нужна мне беспощадность. 38 страница

— Известно, — глядя прямо в глаза полковнику, без запинки солгал Гнетов, — известно, подобные случаи в наших органах невозможны. А майор Ожогин человек больной, нервный…

— Ну, голова, старший лейтенант, голова! — быстро похвалил полковник. — Возвратишься, станем говорить о присвоении очередного звания. И даже серьезнее вопрос поставим. Чего удивляешься? Благодарить надо!

— Служу Советскому Союзу! — встав, искренне и спокойно ответил Гнетов. Сейчас он точно знал, что служит Советскому Союзу, и гордился тем, как служит в тревожном этом и непохожем на военные обстоятельства деле.

— Иди! — сказал Свирельников. — Иди отдыхай. Я команду дам, чтобы тебя эпи… эпи… экипировали…

Трудно иногда давалась полковнику игра в то, что «голый и босый» так не выучился произносить сложные слова. Бывало, что ему сердобольно помогали, он не сердился, не обижался, только пояснял:

— Ваше поколение уже целиком грамотное, а мы…

Но Гнетов не помог ему, и Свирельников, еще чуть-чуть поиграв в малообразованного, произнес:

— По-нашему говоря, приоденут пусть получше, а то — что это? Срамота! Сапоги кирзовые! Гимнастерка вместо кителя. Нет, товарищ Гнетов, так не пойдет, об нас крепко заботятся, и никто нас не понуждает в обносках бэ-у свой высокий долг выполнять. Ну и давай, готовься…

— Сегодня, что ли, и ехать? — опять-таки нарочно незаинтересованным голосом осведомился старший лейтенант. — Поспею ли?

— Не сегодня — так завтра, не завтра — так послезавтра, — стоя, сказал Свирельников. — Но готовность — один, ясно?

Обедал Гнетов за столом с Ожогиным. Тот очень любопытствовал насчет Устименко, старший лейтенант с аппетитом ел рассольник и от вопросов майора ловко уходил. Потом в буфете он купил шоколадку, три пряника и пару поусохших яблок. Все это он рассовал по карманам и вернулся к Ожогину и биточкам по-казацки. К ним подсел начальник АХО Пенкин, заказал кружку квасу и два раза рыбные котлеты. Глаза у него были выпученные — замучила самодеятельность.

— Кстати, товарищ Гнетов, — сказал он, стукнув опорожненной кружкой по столу, — зайди к нам, приоденься, указание у меня имеется…

За компотом Ожогин вновь пристал насчет Устименко, но и тут получил «от ворот поворот». Гнетов опять сделал вид, будто все так неинтересно, что и толковать не о чем.

— Культурки нам не хватает для таких змеев, как эта гражданка, — пожаловался Ожогин добрым голосом. — Я так понимаю, что она солидные знания имеет. Впрочем, вопрос не в этом. Вопрос — в решительности. Мы — карающий меч, как Дзержинский.

Гнетов даже вздрогнул:

— Как — Дзержинский?

— А что?

— Вы Дзержинского не трогайте, — резко и зло сказал Гнетов. — Вы, который…

— Что — который? — впился Ожогин, и Гнетов вдруг понял, каким именно голосом этот с виду флегматичный добряк беседует с подследственными. — Вы что имеете в виду, именуя меня «который»?..

Пенкин уже ушел. В столовой было пустовато, сумеречно. Разумеется, Гнетов мог все сейчас сказать Ожогину, все, что думал. Но какой в этом был смысл? Штуб учил все делать со смыслом, только на пользу Советской власти. И никогда не рисковать ради даже красивых и эффектных пустяков. Гнетов хотел сказать — вы, который способен ударить на допросе, — но удержался, и не ради себя, а ради того, что он отвечал за эту пожилую женщину с высокими скулами и чуть раскосыми глазами. Конечно, это было немного — она одна. Но она была человеком. И каким! А этот уже перестал быть человеком. Никем он не был, этот майор Ожогин. И гори он синим огнем!

— Вы, который ничего о Дзержинском не знаете!

— А ты знаешь? — опять перешел майор на «ты».

— Немного, но знаю.

— Может, поделишься?

Гнетов допил компот и с тоской взглянул на майора. Что мог Ожогин понять в тех рассказах, которые слышал разведчик Гнетов от разведчика Штуба? Разве дойдет до него самое главное — то, что Дзержинский был добр, активно добр, добр, когда так сложно было делать добро? А как он был бесконечно добр и легок в своих взаимоотношениях с сотоварищами по камерам, по этапам, по многим годам своих каторжных скитаний?

И все-таки Гнетов не сдержался и сказал:

— Говорят — меч. Только — меч. Говорят — железный. Разве в этом суть?

— А в чем же?

— Его звали — лед и пламень.

— А почему — лед?

— Нельзя это делить на слова, — вздохнул Гнетов, и его обожженное, уродливое лицо покривилось. — Лед и пламень — это не так просто. Это вам не железный. Э, да что…

Ничего, конечно, не следовало говорить этому дуболому. Теперь донесет Свирельникову про завиральные идеи старшего лейтенанта, про то, что он усумнился в слове — железный.

Или — меч? Не только!

Вот то, что сказал в своей речи чекистам Феликс Эдмундович на пятилетии ВЧК ОГПУ в Большом театре и что Гнетов услышал однажды от Штуба и записал в свою тайную тетрадочку:

«Кто из вас очерствел, чье сердце уже не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение, те уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь доброе и чуткое к страданиям других сердце».

Как с этими словами, товарищ Ожогин?

Впрочем, их не имело смысла произносить вслух.

Ожогин бы, несомненно, спросил, где опубликована эта цитата.

А Штуб там, в начисто уничтоженном авиацией, выгоревшем и смердящем тленом и жирным пеплом польском местечке, ответил на вопрос Гнетова с невеселой улыбкой:

— Это я не вычитал. Это я от одного старого чекиста слышал, который записал многое из того, что говорил тогда Феликс Эдмундович. И об этом нам надо всегда помнить, потому что никакие коррективы времени здесь неуместны. Разбираетесь, товарищ лейтенант?

Разве мог это понять Ожогин!

Впрочем, Гнетов не хотел именно нынче портить отношения с жиреющим майором. Именно нынче, когда «большая игра» была сделана и победа близилась. И поэтому он согласился вечером, если ничего не произойдет, пойти с Ожогиным и его супругой в кино, где показывали знаменитую и особо прославленную картину о Сталине и в связи с ним — о победе над Германией.

— Надо посмотреть, — сказал, поднимаясь, Ожогин, — неудобно, многие товарищи уже видели, большую зарядку получили.

…В тюремной больничке, у печки, Штюрмерша вылизывала большую кастрюлю. Россолимо-Аграксина задумчиво жевала печеную картошку. Руф Петрович в своем кабинетике тоже ел, его девизом было «не теряться» и еще: «три к носу — все пройдет!» Он и не терялся с казенной пищей, заглатывал ее впрок, ни на что хорошее не надеясь. И при этом запирался на задвижку.

Однако на стук открывал с полным ртом, что его и выдавало.

— Как Устименко? — осведомился Гнетов.

— А обыкновенно — панует, как графиня, — ответил Ехлаков. — Лежит, песни ей поют. Санаторий. Как есть санаторий.

Он с трудом, не дожевав, проглотил, от усилия даже слезы выступили на его глазах.

— Вполне можно выписывать на тюремное содержание, — добавил он, предполагая, что именно такого заявления и ждет от него ненавистный ему старший лейтенант с «вареной мордой».

Но Гнетов, как всегда, грубо его оборвал:

— Вас не спрашивают насчет выписки.

— Ясно! — двигая кадыком, согласился Руф. Пища все-таки подзастряла даже в его натренированном пищеводе. И ему очень хотелось, чтобы старший лейтенант поскорее отсюда ушел.

— Этапировать ее, без вреда здоровью, можно?

— Вполне.

— Напишите справку, я зайду позже.

— Сделаю, — наконец проглотив свою жвачку, произнес Ехлаков, — моментально…

Аглая Петровна лежала, укрывшись до подбородка одеялом, читала Сталина, кажется об оппозиции. Гнетов поздоровался, она ответила сдержанно и все-таки совсем иначе, чем ответила раньше, ответила не враждебно-сдержанно, а почти дружески, но все-таки официально.

Рядом воровки, как обычно, пели, но нынче негромко: Зина заводила каждый куплет повыше — пожалостнее, Зоя вторила почти контральто, ее специальностью было рвать душу.

— Вы давно видели товарища Сталина? — спросила вдруг Аглая Петровна и твердо своими чуть косыми глазами взглянула в лицо старшему лейтенанту. — Когда вы видели товарища Сталина в последний раз? Скажите мне.

— Я не обманываю вас, Аглая Петровна, — быстро улыбнулся он, — правда, даю слово, меня ЦК не посылал. Поверьте.

Он вынул свои гостинцы и, стыдясь, положил их на одеяло, там, где лежала ее удивительно красивая, тонкая рука.

— Спасибо, — со спокойным достоинством сказала Аглая Петровна и сразу же закусила яблоко. В черных глазах ее мелькнуло детски счастливое выражение, она даже приопустила веки, смутившись, что он видит, как ей вкусно, и добавила, пережевывая: — Черт знает как давно я не ела яблок.

Гнетов хотел сообщить ей, что скоро она будет есть этих яблок сколько захочет, но побоялся. И едва осведомился о здоровье, как Руф вызвал его к телефону.

— Свирельников, — сказал в трубке голос полковника. — Ты вот чего, Гнетов, ты давай оформляй. Опять Штуб звонит, звонит, понимаешь, и звонит, зачем мы эту даму задерживаем. И твою кандидатуру утвердил. И нарушение инструкций со спецвагоном на свою ответственность взял. Давай оформляй, поторапливайся, баба с возу — коню легче, или как там в народе говорится. Делай!

Через час Гнетов был уже на вокзале.

Миновав все формальности, он договорился с начальником станции насчет отдельного купе в жестком вагоне на завтра, потому что сегодняшний поезд уже прошел. Но покуда суровый и неприятный старший лейтенант подписывал необходимые бумаги, подошел еще усатый железнодорожник и осведомился:

— Разрешите подсказать?

— Разрешаю, — буркнул Гнетов.

— В этом составе жестких купейных вагонов нету. Только если в мягком.

— Значит, опять всю писанину наново писать?

— Дело не в писанине, дело в оплате, — сказал усатый. — Тут доплату надо наличными произвести.

— Ну и произведу, — вставая, согласился Гнетов.

Возле кинотеатра «Северный» его поджидал Ожогин со своей Соней. От майора попахивало водочкой и чесночком, от Сони — духами. И ожогинская мама, похожая на портреты Чернышевского, тоже была тут — волновалась перед замечательным фильмом.

Наконец они все сели, свет медленно погас, и когда на экране появился Сталин, мама Ожогина первая зааплодировала и сказала сквозь слезы:

— Вот он!

Глава девятая

САЛЮТ НАЦИЙ

Амираджиби лежал на спине. Высохший, истерзанный лечением маленький старичок печально глядел в окно, залитое весенним солнцем. Степанов остановился в дверях, с тоской поглядел на старого друга: куда девался оливковый загар, ровный блеск зрачков, где постоянная улыбка — ленивая и насмешливая, почему Елисбар перестал бриться?

— А вы знаете, Родион Мефодиевич, что такое двадцать тысяч единиц? — внезапно вспылил капитан. — Вы это кушали?

— Зря злишься, — немножко обиделся Степанов. — Ведь и хуже случается с человеком. Например, без ног.

Амираджиби совсем обозлился.

— Ты со мной пришел работу провести? — осведомился он. — Да? Поднять мой упавший дух? Врач вместе с больным сражается с недугом, так? Дорогой, я это слышал. И наизусть запомнил. Дело только в том, что само облучение превращает человека в тряпку. Непонятно? В рогожу, которой вытирают ноги. В ничто. Но докторам некогда заниматься такими пустяками. «От этого не умирают», — так говорят они нашему брату.

Он взглянул на Родиона Мефодиевича, глаза у него были вовсе не злые, а нестерпимо тоскливые. И безнадежные.

— Нет, я не имею претензий, — тихо сказал Елисбар Шабанович, — никаких претензий. Они все со мной стараются, но они не знают, совершенно ничего не знают. Никто не знает. Даже профессор Щукин не знает. Он говорит: «Пройдет». Или иначе: «Пройдет со временем, может быть несколько позже». Еще они все советуют побольше есть мясного.

— Это все потому, что без соседа скучаешь, — сказал Степанов, чтобы перевести беседу на другую тему. — Он тебя развлекал, веселил, молодой, а мы что да кто? Мы, Елисбар, старики!

— Старики разные бывают! — буркнул Амираджиби. — А я такой старик, что сам себе противен. И всем противен! Даже Варвара Родионовна — слишком терпеливая, большой доброты человек, а со мной десяти минут не выдерживает. И сам понимаю — надо себя в руки взять, а не могу…

Он ни о чем не мог говорить, кроме как о себе. Ему ничего не было интересно сейчас, кроме своего состояния, того развала сил, в которое его повергло проклятое облучение. И опять с нарастающим раздражением он заговорил о том, что Устименко и в Киеве интересовался возможностями излечения Амираджиби, и в Москву писал, и в каких-то народных средствах копался — ничего. Так и заявил, вот на этом стуле сидя, на котором нынче Степанов расположился: «Ни черта тут наука не смыслит!» А Богословский только кивнул.

— Выпишусь, подыхать уеду, — заключил капитан свою горькую речь. — Так невозможно жить. Вернусь к своему морю, буду в бинокль на суда смотреть, веселее время пройдет…

Степанов поднялся, он терпеть не мог такие душевные распады-развалы. А понять не мог, что развалившийся капитан ни в чем не повинен — повинно одно лишь лечение.

— Значит, так, — произнес адмирал. — Выпишешься — прямо ко мне. Мы с тобой это дело отметим. У меня дом богатый, приусадебный участок — что парк культуры и отдыха. Стариковским делом в садике покопаемся.

И совсем тихо добавил:

— Надежда есть, что Аглая Петровна в скором времени возвратится. Володька, вернее, Владимир Афанасьевич, со здешним, Штубом, имел беседу, тот обнадежил.

Бледное лицо Степанова еще более побледнело, он вздохнул, пообещал, что станет навещать, и вышел, спиной чувствуя горестный взгляд старого друга. Евгений Родионович, сидя рядом с шофером, уже поджидал отца в казенном автомобиле, с хлопотливым выражением читая газету. Варвара завернула ноги Степанова в одеяло, автомобиль осторожно двинулся вперед.

— Я только тебя докину и сразу дальше, — предупредил Евгений, складывая «Известия», — уж ты не обижайся. Завтрак подготовлен, согласно моим указаниям, на самом высшем уровне. А вечер целиком и полностью проведем вместе…

Адмирал хотел было сказать, что никакой вечер «вместе» ему не требуется, но Варвара погладила его запястье, и он промолчал. День был чуть-чуть морозный и очень солнечный, от обилия воздуха после больницы у Степанова сладко кружилась голова. «Стар стал, — думал он, — слаб стал».

— Ничего подобного, — сказала Варвара, — вовсе ты не стар и не слаб.

— А разве я вслух? — испугался Родион Мефодиевич.

— Как в старых пьесах писалось — «про себя», — ответила Варвара. — Но ты не огорчайся, я уже давно сама с собой разговариваю… Скажешь — тоже старуха?

Машина повернула, сноп солнечного света ударил в лицо Варвары, и адмирал грустно удивился — синяки под глазами, морщинки у круглых, еще недавно совсем молодых глаз, рот полуоткрыт, словно дышать ей трудно.

— Ты чем расстроена? — осведомился Родион Мефодиевич. — Не спала, что ли?

— Вот-вот, поговори с ней, — обернулся Женька с переднего сиденья. — Поговори, побеседуй. Черт меня дернул сообщить сестричке, что от нашего дорогого Володечки жена с чадом сбежала. Так вот, изволишь видеть, страдает!

Сытые губы Евгения безмятежно улыбались, глаз за очками, как всегда, не было видно, он и вправду не понимал, чем огорчена Варвара. И стал расписывать характер Устименки, с которым никто не может ужиться.

— Помолчал бы! — тихо попросила Варя.

Дед Мефодий поджидал их на крыльце в начищенных штиблетах, в лучшем из дареных кителей, в отглаженных Павлой для такого случая брюках. С сыном он трижды поцеловался, рассказал с ходу, что Павла Назаровна служила во здравие Родиона Мефодиевича молебен, но только все было недействительно, потому что поп спутал раба божья Родиона с рабом божьим Романом и «через это» Павлины деньги пропали даром…

Завтрак действительно был на высшем уровне. Дед Мефодий выпивал ради возвращения сына, закусывал и командовал по дому, будто и вправду хозяин. И о медицине рассуждал солидно, не отрицая ее достижений, но и не без сюжетов о том, что если распарить раков в керосине и пить тот настой беспощадно с младых лет, то весь организм будет устойчив против, например, тифа.

— Ну, это ты, батя, — попробовал было возразить адмирал, однако без всякой пользы, старик только распалился в своем наступательном порыве и рассказал еще две притчи — одну про мухоморный отвар, а другую про мышей, на редкость отвратительную.

— Не к столу, конечно, будь сказано, — деликатно добавил он.

Позвонила по телефону с горячими поздравлениями Ираида, сказала, что должна еще «подойти» к комиссионному, и тогда поцелует в обе щечки «папочку».

— Ждите! — крикнула она. — Я — мгновенно!

— Йес! — ответила Варвара. — Папа с ума сходит, так хочет тебя увидеть.

Павла в медицинском белом халате (у Евгения их накопилось порядочно, и теперь было решено, что в гигиенических целях следует готовить пищу только в докторском обличье) подала большое блюдо жареных пирожков.

— Гуляем, братва! — объявил дед Мефодий. — Давненько чтой-то такой подачи не было.

— Там до вас, Родион Мефодиевич, пионеры опять пришли, — сказала Павла, — просят к ним выйти.

— Какие еще такие пионеры? — удивился Степанов.

— А они который раз заявляются, — объяснила Павла. — Когда вы в Москву ездили — наведывались, и когда в больнице были — тоже посещали.

Адмирал повернулся к Варваре:

— Чего им надо?

— Откуда мне знать? — не глядя на отца, ответила она.

— Пусть сюда идут! — велел адмирал. — И почему с черного хода?

— Робеют. Их Евгений Родионович не велели пускать, — со странным выражением приторности и злорадства произнесла Павла. — А они и услышали — ребятишки-то, как Евгений Родионович распорядились гнать их в шею.

— Варвара, приведи их сюда, — уже круто распорядился Родион Мефодиевич.

Варвара поднялась, быстро посмотрела на отца и вышла. Степанов повернулся к двери, за которой слышались голоса. Дед Мефодий, воспользовавшись удобным мгновением, опрокинул в пасть стопку коньяку, проводил движение коньяка по пищеводу ладонью до самого желудка, сладко сморщился и стал нарезать себе поджаристый пирожок.

— Вот, папа, к тебе, — сказала Варвара, пропуская в столовую двух высоких голенастых девочек и широкоплечего, очень, видать, крепкого мальчика в очках, серьезного и напряженного. И девочки и мальчик были в пионерских галстуках, наглаженные, подтянутые. Степанов поднялся им навстречу.

— Товарищ Герой Советского Союза, — сказал мальчик, — простите нас за такое вторжение, но мы не сами от себя, а по поручению пионерских организаций Приреченского района…

— Ну, что ж, — ответил адмирал. — Давайте знакомиться. Степанов.

— Винокурова Валя, — сказала черненькая девочка с челкой.

— Бойченко Саша, — произнесла другая, блондиночка, очень розовая, смущенная, с крепко заплетенной, тугой, длинной косой.

— Штуб Алик, — сказал мальчик в очках, и Степанов почувствовал, какая у него жесткая, твердая, крепкая ладонь.

Варвара положила Бойченко Саше на плечо руку и сказала:

— Давайте-ка, ребята, садитесь к столу, будем пирожки есть и чай пить. И пожалуйста, не говорите: нет, спасибо!

— Оно так, оно правильно, — обрадовался дед, — пирожки Павла Назаровна пекёт высококачественные, вы все довольны будете…

Алик немножко смутился и представился деду, которого от волнения не заметил сразу:

— Штуб.

И девочки тоже представились.

— Ему в брюшко, етому блинчику, нужно масличка пихнуть, — сказал дед. — Конечно, сейчас еще трудности наблюдаются, но вы пихайте, потому что у нас нынче праздник — адмирал, сын мне, только из больницы вернулись. Вот — отмечаем в семейном кругу. Выпиваем по малости!

И дед щелкнул ногтями по графину.

— Может, и вы желаете, молодой человек? — обратился Мефодий к Алику.

— Нет, благодарю вас, я не пью, — вежливо ответил маленький Штуб.

Варвара разлила чай, предложила ребятам еще пирога с творогом. Странная, несвойственная ей, выжидающе-плутоватая улыбка то появлялась, то исчезала на ее губах. И глаза блестели не по-обычному, не ровным, мягким светом, а недобрыми, вспыхивающими огоньками.

Степанов попил чаю, с опаской взглянув на Варвару, не торопясь, с наслаждением закурил папиросу. Дед Мефодий тоже закурил из его портсигара, отметив со значением в голосе, что такой табак стоит бешеные деньги.

— Еще? — спросила Варвара гостей.

— Нет, что вы! — воскликнула беленькая Саша Бойченко. — Мы и так, даже неудобно…

— Ничего неудобного нет, — попыхивая папироской, заявил дед Мефодий. — Который человек к столу приглашен, тот от стола голодный не уходит. Для того и к столу приглашают…

Свои воззрения насчет гостеприимства дед Мефодий излагал довольно долго, пока не влетела в комнату пожилой птичкой Ираида. Пионеры ей тоже представились, глаза у Варвары блеснули уже сатанинским огнем, а Ираида вдруг скисла и заторопилась. Свои покупки она забыла на диване, чмокнула Родиона Мефодиевича в щеку и опять исчезла, сказав, что будет к обеду.

— Теперь разрешите вкратце изложить наше дело, — слегка заикаясь от волнения, начал маленький Штуб. — Я, может быть, буду не совсем последовательным, потому что говорить должен был Леша Крахмальников, но у них ужасное несчастье…

Штуб махнул рукой и помолчал.

— Да, я слышал, я как раз в это время в больнице находился, — кивнул Степанов. — Все хорошо шло, совсем хорошо и вдруг…

Алик поправил очки, никак, видимо, не мог совладать с охватившим его волнением.

— Который человек предназначен, тот все едино помрет, — сказал дед. — Вот, к примеру, в японскую находились мы в Мукдене при разгрузке…

Японская война увела деда далеко в сторону, и вышло так, что старый Степанов совершенно запутался и сбился на Куропаткина.

— Ладно, батя, — ласково сказал адмирал, — это мы впоследствии разберем. А теперь я вас слушаю, ребята…

Варвара пошла в комнату Евгения, отыскала валерьянку с ландышем, поставила на видное место. И другие сердечные средства тоже приготовила на всякий случай.

— Мы насчет дома, — сказала Винокурова Валя.

— Нет, не в смысле дома, — перебил, слегка заикаясь от волнения, Алик Штуб, — а в том смысле, что нам теперь некуда деваться.

Беленькая Саша подтвердила со вздохом:

— Мы как бы беспризорные.

— Ничего не понимаю, — сердясь, сказал Родион Мефодиевич.

Вернулась Варвара, встала за спиной отца, наклонилась к нему сзади. Отец покачивал ногой, затягивался табачным дымом.

— А вы, товарищ Герой Советского Союза, разве не в курсе дела? — спросил Алик. — Совсем не в курсе?

— Ни в каком я не в курсе, — окончательно рассердился Степанов, — и не тяни ты, друг сердечный, кота за хвост, докладывай по порядку.

Алик Штуб поправил пальцами очки, пошевелил носом, словно проверяя, крепко ли они сидят, вдохнул воздух в широкую грудь и на одном дыхании, все еще заикаясь, сказал:

— Этот ваш дом, в котором вы проживаете, товарищ Герой Советского Союза, у нас отобран — это был районный ДПШ, Дом пионеров и школьников. А нас отсюда выгнали, обещали новый, никакого нового не дают, работа разваливается, и есть даже такие отдельные мнения, что никакой справедливости не добьешься, есть типы, которые утверждают, что нас просто обманули…

— Не понимаю! — жестко сказал адмирал. — Ничего не понимаю. При чем тут пионеры и школьники?

— Так ведь это же наш дом, — сказала Валя и даже каблуком постучала по полу. — Здесь был кабинет радиотехники.

— Во еж твою клеш! — удивился дед. — Интересно.

— А наши все кружки позакрывались, — быстро, отчаянным голосом заговорила Бойченко Саша, — и коротковолновиков, и хоровой, и краеведов, и речников, и другие. И мы к вам пришли, чтобы попросить помочь, — раз вы тут живете, то вас-то послушают, вы можете и к товарищу Лосому обратиться, и даже к товарищу Золотухину, ведь нельзя же так — выгнать, и все…

— Откуда вас выгнали? — опять тупо не понял адмирал.

— Отсюда, — терпеливо и ласково поглаживая отца по широкому плечу, сзади, в самое ухо сказала ему Варя. — Отсюда их, папочка, выгнали. Дело в том, что Евгений Родионович незадолго до твоего приезда, узнав о демобилизации, проделал ряд, мягко выражаясь, фокусов. Он обещал пионерам…

— Понятно, — произнес Степанов. — Совершенно понятно!

Как только он услышал про Женьку — сразу понял все.

— Вот, значит, каким путем, — произнес он погодя. — Так, так. Ну, что ж, понимаю, все понимаю…

Наступила длинная и довольно неловкая пауза. Ребята переглядывались, не зная, что им делать дальше. Алик снял и протер очки. Наконец Степанов погасил в тарелке свой окурок, сильно примял его пальцем и произнес спокойным и твердым голосом:

— Сегодня мы переживаем восемнадцатое марта. Так?

— Так, — подтвердил Алик Штуб, — восемнадцатое.

— К двадцать пятому вы сюда вернетесь, — вставая, произнес Родион Мефодиевич, и все трое ребят — и Саша, и Валя, и Алик — именно сейчас вдруг увидели в этом старичке не просто отставника-пенсионера, а военного моряка, адмирала и, конечно, Героя Советского Союза.

По их представлению, он был теперь словно на мостике боевого корабля во время сражения, когда стреляют пушки, сбрасывают бомбы фашистские стервятники, подводные субмарины выпускают свои стальные торпеды. А такой вот адмирал, как ни в чем не бывало, стоит на бронированном мостике и заявляет ровным голосом:

— К двадцать пятому марта вы сюда вернетесь. И вновь все ваши кружки начнут работать. Ясно?

— Ясно, товарищ Герой Советского Союза, — стоя ответил Алик, и теперь девочкам показалось, что не только адмирал стоит на своем бронированном мостике, но и Алик Штуб, тоже на этом же мостике, принимает приказание, которое будет исполнено, хотя бы ценою жизни.

И так как никто из них, из всех троих, не ожидал такого успеха доверенной им миссии, то Валя, вдруг преисполнившись тем восторгом, который не редок в юные годы, сказала тихим, счастливым, замирающим голосом:

— Вот видите же, видите? Я говорила — есть правда! И вот она — есть!

— Да, правда есть, — печально улыбнувшись, ответил адмирал.

Все помолчали.

— У нас все, — опять военным, служебным, как на корабельном мостике, голосом сказал Алик.

— И у меня все, — ответил адмирал. — Спасибо, что пришли именно ко мне.

— Понятно, — не сразу ответил Штуб. — Так мы пойдем?

— Идите, — кивнул Степанов. — Как откроетесь, я вас навещу. Позовете?

Варвара пошла провожать ребят, а дед Мефодий налил себе еще стопочку.

— Значит, я так понимаю, что отсюдова нас — по заду помелом? — осведомился он. — Куда, Родя, денемся-то, обое — старики… И ты, сынок, не гордись, тоже голова белая…

— Денемся, — сказал Степанов. — Советская власть двух стариков без крыши не оставит. А хоромы эти нам ни к чему, на кой они нам ляд, батя?

— Поехали! — угостил себя дед Мефодий и вылил в рот коньяк. — С таких делов любой напьется. Нет, ты мне разъясни? Ты мне дай разъяснение — за нашего Женьку…

Но разъяснений дед не дождался. Родион Мефодиевич ушел в свою комнату, и Варвара туда отнесла ему валерьянку с ландышем. Когда она открыла дверь, он смотрел в окно, и на лице у него было неожиданно проказливое, мальчишеское выражение.

— Ты что — сияешь? — удивилась Варя.

— А мечтаю, как Женюрочка отсюда станет когти драть. С Ираидочкой! Но пионеры-то каковы, а? Это, брат, никуда не денешь, это особое чувство — отобрали наш дом незаконно…

Он прошелся по комнате из угла в угол, совсем вдруг молодой, во всяком случае помолодевший, с ярким взглядом, сильный, словно и не было никакого инфаркта и страшных дней в московском госпитале, где положили его в отдельную маленькую палату — помирать.

— А знаешь, батя, — вдруг сказала Варвара, следя взором за отцом. — Я все окончательно решила. Тебе работать надо.

— Это кем же? — удивился он.

— А хоть бы педагогом. Математика, физика. Ведь ты академию кончил. И только представь: в школе преподаватель — контр-адмирал, Герой Советского Союза. Только подумай.

— Подумаю, — нерешительно обещал он.

И в который раз удивился на свою дочь: ну откуда могла она знать самые потаенные его мысли? Или, может быть, действительно, он взял себе стариковскую привычку бормотать то, что думает? Нет, никогда он об этом не говорил. И думал даже вокруг да около, не такой готовой фразой, как произнесла Варвара. Думал приблизительно, что-де, пожалуй, чем заедать государственный хлеб дарма, неплохо каким-никаким делом заняться. А то, чего доброго, станешь в кастрюли залезать носом, в кухонные, — заглядывать, что нынче парится-жарится. Но учить? А впрочем, это, пожалуй, и есть то, что он сам, не отдавая себе в этом отчета, больше всего любил. И вдруг, совершенно забыв нынешнюю отвратительную историю с Женькиной комбинацией, живо и деловито заговорил с Варварой о том, как, по ее мнению, он, приотсталый отставник и фагот, сможет заниматься с молодежью — ведь, наверное, в педагогике много новых веяний, появились всякие там системы, взгляды, направления…

— Ах, да брось ты, батя, — покачивая ногой в спадающей туфле, сказала Варя, — какие там веяния. Ты — знающий, умный, всего повидавший человек, как это можно в себя не верить? Вот вернется Аглая Петровна…

— А ты уверена — вернется? — быстро спросил он.

— Но ты же слышал, как давеча девочка — беленькая эта, с косой — сказала, что есть правда! Ужели ее может не быть, правды?

— Да, да, — согласился адмирал, подергивая плечом и отворачиваясь. Ему вдруг сделалось противно самому на себя за то, что он уже давно перестал верить этой неопределенной правде. — Да, да, — повторил он, — конечно.

Дата добавления: 2015-08-28