Дождь кончился. На том месте, где туча проглотила белое облако, теперь стало светлеть, и, хотя голубизны еще не виднелось, можно было догадаться, что до нее недалеко. Вода из серой превратилась в серебряную. Я по мокрому трапу вышла на верхнюю палубу.
Ду-ду-ду-у! — опять густым, робсоновским басом позвал наш «Батыр».
Ду-ду-ду-ду-у! — на тон выше прозвучало в ответ.
По реке поднимался маленький серый буксирный катер, таща громадную железную баржу. Когда он приблизился, с борта что-то спросили, и наш Иван Агеич стал кричать в рупор:
— Подойдите! Подойдите!
И буксирчик с номером тринадцать на рубке, отцепив свою баржу на середине реки, пришел нас выручать. За рулем спокойно стоял широкоплечий человек в синей, расстегнутой у ворота рубашке. Это было спокойствие человека, который поступает так, как считает естественным, как назначено самой природой течь реке, заходить солнцу. Казалось, что бы ни случилось, а он будет спокойно смотреть и честно делать свое дело. Так говорил весь его облик.
Я подбежала к поручням и сказала:
— Мы уже не первый раз зовем на помощь, спасибо, что пришли!
Он, взглянув на меня, ничего не ответил, а только улыбнулся и наклонил голову. Действительно, о чем же было говорить? Мы звали — они и пришли.
«Как иначе?..» — говорила улыбка и наклон головы, и ничего в этом не было показного, никакого желания произвести хорошее впечатление, даже соблюсти вежливость, а только человеческая солидарность — «человечность», как говорила бабушка.
Единственный матрос был под стать штурману. Круглое лицо и коренастое тело при всей видимости благодушия носили печать сдержанности и собственного достоинства.
Иван Агеич тараторил, размахивая руками, а те двое сказали несколько слов, вернее, обозначений того, что надо было сделать. Потом подтолкнули нас, поставили на место и отправились к своей барже.
«Вот! — подумала я. — Вот такой, как у этих людей, простотой и чувством собственного достоинства должна обладать девушка, которую я завтра буду изображать. Ничего показного, никаких ужимок и кокетства! Об этом и говорил наш режиссер…»
Когда буксирный катер, прицепив свою баржу, пошел прежним путем, наш пароход прогудел ему звучное, берущее за душу приветствие. Буксир ответил. Мы прогудели вдогонку еще. Он снова ответил…
По реке неслись гулкие, полные звуки, и было в этом столько традиций товарищества, что мне стало легко и в носу защипало от навернувшихся радостных слез. Все показалось не таким уж страшным: и рыжие брови, и завтрашняя съемка.
Река искрилась и сверкала в лучах солнца, прорвавшегося наконец сквозь облака. Высохшая палуба сияла белизной. Вместо нудных ежедневных упражнений я исполнила на ней свои любимые вариации из балета «Спящая красавица», в котором на выпускных экзаменах танцевала главную роль. Только теперь во все движения я вкладывала другой характер. Веселилась и радовалась жизни не избалованная королевская дочка, а дочь этой реки, этих лесов, дочь тех людей, что гудели нам в ответ с маленького буксира номер тринадцать.
Со съемки вернулись, когда солнце начало уже опускаться к лесу. По временным, почти отвесным сходням все карабкались с большим трудом, кто пыхтя, кто вскрикивая от испуга. Только осветители, оттолкнув других, ловко вскочили на палубу и шумно побежали в душевую.
Я стала рядом с капитаном и помогала артисткам взбираться наверх. Мне казалось, что многие из них, взглянув на мои рыжие волосы и брови, готовы были от неожиданности выпустить мою руку и свалиться за борт. Я подбадривала себя тем, что команда буксира номер тринадцать, вероятно, была совершенно равнодушна к цвету своих волос, и продолжала спокойно помогать капитану вытягивать наверх балерин. Когда дошла очередь до Анны Николаевны, я лукаво улыбнулась.
— О боже! — воскликнула она. — Господи!
Она была безусловно неверующей и к божьей помощи обратилась только ввиду невозможности сказать, что невеста пастуха стала похожа на школьницу.
Когда из лодки на сходни ступил Вадим, я, встретив его удивленный, даже испуганный взгляд, убежала в каюту боцмана.
Через полчаса в каюте у Евгения Даниловича Вадим из-за меня впервые пошел против операторов.
— Надо быть без глаз и без всякого вкуса, чтобы потребовать такого превращения. Представляете? У актрисы редкое сочетание яркой красоты лица с чудесным выражением скромности… А теперь что же? Младенец, которого надо возить в коляске!..
Разве не стоило мне стать рыжей, чтобы услышать такие слова? Я только улыбалась, поглядывая на споривших.
— Ты ничего не понимаешь в пленке! — сердито отбивался Вася.
— Не знаю уж, что за пленка вам досталась! — перебил его Евгений Данилович. — Только наша героиня, хоть и очень трогательна, вряд ли сейчас может служить поводом к смертельной борьбе двух великолепных наших героев. Немедленно восстановить брови и подтемнить волосы! — сердито распорядился он.
— Я объясню гримерам! — вызвался Вадим.
Мы с Вадимом провели у гримеров около часа. То серьезно, то шутливо переговариваясь с Нэлей и Ритой, он заставил их проделать различные манипуляции с моей головой. Потом, выхватив у Нэли полотенце, сам начал вытирать мои мокрые после мытья волосы.
Сжав мне ладонями закрытые полотенцем уши, он отклонил мою голову и, радостно заглядывая в глаза, что-то проговорил дрогнувшими губами.
— Мне не слышно, — тихо сказала я.
Он отбросил полотенце.
— Я сказал, что вы к нам вернулись опять, а то была вчерашняя рыжая лиса…
Мои уши и щеки запылали. Стыдно было подумать, как могла я вчера говорить с такой злобой.
— Извините, — прошептала я.
— Рая, дорогая, вы многого не понимаете! — сказал он, взяв мою руку в ладонь и прикрыв другой. — Очень многого. Я хотел бы…
Он осекся.
Гримерши слушали, широко открыв глаза, но мне было все равно.
— Я и себя не понимаю! — призналась я тихо и наконец решилась взглянуть на него.
Глаза его лучились радостью на растерянно улыбавшемся лице. Он крепко сжал мои пальцы:
— Все будет хорошо.
— Да и сейчас уже великолепно! — послышался веселый громкий голос Анны Николаевны, стоящей на пороге. — Рая, тебе в ножки поклониться Копылевскому мало… Все теперь стало прекрасно!
— Спасибо, — сказала я, и он отпустил мою руку. — Вам, девочки, тоже большое спасибо.
Рита и Нэля удовлетворенно улыбались.
— Да, теперь мы можем спокойно отдохнуть! — улыбнулся и Вадим. — Получилось колоссально!
Анна Николаевна кивнула и открыла дверь.
— А заниматься? — воскликнула я.
— Какая там репетиция? — засмеялась Анна Николаевна. — На съемке будет от силы четыре с половиной шага… Не беспокойся, все успеем… Я должна отдохнуть.
Вадим, закрывая за собой дверь, немного помедлил и ободряюще кивнул мне. Лицо у него вдруг стало грустным.
Пока Рита и Нэля примеряли мне различной длины косы, я смущенно перебирала в уме наш разговор с Вадимом, такой немногословный, но красноречивый. Хорошо, что вовремя пришла Анна Николаевна, а то гримеры могли бы узнать что-нибудь лишнее.
Сумерки сгущались, и я поспешила к Анне Николаевне. На мой тихий стук в дверь никто не ответил, и я нерешительно окликнула:
— Анна Николаевна, вы отдыхаете?
— Кто там? — послышался недовольный голос.
— Это я, Рая. Уже темнеет…
— Я же сказала: сиди и жди. Дай отдохнуть хоть капельку!
Я постояла еще секунду у закрытой двери, но Анна Николаевна ничего не добавила. Мне пришло в голову, что на верхней палубе будет темно и нужно самой поискать место для репетиции. Я пошла по пароходу. Кроме как в столовой, репетировать было негде, но я не знала, хватит ли там места для завтрашнего танца. Может быть, я лукавила перед собой, но мне хотелось посоветоваться с кем-нибудь. Я осторожно подошла к каюте Вадима и постучала. Никто не ответил. Я стукнула еще.
Соседняя дверь открылась, и выглянула Мая-художница.
— А, входите, пожалуйста! — воскликнула она, словно я стучала в ее дверь. — Входите!
Я вошла и увидела Маю-администратора и белокурую Лену-ассистента.
В каюте было одно нижнее и два верхних места. У окна стоял узенький стол, больше похожий на гладильную доску. На нем были поставлены две чашки с чаем, а на другом конце разложены бумаги, в которых что-то отмечала Лена. На середине стола горкой лежали старинные башкирские украшения.
— Я сейчас достану еще чашку, — сказала Мая-администратор и устало направилась к полке в углу.
— Нет, нет, — остановила я ее. — Мне сейчас репетировать… Я хотела спросить у Копылевского… Вы не знаете, где он?
— Не знаем ли мы, где Копылевский? — переспросила она, и по ее бледному лицу скользнула сдержанная улыбка. — Конечно, знаем…
— Так где? — воскликнула я.
Тут она, перестав сдерживаться, устало засмеялась.
— Майка, брось шутки! — отодвинув от себя бумаги, вскочила Лена. — Рая пришла для дела. Ты о чем хотела узнать? — обратилась она ко мне.
Я заметила, что ее выпуклые голубые глаза тоже смеются. Мая-художница схватила со стула серебряный браслет и стала внимательно его рассматривать, закусив губу, чтобы скрыть улыбку. Я поняла, что по неизвестной причине они все смеются надо мной.
— Мне нужно узнать о репетиции, — как можно спокойнее заявила я и коротко рассказала о своих затруднениях.
— Подожди у нас, — предложила Лена, нахмурившись и став серьезной. — Все равно без балетмейстера репетировать не будем…
— А гримеры зря хвалились, — отложив браслет, сказала Мая-художница. — Все-таки прежнего вида Рае не вернули.
Тут я заподозрила, что Нэля и Рита, видимо, постарались приукрасить наш разговор с Вадимом. Служить поводом для веселья в каюте у меня не было никакого желания. Я встала и пошла к двери, несмотря на все их уговоры подождать.
Усевшись у окна своей каюты, я стала смотреть на мусор, который всплыл у нашего борта после дождя и все еще держался. Невольно в голову приходили беспокойные мысли о завтрашней съемке, о поведении Анны Николаевны… И еще — было страшно, что я выдала свои чувства Вадиму… Что он подумает обо мне? Я должна была сдерживаться, пока он сам… А тут еще были гримеры, и теперь это вызывает улыбки…
Когда к моему окну протянулась через реку лунная дорожка, я поняла, что за мной никто не придет и репетиции не будет.
Может быть, в конце концов отменили завтрашнюю съемку? Я выбежала из каюты. Спросить было не у кого. Все спали.
«Неужели Анна Николаевна забыла обо мне? Нет, это невозможно! — думала я. — Так почему же она предпочитает заниматься совсем необязательными для нее делами, а для меня не находит времени? Неужели она так боится разговоров о нашей «семейственности»? Но кто же упрекнет ее за это накануне моей первой съемки? Неужели она не понимает, что завтра первый день моей первой в жизни работы?»
Усевшись с ногами на койке и укутавшись одеялом, я стала с надеждой смотреть в окно на едва заметные облака, мечтая, чтобы к утру они превратились в тучи и съемку отменили.
Была такая тишина, что слышался плеск волн на быстрине посреди реки. Я то перебирала в памяти события дня, то испуганно думала о завтрашнем.
Уже в пять часов утра было видно, какой ясный рождается день, а к семи солнце превратило реку в искрящийся расплавленный металл. Белый пассажирский теплоход «Орлан» в утренних лучах скользил по течению розовой птицей. На отмену съемки не было никаких надежд.
Лена сразу после всегдашних разговоров у двери операторов подошла к моей:
— Рая, проснись!
— Входите, Лена!
— Райка, ты совсем не спала!.. — ахнула она, войдя в каюту. — По лицу вижу. Так, обмотанная одеялом, и проторчала всю ночь?
— Да нет… — начала я.
Но она не слушала. Железки, на которые были накручены светлые волосы, стучали от ее возмущенных движений.
— Ляг сейчас же, несчастная ты девчонка! Хоть полчаса полежи вытянувшись… Погоди, мы с Майкой тебе кофе принесем. Не вставай, слышишь!..
Она выскочила и уже на бегу крикнула:
— Здравствуйте, Евгений Данилович, извините…
Мая-администратор принесла мне в термосе кофе, а Мая-художница — старинные украшения. Пока одна уговаривала меня поесть, а другая жалела, что у меня в ушах нет дырок и серьги приходится подвешивать на нитках, я думала о своем. Через несколько часов я должна танцевать под критическими взглядами многих людей, а я еще не имела понятия, что должна исполнять.
Теперь я мечтала только об одном: чтобы на съемке было поменьше народа.
Но, когда через час я, уже в башкирском костюме и причесанная для съемки, с длинными, до колен, косами, вошла в автобус, там были все артистки кордебалета, хотя в сегодняшней съемке участвовали только я и Анвер.
Анвер был в прекрасном настроении. Он что-то рассказывал по-башкирски, и его ровные белые зубы то и дело сверкали в улыбке. Фатыма, грациозно отмахиваясь рукой, шутливо возражала, а черноглазая Роза смеялась на весь автобус.
На мое «здравствуйте» ответили все, но тут же продолжили свой веселый разговор.
Автобус тронулся. Ко мне пробралась Альфиюшка и, подергав за приплетенную косу, что-то сказала по-башкирски.
— Да, это только для съемки, — наугад ответила я. — Они слегка пришиты к платью, чтобы не мешали в танце…
— Нет, — засмеялась она, — я сказала, что раньше ты была красивее.
Откровенность девочки мало утешила меня. Я вышла из автобуса, не зная, что делать с руками и ногами.
Съемочная группа была уже на месте. Киноаппарат на этот раз распластался как лягушка прямо на земле. Вадим вместе с Васей, лежа на животах, заглядывали в лупу аппарата и о чем-то спорили. Осветители переставляли лампы по указанию толстого Вали. Анна Николаевна сидела на своем алюминиевом стуле. Увидев меня, она призывно махнула рукой.
— Ну что ты вчера подняла такую панику? — встретила она меня упреком. — Сейчас, пока устанавливают свет, можно двадцать раз все успеть…
— Но вы же сказали! Я ждала… — Мне хотелось плакать от обиды. — У нас в училище никогда…
— Не устраивай истерики. Учись владеть собой! — строго сказала она. — Ты уже не школьница. Пора забыть об училище!
Я только вздохнула, и она рассмеялась:
— Ну, извини меня! Я так вчера устала… Увидишь, что это для тебя пустяк. Ты же талантливый человек! Ну, улыбнись, дурочка!.. Вечером пошлешь бабушке телеграмму, что первая съемка прошла блестяще…
При упоминании о бабушке я все простила Анне Николаевне и улыбнулась. И тут же вспомнила, о чем хотела ее предупредить:
— Мне кажется… Я знаю… Анвер хочет, чтобы его танцы ставил Хабир. А Евгений Данилович согласился, чтобы Хабир постоянно вместе с вами работал над всеми танцами.
Не очень приятно было передавать случайно услышанный разговор, но иначе Анна Николаевна не могла защитить свою работу от капризов мальчишки, сумевшего убедить нашего режиссера. И как бы сама Анна Николаевна ни поступила со мной, справедливость требовала, чтобы я помогла ей в правом деле, хотя к Евгению Даниловичу я чувствовала большое расположение.
— Ах так, хитроумный парторг не может успокоиться! — сказала Анна Николаевна угрожающе, но улыбаться не перестала. — Посмотрим! И запомни: это не только мои, но и твои противники…
Она, конечно, чересчур погорячилась. Уж Евгений-то Данилович никак не мог быть противником…
— Актеры, войдите, пожалуйста, в декорацию и осмотритесь, — официальным голосом сказал Евгений Данилович. — Начнем работать!
Декорации, собственно, не было. На утрамбованной земляной площадке, посыпанной желтым песком, стоял жалкий шалаш из корья, прикрытого мхом. Неподалеку виднелся сложенный из камней примитивный очаг, пенек заменял стол, а обрубок бревна — диван. Вокруг шалаша были разложены сплетенные из прутьев рыболовные приспособления и развешена сеть. На этот раз краской лишь слегка коснулись коры шалаша и камней, но бедное жилище было и без того выразительно своей суровостью.
У входа в шалаш лежал выношенный коврик. Это было мое место, и я, сев на него, стала осматриваться.
Анвер прошелся по дорожке, уходящей вглубь, потом вернулся к шалашу, выбрал место поровнее и, сильно оттолкнувшись, крутанул пируэт. Конечно, без ровного пола это было невозможно, но он попробовал еще.
Евгений Данилович наблюдал за нами через рыболовную сеть.
— Задача очень простая, я вам уже рассказывал. Короткий кусок, почти пантомима. Вчера вы поработали над движением…
— Мы не работали! — удивленно сказал Анвер.
Мне пришлось углубиться в созерцание своих балетных туфель, чтобы избежать вопросительного взгляда Евгения Даниловича. Жаловаться я не любила.
— Я отменила репетицию, — живо поднимаясь со стула, сказала Анна Николаевна. — Анверу надо было дать отдых после съемки.
— Вот как, — произнес Евгений Данилович очень спокойно, но я, подняв глаза, увидела, как его лицо стало строгим. — Значит, вы решили, что лучше, если он устанет перед съемкой.
— Да это же пустяк! — улыбнулась Анна Николаевна.
Она вошла на площадку перед шалашом и сказала:
— Все очень просто. Значит, так…
Оказалось, что это не совсем просто. В темпе музыки я поднималась с коврика, бежала навстречу Анверу. Мы замирали обнявшись. Потом он поднимал меня на вытянутых руках и, покружившись, опускал так, что оба мы должны были оказаться на коленях перед очагом. Мы особенно бились над тем, чтобы одновременно стать на колени.
— Держи ты спину! Не висни на мне! — ворчал он и отпихивал мои руки, когда я подбегала к нему, поднявшись с коврика.
— А ты не толкайся, — шептала я.
— А я говорю: не висни…
Я не висла. Но ему было тяжело, и он злился. Раздражалась и Анна Николаевна.
— Рая, так нельзя. Ну что это? Спина корявая, весь корпус хлюпает! Чему тебя только учили в школе?
Балерины, усевшись рядком на лужайке, смотрели на мои мучения. Хабир сидел рядом с ними. Он, видимо, приехал позже на своей «Волге», чтобы удостовериться в моей бездарности. Хорошо еще, что Вадим, занятый с операторами, не оглядывался в мою сторону.
— Ну, давайте еще раз! — подбадривала Анна Николаевна. — Рая, это же проще пареной репы.
Не знаю уж, как вела бы себя пареная репа, если бы партнер опускал ее с двухметровой высоты, в какой-то момент руки у него сгибались, и лететь приходилось не коленями, а головой вниз…
— Может быть, ему сначала ее опустить, а потом уж самому на колени стать! — услышала я голос Хабира. — Так ребятам легче будет!
Я невольно с благодарностью взглянула в его сторону. Это очень облегчило бы нашу задачу.
— Что же, он ее перед собой на колени поставит? — недовольно сказала Анна Николаевна. — Не та ситуация!
— А пусть не на колени, а на пальцы поставит. И ей из этого положения легче двигаться дальше будет.
— Вряд ли будет эффектно. Ну, попробуйте…
Мы с Анвером сделали все очень четко. Он сразу опустился на колени, а я притянула к себе его голову, чтобы подчеркнуть любовь к жениху.
Он удивленно взглянул на меня и отодвинулся.
— Ничего получилось. Можно оставить так, — одобрила Анна Николаевна. — Теперь, Рая, отстранись и на полной ступне беги в шалаш, за кумысом. И-и, раз, два, три! Раз, два, три!
Я схватила в шалаше узкогорлый кувшин и, отсчитывая про себя такт, подбежала к Анверу.
— Ой, уморила! — захохотал он, повалившись на пенек. — Смотрите, из кумгана хочет жениха поить!
Я, не понимая, рассматривала красивый кувшинчик.
— Это все равно что русского жениха из рукомойника угощать! — объяснил он мне и сверкнул белозубой улыбкой.
Балерины громко хохотали.
— Тихо, товарищи! — вмешался Евгений Данилович. — Рая, там в шалаше есть пиала…
Анверу мало было моего унижения.
— Ты поищи там, может быть, корыто найдешь для угощения! — смеясь, сказал он.
Балерины так и прыснули. Фатыма, всплеснув изящными руками, даже повалилась, уткнувшись в колени к Розе.
— Я не была в Башкирии с девяти лет! — громко сказала я, стараясь смотреть на Анвера как можно спокойнее. — И забыла, что в деревнях умываются из кумгана.
Он усмехнулся:
— Конечно, ты же обитала на дачах с горячей и холодной водой!
— Ах, вот как? Ты думаешь? — возмутилась я. — Так вот, плохим ты был у нас секретарем комитета, если не знал, кто чем дышит в интернате, под одной крышей с тобой…
— Рая, прекрати, — строго сказала Анна Николаевна.
Но я не могла остановиться и, хотя стояла рядом с Анвером, говорила так громко, словно он был глухим:
— Ты в то время, наверное, посылки с яблоками и с медом из дому получал! А меня интернатский компот устраивал. Я девять лет только интернатские ботинки носила и платье и пальто… И счастлива была! Мне государство даже день рождения отмечало, подарки делало!.. Только вот родных дать не могло!.. Бабушка из медпункта и тебе не раз сопливый нос вытирала, только ты забыл, а я весь век буду…
Евгений Данилович стал между мною и Анвером.
— Рая, остановитесь, чтобы не сказать того, в чем потом раскаетесь! — воскликнул он.
Я отошла и, опустив голову, села на коврике перед шалашом. Я уже раскаивалась. Такая горячность ни мне, ни Анне Николаевне помочь не могла.
— Анвер, вы как-то на днях жаловались на невнимательное отношение к артистам, — спокойно продолжал Евгений Данилович. — Что вы скажете о поведении, которое в первый день съемок доводит девушку до того, что она не может работать?
— Я могу работать! — сказала я, вставая. — Могу!
— Извините меня! — официально сказал Анвер, шагнув ко мне.
— Не имеет значения! — так же официально ответила я.
Евгений Данилович усмехнулся:
— Ну и прекрасно. Теперь сядьте поудобнее и выслушайте меня.
Мы уселись на разных концах бревна.
— Движения у вас получаются уже хорошо, — сказал наш режиссер. — А все остальное очень плохо. Вы, Рая, слишком вяло бросаетесь к жениху. Ведь теперь, когда бай убил вашего отца, только любимый остался опорой и утешением в горе. Понимаете? Он сейчас ваше единственное счастье.
Я кивнула головой.
— А вы, Анвер, в эту минуту встречи готовы за любимую всю свою кровь по капле выпустить, жизнь отдать, а не то что из кумгана кумыса напиться… Поняли? Вы же совсем не проявляете никакой любви…
Мы с Анвером покосились друг на друга. Его пушистые брови сошлись вплотную, черные глаза смотрели хмуро. Так же хмуро он сказал:
— Пастух должен быть мужественным человеком, и не в его характере нежничать!
— Ай-яй-яй, Анвер, — покачал головой наш режиссер. — Значит, вам хочется, чтобы пастух был эгоистом? Он только может принимать любовь девушки, а душа его холодна, как собачий нос?
— Нет, не только принимает, — в замешательстве ответил мой хмурый партнер. — Он любит, но у него такой характер!
Евгений Данилович вдруг рассмеялся:
— Анвер, да вы посмотрите на Раю! У нее глаза как чистое небо, в лице, в фигуре столько детского! Разве вам — Анверу — не хочется уберечь ее от горя? А ведь пастух к тому же любит ее, как же он может пыжиться, когда у девушки только что убили отца?
Анвер на меня не взглянул.
— Я хочу играть пастуха, а не сентиментального фарфорового пастушка! — буркнул он.
— Вот как? — рассердился наконец и Евгений Данилович. — Вы считаете сочувствие и внимание к близким сентиментами? Может быть, вам кажется мужественностью пренебрежение к женщинам и грубость со стариками?
— Нет, не кажется, — с вызовом сказал Анвер, метнув взгляд в мою сторону. — Хотя я и не так нежно прекрасен, как некоторые другие.
Меня начал разбирать смех.
Теперь я поняла, что он, наверное, считает меня «нейлоновой». Так мы в училище называли нескольких избалованных девушек, которые приезжали в училище на родительских собственных автомобилях, в дорогих нейлоновых шубах и тончайших нейлоновых трико. Они держались от нас несколько отчужденно и не сидели с нами на галерке в дни культпоходов.
Анвер ведь не знал, сколько линолеума перемыла я на полу той самой дачи, где не было ни горячей, ни холодной воды, а зимой отапливалась одна кухня. Бабушке не было совестно за меня. В интернате мне не приходилось хозяйничать, зато бабушке я помогала изо всех сил, чтобы не чувствовать себя ей в тягость и быть заботливой внучкой. Анвер считал меня «нейлоновой» — это было смешно!
Я невольно улыбнулась. Нерешительно улыбнулся и Анвер.
— Ну хорошо, начнем еще раз, — успокоился наконец и Евгений Данилович. — Анна Николаевна, передаю вам жениха и невесту.
— Эх, ребята, ребята, — сказала она. — Давайте же сделаем все по-настоящему! Ну… И-и, раз!
Я кинулась к Анверу, будто он был не он, а совсем другой человек, которому я могла бы сейчас рассказать, как тяжело у меня на душе оттого, что я чувствовала себя словно между двух огней: с одной стороны, обидное равнодушие Анны Николаевны, а с другой — недоброжелательство балетных артистов. Я смотрела так, словно ждала от него совета и утешения. Правда, смотрела я не в лицо, а на шапку Анвера, но вдруг встретила его удивленный, но мягкий взгляд. Едва я протянула к нему руки, как он крепко прижал меня к себе, так, что узел из тесемок, связывающих его ворот, вдавился мне в переносицу. Легко подхватив, он закружил, держа меня над своей головой, и осторожно опустил. Потом вдруг мягким, но сильным движением провел ладонями вдоль моих опущенных рук, коснулся колен и, сам опускаясь на колени, довел свои ладони до самых носков туфель, на которых я стояла. Он будто хотел удостовериться, что я жива и цела, а поверив этому, обнял мои ноги у щиколоток и прижался к ним головой. Я, склонившись, подняла его лицо и положила ладонь на его голову.
— Вот это другое дело! — воскликнул Евгений Данилович.
Я и сама понимала, что дело получилось другое, и даже не посмотрела в сторону полукруга зрителей.
Мы перешли к репетиции под музыку. Потом нас загримировали.
К этому времени на площадке тоже всё приготовили, и мы с Анвером заняли свои места.
Оказалось, что с каждой командой Евгения Даниловича мои руки и ноги цепенеют все больше и больше. Когда раздалось короткое «Мотор!», я почувствовала себя человеком из дерева, полностью лишенным суставов и связок.
— И-и, раз!..
Все же я заставила себя подняться с коврика, а дальше уж ничего не соображала. Я не услышала даже команды «Стоп!».
— Хорошо, Рая, — сказала Анна Николаевна. — Немного жестковато. Давай мягче.
Евгений Данилович, взяв меня за руку, повел обратно к шалашу.
— И совсем ничего страшного, правда? — спросил он.
— Все-е-таки! — протянула я, усаживаясь на своем коврике.
— Жалко, что вы не видели, какая милая пара пастух со свой невестой, — улыбнулся он. — Хорошо, что вы не обиделись на Анвера. Он хоть и старший, а нуждается в вашей помощи. Он, знаете, всегда горячится, а сейчас сумел открыть в себе мягкость…
Евгений Данилович стал рассказывать, что и пастух, так же как невеста, не знал силы своей души, пока не пережил испытаний.
Слушая, я даже не заметила и того, сколько готовились к съемке следующего дубля. Мне показалось, что мы повторили почти сразу.
Потом расправляли смятую траву рядом с шалашом, потом неудачно прыгнул Анвер, потом неудачно прыгнула я, затем вдруг у дяди Степы отказал лихтваген, и он, обливаясь потом, прибежал просить двадцать минут на починку. Затем, кажется, опять не хватило пленки.
Я то сидела в тени под деревом, то делала свои несколько движений на площадке перед шалашом и подносила Анверу пиалу. Счет времени совсем не укладывался в голове даже и после того, как Евгений Данилович сказал:
— Спасибо, товарищи! Съемка окончена.
Присев на пенек у шалаша, я не могла опомниться.
— Устала? — спросил Анвер, стаскивая рубаху прямо передо мной. — Я упарился. Еще хорошо, что на колени не пришлось становиться с верхней поддержки.
— Да, — сказала я, вздохнув. — Если бы не Хабир, ты бы меня до сих пор головой вниз швырял.
Он кивнул и пошел к автобусу, а я спохватилась. Оказалось, что я невольно похвалила Хабира, который не вызывал никаких симпатий ни у меня, ни у Анны Николаевны.
— Рая, да чего же ты тут сидишь? — воскликнула Мая-администратор удивленно. — Поехали, поехали. Дома уже переоденешься и разгримируешься.
Я опять превратилась в деревянного человека, на этот раз от усталости, и еле влезла в автобус.
Альфия спала на руках у матери. Я с радостью подумала о койке боцмана и села рядом с некрасивой Венерой.
— Не хотела уходить, пока вы не окончите, — сказала она, указывая взглядом на дочку. — Очень за вас волновалась.
— И когда я кумган вытащила? — не удержалась я.
Венера смутилась.
— Она-то маленькая, ей смеяться простительно было. А нас извините… Я вас даже не успела поблагодарить за внимание к Альфиюшке… Она рассказывала…
— Ну, что вы…
— Так вот у нас нескладно получилось, что девочку приходится на работу таскать… — Губы у Венеры побледнели и задрожали.
— Альфия послушная девочка, — поспешила я переменить разговор. — А наверное, это очень смешно получилось с кумганом.
— Ой, ужасно смешно! — улыбнулась она.
И мы засмеялись вместе.
Анна Николаевна оказалась права. Я отправила телеграмму бабушке, что первая съемка прошла благополучно. Послала телеграмму и своей учительнице. Она-то предупреждала меня, что за стенами школы надо приучаться к другим условиям работы, быть более решительной. Я была счастлива сообщить, что преодолела свою робость и неуверенность. Ну, а для своей Коняши я записала все в тетрадку.
В каюте боцмана свет в этот вечер потух очень рано. Не знаю, спал ли когда-нибудь боцман на этой койке так спокойно, как я.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |