Мы приходим теперь к современной иерархии, к господству идеи в обыденной жизни. Вся вторая часть "Книги" наполнена борьбой против этой "иерархии". Поэтому мы остановимся на ней подробно, когда будем говорить об этой второй части. Но так как святой Макс, как и в главе о "причуде", уже здесь предвкушает свои идеи и повторяет в начале позднейшее, как в позднейшем - начало, то мы вынуждены привести уже здесь несколько примеров его иерархии. Его метод создания книг есть единственный "эгоизм", встречающийся во всей его книге. Его самоуслаждение стоит в обратном отношении к наслаждению, испытываемому читателем.
Так как бюргеры требуют любви к своему царству, к своему режиму, то согласно Jacques le bonhomme они хотят "основать царство любви на земле" (стр. 98). Так как они требуют почитания своего господства и отношений этого господства, т. е. хотят узурпировать господство над почитанием, то они требуют, согласно тому же простаку, господства Почитания вообще, относятся к почитанию как к живущему в них святому духу (стр. 95). Извращенную форму, в которой ханжеская и лицемерная идеология буржуа выдает свои особые интересы за всеобщие интересы, Jacques le bonhomme, с его верой, способной сдвинуть горы с места, принимает за действительную, мирскую основу буржуазного мира. Почему этот идеологический обман приобретает у нашего святого именно эту форму, мы увидим, говоря о "политическом либерализме".
Новый пример дает нам святой Макс на стр. 115, говоря о семье. Он заявляет, что хотя и очень легко эмансипироваться от господства своей собственной семьи, но "отказ от повиновения легко порождает угрызения совести", и поэтому люди крепко держатся семейной любви, понятия семьи, обретая таким образом "священное понятие семьи", "Святое" (стр. 116).
Наш добрый малый опять усматривает господство Святого там, где господствуют вполне эмпирические отношения. Буржуа относится к установлениям своего режима, как еврей к закону: он обходит их, поскольку это удается сделать в каждом отдельном случае, но хочет, чтобы все другие их соблюдали. Если бы все буржуа, всей массой и сразу, стали бы обходить буржуазные установления, то они перестали бы быть буржуа, - такое поведение, конечно, не приходит им в голову и отнюдь не зависит от их воли и поведения. Распутный буржуа обходит брак и предается втайне нарушениям супружеской верности; купец обходит институт собственности, лишая других собственности посредством спекуляций, банкротства и т. д.; молодой буржуа делает себя независимым от своей собственной семьи, когда он в состоянии это сделать, - он практически упраздняет для себя семью. Но брак, собственность, семья остаются теоретически неприкосновенными, потому что они образуют практические основы, на которых воздвигла свое господство буржуазия, потому что они, в своей буржуазной форме, являются условиями, благодаря которым буржуа есть буржуа, - подобно тому как закон, который постоянно обходится, делает религиозного еврея религиозным евреем. Это отношение буржуа к условиям своего существования приобретает одну из своих всеобщих форм в буржуазной моральности. Вообще нельзя говорить о семье "как таковой". Буржуазия исторически придает семье характер буржуазной семьи, в которой скука и деньги являются связующим звеном и к которой принадлежит также и буржуазное разложение семьи, не мешающее тому, что сама семья продолжает существовать. Ее грязному существованию соответствует священное понятие о ней в официальной фразеологии и во всеобщем лицемерии. Там, где семья действительно упразднена, как у пролетариата, происходит как раз обратное тому, что думает "Штирнер". Там понятие семьи не существует вовсе, но зато местами несомненно встречается семейная склонность, опирающаяся на весьма реальные отношения. В XVIII веке понятие семьи было упразднено философами, потому что действительная семья уже начала разлагаться на вершине цивилизации. Разложилась внутренняя связь семьи, разложились отдельные части, которые входят в понятие семьи, например повиновение, пиетет, супружеская верность и т. д.; но реальное тело семьи, имущественное отношение, отношение, исключающее другие семьи, вынужденное сожительство - отношения, данные уже фактом существования детей, устройством современных городов, образованием капитала и т. д., - все это сохранилось, хотя и с многочисленными нарушениями, потому что существование семьи неизбежно обусловлено ее связью со способом производства, существующим независимо от воли буржуазного общества. Разительнее всего проявилась эта неизбежность во время французской революции, когда семья была на одно мгновение почти совсем отменена законом. Семья продолжает существовать даже в XIX веке, только процесс ее разложения сделался более всеобщим - и это порождено не ее понятием, а более высоким развитием промышленности и конкуренции; семья все еще существует, хотя ее разложение давно уже провозглашено французскими и английскими социалистами и через французские романы проникло наконец и к немецким отцам церкви.
Еще один пример господства идеи в обыденной жизни. Так как школьные учителя могут по поводу ничтожной оплаты их труда утешаться святостью того дела, которому они служат (чтo возможно только в Германии), то Jacques le bonhomme действительно верит, что эта фразеология есть причина их низких окладов (стр. 100). Он верит, что "Святое" имеет в современном буржуазном мире действительную денежную стоимость, он верит, что если бы "Святое" было упразднено, то скудные средства прусского государства (об этом, между прочим, см. у Браунинга) увеличились бы в такой степени, что каждый сельский учитель вдруг стал бы получать министерский оклад.
Это - иерархия бессмыслицы.
"Замыкающий камень этого величественного собора" - как выражается великий Михелет - иерархии является "подчас" делом "Некто".
"Подчас людей подразделяют на два класса, на образованных и необразованных". (Подчас обезьян подразделяют на два класса, на хвостатых и бесхвостых.) "Первые занимались, поскольку они были достойны своего названия, мыслями, духом". Им "в послехристианскую эпоху принадлежало господство, и они требовали за свои мысли... почитания". Необразованные (животное, ребенок, негр) "бессильны" против мыслей и "становятся им подвластны. Таков смысл иерархии".
"Образованные" (юноша, монгол, Новый) опять, стало быть, занимаются только "Духом", чистой мыслью и т. д., они - метафизики по профессии, в конечном счете гегельянцы. "Поэтому" "необразованные" - не-гегельянцы. Гегель был бесспорно "наиобразованнейшим" гегельянцем, а потому у него "ясно видно, как именно образованнейший человек тоскует по вещам". Дело в том, что "образованный" и "необразованный" и внутри себя сталкиваются друг с другом, и притом в каждом человеке "необразованный" наталкивается на "образованного". А так как в Гегеле проявляется наибольшая тоска по вещам, т. е. по тому, что составляет удел "необразованного", то здесь обнаруживается также, что "наиобразованнейший" человек есть вместе с тем и "необразованнейший". "Здесь" (у Гегеля) "действительность должна полностью соответствовать мысли, и ни одно понятие не должно быть лишено реальности". Это значит: здесь обычное представление о действительности должно целиком и полностью получить свое философское выражение, но при этом Гегель воображает, наоборот, что, "стало быть", каждое философское выражение создает соответствующую ему действительность. Jacques le bonhomme принимает иллюзию, которую Гегель питает по отношению к своей философии, за чистую монету гегелевской философии.
Гегелевская философия, которая, в виде господства гегельянцев над не-гегельянцами, выступает как высшее увенчание иерархии, завоевывает последнее всемирное царство.
"Система Гегеля была высшей деспотией и единодержавием мышления, всесилием и всемогуществом духа" (стр. 97).
Здесь мы попадаем, таким образом, в царство духов гегелевской философии, которое простирается от Берлина до Галле и Тюбингена, в царство духов, историю которого написал господин Байрхоффер, а соответствующий статистический материал собрал великий Михелет.
Подготовкой к этому царству духов явилась французская революция, которая "только всего и сделала, что превратила вещи в представления о вещах" (стр. 115; ср. выше Гегель о революции, стр. [162 - 163]). "Так, люди оставались гражданами" (у "Штирнера" оно помещено раньше, но ведь "Штирнер изрекает не то, что имеет в виду; с другой стороны, то, что он имеет в виду, - неизрекаемо ", Виганд, стр. 149) и "жили в рефлексии, обладая неким предметом, над которым рефлектировали, перед которым" (per appos.56) "испытывали благоговение и страх".
"Штирнер" говорит в одном месте на стр. 98: "Дорога в ад вымощена благими намерениями". Мы же скажем: дорога к Единственному вымощена дурными дополнениями, приложениями, которые играют у него роль заимствованной им у китайцев "небесной лестницы", служат ему "канатом объективного" (стр. 88), на котором он проделывает свои "блошиные прыжки ".После всего этого для "новой философии или нового времени", - а с момента наступления царства духов новое время и есть не что иное, как новая философия, - было нетрудно "превратить существующие объекты в представляемые, т. е. в понятия" (стр. 114), - продолжателем этой работы и является святой Макс.
Мы видели, как наш рыцарь печального образа еще "до того как возникли горы", которые он потом сдвинул с места своей верой, еще в начале своей книги несся во весь опор к великой цели своего "величественного собора". Его "ослик" - в этой роли фигурирует приложение - еле успевал перебирать ногами; наконец, теперь, на стр. 114, наш рыцарь достиг своей цели и с помощью могучего "или" превратил новое время в новую философию.
Тем самым древнее время (т. е. древнее и новое, негритянское и монгольское, но, собственно говоря, только доштирнеровское время) "достигло своей конечной цели". Мы можем теперь раскрыть секрет, почему святой Макс озаглавил всю первую часть своей книги "Человек" и выдал всю свою историю чудес, призраков и рыцарей за историю "Человека". Идеи и мысли людей были, разумеется, идеями и мыслями о себе и о своих отношениях, были их сознанием о себе, о людях вообще,- ибо это было сознание не отдельного только лица, но отдельного лица в его связи со всем обществом, - и обо всем обществе, в котором люди жили. Независимые от них условия, в которых они производили свою жизнь, связанные с этими условиями необходимые формы общения и обусловленные всем этим личные и социальные отношения должны были, - поскольку они выражались в мыслях, - принять форму идеальных условий и необходимых отношений, т. е. получить свое выражение в сознании как такие определения, которые происходят из понятия человека вообще, из человеческой сущности, из природы человека, из человека как такового. То, чем были люди, чем были их отношения, явилось в сознании в качестве представления о человеке как таковом, о способах его существования или о его ближайших логических определениях. И вот после того как идеологи предположили, что идеи и мысли управляли до сих пор историей, что история этих идей и мыслей и есть единственная, существовавшая до сих пор история; после того как они вообразили, что действительные отношения сообразовались с человеком как таковым и его идеальными отношениями, т. е. с логическими определениями; после того как они вообще историю сознания людей о себе превратили в основу их действительной истории, - после всего этого не было ничего легче, как назвать историю сознания, идей, Святого, установившихся представлений историей "Человека" и подменить ею действительную историю. Святой Макс отличается от всех своих предшественников только тем, что он ничего не знает об этих представлениях, - даже в состоянии их произвольной обособленности от действительной жизни, продуктом которой они явились, - и все его ничтожное творчество ограничивается тем, что в своей копии гегелевской идеологии он обнаруживает незнание даже копируемого оригинала. - Уже отсюда понятно, каким образом может он своей фантазии об истории Человека противопоставить историю действительного индивида в форме Единственного.
Единственная история совершается сначала в стоической школе в Афинах, затем почти целиком в Германии и, наконец, на Купферграбене в Берлине, где воздвигнул свой замок деспот "новой философии или нового времени". Уже отсюда видно, о каком исключительно национальном и местном деле идет здесь речь. Вместо всемирной истории святой Макс дает несколько, к тому же крайне скудных и неверных, толкований по поводу истории немецкой теологии и философии. Если иной раз мы и покидаем, по видимости, пределы Германии, то лишь для того, чтобы утверждать, будто дела и мысли других народов, например французская революция, "достигают своей конечной цели" в Германии, и именно на Купферграбене. Приводятся только национально-немецкие факты, обсуждаются и толкуются они на национально-немецкий лад, и результат всегда получается национально-немецкий. Но и это еще не все. Образ мыслей и образование нашего святого - не только немецкие, но и насквозь берлинские. Роль, отводимая гегелевской философии, есть та самая, которую она играет в Берлине, - Штирнер смешивает Берлин с миром и с мировой историей. "Юноша" - берлинец; добрые бюргеры, то и дело встречающиеся в книге, - берлинские филистеры, завсегдатаи пивных. Исходя из таких предпосылок, можно прийти только к результату, ограниченному тесными национальными и местными рамками. "Штирнер" и вся его философская братия, среди которой он самый слабый и невежественный, являют собой практический комментарий к бравым стишкам бравого Гофмана фон Фаллерслебена:
Лишь в Германии, лишь в Германии
Я хотел бы жить всегда.
Местный берлинский вывод нашего бравого святого, гласящий, что мир "весь вышел" в гегелевской философии, позволяет ему без больших издержек основать свое "собственное" всемирное царство. Гегелевская философия все превратила в мысли, в Святое, в привидение, в дух, в духов, в призраки. С ними-то "Штирнер" и будет сражаться, он победит их в своем воображении и на их трупах воздвигнет свое "собственное", "единственное" всемирное царство "во плоти", всемирное царство "целостного человека".
"Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных" (Послание к эфесянам, 6, 12).
Теперь "Штирнер" "обул ноги в готовность" сражаться с мыслями. За "щит веры" ему нет нужды "браться", ибо он никогда не выпускал его из рук. Вооружившись "шлемом" гибели и "мечом" неразумия (ср. там же), он идет в бой. "И дано было ему вести войну против Святого", но не было дано "победить его" (Откровение Иоанна, 13, 7).
5. Блаженствующий в своей конструкции "Штиpнер"
Мы опять оказались на том же самом месте, на котором мы находились, когда на стр. 19 речь шла о юноше, переходящем в мужа, и на стр. 90 - о монголоподобном кавказце, который превращается в кавказского кавказца и "обретает самого себя". Мы присутствуем, стало быть, при третьем самообретении таинственного индивида, о "тяжкой жизненной борьбе" которого повествует нам святой Макс. Только теперь вся история осталась уже позади нас и ввиду обширности переработанного нами материала мы должны бросить ретроспективный взгляд на гигантский труп загубленного Человека.
Если святой Макс на одной из последующих страниц, успев давно уже позабыть свою историю, утверждает, что "гениальность издавна считается созидательницей новых всемирно-исторических творений" (стр. 214), то мы знаем уже, что, по крайней мере, его историю не могут упрекнуть в этом даже самые злостные его враги, ибо в ней вовсе не фигурируют какие-либо личности, не говоря уже о гениях, а встречаются лишь окаменелые мысли-калеки и уродливые гегелевские оборотни.
Repetitio est mater studioiura57. Святой Макс, изложивший всю свою историю "философии или времени" лишь для того, чтобы иметь случай дать несколько беглых этюдов о Гегеле, повторяет в заключение еще раз всю свою единственную историю. Он делает это, однако, с естественно-научным уклоном, преподнося нам важные сведения о "единственном" естествознании; объясняется это тем, что всякий раз, когда "миру" приходится играть у него важную роль, мир тотчас превращается в природу. "Единственное" естествознание начинается сразу же с признания своего бессилия. Оно рассматривает не действительное отношение человека к природе, обусловленное промышленностью и естествознанием, а провозглашает его фантастическое отношение к природе. "Как мало может одолеть человек! Он вынужден предоставить солнцу двигаться по своему пути, морю - катить свои волны, горам - возноситься к небу" (стр. 122). Святой Макс, который, подобно всем святым, любит чудеса, но способен сотворить лишь логическое чудо, недоволен тем, что не может заставить солнце плясать канкан, он сокрушается по поводу того, что не в силах привести море в состояние покоя, он возмущен тем, что вынужден предоставить горам возноситься к небу. Хотя на стр. 124 мир уже к концу древности становится "прозаичным", однако для нашего святого он все еще в высшей степени непрозаичен. Для него все еще движется по своему пути "солнце", а не земля, и его огорчает, что он не может а 1а Иисус Навин скомандовать: "Солнце, остановись!".На стр. 123 Штирнер открывает, что в конце древности "дух" стал "снова неудержимо бурлить и пениться, потому что внутри него скопились газы" (духи) "и после того как перестал действовать механический толчок, приходящий извне, начали свою удивительную игру химические напряжения, возбуждаемые внутри".
Эта фраза содержит в себе важнейшие данные "единственной" натурфилософии, которая уже на предыдущей странице возвысилась до уразумения, что природа "неодолима" для человека. Мирской физике ничего неизвестно относительно механического толчка, который перестает действовать, - заслуга этого открытия всецело принадлежит единственной физике. Мирская химия не знает "газов", возбуждающих "химические напряжения", да еще "внутри". Газы, входящие в новые соединения, в новые химические отношения, не возбуждают никаких "напряжений", а приводят, в крайнем случае, к падению напряжения, поскольку они переходят в капельно-жидкое агрегатное состояние и при этом сокращают свой объем до величины меньше одной тысячной прежних размеров. Если святой Макс чует "в" своем собственном "нутре" "напряжения", вызванные "газами", то это - в высшей степени "механические толчки", а отнюдь не "химические напряжения"; они производятся химическим превращением известных смесей в другие, - превращением, обусловленным физиологическими причинами; при этом часть составных элементов прежней смеси становится газообразной, поэтому занимает больший объем и, в случае отсутствия свободного пространства, производит вовне "механический толчок" или давление. Что эти несуществующие "химические напряжения" "ведут" чрезвычайно "удивительную игру" "внутри" святого Макса - на сей раз именно в его голове, - "это мы видим по той роли", которую они играют в "единственном" естествознании. Впрочем, было бы желательно, чтобы святой Макс не утаивал дольше от мирских естествоиспытателей, какую бессмыслицу разумеет он под сумасшедшим выражением "химические напряжения", которые к тому же "возбуждаются внутри" (как будто "механический толчок", воздействующий на желудок, тоже не "возбуждает его внутри").
"Единственное" естествознание было написано только потому, что святой Макс не мог на этот раз приличествующим образом коснуться Древних, не обронив заодно несколько слов о "мире вещей", о природе.
Древние, уверяет нас здесь Штирнер, превращаются к концу древнего мира все сплошь в стоиков, "которых не может вывести из спокойствия никакое крушение мира" (сколько же раз должно происходить это крушение?) (стр. 123). Древние становятся, таким образом, китайцами, которых тоже "не может низвергнуть с небес их покоя никакой непредвиденный случай" (или вымысел) (стр. 90). Jacques le bonhomme серьезно верит даже, что к концу древности "перестал действовать механический толчок, приходящий извне". Насколько это соответствует действительному положению римлян и греков в конце древности, их полнейшей беспочвенности и неуверенности, едва бывшей в состоянии противопоставить "механическому толчку" хоть какой-нибудь остаток vis inertiae58, - об этом ср. между прочим Лукиана. Могучие механические толчки, которым подверглась римская мировая держава в результате того, что она была разделена между несколькими цезарями вследствие их междоусобных войн, в результате колоссальной концентрации в Риме собственности, особенно земельной, и вызванной этим убыли населения в Италии, в результате натиска гуннов и германцев, - эти толчки, по мнению нашего святого историка, "перестали действовать"; только "химические напряжения", только "газы", "возбуждаемые внутри" христианством, ниспровергли Римскую империю. Великие землетрясения на Западе и на Востоке, похоронившие посредством "механических толчков" сотни тысяч жителей под развалинами городов и, конечно, не оставившие без изменения и сознание людей, по "Штирнеру" тоже, вероятно, "не действовали" или же представляли собой химические напряжения. И "в самом деле" (!) "древняя история заканчивается тем, что Я превратило мир в мою собственность", - чтo доказывается посредством библейского изречения: "Мне" (т. е. Христу) "все вещи переданы отцом". Здесь, следовательно, Я = Христос. При этом Jacques le bonhomme и на сей раз верит христианину в том, что он мог бы сдвинуть горы с места и т. д., если бы "только захотел". Он провозглашает себя в качестве христианина владыкой мира, а таковым он является только в качестве Христа; он провозглашает себя "собственником мира". "Тем самым эгоизм одержал первую полную победу, поскольку Я возвысило Себя до положения собственника мира" (стр. 124). Чтобы возвыситься до совершенного христианина, штирнеровскому Я оставалось теперь только довести борьбу до конца, отделаться от духа (чтo ему и удалось еще до того, как возникли горы). "Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное". Святой Макс дошел до совершенства по части нищеты духом и даже хвалится этим в своем великом ликовании перед господом.
Нищий духом святой Макс верует в возникшие из разложения древнего мира фантастические газообразования христиан. Древний христианин не имел никакой собственности в этом мире и довольствовался поэтому своей воображаемой небесной собственностью и своим божественным правом на собственность. Вместо того чтобы сделать мир уделом народа, он провозгласил самого себя и свою нищенскую братию "людьми, взятыми в удел" (Первое послание Петра, 2, 9). Христианское представление о мире и есть, по "Штирнеру", тот мир, в который действительно превращается разложившийся мир древности, тогда как это, в лучшем случае, мир фантазий, в который выродился мир древних представлений и в котором христианин может силой веры двигать горы с места, чувствовать себя могущественным и добиваться того, чтобы "механический толчок перестал действовать". Так как люди у "Штирнера" уже не определяются внешним миром, уже не принуждаются механическим толчком потребности к производству, так как вообще механический толчок, а тем самым и половой акт, потерял свое действие, то люди только чудом могли продолжать свое существование. Правда, для немецких фразеров и школьных наставников, наделенных газообразным содержанием в такой же мере, как и "Штирнер", гораздо легче удовлетвориться христианской фантазией о собственности, - что на самом деле означает только собственность христианской фантазии, - чем представить преобразование действительных отношений собственности и производства древнего мира.
Тот самый первобытный христианин, который в воображении Jacques le bonhomme был собственником древнего мира, принадлежал в действительности большей частью миру собственников, был рабом и мог быть продан на торгу. Но "Штирнер", блаженствующий в своей конструкции, продолжает неудержимо ликовать.
"Первая собственность, первое великолепие завоевано!" (стр. 124).
Таким же способом штирнеровский эгоизм продолжает завоевывать собственность и великолепие, продолжает одерживать "полные победы". В теологическом отношении первобытного христианина к древнему миру дан совершенный прообраз всей его собственности и всего его великолепия.
Эта собственность христианина мотивируется таким образом:
"Мир лишился божественности... он стал прозаическим, стал Моей собственностью, которой Я распоряжаюсь, как Мне (т. е. духу) угодно" (стр. 124).
Это значит: мир лишился божественности, следовательно он от Моих фантазий освобожден для Моего собственного сознания; он стал прозаическим, следовательно он относится ко мне прозаически и распоряжается Мной по излюбленному им прозаическому способу, отнюдь не так, как угодно Мне. Помимо того что "Штирнер" здесь действительно думает, будто в древности не существовало прозаического мира, будто в мире обитало тогда божественное начало, он фальсифицирует даже христианское представление, которое постоянно оплакивает свое бессилие по отношению к миру и само изображает свою одержанную в фантазии победу над этим миром как лишь идеальную, перенося ее к моменту светопреставления. Лишь тогда, когда реальная мирская власть наложила свою руку на христианство и начала его эксплуатировать, христианство, переставшее, конечно, после этого быть оторванным от мира, могло вообразить себя собственником мира. Святой Макс ставит христианина в такое же ложное отношение к древнему миру, в какое он ставит юношу к "миру ребенка"; он ставит эгоиста в такое же отношение к миру христианина, в каком муж находится к миру юноши.
Христианину только и остается теперь как можно скорее превратиться в нищего духом и познать мир духа во всей его суетности - точно так же, как он это сделал с миром вещей, - чтобы иметь возможность "распоряжаться, как ему угодно" и миром духа, благодаря чему он и становится совершенным христианином, эгоистом. Отношение христианина к древнему миру служит, следовательно, образцом для отношения эгоиста к новому миру. Подготовка к этой духовной нищете и составляла содержание "почти двухтысячелетней" жизни - жизни, главные эпохи которой имеют, конечно, место только в Германии.
"После ряда превращений святой дух с течением времени стал абсолютной идеей, которая опять-таки в многообразных преломлениях разбилась на различные идеи любви к людям, гражданской добродетели, разумности и т. д." (стр. 125, 126).
Немецкий домосед снова ставит все на голову. Идеи любви к людям и т. д. - эти уже совершенно стершиеся монеты, особенно благодаря их усиленному обращению в XVIII веке, - превратились у Гегеля в сублимат абсолютной идеи, но и после того, как они подверглись этой перечеканке, им так же мало удалось получить хождение за границей, как и прусским бумажным деньгам.
Вполне последовательный, уже многократно повторенный Штирнером вывод из его взгляда на историю гласит следующее: "Понятиям должна всюду принадлежать решающая роль, понятия должны регулировать жизнь, понятия должны господствовать. Это - религиозный мир, которому Гегель дал систематическое выражение" (стр. 126) и который наш добродушный простак принимает за действительный мир с такой доверчивостью, что на следующей стр. 127 он изрекает: "Теперь в мире господствует один только дух". Утвердившись в этом мире иллюзий, он может даже (стр. 128) построить "алтарь", а потом "вокруг этого алтаря" "воздвигнуть церковь", - церковь, "стены" которой шагают вперед, "двигаются все дальше". "За короткое время эта церковь охватывает всю землю"; Он, Единственный, и Шелига, слуга его, находятся вне церкви, "бродят вокруг ее стен, и вот они отброшены к самому краю"; "вопя от мучительного голода", святой Макс взывает к своему слуге: "Еще один шаг, и мир Святого победил". Но тут Шелига внезапно "погружается" "в крайнюю бездну", лежащую над ним, - литературное чудо! Ибо, поскольку земля есть шар, а церковь охватила уже всю землю, - постольку бездна может простираться только над Шелигой. Так, наперекор закону тяжести, возносится он на небо задом и воздает таким образом честь "единственному" естествознанию, - это для него тем легче, что, согласно стр. 126, "природа вещи и понятие отношения" безразличны для "Штирнера" и "не руководят им в его рассуждениях или выводах", да к тому же и "взаимоотношение, в какое" Шелига "вступил" с тяжестью, "само является единственным в силу единственности", присущей Шелиге, и нисколько не "зависит" от природы тяжести или от того, под какую "рубрику подводят" это отношение "другие", например естествоиспытатели. И, наконец, "Штирнер" убедительно просит нас "не отделять действие" Шелиги "от действительного" Шелиги "и не оценивать его с человеческой точки зрения".
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |