему-то усмехнулась, вернулась и села на стул.

Рокотов не возвращался.

Табба заглянула во все комнаты, осталась довольна увиденным, подошла к окну и стала бесцельно смотреть на подъезжающие и отбывающие экипажи.

Неожиданно в дверях послышался какой-то звук, Табба быстро направилась к своему стулу, и в это время в номер в сопровождении администратора вошел пан Тобольский.

Увидев в номере приподнявшуюся со стула актрису, он от неожиданности замер.

— А вас, сударь, оказывается, здесь ждет приятная дама, — усмехнулся администратор.

— Ступай, — бросил ему пан, положил шляпу на тумбочку, шагнул к нежданной гостье. — Какими судьбами?

Она, справившись с растерянностью, вполне достойно ответила:

— Меня пригласили.

— Кто?

— Почему я должна перед вами отчитываться?

— Но это мой номер, мадемуазель.

От такого сообщения Табба на миг растерялась.

— Ваш?..

— Да, из моего кармана вытащили гостиничную визитку. А вообще-то номер мой.

— Мне известно, что это ваш номер, — вдруг нашлась артистка. — Вы не ждали визита?

— Если честно, нет. Но мне более чем приятно видеть вас здесь. — Тобольский кивнул на стул. — Присаживайтесь… Велите что-нибудь принести?

— Нет, спасибо. Мне скоро в театр.

Табба опустилась на стул, мужчина сел напротив.

— Как вы попали в номер?

— Мне помог мой знакомый.

— Кто же?

— Вам важно знать, кто мне открыл номер или по какой причине я здесь? — Девушка отчаянно искала выход из ситуации.

Поляк снисходительно улыбнулся.

— Пожалуй, второе.

Табба вновь замялась.

— Вы помните свой визит в театр?

— Конечно.

— Вы интересовались некоей мадам Блювштейн.

— Да, я ищу ее.

— Ваш визит был в высшей степени бестактен.

— В чем же?

— Вы могли серьезно подорвать мою репутацию в театре.

— Если это так, прошу меня простить. — Тобольский приложил руку к груди.

Актриса посмотрела на пана в упор.

— Вам известно, что мадам Блювштейн воровка?

— Да, мы вместе были на Сахалине.

— Вы тоже вор? — подняла брови Табба.

— Нет. Там была другая история, — ушел от ответа мужчина. — Значит, вы приехали в отель предупредить, чтобы я больше не переступал порог театра?

— Именно так.

— Всего лишь?

— Вам этого недостаточно?

— Пожалуй, достаточно, — усмехнулся Тобольский. — Жаль только, что я вынудил вас коротать здесь время в одиночестве. — Он развел руками. — Но в этом моей вины нет.

— В этом нет и моей вины, — ответила девушка и поднялась. — Благодарю, что постарались понять меня.

— Да, я вас понял, — склонил голову пан. — Может, спустимся в ресторан?

— Нет, я и без того опаздываю.

— Дай бог, мы еще встретимся.

— Не думаю.

— Мир тесен, госпожа Бессмертная.

— Да, именно Бессмертная, а не Блювштейн! — подтвердила Табба и с гордо запрокинутой головой покинула номер.

Был поздний час, и церковь была пуста. Батюшка ждал Таббу.

Она пересекла большой, сверкающий позолотой и редкими огоньками свечей зал, подошла к священнику. Он молча протянул ей руку, она приложилась к ладони, смиренно опустила голову.

Молчала Табба, молчал батюшка.

— Говори, — произнес наконец он.

— Не знаю, с чего начать.

— Начинай с больного.

Она подняла большие красивые глаза.

— Во мне поселился черный дух.

— Мужчина?

— Мужчина. Он едва не ввел меня в грех.

— Он пытался овладеть тобой?

— Пытался. Но не это главное. Он едва не толкнул меня на тот путь, от которого я бегу. Путь распутства.

— Это его грех.

— Это мой грех. Я сама пошла за ним.

— Ты его любишь?

— Да.

— Значит, вступай с ним в священный союз.

— Он не сможет. Он болен душой. И меня это манит.

— Юродивый?

— Почти.

— Через юродивых Господь иногда произносит истину.

— Мне не нужна истина. Мне нужен он. Но я боюсь его. Боюсь и не понимаю. Не понимаю речей, не понимаю поступков. Боюсь взгляда, теряю рассудок от прикосновения… Что мне делать, батюшка?

Священник подумал, вздохнул, осенил голову девушки крестом.

— Это не твой господин, милая. Оставь его. Он может испепелить тебя, и ты потеряешь все.

— Умом понимаю, сердцем — нет. Я не в силах забыть о нем.

— Молись, проси у Спасителя защиты, и Он поможет тебе.

Телефон, стоявший в углу на мраморной тумбе, зазвонил резко и как-то неожиданно. Сонька и Михелина, обедавшие в просторной столовой, переглянулись, и мать махнула Слону, выглянувшей из кухни.

— Возьми.

Та, переваливаясь могучими бедрами, подплыла к аппарату, зычным голосом произнесла:

— Вас слушают… — Удивленно вытаращила глаза, посмотрела на хозяев, переспросила: — Кого желаете?.. Какую еще Анну?.. Извините, здесь нету таких.

Хотела было повесить трубку, но тут с места сорвалась Михелина.

— Не вешай трубку!

— Так ведь Анну просят!

— Слон, ты дура…

Девушка выхватила из рук горничной трубку, приложила к уху.

— Анна слушает… — И с улыбкой объяснила: — Это новая горничная, не привыкла еще.

Слон обиженно поплыла на кухню, под конец повертела пальцем у виска и с силой захлопнула дверь. Из столовой вновь послышалось приглушенное «Боже, царя храни…».

Сонька напряженно слушала разговор дочери.

— Кто это? — щебетала та. — Настенька?.. Дочь князя? Никак не ожидала, здравствуйте. Рада вас слышать… А как удалось узнать мой номер?.. У папеньки подсмотрели? Кланяйтесь ему. Нет, что вы?! Очень рада. В гости?.. Когда?.. Завтра? Вполне возможно. У вас праздник или просто так? Хорошо, я подумаю и непременно позвоню. Всего вам доброго.

Михелина повесила трубку, озабоченно посмотрела на мать.

— Ждут в гости.

— Вот и первая проблема, — поджала губы та. — Знают номер телефона, могут узнать и адрес.

— Ну и что делать?.. Менять квартиру?

— Подождем. Но если зовут в гости, надо, дочь, ехать, — развела руками Сонька.

Из кухни вдруг решительно вышла Слон, широко уперлась руками в дверные наличники.

— А дурой себя обзывать не позволю!.. Ежели вы такие умные и благородные, а к тому же еще и евреи, то мне, дуре, делать здесь нечего! — Развязала фартук, бросила его на стул. — Платите заработанные мною полтора рубля, и чтоб ноги моей здесь боле не было.

— Слон, с ума сошла? — удивилась тихо Михелина.

— Вот, Слон… — ухмыльнулась горничная. — Может, я и Слон, как меня здесь прозвали, зато не жиганю и мозги кугутам не парю!

— Что с тобой? Чем ты недовольна? — прервала ее Сонька. — Чего тебе не хватает?

— Уважения человеческого не хватает, вот чего!

— При работе, при жалованье, от Крестов отчеканили!.. Этого мало?

— А ты меня Крестами не стращай!.. Как бы самой там не оказаться!

— Что ты вякнула?

— А то и вякнула!.. Думаешь, не догадываюсь, какие вы тут с дочкой выпасы готовите?!

— Уж не собираешься ли закозлить в полицию?

— А это уж как пожелаю, госпожа-барыня!

— Не потому ли, что стала горланить песни с черносотенцами?

— А вам не нравится, когда русский человек воли желает?.. Сразу в бельмы черносотенцы лезут?!

— В защите, значит, себя почувствовала!

— Да я завсегда в защите, потому как русская!.. А вы, Блюм… Блюв… тьфу ты!.. вот вам надо ходить по улицам да оглядываться. А то ненароком возьмут и голову проломят!

— Мама, гони ее, тварь! — вскочив, закричала Михелина.

— А меня гнать не надо, сама уйду… И даже денежек с вас заработанных не приму… — Ольга подошла к двери, погрозила большим белым пальцем. — Гляди, Сонька… Это пока я добрая. А как доброта кончится, так и накаблучу, куда положено!

— Пошла вон! — Сонька выхватила из сумочки купюру, бросила ее прислуге.

Та поднимать не стала, наступила сапогом на бумажку, с силой крутанула по ней носком и толкнула дверь.

— Ох и покрутитесь вы у меня, господа хорошие!

Дверь громко хлопнула, всколыхнулись шторы на окнах, мать и дочь некоторое время молчали.

— А ведь она и впрямь может наслать полицию, — сказала Михелина.

— Может… Вполне может, — усмехнулась Сонька. — Надо поскорее заканчивать дело и съезжать с квартиры.

— Княжне звонить?

— Не надо. Приедешь без звонка, — подумав, решила Сонька и стала разъяснять: — Первой к князю отправлюсь я. Он должен мне двести рублей. Постараюсь у него задержаться, пока не явишься ты.

— Ну, явлюсь. И что дальше?

— Дальше? — Мать внимательно посмотрела на дочь. — Дальше, дочка, нас поведет судьба.

* * *

Пролетка остановилась рядом с небольшой гостиничкой на Невском, и Сонька, оставив дочь дожидаться, вошла в вестибюль и протянула портье монету.

— Позвольте позвонить.

Тот кивнул в сторону телефонного аппарата в кабинке, воровка вошла в нее, сняла трубку, назвала телефонистке номер.

На том конце провода ответили почти сразу.

— Князь Брянский слушает, — послышался суховатый баритон.

— Здравствуйте, князь, — мило улыбнулась Сонька. — Это звонит дама, которой вы задолжали некоторую сумму денег.

— Я задолжал денег? — искренне удивился Брянский.

Дата добавления: 2015-08-29