— Простите, — подойдя к ней, мягко начал Вадим. — Мне кажется, что, если вы сейчас измените спорные куски танца, это будет полезнее для всех.
Она резко обернулась к нему, но сдержалась.
— Это нужно в интересах дела, а не для нашей пользы, — сухо заметил Евгений Данилович.
— Хорошо, я исполню ваши требования! — ответила Анна Николаевна еще суше и подошла к нам с Анвером. Прищурив сердитые глаза, она рассеянно сказала: — Значит, так, так, сюда…
— На сцене пастух здесь берет невесту за талию, и она щелкает пальцами и отбегает, — тихо сказал Анвер, не то забыв утверждение, что ничего не помнит, не то решив помочь, хотя бы и выдавая все свое притворство. — А пастух делает двойной тур…[9]
— Да, да, я знаю, — так же тихо сказала она и скомандовала: — По местам!
— А потом невеста крутит шестнадцать фуэте! — торопливо добавил Анвер.
— Я знаю, — холодно сказала она. — И-и, раз!
Конечно, она ничего не знала, забыв все танцы давнего балета и не умея придумать ничего другого.
Это понимал и Анвер, а потому под энергичный счет «Хлестакова в юбке» мы делали все так, как подсказывал мой партнер.
Евгений Данилович следил за нами, и глаза у него постепенно добрели.
— Раюша, когда щелкаете пальцами перед носом своего пастуха, подчеркните шуточность! — воскликнул он, опять увлекшись работой. — Пощелкайте сильнее! Это чисто башкирский жест, и надо обязательно донести до зрителей национальный колорит…
Мы повторили новый конец танца увереннее. Евгений Данилович уже улыбался.
— Раюша, вы теперь в конце не лбом прикасайтесь к Анверу… Теперь пора ласково коснуться щекой щеки пастуха…
— Черт побери, значит, не напрасно я сегодня так старательно брился! — пошутил мой пастух.
— Ладно тебе, — улыбнулась наконец и Анна Николаевна. — Поосторожней хватай Раю при поддержках. Ты же не черный бай, а робкий юноша… И-и, раз!
Мы опять развеселились, начав работать. Анвер так хорошо играл свою роль, что даже будто затрепетал, когда я, обняв за шею, коснулась щекой его щеки. Я бы сказала, что даже слишком, потому что после команды «Стоп!» он не сразу отпустил меня, и получилось довольно глупо.
Но, конечно, Евгению Даниловичу этого было мало. Он добивался естественности поведения, и не знаю уж сколько раз возвращал нас с Анвером «к печке».
Только увидев, что мы сильно устали, он сжалился:
— Спасибо, хватит! — И лукаво добавил: — Ну, сегодня мы закончили работу намного позже, но зато завтра… Как говорил один мой друг: зато завтра мы начнем намного раньше…
Прошло еще несколько пасмурных дней. Однажды рано утром, выйдя на верхнюю палубу, я не поверила своим глазам — из-за горизонта выплывало огромное, по-летнему ослепительное солнце. Но моя ласковая речка казалась незнакомой. Она зловеще блестела зеленой водой и мрачными тенями прибрежных деревьев. Плеск быстрины слышался угрожающе сильно. Верховой ветер будоражил поверхность воды и гнал волну. Кое-где на гребешках вскипала розовая от утреннего солнца пена.
Холодище наступил осенний. Зато на небе не виднелось ни единого облака.
Я, сбегая по трапу, крикнула на весь пароход:
— Солнце! Ура! Съемочная погода! Вставайте!
Пока я надевала лыжный костюм, чтобы не простудиться во время занятий, повсюду захлопали двери, затопали бегущие ноги. Заботливой Лене никого не пришлось будить.
Свои ежедневные занятия я начала, ежась от холода, хотя и пристроилась за рубкой рулевого с подветренной стороны. На плотах, которые плыли мимо, люди были в брезентовых плащах и ватниках.
Над озером, за деревней Старый Куштиряк, нам тем не менее пришлось сниматься полуголыми в своих балетных костюмах. Я стучала зубами в красном разорванном платье. «Камыши» дрожали в прозрачных хитонах. Даже сквозь загорело-розовый тон, которым были покрыты наши руки и плечи, проступала синева, и было заметно, что кожа стала пупырчатой, как апельсиновая кожура.
Анвер был в лучшем положении. Обутый в сапожки с войлочными голенищами и одетый в шерстяные домотканые брюки, он подставлял холодному ветру только широкую грудь в разорванной рубахе. Но и у него посинели губы.
Танцы наши не отличались особым мастерством, несмотря на все предшествующие репетиции. Как мы ни старались, ноги нас не слушались. А пока Валя с Васей хлопотали у аппарата, мы успевали почти закоченеть.
В один из таких перерывов я внезапно заметила, что на алюминиевых стульях вместо Анны Николаевны и Вадима сидят незнакомые пожилые мужчины. Один в распахнутом на толстом животе плаще и надвинутой до самых торчащих бровей шляпе, другой — худощавый, с поднятым воротником драпового пальто и скучным выражением болезненного лица.
Редкий гость на съемках, Михаил Алексеевич склонился над ними сзади и что-то шептал, указывая на съемочную площадку. Тут я встретилась взглядом с маленькими бесцветными глазами, важно смотревшими из-под густых бровей, а потом с мелькнувшими желтоватыми белками человека с больной печенью.
— Кто это? — спросила я у стоящего рядом Анвера.
— Судя по улыбкам Анны Николаевны, важные шишки! — усмехнулся он.
Да, Анна Николаевна, кутаясь в нарядный пушистый жакет и ласково улыбаясь, что-то говорила то бровастому толстяку, то болезненному человеку без шляпы. Вадим тоже почему-то явился в новом красном свитере, но стоял поодаль, лишь иногда поглядывая на гостей.
— Внимание! — прозвучал усиленный репродуктором голос Евгения Даниловича. — Включить свет!
Нас снимали еще много раз, но перерывы, надо сказать, сильно сократились. Валя и Вася торопились как никогда, и стало ясно, что на съемке в самом деле присутствует начальство. Толстяк вскоре застегнул плащ и поднял воротник, а другой из желтого превратился в синего. Потом они в сопровождении Михаила Алексеевича пошли к «козлику».
Мы же, полуголые, все ужасно разозлились на это невнимание тепло одетых людей и стали танцевать с такой экспрессией, что согрелись, а наши плечи и руки наконец приобрели естественный оттенок.
Когда выключили фонограмму, Анвер сбросил меня с плеча на землю, как тюк, и, тяжело дыша, сказал:
— Согрелась наконец?
— Да, уж ты постарался! Тормошил, как куклу… — сказала я, оглядывая свои голые руки, с опасением увидеть следы его железных лапищ.
— Во-первых, пастух и должен был убедиться, что невеста жива-здорова, а во-вторых, у тебя от холода носишко стал таким же синим, как глаза… Надо было спасать!..
— Прекрасно спаслись! — похвалил нас Евгений Данилович. — Можно считать, что этот дубль самый удачный. Спасибо. Съемка окончена!
Он начал растирать свои красные озябшие руки и, лукаво улыбнувшись, добавил:
— Рад, что приезд начальства подействовал на вас вдохновляюще!
— А кто они? — спросила я, натягивая поверх своих красных лоскутков лыжный костюм.
— Представитель главка! — начала Анна Николаевна.
— Который без шляпы, — добавил Анвер, поднимая воротник куртки неуловимо выразительным жестом болезненного гостя и придавая лицу кислое выражение.
— Не балагань! — прикрикнула на него Анна Николаевна и с подчеркнутой уважительностью сказала: — А другой — директор киностудии. Очевидно, они найдут время побеседовать и с вами.
— Вот как! — улыбнулась Фатыма, грациозным движением кутаясь в пуховый платок. — Это очень трогательно.
Я внезапно поняла, что недоброжелательство к приезжим вызвано заметным расположением к ним Анны Николаевны. Их встретили так же, как два месяца назад встретили меня.
Теперь я сама осуждающе наблюдала их дружеский разговор с ней и, как ни странно, никакого раскаяния за это не чувствовала.
— А что там, на пароходе, стряпали сегодня? — спросила я у Альфии, когда мы уселись в автобусе. — Ты не знаешь?
— Биточки с макаронами, потом щи и компот, — с готовностью ответила моя маленькая подружка. — А еще курицу жарили! Я видела, как в духовку ставили. Этим дяденькам… И картошка, то-оненько нарезанная!..
Все так захохотали, что шофер, притормозив, обернулся. Альфиюшка стала обиженно объяснять по-башкирски, и все захохотали еще громче. Я уже начала понимать с пятого на десятое и тоже смеялась.
— О чем это вы? — не выдержал шофер.
— Альфия объяснила начальству, как изжаренное для них куриное мясо полезно нашим балеринам, — сказала я, вопросительно глядя на Анвера.
— Смотри-ка, — удивился он, — поняла все правильно…
Смеялись всю дорогу, выспрашивая у раздосадованной Альфиюшки разные подробности.
За обедом тоже все острословие оттачивалось о жареную курицу, и это начало надоедать. Я поспешила к развешанным на стене газетам. Но обед после целого дня, проведенного на холоде, действовал усыпляюще. По два раза перечитав и все равно не поняв половины, я пошла в боцманскую каюту.
Нырнув под одеяло, я сразу же закрыла глаза и, наверное, не открыла бы их до утра, если бы меня не разбудил шум. Над моей головой так стучали и топали, что я, наспех одевшись, выскочила на верхнюю палубу.
Все население «Батыра» было наверху. В темноте шла дружная работа: кто натягивал экран, кто приколачивал какие-то доски, кто расставлял скамейки. Наши соседи, куштирякцы, привезли кинопередвижку. В общей суете я не могла отыскать ни Гюзели, ни Мансура, хотя была уверена, что это их затея.
— Невеста! — послышался голос Анвера с кормы. — Иди сюда скорее.
— Чего тебе? Тут доски…
— Иди, я тебя с мамой познакомлю!
Пришлось лезть в темноте через скамейки, удлиненные досками.
Рядом с Анвером сидела маленькая женщина. Она пожала мне руку и засмеялась:
— Писал, писал о невесте, а я в темноте ее не вижу…
— Что же он мог писать? — удивилась я.
— Да разве я много писал? — удивился и Анвер.
— Вот тебе раз! — удивилась теперь мать Анвера и опять рассмеялась. — Откуда же я могла узнать, что она и человек хороший, и «работяга», по твоему выражению, и благородство в движениях необыкновенное…
— Спасибо, — сказала я, продолжая удивляться. — Мне очень приятно, что он переменил свое мнение…
Лица ее не было видно, но голос был спокойный и добрый. Мне тоже захотелось сделать ей приятное.
— Жалко, вас днем на съемке не было, — сказала я. — Анвер так здорово танцевал… Даже наш режиссер похвалил…
— Ладно тебе, — смутился Анвер и переменил тему разговора. — Мама только недавно приехала… К Розе муж на своей машине выбрался, ну и маму пригласил…
Луна вынырнула из-за облака, и широкая блестящая дорожка, как всегда, улеглась поперек реки. Стало светлее, и все наконец уселись по местам, закутанные кто во что горазд. Как раз перед нами сидела Роза со своим мужем-летчиком. Она набросила ему на плечи кусок одеяла, в которое была укутана, и странно было видеть, как его летная фуражка поднималась сразу из пушистых розовых складок.
— Вот это да! — толкнул меня локтем Анвер.
— Зато тепло! — рассмеялась я.
— Тебе холодно, доченька? — спросила мать Анвера, всматриваясь в мое лицо. — Ну-ка придвигайся ближе.
Обняв, она прижала меня к себе.
Показывали картину о жизни одного колхоза, и так все у них получалось хорошо и ладно, что оставалось только завидовать и… скучать. Я видела ее еще в Москве вместе с Коняшей, но тогда и вокруг нас, в школе, все было ладно и сплошное благополучие на экране не раздражало. Кроме того, сеанс три раза прерывался. Два раза отказал движок, а потом ночная бабочка залетела в аппарат, и звук нарушился.
Все же после сеанса я вместе с другими горячо благодарила колхозников. Они хотели доставить нам удовольствие и не могли отвечать за движок, бабочку и киностудию, поставившую эту неинтересную картину.
Потом гостей из колхоза повели пить чай к артисткам кордебалета, где были составлены столы. Балерины опять ссыпали все свои запасы на бумагу, а Роза и Анвер принесли свежие гостинцы. У меня была только банка черной смородины. Я поставила ее на стол, но никто на нее даже не взглянул, к моей большой досаде.
И гости и хозяева оживленно говорили по-башкирски. Ливер смеялся и кричал больше всех, а мне, понимавшей только отдельные слова, оставалось лишь хлопать ушами. Выхватив у Фатымы большой термос, я пошла вдоль столов, заглядывая, не опустела ли у кого кружка.
— Ах, вот у кого пустые чашки! — склонилась я над Мансуром и Гюзелью. — Здравствуйте!
— Салам, салам! — закричала Гюзель и так быстро обняла меня, что я чуть не ошпарила ее чаем, который наливала в кружку Мансура.
— Рахмат, туганым! — сказал он.
— А что такое «туганым»?
— Хорошее слово, — сказал он, — «сестрица»!
— «Сестричка»! — перевела по-своему Гюзель. — Ласковое слово!..
Мать Анвера подошла и хотела взять из моих рук термос.
— Давай я буду наливать, а ты побеседуй с молодежью, дочка!..
— Да ничего, спасибо, я люблю хозяйничать, — не отдавала термос я, немного смутившись от ее внимания.
— Это хорошо, что мама тебя приучила, — сказала она.
— Мама не успела, — грустно улыбнулась я. — Рано умерла.
— Да, да, Анвер писал… Чужие люди пригрели.
Я обиделась:
— Бабушка мне самая родная на свете! И чего это Анвер надумал, описывать мою биографию!..
Она обняла меня и все-таки отобрала термос.
— Видно, хороший человек твоя бабушка. И тебя воспитала хорошо… Отдыхай-ка после трудового дня. Выпей с гостями чайку…
Я уселась около молодоженов и заставила их есть черную смородину.
— Витамин «це» полезен будущей Рабиге, — шепнула я в смуглое ухо Гюзели.
— И витамин «ше» тоже, — засмеялась она, выбирая из вороха на середине стола шоколадную конфету.
Проводив своих гостей, мы начали расходиться по каютам. Маленькая мать Анвера, с такими же узкими, как у него, глазами, прощаясь со мной, сказала:
— Что же ты, сын, не написал, что невеста такая красавица?
— Да что ты заладила? — рассердился он. — Почему я должен о ней все расписывать? И какая она красавица?..
— Ну ладно, дети! Работайте хорошо, и все будет прекрасно.
— Да ты что, сватаешь нас, что ли! — возмущенно воскликнул Анвер. — Она же пастухова невеста, не моя!
Мать, прищурившись, как это часто делал и Анвер, обняла его за талию, потому что выше не могла дотянуться, и засмеялась.
Мы с Анвером тоже принялись смеяться, поняв, что она продолжает заблуждаться.
Ясная погода удержалась. На следующий день снимали нашу первую встречу с Анвером у этого обрыва, ту самую, из-за которой было столько неприятностей. По сценарию это происходило еще до бегства от бая, и одежда на нас была целая. Платье мое имело такой фасон, что я смогла надеть под него шерстяную кофту. Мне было тепло и весело оттого, что никто этого не заметил. Я посоветовала и Анверу надеть под рубаху свитер, но он неожиданно разозлился и заворчал:
— А тебе-то что?
— Ну и мерзни! Пожалуйста! — обиделась я, но все же из вежливости спросила: — Мама твоя уже уехала?
— Да какое тебе дело? Что ты вообразила? — еще возмущеннее воскликнул он.
— Я вообразила, что ты не такой идиот, какой ты есть на самом деле! — возмутилась я.
Но танцевали мы нормально. Во время работы Анвер смотрел на меня с улыбкой и нежностью, наверное, из уважения к «работяге». Я же после репетиции с Евгением Даниловичем так вошла в роль, что при первом же звуке музыки становилась невестой, бегущей на свидание.
Начальство явилось лишь к концу съемки. Анвер, видимо, утихомирился, потому что шутливо шепнул:
— Наконец доели курятину! Явились!
— У этой остроты еще вчера выросла борода! — не пойдя на мировую, ответила я, но, так как в это время включили фонограмму, мы разбежались по своим местам.
Я как полагалось побежала навстречу, повернувшись во время прыжка, оказалась на его руках лицом к нему и так сильно обняла его шею, что он чуть не задохнулся.
«Вот тебе! — внутренне смеясь, подумала я. — Позлись еще больше! А мне только весело…»
Но он не рассердился. Между нами неожиданно, без единого слова, возникло соревнование: кто лучше проведет свою роль. Анвер смотрел на меня с необыкновенной нежностью и только что не целовал, когда приходилось меня обнимать.
Когда раздалась команда «Стоп!», послышались аплодисменты. Начальство хлопало в ладоши. Представитель главка, который сегодня появился в берете, воскликнул:
— Браво! Танец великолепный! Исполнение чудесное!
Мы вовсе не ожидали таких результатов и остолбенели, держась за руки. Я не знала, надо кланяться или нет. Посмотрела на Анвера. Опять не обменявшись ни единым словом, мы слегка кивнули и отошли к противоположной стороне площадки. Там мы рассмеялись.
— Ты чего сегодня взъелся? — спросила я.
— Да ну, не придирайся! — сказал он. — Наверное, я был расстроен, что у меня нет берета и куштирякские куры могут меня осудить. Хорошо, что все коровы на пастбище и не видят моей невоспитанности!..
— Две копейки за остроту получишь после съемки! — сказала я и вприпрыжку побежала к исходному положению, так как в микрофон прогремело:
— Занять свои места!
Когда окончилась съемка, Анна Николаевна подошла к нам и, сияя глазами, поцеловала сначала Анвера, потом меня.
— Спасибо, ребята! Танцевали по самому высшему классу. Молодцы!
Потом Анна Николаевна подвела нас к начальству, представила, и мы опять поклонились в ответ на комплименты представителя главка. А когда мы повернулись, чтобы отойти, она сказала:
— Очень рада, что вам понравилась Рая. Она, хоть и вчерашняя школьница, моя опора во всех делах…
Анвер вдруг уставился на меня с удивлением, будто что-то соображая, и, нахмурившись, выпустил мою ладонь из своей руки.
— Кажется, я свалял дурака! — сказал он, и его узкие глаза сверкнули. — «Опора»! Так вот почему ты так старалась!..
— Как ты мне надоел сегодня! — воскликнула наконец и я. — Отстань ты от меня, пожалуйста!
Я зашагала к автобусу и села так, чтобы не видеть его всю дорогу. Но он не подошел ко мне даже и на пароходе, демонстративно усевшись обедать за другим столом.
В каюте я по привычке прильнула к окну. Уже смеркалось. Я увидела, как вспыхнул яркий огонь на сигнальном столбе, перевела взгляд на огоньки бакенов, но почувствовала, что мне очень холодно. Я уже взялась за боковые ручки, чтобы поднять стекло до конца, но отрывочные слова заставили меня насторожиться.
— Если бы Анну Николаевну сняли с работы… — сказал женский голос на верхней палубе, как раз над моим окном. — Все переругались. Она, конечно, обвиняла других, кричала: «Мое произведение… Мои труды…»
— Она оказалась весьма трудолюбивой: готова в любое время чужими руками жар загребать!
Это воскликнул низкий женский голос, в котором проскальзывал башкирский акцент.
Растерявшись, я стояла у окна. Они, видимо опершись на поручни, склонились над рекой, и каждое их слово я невольно слышала.
— Мы обалдели, когда директор студии объявил, что зрители в танцах все равно не понимают, поэтому из кожи лезть незачем, а отчетность должна быть в ажуре. Так и сказал: «из кожи лезть» и «в ажуре». Смеялась одна Анна Николаевна.
— Она понимает, что шутки начальства всегда остроумны. А в искусстве ее интересует только она сама!.. — заметил голос с акцентом.
Я не хотела подслушивать. Я не меньше других имела право знать все, что происходит, и выбежала на верхнюю палубу. У перил стояли Фатыма и художница Мая.
— В моей каюте слышно все, что вы говорите, — раздельно сказала я, подходя к ним.
Они обернулись без всякого смущения.
— Все мы болеем за успех фильма… — просто сказала Мая.
— Если Хабир заменит Анну Николаевну, совсем другими будут танцы, — проговорила Фатыма, прямо глядя мне в глаза.
— Это уже решено? — изо всех сил сдерживая волнение, спросила я.
— Пока нет, но весь балет и большинство киногруппы скажут свое мнение откровенно, — ответила Фатыма. — Будет собрание!
Они говорили со мной как единомышленники, но я уже не сочувствовала им. Мне казалось справедливее, чтобы Анна Николаевна продолжала работу вместе с Хабиром. Они сделали бы все прекрасно…
— Отснята почти половина фильма, а последнее время она много репетирует, — вступилась я. — Нельзя же этого отрицать! И сегодня хороший танец был!
— Но какой ценой отсняли? — воскликнула Мая. — Обидно вспомнить, сколько времени потеряли из-за того, что она решила за три месяца сделаться кинорежиссером… Во все производственные дела совалась, а танцы ставила наспех, с балеринами не работала…
Фатыма опять прямо взглянула мне в глаза.
— Надеюсь, и ты сочтешь долгом сказать правду?
— Я скажу правду. Это несправедливо! — воскликнула я. — Балет этот — ее детище! Пусть она кое-что утратила за прошедшие годы, пусть кое-что забыла… Но я не согласна на такую жестокость! Это чересчур… Ей надо помочь! Понимаете?
— Да она же только кричать умеет да пыль в глаза пускать… А танцы… Вы же сами знаете!.. — возмущенно сказала Мая.
— Конечно, это так, но… — старалась объяснить им я. — Она нервничает в непривычной обстановке киносъемок, поэтому и хочет вникнуть во все. Понимаете? А если будет помогать Хабир, они вместе…
— Не мели глупости! — перебила меня Фатыма.
— Я не мелю. — Я хоть и обиделась, но продолжала втолковывать: — Если хотите знать, я сама благодаря недоразумению настроила ее против Хабира. Поймите, у нее и так неудачно сложилась жизнь, а теперь, когда работа, сделанная ею много лет назад…
— Скажи уж: ее произведение! — сердито засмеялась Фатыма. — Как граммофонная пластинка…
— А ты настолько кристальная, что превратилась уже в камень! — потеряв терпение, сказала я.
— Давайте оставим споры до собрания, — сказала Мая, взяв Фатыму под руку. — Идемте.
Ежась от холода, они пошли к трапу. Я, обернувшись к противоположному берегу, бессмысленно смотрела перед собой. Мне оказалось не под силу вызвать сочувствие, я не могла сказать так, как мне все объяснил Вадим. Впрочем, сейчас вряд ли сумел бы это сделать и он. Слишком взбалмошна оказалась моя тетя Аня на работе.
Может быть, взбалмошна и непоследовательна была я сама, но в ту минуту я думала не о том, виновата или права Анна Николаевна, а жалела ее. Долго размышлять было не о чем, и я, сбежав вниз, решительно направилась к ней. Я не могла ничем сейчас ей помочь, но я хотела показать ей свое сочувствие, быть около нее в трудную минуту.
Меня не интересовало, что обо мне подумают другие, и я, не таясь, шла к ее каюте. Я не постучала только потому, что была чересчур взволнована, но, распахнув дверь каюты, на мгновение замерла у порога.
Анна Николаевна и Вадим сидели рядом у стола и ели из одной тарелки нарезанные помидоры. Перед ними стояла уже неполная бутылка коньяку и два пустых стакана.
Его глаза заметались, как тогда, на верхушке холма, и, так же как тогда, приняли всегдашнее добродушное выражение. Но краснота медленно заливала его лицо, видно, уже помимо воли.
Теперь все это не имело значения. Долг заставлял меня быть здесь в трудную минуту. Я, переведя взгляд на Анну Николаевну, шагнула в каюту, затворив за собой дверь.
— Мы голодные как черти, — откусывая бутерброд, сказала она. — Садись. Угощать уже нечем, почти всё съели…
Сесть можно было только рядом с Вадимом, поэтому я, оставшись стоять, сказала:
— На пароходе говорят, что балетмейстером прочат Хабира. Может быть, пока не поздно, поговорить с Евгением Даниловичем? Да ведь и вам самой будет легче работать вместе с Хабиром!
— Это им не пройдет! — воскликнула она и взяла пустой стакан. — Налейте, Копылевский! Холод собачий, да еще эти разговоры…
Он, не глядя на меня, взял бутылку, а я, как загипнотизированная, не могла оторвать глаз от ловко направленной в стакан винтообразной струи и удивлялась, что в горлышке не булькает.
— Выпей глоток, тебя трясет, — протянула она мне стакан. — Сразу согреешься.
Я только покачала головой, проглотив подступивший к горлу комок.
— Не волнуйся, дурочка! — тихо сказала Анна Николаевна. — Все обойдется. Этот представитель главка знаком со мной еще с тех дней, когда мое имя гремело в театре. Он знает меня как талантливого человека, и какой-то Хабир мне не конкурент…
— Да, но ведь есть еще и директор! — сказала я сдержанно, хотя мысленно обозвала ее Хлестаковым.
Оба они вполголоса рассмеялись.
— Этот уж совсем не опасен, — перестав наконец меня стесняться, сказал Вадим. — Он будет рад свалить невыполнение производственного плана на главного режиссера… Скажет, что виновный наказан, и сам останется в стороне!
Я уже перестала что-либо понимать и неуверенно спросила:
— Но при чем здесь Евгений Данилович?
— Господи! Какая ты бестолковая! — тихо сказала Анна Николаевна. — Я хочу закончить постановку картины вдвоем с Копылевский, без Евгения Даниловича.
Я смотрела то на его раскрасневшееся, как всегда, добродушное лицо, то на ее прямой спокойный взгляд и, пораженная их замыслом, смогла только воскликнуть:
— Как?
— Копылевский талантливый человек, мы с ним вполне сработаемся! — прошептала она.
Чувствуя необходимость опоры, я прислонилась к двери и сказала:
— Это же невозможно…
— Не беспокойся, бестолковое ты создание, — тихо стала объяснять она. — Евгений Данилович просит из-за непогоды продлить срок съемок на полтора месяца… А мы в частной беседе с начальством заявили, что голову на отсечение даем закончить в срок… А для них прежде всего цифровые показатели…
— Но, но… как же?.. — бормотала я, уже не умея выразить захлестнувшие меня чувства.
— Сейчас самое важное — убедить их, — сказал Вадим, улыбаясь. — Головы в наши дни не отсекают, а потом, когда пройдет время, как-нибудь договоримся, доснимем на будущее лето.
Видимо, я сильно нуждалась в опоре, потому что дверь под моей тяжестью растворилась, и я вывалилась в коридор, с трудом удержавшись на ногах.
Кажется, Анна Николаевна и Вадим рассмеялись от неожиданности. Кажется, кое-где открылись двери кают. Я с горящими от стыда щеками, не глядя по сторонам, прошла по коридору нижней палубы. Добравшись до боцманской каюты, повалилась на койку.
Меня жег стыд. Стыд за Анну Николаевну. Как могла быть такая дочь у моей бабушки?! За что ей такое горе? Она в течение сорока лет не только мазала йодом царапины на детских пальцах и заставляла пить касторку. Каждый ребенок в интернате, живущий вдалеке от родителей, находил в медпункте заботу и ласку. Каждый человек, окончивший училище, благодарил старую фельдшерицу, старался доставить ей радость. А ее дочь… Я только теперь поняла показавшиеся когда-то странными слова:
«Если бы я вздумала плакать из-за Анны, пришлось бы мне занимать воду в Москве-реке… Впрочем, там не хватает соли…»
Ее дочь заслуживала дружбы только таких, как Вадим.
За Вадима было не только стыдно. Я отказалась от него уже давно, как только узнала, что у него семья, но тогда мне было не так больно. Он был недосягаемым, но продолжал быть достойным любви и уважения человеком. Теперь же мне хотелось скрипеть зубами от боли…
Вот, значит, какова была его помощь Анне Николаевне: за стаканом вина обсуждали свои мерзкие планы!
А речь в колхозном клубе… Теплые интонации голоса и изысканные слова о новых позициях советского искусства… И вот какая позиция у него самого…
Его даже нельзя оправдать недомыслием. Он умен и все видит. Он прекрасно понял, каким одушевленным искусством сделал Евгений Данилович все, что здесь снимали, настойчиво преодолевая сопротивление Анны Николаевны. Вадим не может не знать, что им с Анной Николаевной не сделать фильм поэтическим и глубоким, что они могут только сляпать его, как мой танец на кинопробе в Москве. И все-таки…
Мне было стыдно за него больше, чем за Анну Николаевну. Она хоть не лицемерила!
Но больше всего мне было стыдно за себя. Я была уверена, что их сговор неосуществим, но мое собственное поведение этим не оправдывалось. Ведь еще сегодня я жалела ее, побежала предупредить о слухах… Я была слепой, хотя видела всё.
— Ты не спишь? — послышалось за дверью.
Я не узнала голоса, но все равно мне не хотелось говорить ни с кем.
— Ты не спишь? — раздался погромче голос Анвера.
Нет, на препирательства со вспыльчивыми мальчишками я вовсе не была способна и притаилась, стараясь унять дрожь, которая меня колотила.
Наконец я поняла, что стучу зубами, скорее всего, от холода. Окно так и осталось незакрытым, и в каюте была такая же температура, как и на реке. Когда я повернула голову, мне показалось, что в меня швырнули пригоршней снега, — так холодны были мои волосы, которых я коснулась лицом.
Спохватившись, что завтра предстоит большая работа, я с трудом поднялась и закрыла окно. Собрав всю свою одежду, я бросила ее поверх одеяла и залезла под него с головой. Я дышала изо всех сил, но согреться не могла.
Это была третья бессонная ночь на пароходе, и, чтобы не уподобиться страдалицам, героиням романов Достоевского, пришлось принять меры. Высунувшись из-под кучи одежды, я схватила пустой чемодан и, раскрыв, тоже положила на себя кверху дном. Потом нырнула обратно. То ли восторжествовал закон физики, и чемодан предохранял от доступа холодного воздуха, то ли я успокоилась, но мне сделалось теплее.
Я приняла тяжелое для себя решение: если понадобится, рассказать правду о Вадиме и Анне Николаевне. Я задавала себе вопрос: не потому ли я так строга, что Вадим предпочел мне Анну Николаевну или, вернее, то, что она называет карьерой? Но передо мной неотступно стояла тарелка с крупно нарезанными помидорами, жующие рты, склоненные над ней, и винтообразная струя из бутылки. Они оба вызывали только отвращение, а не жажду «свести счеты».
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |