— Рая, откройте глаза! — услышала я голос Евгения Даниловича. — Рая, откройте глаза! Спокойнее! Спокойнее!
Этот приказывающий голос вывел меня из оцепенения. Я еще не владела собой, но, приоткрыв глаза, увидела, как навстречу мне мчалась ровная серая дорога, на которой мелькали, выбивая дробь, белые ноги Ап-ак. У меня закружилась голова.
— Спокойнее, — повторила я себе слова Евгения Даниловича и, слегка выпрямившись, открыла наконец глаза.
— Держитесь крепче коленями! — приказывал его голос.
Теперь я видела белые уши своей лошади, а перед ними вертящиеся колеса в двойных резиновых шинах.
Грузовик шел полным ходом, а мы с Ап-ак вскачь догоняли его.
— Хорошо, хорошо! — кричал в рупор с грузовика Евгений Данилович. — Теперь спокойно натягивайте поводья! Постепенно.
Я с трудом сообразила, что надо сделать, и послушная Ап-ак перешла на рысь. Мы начали отставать от машины.
— Еще тяните! — кричал Евгений Данилович. — Прекрасно! Все уже снято! Остановите лошадь!
Грузовик, затормозив, свернул на обочину дороги. Евгений Данилович, соскочив прямо через борт, побежал нам навстречу. Ап-ак бежала уже совсем тихо, и он, схватив ее под уздцы, перевел на шаг и потом остановил.
— Вы сумасшедшая! — воскликнул он, отдуваясь. — Зачем вы пустили ее в галоп? Я чуть не умер от страха! Вы же могли упасть!.. Понимаете, упасть, сломать спину, разбить голову… Вы понимаете это?.. Понимаете?..
Он говорил сердито, а губы стали такими же серо-белыми, как его растрепавшиеся волосы. Ап-ак слушала, поводя ушами, а я гладила мягкую теплую шерсть между ними.
Потом подбежали остальные и подняли такой шум, что наездник, взяв под уздцы лошадь, гаркнул:
— Слезайте, девушка! Быстро! У лошади тоже нервы есть!
Поднявшись на стременах, я перекинула ногу, и меня подхватили Евгений Данилович и Зяма. Я хотела встать, но колени подогнулись, и я села у копыт Ап-ак. Кто-то поднял меня, и я увидела совсем близко добрые глаза Вадима, округлившиеся от испуга.
— Как вы нас напугали! — сказал он, осторожно ставя меня на землю. — Хорошо, что Евгений Данилович не растерялся, как-то сумел вас направить… Ведь вы же могли расшибиться насмерть. Хабира надо проучить за такую проделку.
— Нет, — сказала я. — Хабир ни при чем… Я сама ударила лошадь.
Я хотела шагнуть в сторону, но он удержал меня за руку.
— После такой скачки вы не сможете идти. Сейчас подойдет «козлик».
— А как же прощание с лошадью? — удивилась я.
— Утром снимем наездника со спины, — ответил Евгений Данилович. — Вам сейчас будет больно ходить. Вы только подумайте, пустилась вскачь! — ни к кому не обращаясь, воскликнул он. — Пустилась вскачь!
Я, отняв у Вадима свою руку, потопталась на месте. Оказалось, что терпеть можно, а я с детства славилась упрямством.
— Нет, Евгений Данилович, давайте уж до конца! Мне ведь не фуэте крутить, а около лошади постоять…
— А ну-ка, пройдитесь!
Я прошлась. Сделала несколько шагов семенящей балетной походкой, как на сцене, и с такой же, как на сцене, застывшей улыбкой.
— Внимание! — крикнул в рупор Евгений Данилович. — Продолжаем съемку!
Гладить прекрасную морду черноглазой белянке было только приятно, но двигаться после моих кавалерийских успехов оказалось не так-то просто. Ноги сводило судорогами. Они окостенели, и казалось, чтобы разогнуть их, нужны все сто пятьдесят лошадиных сил дяди Степиного лихтвагена.
Валя и Вася проявили в этот вечер чудеса расторопности, и аппарат их строчил, как хорошая портниха.
— Раюша, не делайте каменного лица, — просил наш режиссер. — Ведь эта лошадь спасла вас, помогла сохранить человеческое достоинство… Вы прощаетесь с ней, как с последним другом, как со всей природой… Вы прощаетесь с жизнью, похоронив свою любовь…
С трудом переведя дыхание, я прижалась щекой к шелковистой скуле Ап-ак и, гладя ее добрые губы, мысленно восклицала какие-то ласковые слова, хотя чувствовала, как жалостно кривится мой рот. Я совсем перестала пыжиться и уже не старалась сохранять показное спокойствие.
Аппарат жужжал и жужжал, а мне было все равно.
После команды «Стоп!» режиссер сказал:
— Товарищи, разрешите от имени всей группы поблагодарить нашу юную балерину за мужество и прекрасную игру! Рая, вы играли, как опытная актриса, а скачка, хоть и напугала нас всех, дала великолепные кадры. Желаем вам побольше таких удачных дней!
— Спасибо, — ответила я.
Таких дней я себе не желала. Если бы во время съемки мне надо было не печалиться, а веселиться, я не смогла бы ничего сделать и выдала себя.
Обе Маи и Лена заботливо помогли мне снять костюм и смыть грим. Они не хотели уходить из каюты, пока я не улягусь, и я, сжав зубы, стала влезать на боцманскую койку.
Вдруг дверь отворилась, и заглянул Хабир.
— Я хочу спросить, как ноги.
— Плохо, спасибо… — глупо ответила я.
— Тогда я войду.
Он протиснулся к окну.
— Я отвернусь, а ты надень купальник. Девочки, помогите ей, — обратился он к трем женщинам, стоявшим около меня. — Ей необходимо сделать массаж.
— Само пройдет, не надо! — сухо возразила я, недовольная бесцеремонностью Хабира.
— Нет уж, извини! — перебила меня Лена. — Мы не имеем права рисковать… Тебе завтра танцевать, и я за это отвечаю… Где твой купальник?
— Кричи, если больно, не сдерживайся! — сказал Хабир, принимаясь растирать и разминать мои одеревеневшие мышцы. — Ну, кричи: «Ой, больно, ой, Хабир мучает!..» — шутливо предлагал он.
— Ничего, терпеть можно, — сказала я сквозь зубы, боясь действительно закричать от боли и злясь, что снова принимаю помощь человека, несправедливо относящегося к дорогим для меня людям, а меня упрекнувшего в трусости.
— Молодец! — похвалил он меня на прощание. — И скакала хорошо, и терпела хорошо…
А в моей голове все еще вертелось: «Ты человек женатый…», «Сыну сиротство не грозит…», «Ты человек женатый…»
Оставшись наконец одна, я мысленно сказала:
«Спокойно. Возьми себя в руки, Рабига. Стыдно, очень стыдно признаться, но в этом заблуждении никто, кроме тебя, не виноват».
Да, я помнила все. И сейчас память подсказывала мельчайшие подробности.
Особенно запомнилось, как я спешила на вторую встречу с Вадимом и все-таки опоздала. Когда, сняв пальто, мы бежали по лестнице к зрительному залу Дома кино, я видела один лишь упрек на лице Вадима и была смущена чувством вины. Не поняла даже, что мы будем смотреть, услышала только дважды произнесенное: «Колоссально».
Мы едва нашли свободные места в темном зале. Вадим, усадив меня, задержал мою руку в своих ладонях. Глядя на экран и еще не понимая, что там происходит, я потихоньку высвободила пальцы, но тут же сама вцепилась в руку Вадима. На экране скромного вида молодой человек душил девушку. Ее широко открытые глаза стекленели. Зажмурившись, я опустила голову. Потом с опаской взглянула на экран, где молодой человек уже пил молоко и мирно играл со своей маленькой дочкой.
— Колоссально! — сказал Вадим, заглянув мне в лицо.
Мне стало не по себе. Я ждала чего-то страшного и все-таки не успела сразу закрыть глаза и увидела, как человек на экране задушил еще одну девушку. Его приговорили к смертной казни.
Теперь ладонь Вадима, державшая мою руку, казалась надежной опорой среди того, что предстояло увидеть.
С добросовестностью научного фильма нам показали, как два оживленных молодых человека в темных очках монтируют в тюрьме гильотину. Нож — во весь экран Улыбки молодых людей — очевидно, палачей — тоже во весь экран.
Вадим успокаивающе прикрыл мою кисть другой рукой.
А убийца в тюремной одиночке так по-человечески гнал от себя страшное ожидание, так надеялся на помилование, что у меня уже гасло чувство законности возмездия. Когда перед ним открыли дверь камеры для последнего пути к гильотине, я, скорчившись, как можно плотнее зажмурила глаза.
В оцепенении я слышала только тяжелое дыхание идущего на казнь, его шаркающие, неверные шаги. У меня не было сил заткнуть уши, и слух невольно ловил, как он все шаркал, спотыкался и хрипло дышал. А я, задыхаясь, мертвела на своем мягком стуле, все плотнее сжимая веки.
— Раечка, все… — услышала я голос Вадима сквозь плеск аплодисментов и шум в зале. — Все кончилось…
Ниже двумя этажами, в кафе, я хоть и глотала апельсиновый сок, но все еще не могла вымолвить слова. Вадим, пододвигая ко мне все стоявшее на столе, объяснял, что задача французского режиссера — протест против смертной казни даже для страшных преступников.
Мне все еще было трудно дышать. А есть я ничего не могла.
— Пойдемте на улицу, — попросила я.
Мы медленно пошли какими-то малолюдными переулками. Вадим взял меня под руку.
— Да вы трусиха! — пошутил он.
— Не знаю, — сказала я. — Как-то наша школьная бригада возвращалась с далекого, утомительного шефского концерта… Моя бабушка, самый близкий мне человек, стараясь приободрить ребят, обращала наше внимание на леса, луга, речушки — все прекрасное за окном автобуса. Другая наша спутница, взглянув в окно, сказала: «Ну и грязища на дороге!» Понимаете, в одно окно можно видеть разное — и грязь и красоту.
— Но ведь прекрасное может быть некрасивым! — задумчиво сказал Вадим. — Сегодняшний фильм об уродливых вещах прекрасен… Он взволновал вас, заставил согласиться с мыслью автора.
Я вздохнула:
— А мне всегда хочется сказать: смотрите, люди, как это прекрасно!..
— Прекрасны вы сама… Но…
Он крепко прижал мой локоть и стал рассказывать о выразительности современной литературы, где болячка на губе и гнойная точка на веке девочки придают правдивость и силу портрету, а сравнение бесформенного лица с коровьей лепешкой запоминается навсегда. И, хотя я жадно хотела служить только прекрасному, приходилось согласиться, что болячка на губе и коровья лепешка запомнятся.
— Выразительность — не синоним прекрасного, — упрямо сказала я.
Мне было очень интересно спорить. Впервые довелось говорить об этом. Наши школьные ребята и не думали о таких задачах искусства. Да и что они знали, если сравнить их с Вадимом? Он не только спорил, но и смягчал разговор шуткой.
Когда мы вышли к манежу, простор площади позволил нам полюбоваться небом, где среди далеких, мелких звезд более близкая зеленая на крыле самолета спешила к аэродрому.
— Ну как, трусиха, хотели бы вы стать космонавтом? — весело спросил Вадим.
— Не знаю. Мне трудно судить, я ведь не летчик!
— А Белка и Стрелка разве были летчиками? — засмеялся он.
— А разве у них спрашивали? — засмеялась и я. — Надели жилетки и… скулите, если желаете!..
— Жизнь дороже славы? Да? — воскликнул он, заглядывая мне в лицо.
— Конечно, жизнь дороже собственной славы, — немного обиженно ответила я. — Только тут разговор не о Белке и Стрелке, тут совсем другой полет, и надо иметь какие-то особые данные, подготовку, обучение…
— Ну, а все-таки вам хотелось бы? — допытывался он.
Я постаралась ответить честно:
— Многие люди вызвались бы даже разделить судьбу Лайки, если бы в этом была необходимость. Наверное, и я согласилась бы, хоть и поскулила… Только ведь для нашей Родины важно другое. Космонавт должен отвечать за выполнение программы исследований и за успешное возвращение. Знаете, как у Твардовского: «Бой идет не ради славы, ради жизни на земле!»
— Ах, вот вы какая! — воскликнул он, беря меня за обе руки. — Да вас надо показывать в музее! Колоссально! Красота плюс разум и талант — редчайшее явление!
Меня смутила прямолинейность его похвал, и я, отняв руки, медленно пошла вперед.
— Плюс еще и скромность? — догоняя меня, со смехом воскликнул он. — Ну конечно же, вы такая же редкость, как… ну… шапка Мономаха!
Чувство юмора победило мое смущение, и я, засмеявшись, сказала:
— У нас в классе все такие же, как и я, все так же танцуют и так же думают про космос… Так что шапка Мономаха может не трястись от страха. Я не могу соперничать с ее неповторимостью!
Вадим шутливо стал тянуть меня к Боровицким воротам Кремля, настаивая, чтобы я немедленно заняла место под стеклом в Оружейной палате. Я, смеясь, согласилась соперничать там только с костяным резным посохом, поскольку сама была из породы палок.
— Ага! — тоже смеясь, воскликнул Вадим. — Согласились, что сравнение с палкой прекрасно выразительностью.
Я постаралась придать голосу кротость:
— А вы согласились бы сопровождать так далеко настоящую костяную палку?
Мы оба захохотали на всю улицу.
До нашего интерната осталось совсем недалеко. Наши ноги невольно стали замедлять шаги, потому что было неизвестно, когда нам еще предстоит увидеться. Киногруппа уезжала утром.
Стало накрапывать, но мы прошествовали мимо Красной площади, делая вид, что дождя нет и в помине; когда же миновали Большой театр, то припустился такой ливень, что мы, схватившись за руки, во всю прыть помчались к моему училищу.
В полумраке под аркой нашего интерната мы едва отдышались. Вадим опять взял меня за руки и, улыбаясь, смотрел на мое мокрое лицо. Потом улыбка стала исчезать и в его глазах появилась странная робость.
— Если б я был древним полководцем! — печально вздохнул он.
Я сначала не поняла, что это стихи, а он так же задушевно продолжал говорить от лица неизвестного египтянина. Странный, но красивый ритм стихов покорил меня, и я послушно стояла, не отнимая рук, а он тихо рассказывал, что мудрость, сила и ловкость могли бы дать ему могущество и славу, но никогда не сделали бы его счастливым. Потом, склонив голову, уже почти шепотом он сказал:
Если б я был твоим рабом последним,
И сидел бы я в подземелье,
И видел бы раз в год или два года
Золотой узор твоих сандалий,
Когда ты случайно мимо темниц проходишь,
И стал бы я счастливей всех, живущих в Египте.
Он поднял на меня блестящие преданные глаза, а я закрыла свои. С трудом переведя дыхание, плохо владея своим голосом, я спросила:
— Чьи это стихи?
Он притянул меня к себе.
— Неважно, кто их сочинил… Каждый, кто узнает вас, не найдет лучших слов, чтобы выразить свои чувства…
Да, он сказал это! Может быть, он сказал бы еще что-нибудь, если бы не прошла дежурная… Ну и что же? Ведь не придавала же я значения тому, что студенты из Академии художеств, приглашая меня позировать для портрета, твердили всякую всячину насчет моего профиля. Они даже мою шею, которая в нашем классе считалась взятой напрокат у верблюда, объявили замечательной, придающей мне сходство с прекрасной царицей Нефертити, жившей три с половиной тысячи лет назад. Разве я должна была принимать это как объяснение в любви? Я посмеялась над сходством с такой древностью, и все…
Вадим не был живописцем и вместо разговоров о линиях и о колорите прочел стихи. Только я никогда еще не слышала таких стихов, такого волнения в голосе и приняла все всерьез. Наверное, он сам не ожидал этого…
И на дереве, когда он сравнивал меня с орхидеей, в нем тоже говорил только художник! Ведь он и был художником, хотя не рисовал, а делал кинокартины.
…Я лежала, уткнувшись в подушку, и все яснее понимала, что слишком поспешно и откровенно выдала свои чувства. Наверное, это заметил не только Вадим. Мне приходили на память и любопытные взгляды гримерш, и смех в каюте у Лены… Стыд, стыд…
Что же, теперь кончено! Я поняла все. Больше уж никому не придется смеяться. Наверное, долго не захочется смеяться и мне самой.
Так твердила я себе самой и вдруг услышала:
— Валя и Вася, вставайте!
Лена будила операторов.
Повернув голову, я увидела клубящийся туман над рекой. Наступило утро.
Около двери послышался тихий голос Лены:
— Эй, боцман, ты уже не спишь?
— Нет.
— Отдыхай, пока мы проскачку наездника снимаем. Ну, как после вчерашнего?
— Нормально…
Действительно, «драгоценные конечности» совсем не болели.
И вот опять Анвер тащит меня на руках, кружит, а иногда шипит:
— Не цепляйся за меня. Ты душишь!..
Но я теперь не убираю своих рук, а говорю:
— Не шипи, как змея! Очень ты мне нужен! Пастух мой жених, и я должна его обнимать. Анна Николаевна велела!
На этот раз он носил меня через ручеек на край поляны. Конечно, это опять был брезент, раскрашенный под песок, только по краям насыпали настоящий песок и мелкие камешки, ну и вокруг настоящие цветы, травы, кусты и деревья.
Киноаппарат стоял очень низко, почти у земли, и мы с Анвером были на фоне одного только великолепного синего неба. Потом Анвер перехватывал меня так, что моя голова оказывалась гораздо выше, чем его. Так он кружил меня и шептал свое: «Не цепляйся!»
После того как его отчитал наш главный режиссер, Анвер стал много мягче, но все-таки свое раздражение иногда срывал на мне.
— Стоп, стоп! — остановил нас Евгений Данилович. — Скажите мне, пожалуйста, что вы такое сейчас делали?
Мы молчали.
Танец был очень простым, даже напоминал тот, который мы танцевали с Верой Коняшей во втором классе училища, изображая на концерте играющих котят. Мы с Анвером, конечно, ничего не спутали, все делали правильно…
— Ну? — удивился наш режиссер. — Не знаете, что делали?
— Жетэ[3], под конец… — нерешительно сказал Анвер.
— То-то и оно, что выполнялись балетные па[4], которые называются по-французски жетэ! Жетэ туда, жетэ сюда!.. Рукой взмахнул туда, рукой сюда… Ну и что?
— А что? — спросила я.
Он, улыбаясь, взобрался к нам на площадку.
— Раюша, вы же встретились с любимым в чудесный летний день на красивейшей поляне! Вы от радости ног под собой не чувствуете! Он, наверно, хочет поймать вас за руку, а вы так же весело отстраняетесь со взмахом руки! — Евгений Данилович показывал это сам, насмешливо повторяя: — Вот так, вот так… А не жетэ туда, жетэ сюда с равнодушным видом. Ну-ка, давайте еще, как говорили в старину: «Начнем от печки»…
Мы с Анвером засмеялись и так, смеясь, начали «от печки» и дотанцевали до края площадки. Ну, а затем Анвер сажал меня на траву и продолжал танцевать один.
Наконец нас загримировали и начали снимать.
Не знаю уж, сколько раз Анвер, прерывисто дыша, бежал со мной на руках по воде в горку и сколько раз мне пришлось поднять руки к небу. Я сбилась со счета.
Теперь я не злилась на это. После того как на дереве я своей бестолковостью задержала съемку, мне стало ясно, что это процесс работы, а не вина киногруппы. Сейчас я понимала, что один раз Анвер пошатнулся в ручье, и на экране будет заметно; потом мой браслет зацепился за меховую шапку Анвера, и я сдвинула ее набекрень; потом Анвер забыл мне улыбнуться при встрече… Ну и конечно, то облаков слишком много, то слишком мало. Но в конце концов нас сняли.
— Отдохните, ребята! — сказала Анна Николаевна, закуривая. — Танец пастуха будем снимать с другой точки. Пока переставляют аппаратуру, успеем и отдохнуть и еще порепетировать…
Мы улеглись на раскладушках в тени большого тополя. Анвер хмуро закрыл глаза и отвернулся. Я сделала то же самое.
— Картина под названием «После драки», — раздался над нами голос с небольшим башкирским акцентом.
И два голоса рассмеялись.
Я открыла глаза. Около наших раскладушек стояли Вадим и Хабир. Я как можно спокойнее сказала:
— Здравствуйте.
Все утро я старалась даже не поворачивать голову в его сторону, но он пришел с Хабиром и смотрел на меня. Мои загримированные уши пылали, но я спокойно перевела взгляд на Хабира.
— Ну что вы всё ссоритесь? — спросил Хабир, улыбаясь.
— А мы не ссоримся, — сердито ответил Анвер.
— Разве можно обижать красивых девушек? — смеясь, воскликнул Вадим.
— Красивых много! — пробурчал Анвер.
— Таких, как невеста пастуха, очень мало! — покачал головой Вадим.
Закрыв глаза, я твердила себе:
«Спокойно, спокойно! Все это не должно иметь для меня никакого значения…»
— Я предпочитаю красивую душу! — процедил Анвер.
— А что ты понимаешь в душе? — взорвалась я. — Ты мне работать мешаешь! Когда я снимаюсь в сценах с отцом, у меня все сердце расцветает, а с тобой…
— Ребята, ребята, прекратите ссору! — серьезно сказал Хабир. — Тебе, Анвер, сейчас предстоит тяжелая работа, успокойся, не валяй дурака!..
— Копылевский! — обеспокоенно прозвучал издали голос Анны Николаевны. — Копылевский, нужно решить один вопрос!..
— Иду! — крикнул Вадим уже на ходу.
— Сейчас вдвоем будут наседать на главного режиссера… — с досадой сказал Анвер и шумно повернулся на бок.
— Помолчи! — прикрикнул на него Хабир и обратился ко мне: — Как вы себя чувствуете после вчерашнего?
— Благодарю вас, — ответила я официально, но с удовлетворением отметила, что он уже не обращается со мной на «ты», как с девчонкой.
Тут мне пришло в голову, что с Анвером мы переходим на «ты» только во время ссоры.
Издали доносился глуховатый голос Евгения Даниловича, громкие возражения Анны Николаевны и мягкие интонации Вадима.
«Действительно, они убеждают вдвоем, — отметила я и подумала: — Вадим — друг Анны Николаевны. И для меня он должен быть другом, и только. Несмотря ни на что…»
— Рая, проснитесь! — услышала я.
— А? Я уснула?
Зяма засмеялся:
— Давно уже репетиция идет. Скоро снимать будут…
— Ой! А как грим? Не смазала?
— Хорошо… Да вы спиной сидеть будете…
Меня так и усадили спиной к аппарату. Потом Вадим воскликнул:
— Товарищи, к чему снимать невыразительную макушку, когда Раин профиль так выгодно будет рисоваться на экране…
— Пожалуй… — согласился Евгений Данилович. — Раюша, сядьте немного левее!
Я не удержалась от горькой усмешки. Как поздно я догадалась, что составляю только «выгодное для экрана»…
— Давайте фонограмму! Последняя репетиция! — крикнула Анна Николаевна. — Хватит возиться с мелочами…
Анвер отчаянно волновался. Движения его были угловаты и нервны, но в то же время в них была какая-то особенная выразительность. Как будто своеобразие характера пастуха в том и заключалось, что, не умея выразить свои мысли и чувства, он начинает прыгать и плясать… Казалось, еще мгновение — и он свистом подзовет своего коня и с криком, с улюлюканьем поскачет в степи к табунам…
— Очень хорошо, — сказала я, когда он с разбегу упал передо мной на колени и протянул курай.
— Ой!.. Где уж… У меня все поджилки трясутся! Такие сложные вариации всего четыре дня репетировали! Ужас! Хорошо, что ваши вариации отменили…
— Как — отменили?
Но он уже бежал к исходной позиции, где его ждала Анна Николаевна.
— Анвер, дорогой, — крикнул снизу, от аппарата, Евгений Данилович, — не забывайте поднимать лицо! Не бодливая поза лбом вперед, а стремление к свету… Не бодайтесь!.. Ведь это танец радости…
Я не могла слушать дальше объяснения нашего режиссера, потому что взволновалась не меньше своего партнера. Хотя я снималась уже в третьей декорации, танцев у меня еще не было. Несколько шагов в ту или другую сторону и однообразные позы были скорее похожи на «утреннюю зарядку», по меткому выражению Анвера. По сценарию следом за танцем пастуха начинала танцевать я.
Значит, вот что они решали, пока я спала. И Анна Николаевна с Вадимом не могли отстоять моего танца…
— Почему же отменили? — спросила я Анвера, когда он опять рухнул передо мной и протянул мне курай.
— Ой, да я сам ничего не понимаю, — сказал он и, поднимаясь с колен, сердито крикнул: — Давайте снимать! Я устал. Сегодня все равно лучше не получится!
Анна Николаевна набросилась на операторов:
— Вы что же думаете, балетный актер машина? Я работаю, ставлю танец, а потом из-за вас все идет насмарку!
— А мне кажется, что все ждали именно вас, пока вы с Анвером еще раз отрепетируете танец, — вызывающе проскрипел Вася.
Анна Николаевна обрушилась на Валю и Васю. Она вспомнила все их погрешности и раскричалась на всю округу.
Тут вспылил и Анвер:
— Не буду танцевать, и все! Я не машина! Нельзя такой танец с четырех репетиций! Устал! Понимаете, устал, и все!..
Теперь все упреки достались уже Анверу. Анна Николаевна сказала, что его совсем снимут с работы и в райком сообщат о его саботаже, а талантливые люди могут работать и с одной репетиции.
Я сидела на кочке у всех на виду и, не зная, что делать, только смотрела по сторонам. Кто прав, кто виноват — разобрать было уже невозможно.
Анвер, сорвав шапку, кричал:
— И пожалуйста! Сам уйду! Снимайте артистов Большого театра. Может быть, они умеют совсем без репетиций. А я так не буду. Не умею!
Операторы, размахивая руками, говорили что-то свое. Осветители уселись загорать.
Хабир, вспрыгнув на площадку, подошел к Анверу.
— Еще что придумаешь? — спросил он, сдвинув брови.
— Не знаю… У меня что-то сегодня неладно с ногами…
— Это не с ногами, а с характером! И не сегодня, а всегда…
Он начал его отчитывать по-башкирски. А мой сердитый партнер, смущенно опустив глаза, прикрытые густыми, как щетки, ресницами, только утвердительно кивал головой. Потом вдруг взмахнул руками, сильно оттолкнулся ногой и двенадцать раз, не останавливаясь, повернулся вокруг своей оси.
— Прекратить все разговоры! — крикнул в микрофон Евгений Данилович. — Приготовиться к съемке!
После разразившейся бури съемка прошла неожиданно тихо. Снимали четыре дубля. К сожалению, Анвер танцевал холоднее, чем на репетиции, растратив горячность на бессмысленную ссору. Мне стало обидно за испорченный танец. Я рассердилась на Анну Николаевну и за Анвера, и за себя, потому что не могла смириться с отменой моих «вариаций», которые она не отстояла.
Анна Николаевна тоже на всех обиделась. Она отказалась даже ехать в автобусе и зашагала по дороге. Вадим пошел за ней, но уговорить не сумел и, вернувшись обратно, сказал:
— Ни в какую!
Тогда я незаметно выскользнула из автобуса и спряталась за деревом.
Около автобуса еще немного пошумели, потом дверца хлопнула, и он затарахтел.
Я догнала Анну Николаевну там, где дорога сворачивала к лугам.
— Это ты? — оглянулась она, видимо обрадовавшись. — Ну их всех к черту! Пойдем через лес. Я знаю тропинку…
Некоторое время мы шагали молча, потом она грустно сказала:
— Все оказались неблагодарными! Делаешь для них, стараешься… Думаешь, нам так просто было доказать, что на экране изображать юношу должен молодой артист и добиться для Анвера роли, которую уже почти двадцать лет исполнял Хабир?..
Прошли молча.
— Вы же сами сбили его! — решилась я наконец. — Всё говорили: он устал… Он и расклеился, почувствовал сам к себе жалость… Ну и устал, конечно…
Она покачала головой.
— Эх, Раюша, очень молода ты еще! Ничего в людях не понимаешь, привыкла в интернате чужие слова повторять.
Мы уже дошли до леса. Деревья на опушке были удивительно густы. Мелкая поросль, соединяясь с их пышной кроной, как бы продолжала ее до самой земли. Стволов почти не было видно в общей массе зелени, не то что вокруг нашей съемочной площадки, где ветки были обрублены, а листья оборваны на высоту человеческого роста. Тропка стала узкой, и я пошла сзади Анны Николаевны.
— Не оправдываю Анвера, — сказала я. — Мне сейчас пришло в голову, что стыдно так не беречь природу, как у нас на съемочной площадке… А он ведь не с деревьями, а с коллективом не посчитался…
— «Коллективом»! — иронически повторила Анна Николаевна. — Твоя высокопарная терминология совершенно не подходит к сборищу этих бездарностей и бездельников…
— Ну, нельзя же всех! — возмутилась я.
— Молчи и не расстраивай меня еще больше!
Мы шли друг за другом словно в подводном царстве. Тропинку окружала стена зеленых зарослей. Свет, пробиваясь через толщу листьев, тоже казался зеленоватым. Щебет и задорные крики птиц долетали сюда с вышины, словно через теплые волны. Воздух был душистым, легким и слегка влажным.
— Как здесь хорошо! — сказала Анна Николаевна, отмахиваясь от комаров, которые одни только и портили нашу прогулку.
— А что будет с моими вариациями? — спросила я, решившись приступить к главному. — Я буду их танцевать?
Молча мы прошли еще несколько шагов, потом, обернувшись ко мне, она остановилась.
— Рая, ты друг нашей семьи. Мама любит тебя, кажется, больше, чем меня… Помоги мне!
— Чем же? — тревожно воскликнула я, почувствовав недоброе.
Она обняла меня за плечи, и мы двинулись по узкой тропинке.
— Ты молода и прекрасно танцуешь… Вся жизнь у тебя впереди! А моя жизнь прошла неудачно… Да, неудачно и глупо!
Я тоже крепко обняла ее и не отняла руки, чтобы согнать комара, который впился мне в щеку. Так, молча, мы прошли еще немного, спотыкаясь о корни, выступавшие из кружевных зарослей папоротника, словно скорченные окаменевшие змеи. Анна Николаевна, глубоко задумавшись, вздыхала.
Я знала всю ее жизнь. Она блестяще окончила наше хореографическое училище тридцать лет назад и стала очень известной исполнительницей характерных танцев. В то время в балете появились новые постановки с характерными танцовщицами в главных ролях. В них-то Анна Николаевна и прославилась так, что многие зрители предпочитали ее классическим балеринам. Все вокруг, и она сама, ждали дальнейших успехов. Но, как рассказывала бабушка, тетя Аня, увлекшись своим успехом и популярностью, стремилась попасть в президиумы разных юбилеев, не пропускала торжественных приемов и банкетов. В репетиционных залах стала появляться неаккуратно. Последние годы она танцевала в балете только испанские и мексиканские танцы, которые я еще видела маленькой девочкой. Затем она совсем ушла со сцены и работала балетмейстером, выезжая в далекие города.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |