Сергей Григорьевич Максимов 9 страница

Глава 5

Первый маяк

год. Сентябрь. Крым Норд-ост, которого он с нетерпением ждал целую неделю, не ослабевал. Лодку стремительно уносило дальше и дальше в море. Ещё до восхода солнца при попутном ветре он отплыл далеко от берега. Уже не видя земли, на рассвете отчётливо различал за кормой далёкий дымок трубы какого-то парохода. Казалось, что чекисты устремились за ним в погоню. Нет, конечно. Два километра охранной зоны он миновал ещё затемно. И вряд ли сторожевой катер стал бы заходить так далеко в открытое море.При таком ветре он рассчитывал ещё до темноты преодолеть весь путь до Тендровской косы. Но сколько ни вглядывался в горизонт – никаких признаков земли различить не мог. Надвигалась ночь. Суровцев окончательно выбился из сил. Несмотря на материю, которой были обмотаны рукоятки вёсел, руки оказались серьёзно стёрты. Он боролся с непреодолимым желанием опустить распухающие ладони в прохладу воды за бортом. Но делать это категорически не следовало. И что радовало в этом путешествии, так это то, что не было жарко. Пить почти не хотелось. Не хотелось почему-то и есть. Пятидневный запас пищи оставался нетронутым.Надвигалась ночь. Ветер сначала ослаб, а затем вдруг приобрёл ярко выраженное западное направление. Ничего необычного и страшного не произошло. «Шестьдесят пять километров растянувшегося в море острова трудно миновать», – успокаивал он себя. Его сносило в западном направлении вдоль находящейся где-то южнее косы. Он снова налёг на вёсла, превозмогая боль в руках и спине. Не ко времени заныла раненая нога. Но это – ничего страшного. Главное то, что его не укачивало.В 1916 году ему пришлось возвращаться из Германии через Швецию морем в роли простого матроса. Морской болезни он оказался мало подвержен, но от бывалых моряков знал, что морская качка в шлюпке или в лодке может сломить самый стойкий организм.Ночь в открытом море выдалась холодной. В который раз поразился мужеству и упорству моряков. Ориентировался уже по звёздам. На компас взглянул не более двух раз за всю ночь. Превозмогая усталость и боль, упорно выгребал в южном направлении. Впервые за время пути захотелось есть. Съел несколько картофелин с помидорами и чёрным хлебом. С благодарностью вспомнил рыбачку, у которой пришлось квартировать. Подумал об оставленном хозяйке своём боевом коне, к которому искренне душевно привязался за месяцы боёв.Теперь во всей своей непреодолимой силе и красе явился сон. Сон, холод и усталость точно встретились в организме. Борясь друг с другом, стали терзать и тело, и душу. Усилием воли, стиснув зубы, заставил себя снова грести. О том, чтобы поспать, не могло быть и речи. Сидя не заснуть, а лечь не представлялось возможным из-за слоя воды, скопившейся в лодке. Вода попадала внутрь судёнышка от частых взмахов вёсел. Всё тело болело от напряжения и усталости. Саднили спина и нога.В лучах восходящего солнца увидел на горизонте какую-то точку. Не осталось сил даже подумать о том, что это такое. Главное – это в южном направлении. Туда и плыть. Счёт времени давно потерян. Теперь болела и кружилась голова. Точка превратилась в нечто напоминающее мачту миноносца, несущегося по волнам. «Господи! Да это же маяк», – наконец-то понял и осознал он.«Маяк. Маяк. Маяк», – повторял он на каждый взмах вёсел. Маяк острова Тендра медленно поднимался из моря. Стало возможным различать сначала одно, а затем и другое черное кольцо на белой трубообразной конструкции. Но самого берега он так и не видел. Удивляться нечего. «Тысяча восемьсот метров в самой широкой части, – вспоминал он описание острова, – при сильном шторме волны перетекают через островную косу». «Значит, и высота его над уровнем моря – меньше высоты штормовой волны», – уже додумывал он. «Значит, растительность представлена только кустарником и редкой травой. Строений, кроме самого маяка, не может быть много», – в который раз рисовал он в сознании внешний вид острова.Когда наконец обернулся, то увидел не совсем то, что ожидал. Не угадал цвет острова. Он оказался бело-жёлтым из-за песка и ракушечника, из которого и состоял. Не мог Суровцев и знать, что на другой стороне косы стоят корабли черноморской эскадры. А самое странное – это коричневые, полуобнажённые люди на берегу. Вид этих «полинезийцев» казался фантастическим.Несколько человек из числа «туземцев», смеясь, вошли в воду. С разных сторон схватились за борта и без видимых усилий вытолкнули лодку вместе с Суровцевым на берег. По слаженным, уверенным движениям загорелых людей было понятно, что они не первый раз проделывают подобную процедуру. Улыбаясь, люди что-то говорили, больше общаясь между собой, чем с ним. Увлекли его из лодки на сушу. Выбросили на песок припасы и немногочисленные вещи: карабин, котелок, полевую сумку и портупею с наганом в кобуре. Стали обыскивать. Достали из кармана гимнастёрки документы и завёрнутые в тряпицу кресты.После суточной качки Суровцев не устоял на ногах, когда державшие его руки наконец-то его отпустили. Голова закружилась. Он беспомощно повалился на песок под смех окруживших его людей. Они опять что-то говорили, но он ничего не мог понять. Уши заложило. Видимо, от повышенного давления. Он точно смотрел кинематограф, где был одним из персонажей. В висках стучала кровь. Его подняли и под руки повели к маяку.– По какому поводу изволили почтить посещением? – спросил его морской офицер в белоснежном кителе, судя по погонам, капитан второго ранга, ознакомившись с красноармейскими документами Сергея Георгиевича. – Сидите. Сидите. Не надо вставать, – жестом остановил он Суровцева, попытавшегося подняться со стула. – Отвечайте на вопросы. Да будем судьбу вашу вершить. Сурово, но справедливо…– Я – Генерального штаба генерал-майор Мирк-Суровцев Сергей Георгиевич. Последняя должность в русской армии – генерал для поручений при Верховном правителе адмирале Колчаке, – в этот раз, не пытаясь вставать, сказал Суровцев. – С кем имею честь беседовать?Вопрос был оставлен без ответа. Офицер-моряк тяжело вздохнул, встал со своего места. Улыбаясь, неторопливо прошёлся по тесной комнатке. Вернулся за стол.– Признаюсь, не сильно вы меня и удивили, – ничуть не смутившись, продолжал кавторанг. – К нам с красного берега кто только не плывёт! Депутат Думы почти всех созывов в прошлом месяце был. Проверим и вас. Хорошо, что вы не родственник чей-нибудь. У родственников, знаете ли, как-то судьба на новом месте не складывается. Вчера вот мнимую племянницу жены генерала Деникина Антона Ивановича расстреляли. Но должен вас обнадёжить. Я имею честь представлять контрразведку флота. Поэтому, в отличие от армейцев, между истиной и кровожадностью мы всегда выбираем первое. Но считаю необходимым заявить вам: священное для каждого русского моряка имя адмирала Колчака Александра Васильевича не позволит мне отнестись к вашему делу спустя рукава. Кто может подтвердить ваши полномочия и саму вашу личность?– Многих уже нет в живых, насколько мне известно, – осторожно подбирая слова, заговорил Сергей Георгиевич.– Да, да, – не скрывая иронии, кивал морской офицер, – война, знаете ли, делает своё чёрное дело… «Иных уж нет, а те далече…»– С полномочиями дело затруднительное, а вот опознать меня может, – не обращая внимания на иронию, продолжил Суровцев, – любой, кто принимал участие в кубанском походе Добровольческой армии.– В первом или втором, позвольте уточнить? – прежним тоном поинтересовался моряк.– Я разумею тот, что происходил в начале восемнадцатого года…– Значит, Ледяной поход. Проверим. Обещаю. А пока ещё вопрос. Эти документы ваши? – кивнул он на бумаги Суровцева.– Мои.– Кресты, надо полагать, тоже ваши?– И кресты мои.– Согласитесь, что мне с вами непросто… Закуривайте, – пододвинул офицер к Суровцеву пачку папирос. Из ящика стола достал коробок спичек. Положил рядом с папиросами. – Что вы улыбаетесь?– Не предполагал, что любезность некурящего контрразведчика столь забавна со стороны. Я тоже не курю. Но, признаюсь, папиросы с собой до недавнего времени носил.Моряк соображал быстро. Всё понял в какие-то секунды. Ему было ясно – по какую сторону стола чаще приходилось находиться этому человеку при допросах. Но допрашиваемый ошибся. Морской контрразведчик иногда курил.– Что, будённовская армия действительно так страшна, как о ней говорят? – вдруг неожиданно и заинтересованно спросил он.– Возьму на себя смелость утверждать, что в деле боевого применения конницы равной ей армии на сегодняшний день в мире не существует.– Вот как. Любопытно. Любопытно… Просьбы, пожелания имеете?– Буду вам крайне признателен, если меня увидит как можно меньшее количество людей.– Это я вам могу твёрдо обещать, – без всякой иронии объявил моряк.Сквозь сон, в который вкрался шум прибоя, слышался разговор:– Что, так и спит?– Так точно, ваше высокоблагородие! Спит. Разбудить прикажете?– Нет-нет. Пусть спит. Люди с нечистой совестью так не спят. Как полагаешь?– Полагаю, могут, ваше благородие…– Эх, ты! Ваш брат-матрос, наверное, и после участия в расстрелах аки младенец спит…Окончания разговора он не услышал. Говорившие люди, пройдя по коридорчику, вышли из маяка. Солнце светило через узкое, зарешеченное оконце вверху на ту же стену. Он хорошо помнил этот солнечный рисунок с решёткой, когда засыпал. «Что за чёрт? Сколько я спал?» Ему было ясно, что спал долго. «Но почему солнце светит в камеру так же, как и до сна?» Медленно приходило осознание того простого факта, что он проспал ровно сутки. Такого с ним ещё никогда в жизни не случалось.Кисти рук распухли. Попытался сжать их в кулаки и сжал от боли зубы. Лёжа на твёрдом дощатом топчане, попробовал поднять руки вверх. Болели и руки, и плечи, и спина. Болели даже ноги. Особенно сильно раненое левое бедро.С трудом поднялся и сел. Почему-то подумалось: «Надо вырабатывать навыки пребывания в неволе». Опыта такого рода у него не было. Правда, будучи ещё кадетом, однажды угодил в карцер за фривольные стишки. Нельзя было считать настоящей тюрьмой и заключение в монастыре города Быхова. Недаром то заключение генералов и офицеров, участников корниловского выступления, потом назвали «быховским сидением».Прошло четверо суток. Если бы два раза в день не кормили и не выводили в туалет, то ему бы показалось, что о нём просто забыли. Наконец утром пятого дня заключения дверь камеры широко открылась.– Выходи, – через порог скомандовал матрос-часовой.Сергей Георгиевич встал с опостылевшего топчана и пошёл к выходу.– Сюда, – рукой подтолкнул его часовой к открытой двери канцелярии.Вошёл. Кроме уже знакомого капитана второго ранга в комнате оказался ещё один человек. Суровцев замер от удивления. В полковнике с Георгиевским крестом на груди он узнал своего однокашника по Павловскому военному училищу Николая Новотроицына.Взаимоотношения их складывались далеко не лучшим образом, начиная с училища и заканчивая стычками уже в Добровольческой армии. Трижды разжалованный за всевозможные проступки за время германской войны, вступивший в Добровольческую армию в звании поручика, за время войны гражданской Новотроицын неожиданно выправил свой карьерный рост – стал наконец полковником.Офицер-моряк вопросительно смотрел на Новотроицына. Тот молчал. Сергею Георгиевичу не оставалось ничего другого, кроме того, чтобы тоже молчать. И это общее неприятное молчание явно затягивалось.– Я полагаю, что рандеву никому радости не принесло, – сказал моряк, присаживаясь к столу. – Приступим к экзекуции. Ваши настоящие имя, фамилия, звание, должность в Красной армии, – обратился он к Суровцеву, раскладывая на столе бумаги.– Сворачивайте писанину. Цирк отменяется. Будет синематограф со слезами бурной радости, – вдруг громко заявил Новотроицын. – Генерального штаба полковник Мирк-Суровцев, – жестом руки указал он на Сергея Георгиевича. – В восемнадцатом году был отправлен в Сибирь покойным генералом Корниловым Лавром Георгиевичем.– Прекратите балаган, – ударил ладонью по столу капитан второго ранга. – Извольте отвечать по существу.– Я ответил, – коротко бросил Новотроицын. – Честь имею, – добавил он и отправился к двери.Проходя мимо Сергея Георгиевича, остановился. Похлопал его по плечу.– Не дрейфь, Мирк. Мне приказано тебя в Севастополь доставить – я доставлю. А ты, – обращался он уже к капитану второго ранга, – придумай, во что его переодеть. А то я этого будённовца точно не довезу. И кукситься прекрати… не девица… И не стыдно вам обоим! Контрразведчики, а общего языка не нашли…– Потому и не нашли, – грустно объяснил Мирк-Суровцев. – Верните, пожалуйста, мне мои кресты и документы.– А оружие? – спросил моряк.– Наган заберу. А карабин, пожалуй, теперь мне без надобности… Можете себе оставить на память.Он попытался оглядеть сам себя. По выцветшей под жарким украинским солнцем гимнастёрке пролегли тёмно-зелёные полосы от ремней. На груди темнело бесформенное зелёное пятно от бинокля. На левой стороне галифе коробилось бурое пятно от крови из кровоточившей на бедре раны. Небритый. Неопрятный. С опухшими руками. Вид более чем подозрительный. Прав Новотроицын. Будённовец будённовцем…Суровцеву действительно предложили переодеться. В форму рядового матроса. С этой формой в руках он и прощался с островом Тендра. Который, согласно легенде, образовался после того, как Бог вырвал из рук дьявола Крым. Только Тендровская коса и осталась в руке у врага рода человеческого. А ещё был знаменит остров тем, что в августе 1790 года адмирал Фёдор Ушаков разгромил здесь турецкую эскадру вице-адмирала Саид-Бея.– А вы думаете, почему мы тут все, как дачники, полуголые разгуливаем? – оправдывался капитан второго ранга Серов, прощаясь со своим бывшим подопечным. – Армию ещё как-то обмундировывают, а флот старыми запасами живёт. Вот и маяк вторую неделю как не горит, – не к месту добавил он. – Керосина, извольте видеть, нет.– Позвольте вас спросить. Вы при нашей первой встрече упомянули некоего депутата Думы. Это на самом деле так?– Точно так. Самый настоящий депутат, с большевистского берега на лодке перебрался.– А фамилия его часом не Шульгин?– Прав ваш сослуживец. Два контрразведчика, а общего языка не нашли. Шульгин Василий Витальевич, – подтвердил Серов. – Я вам больше того скажу. Он снова здесь был. Два дня назад. Могу сказать только, что он вновь отправился в море. Он в некотором роде наш с вами коллега.А вот это Суровцев знал как никто другой.Вечером того же дня Сергей Георгиевич с Новотроицыным находились в кают-компании миноносца «Капитан Сакен», мчащегося на всех парах по вызову командующего флотом в Севастополь. По застеленному дорогим ковром полу во все стороны катались арбузы, которые никак не удерживались в углу, где их пытались складывать. Немигающий маяк острова Тендра давно скрылся за горизонтом.В форме матроса Суровцев чувствовал себя довольно комфортно. Форменку и тельняшку носить было ему не в новинку. Правда, расклешённые брюки сейчас пришлось носить в напуск, поверх сапог. Вымывшись под душем, побрившись, он чувствовал себя бодро, если сравнивать с тем состоянием, в котором он пребывал после шлюпочного перехода по морю. Он отказался от коньяка, который бутылками, почти не пьянея, поглощал Новотроицын.– Скажи по совести, Мирк. Почему красные нас бьют? – спросил его бывший однокурсник.– Одну причину могу назвать точно.– Скажи, будь любезен.– Нижние чины в Красной армии другие. У наc солдат какой-то забитый, если сравнивать. А он всегда был умнее, чем нам объясняли и чем мы сами о нём думали. Самые успешные красные командиры из солдат. Как правило, бывшие унтер-офицеры. Все друг у друга учатся. Кто просто читать-писать. А кто и военному делу. Сдаётся мне, и бывшие офицеры в Красной армии другие. Другое дело, что и там бывшие офицеры и рядовые вряд ли что получат из того, за что они воюют. Но вот осмысленности в своих действиях там куда больше, чем было, например, в армиях Колчака. Имею точные сведения, что именно бывшие колчаковцы хорошо показывают себя на стороне красных.– А чего не остался у Будённого?– С тобой воевать не хотел, – улыбнулся Суровцев.– Была у меня сегодня утром, признаюсь, мысль – сказать, что я тебя не знаю и первый раз вижу, – вдруг заявил Новотроицын. – Причины, как ты понимаешь, у меня были…– Изменились вы, Николай Павлович. Надо сказать, изменились…– Да пора бы, – наливая в водочную рюмку коньяк, согласился Новотроицын. – И кажется мне, что никому мы не нужны ни в России, ни здесь, в Крыму!– Это из чего ты заключил, интересно знать?– Из общей обстановки, – ответил Новотроицын и опрокинул в себя очередную порцию коньяка.Он встал. Подошёл к портрету старинной работы на стене кают-компании. Некоторое время изучал портрет и надпись под ним. Прочёл вслух:– Капитан второго ранга Христиан Иванович Остен-Сакен. Фон и дер, – ехидно прокомментировал он титул героя русско-турецкой войны. – Выполняя поручение главнокомандующего русской армии его сиятельства графа Александра Васильевича Суворова, – продолжал он читать вслух, – мая двадцатого дня 1788 года был настигнут неприятельскими судами турецкого флота в устье реки Буг. Взорвал вверенную ему дуббельт-шлюпку вместе с собой и экипажем, чем нанёс немалый урон многочисленному противнику. Вместе с командой предпочёл пленению героическую гибель во славу отечества. Часом, не родственник тебе? – без всякого перехода спросил он. – Я слышал эстляндские немцы все друг другу родня…– В национальном вопросе ты, как вижу, себе не изменяешь.– Изменяю. Немцы, которые до сих пор в русской армии задержались, мне очень даже теперь нравятся. Взять хотя бы тебя! Но в целом историческая роль у вас, я бы сказал, подлая…Новотроицын секунду помолчал и вдруг огорошил примером из истории новейшего времени:– Я на этом миноносце свою задницу из Новороссийска спасал. На палубе, конечно… Под ветром ледяным и солёными брызгами. Брр! А здесь, – обвёл он рукой помещение, – Деникин со своим штабом находился. И другие влиятельные зады вооружённых сил Юга России. Скоро из Крыма тоже все драпанут куда подальше. На судах эскадры славного Черноморского флота. У тебя какие виды на дальнейшую судьбу? Ты, поди, ещё и разведку везёшь?– Не без того, – неопределённо ответил Суровцев.– Ну-ну, – ухмыльнулся Новотроицын. – Никто у тебя об этом в Севастополе и не спросит. Помянешь мои слова.– Что, всё так плохо в Крыму? – в свой черёд спросил Сергей Георгиевич.– Мы давно уже не армия, Серёжа. Мы толпа очарованных странников. Лучшие люди нашего движения лежат в могилах. А то и без погребения от Екатеринодара до самого Орла все горы и степи устелили. Кто ещё способен воевать – отстраняются от службы и от дела.– Ты, часом, не о себе?– И о себе, грешном, тоже. Я как начал воевать в нашем славном Марковском полку командиром роты, так и воевал полтора года. Корнилов в звании хотел восстановить. Не успел. Марков уже и приказ подписал. Тоже погиб. Деникин опять посчитал недостойным… Марковский полк уже Марковской дивизией стал, а я всё поручиком и ротным командиром воюю-навоевываю. Спасибо генералу Слащову Якову Александровичу. Рапорт на его имя подал и в его втором корпусе оказался. Опять получил роту под своё начало. Только под командой Слащова, с четвёртого подхода, я и стал штабс-капитаном. В этом году командовал уже полком. Слащова Врангель – в отставку! Смотрю, и меня стали выпирать. Числюсь отбывшим в отпуск по состоянию здоровья. Правда, с сохранением жалованья. Я вот тебя в Ставку препровожу, а сам в Ливадию. К Слащову.Новотроицын налил в рюмку коньяк. Посмотрел на просвет тёмную бутылку.– Давай за помин души наших начальников, друзей и однополчан выпьем, – предложил он.– Да и правда, давай, – вдруг неожиданно даже для себя самого согласился Суровцев.Переступая раскатившиеся по ковру арбузы, Новотроицын сходил за рюмкой к буфету. Вернулся. Вылил остатки коньяка в чистую рюмку. Встал напротив Сергея Георгиевича. На свой манер, переиначивая слова молитвы, заговорил:– Упокой, Господи, души рабов Твоих Алексеева Михаила, Корнилова Лавра, Маркова Сергея, Тимановского Николая, Неженцева Митрофана и других православных белых воинов, положивших жизни своя за веру без царя и без отечества. И сотвори им вечную память. Если заслужили, конечно…Суровцев невольно скривился от слов «за веру без царя и без отечества». Бывший однокашник и сослуживец и здесь остался верен себе. Выпили. Новотроицын достал из буфета ещё одну непочатую бутылку. Поднял с пола средних размеров арбуз и двинулся к двери. Обернулся. Если не знать, что бутылка у него в руках была третья, к которой он прикасается за день, то по внешнему виду его никак нельзя было принять за пьяного.– Сейчас флотские начнут собираться. У меня с ними взаимная неприязнь. Не хотелось бы в гостях скандалить. Я в каюту. А ты посиди, побеседуй. Они учёных да умных страсть как любят. Представляешь, у них здесь без команды даже курить нельзя.Встреча в кают-компании не задалась с самого начала. Командир миноносца, сославшись на недомогание, приказал подать ему ужин в каюту. Потому и отсутствовал. Присутствующие офицеры, все в белой парадной форме, чувствовали себя стеснённо при столь необычном пассажире, облачённом в матросскую форму.Известие о том, что на борту находится бывший генерал для поручений самого адмирала Колчака, проделало свой путь по офицерским каютам миноносца и превратилось здесь, в кают-компании, в неразрешимую проблему при общении. Моряки-черноморцы чтили память бывшего командующего Черноморским флотом. А ещё в глубине души считали бездарных армейских генералов одними из главных виновников его гибели. Не мог, в их понимании, талантливейший, храбрейший исследователь и решительный флотоводец Александр Васильевич Колчак в одночасье превратиться в неудачного политика и бездарного военачальника!Суровцев, со своей стороны, смотрел на моряков, как на жителей иностранного государства, напоминающих ему прежних граждан Российской империи. Но империи вот уж третий год как нет, а эти каким-то чудом уцелели. Кажется, они и не ведают, что творится за бортом их корабля. А там не Чёрное море! Там, за крымскими перешейками, расстилается необъятное море смерти, горя, беды и голода. Море глада и мора. И волны этого моря, было ему ясно, неминуемо хлынут в Крым, сметая всё и вся на своём пути. Если их не сбивать и не сдерживать.– Позвольте мне сказать несколько слов, – обратился Сергей Георгиевич к сидящему рядом во главе стола старшему офицеру, исполняющему по уставу обязанности командира корабля в его отсутствие.– Господа офицеры, – вставая, произнёс старший офицер.Офицеры встали. Встал и Суровцев.– Господа офицеры, – начал свою речь Сергей Георгиевич, – обстоятельства нашей с вами встречи тревожны и безрадостны. Испытания, выпавшие на наши плечи, невыносимы по своей тяжести. Враг наш силён и коварен. Но у нас с вами, при всех рассуждениях политиков, нет другого выбора, кроме того, который мы сделали в наши молодые годы. Быть защитниками своего отечества и хранителями его воинской чести и славы. Позвольте мне поблагодарить вас за гостеприимство и пожелать вам Божьего покровительства в делах ваших. Честь имею.Он выпил коньяк. Офицеры также выпили не чокаясь.– Прошу курить, господа, – объявил старший офицер. – Ваше превосходительство, позвольте вас проводить.– Идёмте, – выходя из-за стола, согласился Суровцев.Несколько минут постояли со старшим офицером на корме миноносца.– Издёргали нас сверх всякой меры, – перекрикивая шум двигателей, признался моряк. – Мотаемся между Тендрой и Севастополем без всякой цели. Приказано срочно прибыть. Не иначе или союзную делегацию встречать, или провожать кого-то. Дисциплину на кораблях из последних сил держим.От Графской пристани Севастополя на извозчике отправились в морскую контрразведку.– Нужно документы тебе выправлять. Потом я нашему приятелю с Тендры обещание дал – отметиться по прибытии, – объяснял Новотроицын, щурясь от яркого солнца. – Надо сказать, что порядка на флоте больше. Здесь в Крыму какое-то сумасшествие контрразведок. Буйное помешательство, – добавил он. – До того дошло, что в каждом полку по собственной контрразведке. У Колчака не так было?– Не так, но попытки создания такого рода контрразведок были.– Однако – тенденция, – многозначительно заявил Новотроицын. – Никто по доброй воле воевать не желает. Словом, едем в контрразведку флота, потом я тебя сопровождаю в Ставку и на том прощаемся.Суровцев во все глаза глядел на незнакомый, красивый и нарядный город, залитый жарким южным солнцем. Улицы были полны народа. Масса офицеров. Масса шикарных дам. Каждая вторая – настоящая красавица, оставляющая после себя шлейф насколько пронзительных, настолько дорогих духов «Лориган Коти». Извозчики, автомобили. Тумбы с концертными афишами, объявлениями лекций и собраний. На стоящих повсюду столах немыслимые горы фруктов. Горы яблок, груш, персиков, слив, разноцветного винограда.Фруктовые запахи перемешиваются с запахом свежевыпеченного хлеба. На каждом шагу меняльные лавки и магазины. Таких роскошных и богатых витрин он, кажется, не видел с июля 1914 года. Ошарашенно поглядел на Новотроицына. Страдающий от похмелья полковник не был расположен к беседе. Он только зло улыбался каким-то своим мыслям. Всем своим видом точно злорадно говорил: «Потерпи. Потерпи. Скоро всё разъяснится…»Долго поднимались по крутой каменной лестнице, из тех, которые, как выяснилось, в Севастополе часто заменяют улицы. Вышли к большому особняку, со всех сторон окружённому буйной зеленью. При входе два казака конвоя. Ставка. Странная ставка. Ни суеты посыльных, ни людей, ни автомобилей. На горе. Прекрасный вид на море и плохие подъезды. «Сто раз подумаешь, прежде чем сюда ехать или идти», – подумалось Суровцеву. И ещё было какое-то ощущение курорта. Казалось, что все обитатели особняка отправились к морю загорать и купаться. И вернутся только к вечеру. Загорелые, уставшие от солнца и от самого отдыха…Новотроицын с ног до головы оглядел Суровцева. Форма рядового матроса на генерале явно его веселила. Ехидно сказал:– Соблаговолите подождать, ваше превосходительство!Сергею Георгиевичу ничего не оставалось, как промолчать. Что-то сказав казакам, Новотроицын исчез за дверями особняка.Не было его около двадцати минут. Наконец он появился в сопровождении казачьего офицера. С крыльца помахал Суровцеву. Сергей Георгиевич поднялся по лестнице, прошёл мимо казаков и начальника казачьего конвоя, который буквально просверлил его взглядом.Опять стали подниматься вверх. На этот раз по лестнице, застеленной ковровой дорожкой. Вошли в просторную и безлюдную приёмную. Лишь из-за письменного стола встал адъютант:– Присаживайтесь, господа!– Нет уж, увольте, – возразил Новотроицын. – Я вас оставляю, – обратился он уже к Суровцеву, – искренне был рад встрече. На том и расстанемся, Мирк. С добрыми пожеланиями и с благими намерениями в отношении друг друга.– Не паясничай, – оборвал его Сергей Георгиевич, – не время и не место. Спасибо тебе за участие в моей судьбе и да храни тебя Бог!Он привлёк Новотроицына к себе и обнял его. Новотроицын ответил на объятия. Затем высвободился и, резко повернувшись, быстро пошёл вон из приёмной.Ещё несколько минут ожидания. Затем в приёмную вошёл незнакомый Суровцеву стройный человек в черкеске с погонами генерал-лейтенанта. На вид ему было примерно лет сорок. «Неужели Врангель? На красноармейских карикатурах был другой барон. Очень высокого роста, худой, с большим носом», – подумалось Сергею Георгиевичу. Генерал с порога спросил, поглядев на бумажку в руке:– Мирк-Суровцев Сергей Георгиевич?– Так точно, – вставая, подтвердил Суровцев.– Позвольте представиться. Шатилов Павел Николаевич. Начальник штаба Русской армии в Крыму, – кивнул генерал и протянул руку. – Доложите главнокомандующему, – не разрывая рукопожатия, приказал он адъютанту. – Рад приветствовать вас, генерал. Искренне рад.Бесшумно отворилась дверь, и на пороге возникла высокая фигура в черкеске. Сходство с карикатурным Врангелем оказалось разительным. Действительно высокого роста. В черкеске и с кинжалом на поясе. Рисовать карикатуры на Петра Николаевича Врангеля было уже потому просто, что сам кавказский костюм сопротивлялся длинной, с узкими плечами фигуре. На широкоплечих и не очень высоких казаках и горцах черкеска смотрелась куда как лучше.– Прошу. Прошу, господа. Проходите, – приветствовал с порога барон, которого по исторической иронии большевики в последние месяцы стали называть не бароном, а «крымским ханом».– Знаем, генерал. Всё знаем, – не дав Суровцеву и рта раскрыть, говорил Врангель, меря длинными шагами свой кабинет. – В своё время я настаивал на правофланговой ориентации на Волгу и Сибирь, на соединение с армиями Колчака. К сожалению, я тогда не был услышан. Когда я принимал командование, дело было очень и очень безнадёжно, но с Божьей помощью дела наладились. Кабак удалось прекратить… Мы оказались способны к сопротивлению… Никаких широких планов, впрочем, я не строю… Сейчас мне необходимо выиграть время… Надо оставить политику завоевания России… Мы же вели себя в своей стране, как в завоёванном государстве… Я добиваюсь, чтобы в Крыму сделать жизнь возможной… Нужно показать всей России, что это у вас там коммунизм с чрезвычайкой, с голодом, а у нас здесь идёт земельная реформа, вводится волостное земство, заводится порядок и возможная свобода… Никто тебя не мучает, не душит – живи, как жилось… Словом, – опытное поле…– Ваше превосходительство, – попытался вставить хотя бы слово Суровцев, – мне довелось близко наблюдать действия Красной армии против поляков…– Да, – точно и не слыша его, продолжал Врангель, – нам не на кого рассчитывать, кроме себя. Только на себя. А поляки нас в очередной раз подвели…Только сейчас до сознания Суровцева дошёл смысл улыбок и едких замечаний Новотроицына. «Ты поди и разведку везёшь? Ну-ну. Никто у тебя об этом в Севастополе и не спросит. Помянешь мои слова», – говорил Новотроицын. Помянул. Врангель ещё долго рассказывал о том, что он разрешил продавать зерно в Константинополь. О том, что намеренно отпустил на всё цены, и о том, что он всецело за свободную торговлю. Рассказывал, как он сбивает цену на хлеб, выбрасывая на рынок много дешёвого хлеба, который появился у него взамен разрешения на торговлю с турками.А в голове Сергея Георгиевича в который раз за последние годы выстраивалось своё понимание происходящих событий. И самым очевидным для него стали уже надоевшие трагические несоответствия, вскрытые революцией и гражданской войной. Несоответствия: места и времени, личностей и целей, задач и способов их решения. Самое главное несоответствие – слова и дела… Всё это нельзя было назвать иначе, как отсутствием Божьего промысла в действиях вождей белых армий. И поверх всех несоответствий накладывалось извечное российское незнание левой руки о том, что делает рука правая.– Пётр Николаевич, – вмешался в монолог Врангеля Шатилов, – у меня появились соображения по дальнейшему использованию опыта генерала.Врангель с интересом посмотрел на своего начальника штаба. Спросил:– И в чём они?– Сейчас мы активно работаем над решением украинского вопроса, – сделал он пояснение для Суровцева. – Генерал только что с Украины, – обратился он уже к Врангелю, – я думаю, знания обстановки будут не лишними для генерал-лейтенанта Слащова, который работает с украинскими представителями.– Это мудрое решение, Павел Николаевич. Благодарю вас. Тем более, прямо должен сказать, свободных вакансий сейчас ни в войсках, ни в штабе просто нет. А вы познакомитесь с нашим героем – генералом Слащовым-Крымским. Генерал обладает неуживчивым и сложным характером, но герой, – резюмировал Врангель.Суровцев со всей очевидностью понял: «Они хотят от меня избавиться. Пытаются попросту выпроводить за дверь». По договорённости и по инструкции, полученной от своего бывшего начальника, благодетеля, наставника и воспитателя – генерала Александра Николаевича Степанова, он должен сам принять решение относительно доверенной ему части золотого запаса империи. Если на то будет нужда.Нужда в деньгах у Белого движения была всегда. Есть она и сейчас у Врангеля. Но отдать с таким трудом сохранённое и спрятанное золото на строительство крымской экономики – будет равнозначно тому, если бы он стал раздавать этим золотом милостыню. И на всех не хватит, и проблему неимущих не решить. Да и что это значит – отдать, когда золото находится в другом конце страны. «Эту информацию мне нужно держать при себе. В любом случае Врангель не тот человек, которому можно было рассказать о таком непростом и тайном деле», – сделал он горестный вывод.– Надо бы вас переодеть, – перевёл разговор на другую тему Шатилов. – Вот что. Мы с вами одного роста. У меня есть новая черкеска. Поговорю с начальником конвоя. Думаю, папаху и всё остальное у казаков найдём. Вам черкеску не доводилось носить? – спросил он.– Доводилось, ваше превосходительство.– А у меня будет свой вклад в экипировку нашего гостя, – вдруг оживился главнокомандующий.Врангель отправился к письменному столу. Открыл один из ящиков и достал из него кавказский кинжал из числа тех, кои без счёта дарили ему в последнее время. Из другого ящика извлёк увесистый бархатный мешочек.– Примите от меня на добрую память этот замечательный кинжал и газыри к черкеске.– Благодарю вас, ваше превосходительство, – искренне поблагодарил Сергей Георгиевич.А в памяти всплыли события шестилетней давности. Он штабс-капитан. И казак вверенной ему сотни вручает ему шашку убитого есаула Кузлачёва со словами: «Возьмите, ваше благородие. А то ваша сабелька для рубки жидковата будет». А ещё через два дня казаки подарили ему черкеску взамен залитой кровью его офицерской формы. Было полное ощущение, что всё это происходило когда-то и не с ним вовсе. Казалось, целая жизнь прошла с того времени, когда он впервые примерил черкеску. Да так оно, собственно говоря, и было. Второй раз за последние сутки ему пришлось сменить костюм. Бестактность главнокомандующего в его нежелании выслушать бывшего личного представителя бывшего верховного правителя России хотя бы в малой степени компенсировалась участием в его экипировке.В кабинет Павла Николаевича Шатилова он вернулся уже переодетый, с только что выписанным удостоверением о том, что с сего дня он «является генералом в распоряжении Главнокомандующего Русской армии генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля». А ещё было у него предписание «явиться в Ливадию в распоряжение генерал-лейтенанта от инфантерии Я.А. Слащова-Крымского». Шатилов расписался в бумагах. Поставил печать.– Хорошо. Очень хорошо на вас форма сидит. Погоны купите в городе. Ленты для орденов в каждой лавке продаются. Ну а с жильём я вам всё объяснил… Что ещё? – спрашивал сам себя Шатилов, глядя на Суровцева. – Содержание можете получить через день-два, а пока вот возьмите, – положил он на стол множество свёрнутых в рулон денежных банкнот. – Здесь сущая безделица. Каких-то сто тысяч. Не удивляйтесь. Из-за инфляции денежный счет в Крыму часто идёт на миллионы. Их теперь все стали называть «лимонами». Вам, конечно, нужно лично встретиться с начальником Особого отдела Русской армии генерал-лейтенантом Климовичем Евгением Константиновичем. Но сейчас и он, и начальник контрразведки Главной квартиры полковник Семинский выехали по делам службы в Джанкой. И вот ещё что, – Шатилов протянул Суровцеву узкую полоску бумаги, – это касаемо вашего вопроса о том, кто из генералов и офицеров контрразведки прежнего Генерального штаба сейчас в Крыму.Суровцев взял из рук начальника штаба записку. «Батюшин Н.С.», – прочёл он. Далее следовал адрес. Он поднял глаза на Шатилова. Вернул ему бумагу.– Должен вас предупредить. Характер у генерала не простой, – продолжал напутствовать его Шатилов. – Батюшин часто меняет адрес проживания. Охрану даже просил ему предоставить. Имейте в виду, что может и погнать, и разговаривать не захочет. Он, как и вы, без должности и состоит в распоряжении Главнокомандующего.Второй раз за последний час Суровцев слышал о сложных генеральских характерах из уст командования. Как слышал и об отсутствии вакансий и должностей. Многозначительные язвительные замечания и комментарии Новотроицына приобретали реальные формы. Действительно, говорить о благополучии в Русской армии не приходилось, если сам Николай Степанович Батюшин – непререкаемый авторитет в старой армии – здесь без должности.Уличный круговорот порождал головокружение. В публике преобладали молодые дамы и офицеры. Ему почему-то подумалось, что все самые красивые молодые люди страны оказались в Севастополе. Может быть, это нарождалась какая-то новая порода русских людей? Или это самые сильные, здоровые и жизнестойкие, которые смогли выжить, несмотря на невыносимые условия жизни в последние годы? Но придирчивый взгляд фронтовика видел и другое – желание оставаться в этой нарядной, почти праздничной среде как можно дольше за счёт других. И значит, эти молодые люди оставляли кому-то другому сомнительную честь защищать этот яркий, цветной мир от того ужаса, который стоит напротив крымских перешейков. На Приморском бульваре стал свидетелем громкого разговора двух офицеров – прапорщика и подпоручика:– Сорок тысяч на человека выгоняют, – говорил молоденький прапорщик.– Это замечательно, Мишель, но что разгружать? – интересовался подпоручик.– Дрова. И ещё какие-то ящики.– Так хорошо могут платить только за разгрузку снарядов.– Да какая разница?! У меня жалованье на фронте было сорок пять!..– Идём! – решительно объявил подпоручик, и молодые люди быстро отправились в сторону гавани.Свидетелем разговора, кроме Сергея Георгиевича, оказался пожилой господин в белом парусиновом костюме с соломенной шляпой на голове. Играя тросточкой, мужчина прокомментировал, точно пригласил собеседника к себе в ровесники:– Молодость есть молодость.– О чём они?– Как? Вы не поняли?– Решительно ничего не понял.– Значит, вы недавно в Севастополе. Молодые люди пошли в порт разгружать грузы.– Но они же офицеры! – искренне удивился Суровцев.– Ну и что с того? Вы же сами слышали, что у него месячное жалованье чуть больше, чем здесь дают за несколько часов честного труда.– И офицерам разрешено?– Конечно. Я и сам бы пошёл, будь я моложе.Точно читая его недавние мысли о прогуливающейся публике, незнакомец вдруг добавил:– Какой мы всё-таки красивый народ! Вы посмотрите на этих барышень! Чудо, а не барышни! Каждая как произведение искусства, – причмокнул он губами, точно говорил о чём-то вкусном.Открытия следовали одно за другим. Он выпил чашку кофе в летнем кафе. Съел пирожное. И заплатил две тысячи рублей… Стало понятно, что имел в виду Шатилов, давая ему деньги. «Каких-то сто тысяч…» Эти отпечатанные ещё при Корнилове стотысячные купюры все здесь называли «колокольчиками».Из любопытства зашёл в магазин. Рубашка стоила тридцать тысяч. Брюки – сорок. Ботинки – девяносто тысяч.Невообразимое столпотворение царило в меняльной лавке. Услышал речь лавочника:– Нет, милейший, серебро не меняем! Только золото. Исключительно золото! Сходите в ломбард, – говорил меняла офицеру, предлагавшему к обмену серебряные газыри от черкески. – Не принимают? Ну вот видите! И я ничем не могу вам помочь.Стала понятна истинная ценность подаренных ему в последнее время вещей. Как стало понятно и то, что прожить на жалованье, даже генеральское, в Крыму невозможно. И если офицеры становятся портовыми грузчиками, то кем становятся здесь генералы?! Так и до паперти два шага. Неимущий генерал… А там и генерал-побирушка… Это что-то новое в истории русского воинства. Или это возвращение от регулярной армии к стрелецким полкам?Хлеб стоил триста «колокольчиков» за фунт. Виноград – тысячу. По ту сторону моря хлеб стоил, как он знал, сто пятьдесят. Но там ещё нужно было найти того, кто продаст за такие деньги. Там другая история. Там нет почти ничего. Там пайки и распределение продуктов по спискам ревкомов. Фрукты на побережье, правда, очень дешёвые.Неожиданное ощущение холода в затылке было ему знакомо. Впервые он ощутил подобное в 1916 году в Берлине. Потом испытал в Стокгольме в то же время. Несколько раз это ощущение посещало его в Петербурге в 1917 году. Генерал Степанов в своё время утверждал, что это просто Божий дар для контрразведчика. Он почувствовал за собой слежку. Именно почувствовал, а не увидел и не заметил.Голову от подобных вещей он не терял и раньше. Никто в его поведении не отметил бы и десятой доли того, что сейчас происходило внутри него. Он был готов ко всему – от созерцательного простодушия, которое сейчас демонстрировал, до смертельной жесточайшей схватки, в которой нашлось бы место не только страшному кавказскому кинжалу, но и беззащитным, казалось бы, пальцам рук. Не говоря о надёжном нагане в кобуре.Зашел в подвернувшуюся по пути армейскую лавку. Купил нашейную владимирскую ленту к ордену Святого Владимира. За отдельную плату его Георгиевский крест прикрепили к колодке с лентой ордена. Кроме генеральских кавалерийских погон купил погоны капитана. «Мало ли что? Генеральские погоны – слишком отличительный знак в его положении. Кому надо – можно предъявить и удостоверение», – подумал про себя. Ещё приобрёл всякие мелочи: носовые платки, одеколон и нитки. В английскую, отличной выделки кожаную полевую офицерскую сумку, купленную здесь же, не торопясь сложил и покупки, и содержимое из карманов: кусочек мыла, бритву и оставшиеся деньги. Осталось что-то около тридцати тысяч рублей. В брючном кармане оставил завёрнутые в тряпицу два десятка патронов к нагану. «Не дай бог, понадобятся!»Филёра, который его «вёл», он «расшифровал» походя. Едва коснувшись шпика взглядом. «Какой-то переодетый усатый унтер-офицер», – сразу подумалось ему. Лишь отметил: «Сильный физически. Близко такого подпускать нельзя. Вряд ли он способен долго передвигаться бегом». Отправился в противоположную сторону той, откуда пришёл. «Это ещё что?» Он ясно видел ещё двух филёров. До них было идти несколько шагов… «Эти могут бегать быстро», – видел и понимал он.Два молодых человека в одинаковых тёмных парах, но с офицерской выправкой, явно пропускали его мимо. «Чертовщина какая-то», – ничего не мог понять Суровцев. Когда понял, то разрешил себе улыбнуться, что играло на его образ растерянного от вида мирной жизни фронтовика. «Два офицера в гражданских костюмах “ведут”» и меня, и такого же, как они сами, ряженого унтера», – понял он. Слышанные им нелестные отзывы о контрразведке в Крыму находили своё зримое подтверждение. Неуклюжую, бросившуюся в глаза слежку он воспринял как предел не только профессиональной несостоятельности, но и предел человеческой глупости. Оскорбляло ещё и то, что первый филёр не замечал, что и за ним неумело, даже неряшливо, следят другие. «Хоть бы усы сбрили! Болваны», – уже ничего не понимал он. У офицеров были типичные офицерские усики. Унтер имел усы унтерские – пышные, с закрученными вверх кончиками. «А-ля Будённый», – саркастично подумал Сергей Георгиевич.Он хотел сегодня же отправиться к генералу Батюшину. «Нельзя», – сказал он себе. Теперь приходилось решать, что делать с этой идиотической слежкой. Скрываться от неё? Меньше всего ему хотелось повторить здесь, в Крыму, кровавый томский сюжет, если вдруг вздумают преследовать открыто. Ещё оставалось гадать, что послужило основанием для слежки? Вынужденная служба у красных? А может быть, его причастность к золоту? Да и кто конкретно за ним следит?

Дата добавления: 2015-08-28