Впрочем, и здесь он наврал на своих коллег из-за отвратительного характера, злым силам которого помогло высвободиться то же облучение. Не так уж они плохи, если слышат что-нибудь дельное, стоящее, полезное в их практической деятельности. Не раз в своей жизни случалось ему быть свидетелем того, как оживленно перешептывающаяся аудитория вдруг, словно обратившись в единый организм, замирала и записывала: для раненых, для больных, скорее, точнее, не пропуская ничего, как было это, например, в войну на флоте, когда слушали простенькие рекомендации Николая Евгеньевича Богословского.
— Нет, ругаться не пойдет! — сказал себе Устименко и вновь принялся методично и скрупулезно записывать все свои нынешние анализы и субъективные ощущения, опять принудив усталые мозги к работе над далеко не совершенным в смысле аккуратности дневником, начатым в первый же день облучения.
Дневник!
Даже тетрадку он не удосужился завести себе — «ученый», еще смеющий ругать других.
Записав все свои наблюдения, Владимир Афанасьевич прополоскал рот водой с содой и подождал, подперев лицо ладонями, в надежде, что вдруг да и захочется спать. И спать, действительно, ужасно захотелось, но это еще ничего не значило, такое бывало. В этот раз тоже: едва он, поспешая, улегся, как сна не оказалось ни в одном глазу.
Сон прошел, потому что Устименко внезапно понял, что больше ему не увидеть Варвару, как бы он ни ухищрялся. Следовало оставить надежду, безнадежную надежду. Но все-таки: ведь приезжала она к отцу и Аглае, правда, когда Устименко отсутствовал. Он, случалось, заглядывал домой в самое неурочное время, и ведь могло же случиться, что она именно в эту минуту решила проведать своих.
А теперь уже не проведает.
Никогда.
Теперь, после Никольского, Аглая и Родион Мефодиевич въедут в его квартиру, а он поселится в той комнате, где жил Богословский. В отдельной комнате. Там он и будет жить-поживать своей холостяцкой жизнью. И заваривать чай в чайнике Богословского, и пить из его кружки. Стариков тянет на юг. Степанов давно грозится, что уедет на Черное море. Варвара, конечно, захочет работать поближе к отцу. И все они уедут, а он останется. И, как собака, совершенно как собака, будет доживать свою неудалую жизнь.
Опять забарабанило в ухе, и он сел, ругаясь, на своем диване. Но собака ему что-то напомнила, что-то легкое и веселое, что-то славное и важное. Собака — при чем тут собака, какая еще, к черту, собака?
Но собака тем не менее была.
Медленно, медленно, из мглы сознания, оглушенного люминалом и табаком, полусном и полуявью, бессонницами и горем, выплыл урок анатомии доктора Тульпиуса, институт имени Сеченова и трехцветный пес Шарик.
— Шарик, — как бы проверяя себя, с улыбкой произнес Владимир Афанасьевич, — совершенно точно — Шарик. Трехцветный.
И голос Постникова вспомнился ему — ледяной голос недовольного Ивана Дмитриевича:
— После того, что вы натворили с животным, вы здесь собаку на ноги не поставите. Разве что в домашних условиях…
Шарик едва ползал в тот вечер. Он все время зализывал швы, крупно, мучительно дрожал и, конечно, ничего не ел и не пил. Студент Устименко привез пса домой к тетке Аглае и позвонил Варваре, чтобы немедленно явилась. Он ведь только приказывал ей — иначе его величество, будущий Пирогов, с ней не разговаривал. Он даже покрикивал на нее — прямо в ее кроткие глаза.
Пес помирал.
И кряхтел человеческим голосом. Володя что-то согрел ему, какую-то хорошую пищу, и наболтал туда сырое яйцо. Шарик понюхал и брезгливо попятился.
«Здесь медицина, кажется, должна передоверить свои функции гробовщику, — подумал студент Устименко старой фразой из какой-то статьи. И с ненавистью покосился на „Урок анатомии“. Со злобной ненавистью. — Попробуй-ка светить другим, если даже собаку не можешь выходить. Сгореть самому дело не хитрое, а вот собаку вытащить…»
…Когда вошла Варвара, он по-прежнему сидел над Шариком и запихивал себе в рот холодную картошку.
— Собачка, — закричала Варвара, — какая собачка! Это ты мне ее купил, да? В подарок, Володечка?
Он ведь ей никогда ничего не дарил. Где там! Он был занят высшими материями, самыми наивысшими. И когда Варя завизжала от счастья, он не нашел ничего лучшего, как прикрикнуть, чтобы она не вопила.
— Она заболела, да? — опять затарахтела Варвара. — Ты ее лечишь? Володечка, вылечи мне ее, пожалуйста, миленький…
И то, что вовсе он не дарил ей собаку, нисколько не огорчило ее: она поняла — ему не управиться без нее, и это сделалось ей главным подарком. Она ему нужна — вот что обрадовало ее тогда безмерно, бесконечно. Но он, идиот, и этого не понял. Он был занят и сказал ей сухо, с высоты своего величия:
— Я удалил у нее порядочный кусок кишечника. И еще кое-что мне пришлось с ней сделать. А она лижет мне руки и относится ко мне по-товарищески. По всей вероятности, это единственное живое существо, которое принимает меня за врача.
— А разве я не принимаю тебя за врача? — оскорбилась и изумилась Варвара. — Я?
Но он не слушал. Слышал, но не слушал. Никогда не слушал — обидчивый, надутый, самодовольный индюк. И не оценил, не зашелся от счастья, когда на рассвете или глубокой ночью в клинике услышал, как кричит в телефонную трубку Варька своим чуть сипатым, восторженным, девчоночьим голосом:
— Она ест! Ест хорошо, и молоко ест, и все!
— Благодарю! — только и нашелся ей ответить этот тупой и самомнящий человек, ничтожество, которое стыдилось, что другие услышат, как она орет по телефону. — Очень благодарен!
Разве этих слов мало — казалось ему тогда. Разве Полунин и Постников сказали бы иначе? Ведь главное — не уронить свое достоинство медика, почти врача, ученого, будущего Мечникова, Сеченова, Павлова! Как он тогда о себе думал! А она лепетала, бедняга-бедолага, про то, как пса надо прогуливать, какую она нашла «прохудившуюся» кастрюлю и как будет варить для собаки, она и спать-то не ложилась, не прилегла, совсем, ни минуты, только для того, чтобы участвовать в его деле, в его жизни, чтобы быть ему нужной. «Очень благодарен! — сказал он ей тогда. — Очень!»
Все правильно. Каждому свое. Вот и остался трехцветный Володечка, ученый с мировым именем, остался вроде Шарика, с той только разницей, что Шарика выходила Варвара, а он выхаживал себя сам. «Это ты мне собачку купил? — вновь прозвучало в его ушах сквозь пулеметный треск. — Ах, какая собачка прекрасная, какая собачевская собачечка», — услышал он Варвару и опять затряс бедной своей головой, чтобы избавиться от этого наваждения, от юности своей, от того, что потерял навечно и пытался все-таки отыскать…
В девять его разбудили. Матвеевна принесла позавтракать и воду для бритья. Со старческим кряхтеньем он поднялся и пошел в душ. Потом побрился, стараясь не видеть отечные мешки под глазами, подавляя в себе жалость к собственной персоне. Преодолевая отвращение, выпил чай и с трудом разгрыз сухарик. А когда закуривал, вошел Волков — веселый, с блестящими глазами, раскрасневшийся; наверное, опаздывал и бежал — бегать он умел, это все знали.
— Сейчас иду, — сказал Устименко.
— Еще успеем, — ответил Волков своим низким, красивым голосом, — больного не начали готовить. Можно папиросочку?
Владимир Афанасьевич кивнул. И с чего это Волков так сияет?
— А мы вчера с Норой записались, — ответил он на вопрос, поставленный в лоб. — Так что я теперь женатый человек. И знаете, Владимир Афанасьевич, все удивляюсь: был вольный казак, а стал — то, что именуется «женатик». Это я-то, принципиальный противник закабаления…
Он радостно, громко и довольно глупо захохотал, переконфузился и перешел к грыже, которую им предстояло сейчас «делать». Но Устименко прервал его и сказал служебным голосом, словно речь шла о больничных делах:
— Давайте мы так с вами условимся, Борис Борисович: если вы, принципиальный противник закабаления и к тому же непревзойденный ходок по этой части, обидите Нору — я вам, как выражаются босяки, весь ливер отобью. И житья никакого не дам. А хватка у меня мертвая, с прикусом, как собачники изъясняются. И это не в смысле там какого-нибудь ханжества, а просто я Нору по войне знаю и горе ей причинить не позволю…
Волков насупился. Такое выражение его лица означало, что в свою личную жизнь он не позволит вмешиваться никому. Эту мысль он и выразил — в деликатной, впрочем, форме.
— Я и не вмешиваюсь, — оборвал Устименко, — я — упреждаю. Мне Нора — испытанный товарищ, а вы — известный папильон и стрекозел. Что кривитесь? Некрасивые слова употребляю? Вы натура поэтическая и даже в стихах разбираетесь. Ну, а я известный грубиян, так и порешим. И ежели что — вмешаюсь, так что условимся впредь: совет вам да любовь, но все свои старые шашни забудьте навечно, понятно?
Он взял палку из угла, плечом надавил на дверь и зашагал к операционной. Волков, соблюдая субординацию, пошел сзади.
После трудной грыжи пошли тяжелые травмы по «скорой», и только в три часа пополудни Устименко опять удивился, как удивлялся все это время: в операционной, и только в операционной, словно чудом слетала с него усталость и исчезало привычное отупение. Здесь он был прежним — собранным и спокойным, деловитым, четко работающим, в общем, нормальным человеком.
И только позже, словно расплата, наваливалась на него усталость. Усталость и отупение. И чугунная тяжесть ложилась на плечи.
— Все? — спросил он, отсидевшись на табуретке.
— Федор Федорович приехали, — сказала санитарка тетя Нюся и сняла маску, обнаружив свой утиный носик. — Вы и не приметили, как они сюда наведывались…
Нет, Устименко не видел. Он умел ничего не видеть во время операции, кроме своей работы. Так учил его Богословский. И Постников. И Ашхен Ованесовна. Магический круг, в котором только то, что надобно для оперируемого. И ничего больше.
— Вы бы вышли на воздух, — посоветовала хирургическая сестра Женя. — Какой день погожий, Владимир Афанасьевич…
Он вышел — послушный пес Шарик. Потащился, делая вид, что держит хвост трубой. И чувствовал, как они обе — и Женя и тетя Нюся — смотрят ему вслед. Смотрят и переглядываются.
С воздухом, который ему порекомендовала Женя, ничего не вышло — надо было идти облучаться к Закадычной, в ее владения. Сама Катенька ушла, ее вызвала товарищ Горбанюк, сообщила рентгенотехник Зоя Тапешкина.
— Чегой-то вы все худеете и худеете, Владимир Афанасьевич, — сказала Зоя, укладывая Устименку на процедурный стол и регулируя тубусы. — И облучение это сумасшедшее плюс ко всему…
— Зоя, а вас не учили закрывать облучаемого больного просвинцованной резиной? — спросил Устименко.
— То есть как это? — удивилась Тапешкина и даже рот слегка приоткрыла от изумления.
Устименко объяснил, «как это». Зоя слушала, и лицо ее по мере того, как объяснял Владимир Афанасьевич, делалось все скучнее и скучнее. И в конце концов стало совсем скучное — круглое, щекастое, глупое лицо.
— А зачем эти все хитрости, если луч у нас нацеленный? — осведомилась она. — И времени сколько уйдет на такое закрывание-покрывание при том факте, что на больного всего лишь пятнадцать минут отведено. Фартуки, наушники, наглазники — с ума сойти. И все туда и обратно. Может, по науке оно и так, а практически — вы меня, конечно, извините, но никто так делать не будет.
Устименко вздохнул. Тяжелая злоба поднималась в нем. «Поглядим, — думал он, — поживем — увидим, товарищ Тапешкина и иные прочие, при медицине состоящие! Согласно науке, от облучения не умирают. И я не умру. Но зато все на себе сполна проверю, а проверив, не засекречу. Проверив, такой крик учиню, что не услышать невозможно будет даже тем, кто слагаемым своей профессии считает умение прикидываться глухим. Такой скандал учиню, что все мои собратья по облучению потребуют: „Закрывайте просвинцованной резиной, иначе — к прокурору!“
Тапешкина ушла. Тяжелая дверь за ней затворилась с коротким лязгом. Тубус холодил шею, очередное облучение (какое уже по счету — он забыл) началось. Успокаивая себя, Устименко закрыл глаза и подумал вопросительно: «Кролик?»
Ответил же погодя, почти вслух:
— Черта с два я вам кролик!
«ТЫ САМ СВОЙ ВЫСШИЙ СУД!»
Штуб вернулся домой в двенадцатом часу и на лестничной площадке почти столкнулся с бледной Зосей, которая куда-то убегала — простоволосая, в своем куцем плащике.
— Ты что? — Он даже схватил жену за руку. — Заболел кто-нибудь?
— Алик пропал, — сказала она. — И ты пропал. Я тебе звоню, звоню…
— Я был на процессе, — устало ответил он. — Не волнуйся, пожалуйста, Зосенька. Вернемся, все обсудим…
В сущности, и обсуждать ничего не пришлось. Когда Штуб был здесь, она мгновенно успокаивалась. Он никогда не говорил лишних слов или сладких слов, не утешал, а просто был убежден, что ничего не может случиться дурного. Или умело делал такой вид. Когда дети болели, Штуб прикидывался совершенно спокойным, и даже менингит у Тутушки его не напугал. Тутушка была хитрая и здорово ленивая. Про менингит она услышала от сестры своей подружки — от некоей Люськи. Нинка, Тутушкина подружка, заболела этой болезнью и ловко устроилась: уже две недели не ходит в школу. Тутушка менингит изобразила, но Штуба трудно провести, и Тутушка мгновенно поправилась. Это произошло из-за того, что Август Янович пригласил Тяпу в кино. У него были свои приемчики в воспитании детей, и случалось как-то так, что он никогда не ошибался.
— Он же большой парень, — сказал Штуб жене про Алика. — И сильный. Сам побьет любого хулигана…
— А если ножом? Они пыряются…
— Пыряются? — удивился Август Янович незнакомому слову. — Нет, они еще не пыряются.
Терещенко прошел через столовую жарить себе в кухне яичницу из трех яиц, которые были получены на детские карточки. Теперь у него появилась новая версия, что будто врачи велели ему соблюдать диету.
— Это же нахальство! — шепотом пожаловалась Зося.
— Ну так скажи ему! — усмехнулся Штуб.
В кабинете зазвонил телефон. Зося опрометью кинулась на звонок, Штуб пошел за ней. Пока он шел, у него стучало сердце: Алик с его твердым характером мог напороться на любые неприятности. И его вполне могли пырнуть ножом — они же пыряются, как сказала Зося.
— Ты меня измучил, — сказала Зося. — Что случилось?
Послушала, удивилась и передала трубку Штубу.
— Папа? — деловито спросил мальчик.
— Пора бы, между прочим, домой. Без десяти двенадцать.
— Знаю, — сурово ответил Алик. — Я из автомата, у Крахмальникова несчастье. Папа, я никогда тебя об этом не просил — можно, папа, за нами прислать машину? У Крахмальникова мама попала под трамвай в Новосибирске, и он один. Ему очень плохо, папа. И можно его привести к нам?
Штуб молчал. И не потому, что не знал, что ответить, а потому, что соображал — тот самый Крахмальников? Сын «монстра»? Тот самый, который подрался с Аликом?
— Мы, как советские люди, не можем оставить его, — опять заговорил Алик таким голосом, каким ребята говорят на пионерских линейках. — Ты слушаешь, папа?
— Адрес, — сказал Штуб. И спросил: — Он что, совершенно один?
— Один.
— Ладно, валяй привози, — велел Август Янович. — Разместимся.
Он положил трубку и повернулся к жене. Зося смотрела на него выжидающе.
— Сейчас приедут, — взяв ее за локоть, сказал Штуб. — Он своего приятеля привезет. Ты не против?
— Я люблю, когда все дома и все спят, — сказала Зося, — тогда мне совсем спокойно. Пойдем, я тебя покормлю…
Терещенко съел детскую яичницу и, выпив чаю, с недовольным видом поехал за Аликом. Штуб ел вареную картошку с подсолнечным маслом и луком. А Зося ничего не ела, думала свои думы, морща чистый, еще юный лоб. И голубые ее глаза смотрели в далекую даль, словно она видела сквозь стены.
— Этот мальчик, наверное, у нас останется, — сказал Штуб с полным ртом, — у него родители погибли.
Зося не ответила, задумалась.
— Ты против?
— Против чего?
— Ты не слышала, что я сказал?
Зося виновато вздохнула:
— Нет, Штубик, не слышала.
— А о чем ты думала?
— Об одной книжке. Там действие происходит на острове Мартинике.
— Мне бы ваши заботы, господин учитель, — сказал Штуб из старого анекдота. — Надо подумать о том, как мы устроим этого самого Крахмальникова.
— Где устроим?
Все началось с начала. Но только поподробнее. И о горькой судьбе Ильи Александровича Крахмальникова пришлось напомнить Зосе. Она выслушала мужа молча, крепко сжимая худенькие ладони возле бледной щеки. И о предполагаемой атмосфере в осиротевшей семье покойного «монстра» поговорил Штуб. А заключил словами о том, что мальчика, разумеется, можно направить в детский дом, но будет ли это справедливо, там ведь все-таки не то, что в семье…
— Мне это не нужно объяснять, — тихо сказала Зося.
И заговорила, сбиваясь и покусывая губы:
— Но только, Штубик, можешь ли ты лично выдержать… или ответить… не знаю, как это выразить… не сердись только, пожалуйста! Можешь ли ты сам взять на себя ответ… Ну, в общем, разве то, что происходит…
— А что происходит? — жестко и быстро спросил он.
— Ты серьезно меня спрашиваешь? Ты же сам говорил, что человечество начинается с человека. И ты сам…
— Я отвечаю за все, — перебил Зосю Штуб, — и кончим на этом, ладно? Отвечаю полностью и целиком. Что бы ни было и как бы ни было. Я…
Но она не дала ему договорить. Еще более побледнев, она перегнулась к нему через стол и заговорила тихо, но очень внятно, не путаясь больше и не сбиваясь, словно давно готовыми и решительными фразами:
— Штубик, Штубик, не обманывай и меня и себя. Тебе невыносимо трудно, ужасно, невозможно трудно. Ты думаешь, я ничего не понимаю и читаю только книжки из жизни острова Мартиники? А я все понимаю и все помню. Я помню даже, как ты вдруг прочитал из Пушкина: «Да брань смотрителей ночных, да визг, да звон оков». Я только думала, как Стива Облонский, что «образуется». Штубик, тебя нельзя узнать, ты даже почернел, ты там делаешь что-то такое, что нельзя делать, и теперь выдумал, что ты отвечаешь за все. Подожди, не перебивай меня, меня легко сбить, я же не умею говорить связно. Штубик, уйди на пенсию, или как это? Тебе же дадут инвалидность или по здоровью, я не знаю как, но мы бы уехали и все бы кончилось. Так же нельзя, пойми, ничего не «образовывается», а ты совсем измучен, доведен до предела…
— Дезертировать? — спросил он, не глядя на Зосю.
Она хотела ответить, но не успела. Терещенко привез мальчиков. Алеша Крахмальников, видимо плохо соображая, как был, в куртке и кепке с пуговкой, пошел в столовую. Оба штубовских пса прыгали возле Алика, он сказал Крахмальникову:
— Вот видишь, наши собаки. Для охоты они уже не годятся, поглупели и отсырели…
Алеша кивнул.
— Это мама, — сказал Алик, — а это отец. Папа, это Алеша Крахмальников.
Зося ушла в кухню готовить ужин мальчикам. Терещенко, осведомившись, какие будут распоряжения на утро, угнал машину в гараж. Алик и Алеша молча сидели у стола. Штуб заметил, что Крахмальников дрожит, откупорил бутылку портвейна и налил ребятам в стаканы.
— В честь чего? — удивился Алик.
— В честь переезда к нам твоего друга, — сухо сказал Штуб. — И чтобы вы согрелись.
Он сам тоже пригубил приторно сладкое вино.
У Крахмальникова, когда он поднес стакан к губам, стучали зубы.
— Быстро! — велел Штуб. — Залпом. Как лекарство. Что же касается дальнейшего, — так же сухо продолжал он, — то мы думаем, что тебе, Алексей, у нас будет недурно. Немного шумно иногда, но жить можно…
Мальчик молча смотрел на Штуба большими, покрасневшими от слез, замученными глазами. И Алик тоже смотрел на отца сквозь стекла очков, благоговея и заходясь от гордости. «Совсем! — думал он. — Совсем приглашает. Насовсем. Это надо же — иметь такого старика! Берет и приглашает, вот так, запросто — бери и живи!» И от гордости даже кровь бросилась Алику в щеки, а может быть, и не от гордости, а от портвейна…
— Девчонки у нас порядочные зануды, — сказал Алик, — но ты на них не обращай внимания. И Версаль с ними не надо разводить. По-строгому — пошла вон, и все! Потому что просто на шею садятся, особенно Тяпа…
Зося на большой сковороде принесла некую стряпню, которую она назвала «рагу». Алик накинул на узкие плечи своего товарища старый отцовский китель без погон и разлил по стаканам остатки портвейна. Штуб, поскрипывая сапогами, ушел в кабинет, разулся, сунул ноги в комнатные туфли, сильно растер виски ладонями и, несмотря на позднее время, позвонил Гнетову. Виктор сразу же снял трубку.
— Точно не в Москву они уехали? — спросил Август Янович.
— Я проверял, товарищ полковник, в Никольском отдыхают…
Штуб переставил телефон на тахту, лег, закурил и сказал:
— А потом? Ведь уедет, непременно уедет.
Гнетов молчал.
— Приговор Палию вынесли? — погодя спросил Штуб.
— Завтра.
— Ну ладно, завтра так завтра. А Сергей что делает? Не спит?
— Соловьев на Унче слушает, — усмехнулся Гнетов. — Еще не возвращался.
— Ну ладно, спи.
В передней что-то загрохотало, Штуб прислушался — это мальчики под руководством Зоси стаскивали с антресолей кровать для Алексея. И кошка шипела: псы, видимо, в общем шуме предприняли на нее атаку. Штуб открыл шкаф, достал белье, одеяло, постелил себе с присущей ему педантичностью и аккуратностью, разделся, закурил. А когда пришла Зося, он читал:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
— Опять Пушкин? — спросила Зося, заглянув в книгу.
— Он.
— Почему ты всегда его читаешь?
— Потому что у него есть про то, что мне нужно, чтобы жить, — протирая очки, сказал Штуб. — Понятно?
— Например?
— Пожалуйста!
Он заложил дужки очков за уши, полистал томик и прочитал:
…Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли…
— Но дальше «взыскательный художник»? — сказала Зося. — Я-то помню. И вообще называется «Поэту». При чем здесь ты?
— При всем, дурачок, — сказал Штуб. — В том-то и дело, что у Пушкина все про всех.
— А ты отвечаешь за все?
— Пытаюсь. Но не так-то оно просто.
Вошел Алик — в трусах, с напряженным выражением лица. Мать и отец смотрели на него молча, ждали.
— Я никогда вам этого не забуду, — сказал маленький Штуб, изо всех сил стараясь говорить как можно «не по-девчоночьи». — Вам обоим — и тебе в частности, папа. И этот портвейн, и как вы незаметно…
Подбородок Алика дрогнул, но он не поддался чувствительности и заключил своей излюбленной темой:
— А в тягость вам мы не будем. Немедленно по окончании семилетки начнем работать. И он, и я. Мы твердо убеждены, что так будет правильно.
И плотно затворил за собой дверь.
— Да, еще, — сказала Зося, — ты слышал про Богословского?
Штуб вопросительно взглянул на жену.
— Он умер, потому что его обвинили во взятках.
— Как это «во взятках»?
— Будто ему бочку спирту привезли за операцию. Будто есть приказ: иногородних, без прописки в Унчанске, в здешнюю больницу не класть, а Николай Евгеньевич будто за взятки оперировал иногородних и даже таких, которые были безнадежными, так что заведомо не мог помочь.
Штуб все молчал.
— Что ты на меня так смотришь? — спросила Зося.
— Потому что это — гадость.
— Конечно, гадость. Но об этом и рассказывают, как о гнусной сплетне.
— Кто рассказывает?
— Все. У нас в библиотеке на выдаче об этом только и разговоров. Будто, когда Богословского вызвали к какому-то начальству, он едва пришел — у него было совсем худо с сердцем. Странно, что ты ничего не знаешь.
— Узнаю! — пообещал Август Янович.
И в ближайшее же время узнал, хоть эта история непосредственно его учреждения и не касалась, как выразился майор Бодростин, которому отлично было ведомо, что «в профиле» работы органов госбезопасности, а что «не в профиле».
— Разъясняю, — сдерживаясь, сказал Штуб. — Старый коммунист и замечательный врач погиб в результате… не знаю точно, в результате чего. Так вот нам и надлежит разобраться, узнать, как все случилось. Мы — государственная безопасность — должны охранять таких людей, как Богословский, они представляют государственную ценность…
Застегнутое на все крючки и пуговицы лицо Бодростина не выразило, по обыкновению, ничего. Вернувшись в свой кабинет, майор «пригласил» к себе Инну Матвеевну и внимательно ее выслушал. Разумеется, Горбанюк ничего не скрыла, кроме, конечно, своего участия в убийстве Богословского. Во всем был повинен Степанов, и только он. Версия, со всей политичностью и тонкостью разработанная Евгением Родионовичем при молчаливом согласии Горбанюк, была начисто ликвидирована в кабинете сурового Бодростина. Инна Матвеевна «случайно» присутствовала при собеседовании Степанова с покойным хирургом, и, действительно, Евгений Родионович держался непозволительно грубо. Она даже заметила ему это обстоятельство, но без всяких результатов.
— Вы же знаете, что такое административный восторг! — сказала Горбанюк. — Не мне вам объяснять!
«Пригласил» Бодростин и Беллочку.
Секретарша товарища Степанова в точности подтвердила версию Горбанюк. Из полуоткрытой двери она слышала, как кричали Евгений Родионович и Богословский, — тихого голоса Инны Матвеевны она, разумеется, приметить не могла. Да и Богословский когда выходил к телефону, жаловался только на Степанова, Инну Матвеевну даже не поминал. Чувствовал себя Николай Евгеньевич в этот день действительно очень плохо, прижимал рукой сердце, лицо у него было отечное, и все он старался побольше воздуха в себя вдохнуть.
Другие опрошенные Бодростиным сотрудники ведомства товарища Степанова Е. Р. ничего не знали, видели Богословского только мертвым. Все это майор и доложил Штубу.
— О взятках речь шла? — осведомился полковник.
— Бочонок вина фигурировал.
— Велик ли бочонок?
— Суммарно от трех до четырех литров.
— Суммарно?
— Так кадровичка утверждает, Горбанюк.
Штуб кивнул и отпустил Бодростина. Он уже подробно знал, какую огласку получила эта скверная история и в самом Унчанске, и во всей области. Богословский за свою длинную жизнь сделался личностью баснословной, и Штуб пошел к Золотухину, который выслушал Августа Яновича рассеянно и вдруг, глядя мимо него, осведомился:
— У тебя, товарищ Штуб, по твоей работе все нормально?
— Предполагаю, да.
Золотухин прошелся по кабинету, сложив руки за спиной. Лицо его было хмурым, на Штуба он не глядел.
— Время-то острое, — буркнул он не то с горечью, не то с досадой. — Враг не дремлет.
— Враг никогда не дремлет, — флегматично согласился Штуб.
— Вот с Палием с этим у тебя хорошо сложилось, — одобрил Зиновий Семенович, — вовремя.
Штуб промолчал, недоумевая, что означает слово «вовремя». Но по старой чекистской привычке вопроса не задавал.
— Сильно ему дали, Палию этому.
— По-моему, мало, — возразил Штуб. — Таких, как он, надо расстреливать. Вы на досуге прочитайте показания Гебейзена — что этот самый Палий выделывал…
Золотухин еще прошелся по своему кабинету, словно собираясь заговорить, но так и не заговорил. Только пообещал со Степановым разобраться. А Штуб в первый раз за эту весну уехал за город. Терещенко лег спать в машине, а Август Янович до самого вечера бродил по тихому берегу мерно катящей свои воды Унчи, курил и думал. И все было ему душно, и все не хватало воздуха, и тоска давила, такая тоска, что хоть вешайся, или стреляйся, или топись…
Глава одиннадцатая
ГРОМ, МОЛНИЯ И «НЕУДОБНЫЙ» ЧЕЛОВЕК
Примерно в час дня Зиновия Семеновича наконец соединили с Москвой, с министерством здравоохранения, а к двум, путем ряда переговоров, он добился того высокостоящего и ответственнорешающего лица, с которым пытался связаться уже четвертый день. С решительным тоном первого секретаря Унчанского обкома не согласиться было невозможно, вопрос уперся только в кандидатуру человека, который мог бы немедленно заменить погоревшего товарища Степанова.
— Такой работник у меня есть, — сказал Зиновий Семенович.
И, дуя в трубку, по буквам назвал фамилию. В Москве помолчали — там было известно это имя.
— Вы меня слышите? — нетерпеливо осведомился Золотухин. Он вообще терпеть не мог эту телефонную задумчивость. — Слышите?
Ему ответили, что его слышат, но данную кандидатуру с бухты-барахты оформлять не рекомендуют.
— Вот так здравствуйте, — удивился Золотухин. — Это с чего?
— Неудобный человек, — так было сказано ответственным за кадры лицом.
— Ну, а мы имеем такое мнение, что хорошие работники редко бывают удобными людьми, — взорвался Золотухин. — Так что будем считать вопрос исчерпанным.
И положил трубку.
«Ишь ты, неудобный! — сказал он самому себе. — Какая полоса вышла — удобные занадобились. Мне-то он еще неудобнее, чем вам, однако же я его именно и требую…»
Ничего решительно не подозревающий товарищ Степанов в это самое время в «синей столовой» кушал биточки со сметанным соусом и обсуждал с подсевшими к нему кинохроникерами их просьбу. Дело было в том, что по «режиссерской разработке» товарища Губина киношники готовились нынче же приступить к съемкам фильма из жизни молочной фермы в глубинке, где отбывал свою не слишком суровую опалу «глубоко знающий материал» вышеупомянутый Губин. Но доярок следовало снимать в белых халатах, а тамошний злой бюрократ, главврач Раменской больницы Соловейчик, в халатах начисто отказал и еще пообещал про эту показуху написать самому кинематографическому министру Ивану Григорьевичу.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |