Сергей Григорьевич Максимов 7 страница

Глава 3

Попутчик

год. Август. Украина Конармия была деморализована. И причиной этого были не военные поражения, а издевательское отстранение от высшего военного результата – победы. Захват Львова мог бы стать хорошей точкой многокилометрового похода красной конницы по всей Украине. Начали с освобождения Киева и закончили бы взятием Львова. Это даже не точка… Это был бы веский восклицательный знак! Но получилось многозначительное, пугающее неопределённостью и непредсказуемостью последствий многоточие… И Львов не взяли, и соседям не помогли.Душевное состояние Суровцева, как и у всех конармейцев, было подавленным. Армия словно несолоно хлебавши возвращалась к рубежам, с которых начала своё победное наступление на советско-польском фронте. Возвращались, понеся огромные и, как выяснялось, почти безрезультатные потери. Наступление соседнего фронта на Варшаву закончилось чудовищным разгромом этого фронта. Едва будённовские дивизии вышли в район Владимира-Волынского, как стали натыкаться на разрозненные и основательно потрёпанные остатки кавалерийских частей Западного фронта, которые чудом оторвались от преследования и с трудом вырвались из польского окружения.– Чего у вас тут творится? – спрашивали будённовцы.– Скоро узнаете чего, – отвечали окруженцы. – Так под Варшавой поддали, что вот только и остановились.– Что с пехотными частями? – спросил одного из командиров Суровцев.– Считай так, что все в плену. А вы-то чего здесь делаете? Раньше надо было помогать. Теперь некому…Дело было под вечер. Эскадрон арьергарда ушёл вперёд. На небольшой поляне Гриценко остановил коня, чтобы справить малую нужду. Польский кавалерийский разъезд из трёх человек, или это была разведка, будто вылетел из-за кривых невысоких вязов. Видимо, не желая стрелять, чтобы не выдать своё присутствие, польские гусары бросились в атаку с обнажёнными палашами. Вот когда пригодились Суровцеву навыки, приобретённые во время командования казаками.Понимая, что ему не хватит времени разогнать лошадь, чтобы встретить атакующего противника, Суровцев уверенно поставил Брата на дыбы. В неудобном положении он не только успел просунуть руку в петлю темляка, но смог выхватить и шашку. Поляк был вынужден придержать коня, чтоб не проскакать мимо намеченной жертвы. И всё равно, голова его лошади оказалась чуть впереди и справа от нависшего сверху Суровцева. Тот вытянулся вдоль шеи своего коня и соединил замах шашки с движением опускающегося на передние копыта животного.Польский кавалерист запоздало и косо вскинул для защиты палаш. Усиленный немалым весом лошади удар Суровцева переломил вражеское оружие почти у эфеса. Изменённый угол падения клинка пришёлся на правое плечо нападавшего, и его правая, отрубленная, ещё живая рука вместе с обломками палаша отлетела под лошадиные копыта. Ужасный вопль из груди изувеченного человека заставил всех вздрогнуть и обернуться.Развернувшись, Суровцев остановил коня. Хлёстко вставил в ножны окровавленную шашку. И уже тащил из-за спины неподатливый карабин. Было понятно, что каким-то чудом и Гриценко, судорожно застёгивавший штаны, увернулся от первой атаки «своего» поляка. Теперь гусар развернулся и во весь опор летел на пешего комполка. Сергей Георгиевич передёрнул затвор оружия, быстро прицелился и выстрелил. Поляка откинуло назад. Гриценко уверенно ухватил под уздцы гусарского коня.Преследовавший Сеньку третий гусар решил не испытывать судьбу и поскакал к лесу. И теперь все трое стреляли ему вслед, по-хозяйски целясь выше, чтобы не попасть в лошадь. Чья пуля настигла несчастного, они так и не поняли. Через минуту Сенька вернулся из леса с конём и с оружием убитого. А по дороге уже скакали возвращающиеся назад, спешащие на выручку бойцы арьергарда.– Сходил поссать… И чуть не усрался, – как ни в чём не бывало сказал Гриценко.Суровцев достал из ножен окровавленную шашку. Нарвал травы с уже выпавшей росой и принялся молча вытирать оружие. Офицерская казачья шашка образца 1881 года в очередной раз спасла жизнь русскому воину. Нужно сказать, что холодное оружие образца этого года отлично зарекомендовало себя в целой череде войн. По длине, по весу, по составу и качеству стали оно оказалось идеальным.– Чего молчишь, начштаб?– Скажи, Алексей Николаевич, ты себя никогда не боишься? – в ответ спросил сам Суровцев.– А чего бояться? Пусть меня боятся.– А я вот боюсь. Чем дальше, тем больше себя боюсь, – признался Сергей Георгиевич и вставил протёртую от крови шашку в ножны.Он погладил гриву и шею Брата. Поцеловал потную, солёную и колючую для губ кожу. Вдруг и Гриценко за шею притянул к себе Суровцева. Обнял.– Целовать не буду. Не девка… Спасибо тебе, начштаб, – вполголоса проговорил комполка.Спешившиеся бойцы вернувшегося эскадрона осматривали и обыскивали мёртвых. Суровцев пошёл по дороге, держа коня за узду. Через минуту до него донёсся громкий смех конармейцев. Это Гриценко рассказывал, как неудачно он только что «сходил до ветру»…К переживаниям душевным прибавились и физические страдания. Без единой царапины провоевав всё лето, он всё же получил ранение. Шальной осколок от польского снаряда на излёте ранил его в бедро. Против обыкновения сознание от боли он не потерял. Тут же выдернул осколок и выкинул. Больше неприятностей было с залитыми кровью бриджами, пока ординарец Гриценко не достал ему откуда-то новые форменные брюки.В седле боль от раны почти не чувствовалась. Но при ходьбе он заметно прихрамывал. А в целом радовался, что за два месяца боёв отделался столь легко. Боевая, военная усталость усугублялась постоянным чувством голода. Если в первые дни наступления всего было вдоволь, то теперь можно было на себе прочувствовать то, что чувствовали войска Наполеона, отступая из Москвы по разорённой смоленской дороге. И ужасающая жара была ничуть не милосердней мороза.Невыносимый трупный запах повсюду сопровождал армию. Люди с чёрными от загара и пыли лицами часто резко бледнели и падали под копыта коней от тепловых и солнечных ударов, вызванных неотступным чувством голода и висящим в воздухе смрадом.Многочисленные банды украинских батек, сховавшиеся при красном наступлении, теперь не только снова вылезли наружу из всех щелей, но и стали нападать на обозы. Больше нападали из-за злобы, нежели из-за военной целесообразности. Несколько зарвавшихся банд были походя, без особых усилий окружены и безжалостно вырублены до последнего бандита. Участились случаи дезертирства. Иногда они были массовыми. Бойцы-украинцы, только что бывшие освободителями родной земли, не хотели от этой земли никуда уходить. И без того слабая советская власть на Украине повсеместно зашаталась.Население, готовое делиться последним при наступлении, теперь прятало припасы. Бывало так, что эскадрон, выйдя на чудом сохранившийся участок ржаного поля, спешивался и бросался на него, как саранча. Шелушили в ладонях колосья и горстями отправляли зерно в рот. Набивали хлебом карманы. Кто-то пытался косить рожь шашкой. Куда там! При всей схожести коса есть коса, серп есть серп, а сабля всегда сабля. Больше вытаптывали, чем скашивали. Следом за бойцами тянулись не получавшие фураж голодные кони… Жадно ели. И никто и думать не хотел, что этот хлеб был посеян из последних запасов, из почти последних сил украинского крестьянина.– По коням! – орал охрипшей глоткой Гриценко. – По коням, ироды, мать вашу!..– Тебе хорошо, комполка! Твой ординарец твоим именем на хуторе куру реквизировал. А нам шо жрать прикажешь? – слышалось в ответ.– Потерпите, хлопцы! Вот выйдем к основным силам, там отъедитесь.– Четвёртый год воюю, а что-то никак не отъемся, – забираясь в седло, огрызался лихой рубака.Командование фронта за всё время наступления не присылало ни подкреплений, ни продовольствия. «Зачем? У противника что нужно отнимут! А теперь зачем высылать? Скоро сами придут. Тогда и переформируем и накормим», – примерно вот так и рассуждал штаб фронта и его военный совет.От санитарных обозов шёл тяжёлый дух немытых тел и гноящихся ран. Смертность раненых была ужасающей. Не хватало медикаментов. Совсем не было бинтов. Лошадей и повозок тоже на всех не хватало. «Ноги целы – иди. Коня убили? Кто тебе виноват?» Легкораненые изо всех сил старались остаться в строю. Что являлось отнюдь не проявлением служебного рвения. Люди боялись отстать. Боялись пропасть поодиночке. Время от времени от проезжающих санитарных повозок повторяющийся возглас, а то и вопль:– Только не бросайте, братцы!Хмурые, озлобленные «братцы» молчали и отводили глаза. Входили в городок или в местечко. Никаких сил и никакой власти не хватало, чтобы остановить грабежи. Следом за грабежами то там, то здесь вспыхивали погромы. И поди, попробуй, проведи границу между грабежом и погромом! С грабежа начинали. При малейшем сопротивлении следовал погром. На грозные окрики и предупреждения политотдела Первой конной командиры дивизий письменно и устно стандартно отвечали: «А вы сами попробуйте сдержать грабежи, когда люди неделями голодные».Общие горести и беды сближают. И ничего нельзя было с этим поделать. Воспринимать того же Гриценко как врага Суровцев не мог. Но счастливого совпадения интересов уже не получалось. Больше в Красной армии ему нечего было делать. По выходу к главным силам и после переформирования предстояли бои с Врангелем. Воевать против белых Сергей Георгиевич не собирался. «В конце концов, разведывательная специализация всегда была делом подлым», – пытался он восстановить душевное состояние столь слабым утешением. Но было и хорошее… Таинственный стрелок, дважды стрелявший ему в спину, больше не стрелял. Возможно, он заметил постоянную опеку ординарца Гриценко Сеньки. А может быть, был убит или ранен в одном из многочисленных боёв.– Нема злыдня, – докладывал Сенька, – уси очи пробачил. Може, вбили сучьего сына…– Всё может быть, – соглашался с ним Гриценко. – Но ты, товарищ Суровцев, ухо востро держи. Спокойной жизни у тебя всё равно не ожидается. Сейчас пообедаем да в особый отдел армии поскачем. Дивизионного особиста я послал куда подальше, да не он приказы отдаёт. В штаб армии ехать надо.Приказ РВС фронта об увольнении бывших офицеров белых армий Суровцев воспринял спокойно. Точно ждал этого. Хотя, конечно, не предполагал, что это было всего лишь следствием внутрипартийной борьбы в рядах большевиков. Русское офицерство в очередной раз за последние годы становилось разменной картой в политических играх. Член РВС Сталин цинично и расчётливо выбивал военную основу из-под ног Троцкого, который последний год всячески приближал бывших офицеров. В действующей армии начали от офицеров избавляться. Суровцева это больше чем устраивало. Можно было продолжить свой прерванный путь в стан белых войск. Возмущался, как ни странно, Гриценко:– Молодцы! Когда поляков били – все годились! А теперь по шапке… Придётся с особым отделом гутарить.– Так тож бывших беляков цепляють! А чего им от начштаба нашего треба? – интересовался любознательный Сенька.– А того треба, что начштаба у нас бывшего Генерального штаба бывший офицер. А с такими у особого отдела особый разговор, – невесело скаламбурил Гриценко.– Товарищ Гриценко, – протянул Сенька комбригу пучок обожжённых на костре ржаных колосьев. – Кушайте, будьте ласковы! И вам, товарищ начштаба, свой снопик. – Отдал он точно такие же почерневшие колоски Суровцеву. – А к вечеру я кашу сварганю.– Чего смотришь? Ешь, – глядя на недоумевающего Суровцева, бросил Гриценко.– Как есть? – искренне поинтересовался Сергей Георгиевич. Он действительно не понимал, как можно есть эти чёрные, обожжённые, сухие колоски.Гриценко и Сенька весело и дружно рассмеялись.– Как кони едят, так и ты ешь, – всегда готовый шутить, шутил Гриценко. – Смотри. Запоминай…Он оторвал несколько колосков и, зажав их между ладоней, стал перетирать. Раскрыл почерневшие пальцы. Набрав в лёгкие воздух, осторожно и ровно подул на руки. Перетёртая, обугленная, чёрная шелуха полетела в разные стороны. На почерневших ладонях оказались аппетитно желтеющие зёрна ржи. Он ещё потёр. Опять дул на зернышки, теперь пересыпая их из ладони в ладонь. Дунул в последний раз, улыбнулся Суровцеву и отправил рожь в рот.– Всё-то вас учи, – пережёвывая этот первобытный хлеб, говорил он. – Ты что, правда, никогда жареные колоски не ел?– Не приходилось, – честно признался Сергей Георгиевич.Гриценко и Сенька снова смеялись.– Да-а, – нараспев произнёс комбриг, – страшно далёк ты был от народа, ваше высокоблагородие.Очень удивился бы Гриценко, узнай он, что почти полностью процитировал фразу Ленина из статьи «Памяти Герцена», адресованную декабристам: «Узок круг революционеров. Страшно далеки они от народа».В особом отделе разговор не складывался. Уже знакомый Суровцеву чекист-латыш по фамилии Зведерис, тот самый, которому он оставил свою анкету при вступлении в Конармию, сразу ему заявил:– Оружие сдать. Следуйте под арест.– Я тебе сейчас последую, – не скрывая угрозы, заступился Гриценко. – Я тебе сейчас так последую, что ты у меня до самой Варшавы и обратно следовать будешь! Ишь ты! Зубы показать решил! Не по зубам тебе наши командиры. Запомни это!– Вы должны быть благодарны за то, что мы не преследуем бывших младших царских офицеров. Как вы говорите, руки не доходят, – с неистребимым акцентом продолжал демонстрировать власть особист.– А ты протяни… Ты протяни ручонки-то… Я тебе их по самые уши и обрублю, – ответил Гриценко и для убедительности взялся за рукоять шашки.– Товарищ военный чекист, – решил разрядить обстановку Суровцев, – у меня нет оснований скрываться. А военная обстановка такова, что каждая сабля и каждый штык на счету.– Да что ты с этим говнюком разговариваешь! Сейчас с Ворошиловым перетолкуем. А я попрошу его и товарища Будённого, чтоб они это чучело к нашему полку прикрепили. Нехай поможе с дезертирством бороться. Не всё нам с тобой дерьмо хлебать. А не будет справляться, мы его сами с тобой в расход отпишем как контру. Ты же ещё и будешь его кончать. Я тебе прикажу его шлёпнуть, – вдруг разулыбался комполка, точно обрадовался интересной мысли.Было понятно, что перспектива оказаться в полку Гриценко не увлекала особиста. И в какие-то мгновения он понял, что явно перегнул палку в разговоре. Бывший прапорщик, но теперь орденоносец Гриценко был действительно пока ему не по зубам.– Читайте, – с акцентом, строго, но без прежней решительности вдруг сказал военный чекист и положил на стол несколько листов машинописного текста. – Это документ апреля.Суровцев и Гриценко склонились над документом из трёх страниц. Быстро читали: Особый отдел ВЧК 22 апреля 1920 г. сообщал в секретариат РВСР об отправке особым отделам фронтов и армий телеграммы с приказом об отношении к пленным и перебежчикам – офицерам белогвардейских армий. Они быстро прочитали страницу. Одновременно читали дальше суровые строки приказа:«Принять к исполнению. Указанные офицеры подразделяются на 5 групп: 1) офицеры-поляки, 2) генералы и офицеры Генштаба, 3) контрразведчики и полицейские чины, 4) кадровые обер-офицеры и офицеры из студентов, учителей и духовенства, а также юнкера, 5) офицеры военного времени, за исключением студентов, учителей и духовенства. Группы 1 и 4-ю отправлять в определённые приказом концлагеря для дальнейшего просмотра, причём за поляками соблюдать строжайший надзор. Группу 5 подвергать тщательной фильтрации на месте, затем направить: “лояльных” в трудармии, остальных в места заключения для пленных 1 и 4-й групп. 2 и 3-ю группы направлять под конвоем в Москву в Особый отдел ВЧК».Завершали приказ подписи авторов: «Заместитель ВЧК В.Р. Менжинский, член РВСР Д.И. Курский, управляющий делами Особого отдела ВЧК Г.Г. Ягода».Прилагался и список концентрационных лагерей. Именно из-за строк приказа, предписывающих его как генштабиста и контрразведчика доставить в Особый отдел ВЧК, взгляд Суровцева непроизвольно выхватил названия лагерей, находившихся в Москве: Андрониковский лагерь, Покровский лагерь, Бутырская тюрьма. Ему было ясно, что курс большевиков на уничтожение русского офицерского корпуса из стихийного превращался в планомерный. Хотя ни он, ни Гриценко, ни сам информированный особист не знали, что в одних Бутырках весной текущего года сидело около двух тысяч офицеров. А сколько тысяч погибли там прошедшей зимой в результате расстрелов и повального тифа, уже не узнать никогда. Ежедневно во дворе тюрьмы скапливалось до ста пятидесяти не вывезенных трупов. Не знали они и о том, что всего месяц назад, в июле, заключённых Покровского лагеря, а это 1092 человека, вывезли на Север, в Архангельскую губернию, и всех до одного расстреляли.И Гриценко и Суровцев были людьми похожими в умении быстро думать и анализировать. Внутреннюю логику приказа они схватили одновременно. Им всё было понятно. Понятно, почему офицеры-поляки, которых было много в старой русской армии, подлежали «строжайшему надзору» даже в лагерях.Почему 4-я группа вызывала наибольшее недоверие. Именно кадровые обер-офицеры и офицеры из студентов, учителей и духовенства составили командную основу батальонного звена белых армий. Именно это звено было самым слабым в армиях красных. Опять же даже в пятой, не столь контрреволюционной, казалось бы, группе офицеров военного времени особо неблагонадёжными приказывалось считать выходцев из студентов, учителей и духовенства.Положение Суровцева было не завидным. Как офицер Генштаба он интересовал командование и мог смело начинать делать карьеру в Красной армии. Но как контрразведчик он представлял опасность куда большую, чем полицейские чины. Осведомлённость русской контрразведки в вопросах финансирования антиправительственных партий дореволюционного и революционного времени несла смертельную опасность для укрепляющейся власти большевиков. А если касаться личностей партийных лидеров, то их дореволюционные контакты с иностранными разведками были столь обширны, что до Октябрьского переворота обвинений в предательстве просто невозможно было избежать. Свидетелей тех дореволюционных тайных партийных операций из числа бывших контрразведчиков и полицейских чекисты выявляли с особым рвением.– Так это о бывших белых речь идёт, – резонно заметил Гриценко.– Нам неизвестно, чем занимался этот человек два года, – кивнул Зведерис на Суровцева. – Может быть, он был у Деникина, Колчака или Юденича. И без этого приказа мы обязаны генштабистов, контрразведчиков и бывших полицейских конвоировать в столицу.– А чего ты сразу не сказал, что генштабистов всех надо посылать в Москву?– Товарищ Ворошилов самовольно нарушил это правило. Я даже не беседовал с ним, – опять кивнул на Суровцева особист.– Ясно. А за все месяцы боёв прискакать на передовую ты времени не нашёл? – не скрывая презрения, спросил Гриценко. – Комиссары тоже о политических курсах для бывших офицеров только теперь вспомнили…– Другие у всех были дела, – повышая голос, ответил военный чекист. – И нечего меня за горло брать! – почти крикнул он с прорвавшимся от волнения сильным латышским акцентом.– Вот и ты не бери! – уже откровенно заорал в ответ Гриценко. – А то будешь лететь, свистеть и радоваться… Всяко-разно судьбу его не тебе решать.– Посмотрим, – многозначительно сказал чекист.– Посмотрим, – согласился Гриценко. – А пока мы до товарищей Будённого и Ворошилова сходим.Они и пошли. Даже верхом ехать не надо было. Коней не стали и отвязывать. Штаб армии находился через дорогу в большой мазаной хате. Вокруг штаба тоже нельзя было не заметить царившего раздражения. То и дело подъезжали посыльные. И пока одни соскакивали с коней, другие, наоборот, взбирались в сёдла и неслись куда-то с приказами и распоряжениями.– А я вам, как на духу, вот что скажу, – с раздражением говорил Гриценко Будённому, Ворошилову, члену военного совета армии Щаденко и начальнику полевого штаба армии Зотову, – он в первом бою, ещё под Самгородком, самолично поляков порубал столько, сколько иной особист их дохлых в своей жизни не видал.– Чего-то у нас сегодня комдивы с комбригами с утра косяком прут, – по привычке разглаживая усы, вдруг обратился Будённый к Ворошилову. – Теперь вот и командиры полков потянулись. И все о своих начальниках штабов хлопочут, – говорил он уже Гриценко. – Ты пятый за сегодня…– Приказ военного совета фронта, – развёл руками Щаденко, – сам Сталин вопрос контролирует.– Не дрейфь, военспец! Мы с Семёном Михайловичем своих в обиду не даём, – заверил Ворошилов. – Если бы мы всех бывших офицеров чека отдавали, то и без начальника полевого штаба армии остались бы. Правильно я говорю, товарищ Зотов?Выпускник школы подпрапорщиков и Тифлисского военного училища, награждённый за храбрость четырьмя Георгиями и тремя георгиевскими медалями, бывший хорунжий Степан Андреевич Зотов едва кивнул.– А на политические курсы ты давай ходи. Чтобы комиссары тебя в лицо знали, – наставлял Климент Ефремович.– А хромаешь чего? – спросил Будённый.– Осколком достало. Рана пустячная.– Докторам показывал? – заинтересованно спросил Ворошилов.– Рана не стоит того, – попытался уйти от этой темы Суровцев.– А ты всё же покажи. Покажи докторам. Ежели особый отдел не уймётся, то мы тебе отпуск по ранению оформим. А там, глядишь, другие ветры подуют.– Если их слушать, мы без артиллерии останемся, – сказал своё слово Щаденко. – А уж авиаторов всех скопом нужно гнать, а то и расстреливать всех поголовно. Там у нас и вовсе офицер на офицере…Про Будённого и Ворошилова написано и сказано много. Есть полные восхищения поэмы и песни. Есть грязные пасквили, из которых буквально сочится ненависть и бессильная злоба. В какой-то момент критическая масса обвинений стала заливать сама себя. Теперь даже невозможно вспомнить, кто приписал им идиотическое поклонение кавалерии в ущерб современным родам войск. Бросаться с шашкой на танки никогда никого они не призывали. Вот это можно утверждать точно. Остаётся только удивляться, как не обвинили их в пропаганде подобных действий против авиации. Были они, эти два будущих маршала, и карьеристами, и интриганами, и приспособленцами, и исполнителями чужой недоброй воли. Были и злодеями. Как тогда говорили, «по требованию текущего момента». Как многие и многие политики и руководители, были беспринципны. Но идиотами они никогда не были.Госпиталь располагался в пустом амбаре. Ворота были открыты, а всё пространство внутри заставлено раскладными кроватями и лежанками. Люди лежали и на земле. Тень амбара мало спасала от стоявшей жары. Полное отсутствие даже лёгкого ветерка делало невыносимой смрадную атмосферу госпиталя. Жужжание крупных мух и стоны раненых вырывались из-под крыши даже во двор.Когда Суровцев в сопровождении санитара проходил мимо какого-то искалеченного и всего перебинтованного человека, того забил страшный кашель, который буквально подбрасывал всё его изуродованное тело. Санитар бросился к раненому и скороговоркой заговорил:– Да что ж с тобой, сердешным, поделаешь! И набок не положить, и на живот нельзя. И лёгкое всё осколками измахрачено. Терпи. Терпи, браток.Через минуту раненый перестал кашлять. Жадно хватая зияющим из бинтов ртом воздух, широко раскрыв глаза, он пристально смотрел на Суровцева.– Помереть ишо день назад должон был. Вся грудь вывернута наружу, – вполголоса сказал санитар, когда они чуть отошли.Прошли в глубь амбара. Внутри оказалось ещё одно, с мазаными стенами, помещение. Здесь находилась операционная. Ещё что-то вроде смотровой комнаты с кушеткой и кабинет начальника. Он же главный врач и единственный хирург. Всё в одном лице и в одной персоне. Здесь были неширокие, но всё же окна.– Иван Галактионович, – обратился санитар к невидимому собеседнику, – я к вам товарища командира для осмотру привёл.Начальником полевого госпиталя оказался престарелый военный доктор, невесть как попавший в Красную армию. Вряд ли по мобилизации. Скорее, по неясному велению беспокойной души. Сухонький, невысокий, весь седой от редких волос на голове до узкой бородки. Золотое пенсне на носу. Старая, выцветшая, с изломанной тульей офицерская фуражка. Китель старинного образца с потёртыми на локтях рукавами. Без ремня. Галифе старенькое, но с отглаженными стрелками. Потёртые пыльные сапоги. Вот и портрет в полный рост. Глядя через увеличительные линзы пенсне, спросил скрипучим голосом:– Что у вас, голубчик?– Собственно говоря, – царапина.– Давайте посмотрим вашу царапину.Суровцев поочерёдно снял с себя шашку, бинокль, полевую сумку. Расстегнул ремень и вместе с наганом в кобуре и портупеей сложил всё на лавку. Расстегнул поясной ремень и приспустил бриджи и кальсоны. Повернулся раненым бедром к доктору. Развязал самодельную, сползшую ниже раны повязку.– Так-с. Тут, я понимаю, осколочек расписался, – нагнувшись к бедру Суровцева и опираясь ладонями рук себе в колени, проскрипел доктор. – А где он, осколочек, позвольте узнать?– Я его сразу же вытащил. Как ни странно, было не очень больно.– Осколочек какой был?– С ноготь величиной.– Прекрасно. Прекрасно. Стойте так, – сказал он.Бывший лейб-медик открыл склянку коричневого стекла. Взял из стакана на столе палочку с ваткой на кончике. Опустил палочку в склянку, достал её и быстрым движением сделал коричневый круг вокруг раны на бедре.– Перевязать себя извольте сами, – закрывая лекарство, приказал он. – У меня и руки грязные, да и бинтов чистых нет. Сестрички отдыхают после операций. Им ещё и бинты стирать приходится при нищете нашей. Да вот незадача – и воды сутки уже не имеем. Перевязывайтесь, перевязывайтесь, голубчик. Хотя особо не трудитесь. Место ранения таково, что повязка всё равно сползать будет.Пока Суровцев перевязывал себя и одевался, доктор продолжал говорить:– Повязку чаще меняйте. Рану спиртом прижигайте, если найдёте спирт. Пусть пощиплет, зато инфекцию убьёт. Ненадолго можно на солнышко ранку выставлять, чтоб подсыхала. Что ещё вам сказать? Мазь, по-хорошему, надо бы прикладывать. Да где её взять, мазь? Личная гигиена опять же… Ну да вы человек образованный – всё сами знаете. А то наши воины то золой раны посыпают, то и вовсе – компрессы из собственной мочи прикладывают. Где они этой «народной мудрости» нахватались, и ума не приложу. Чего тебе? – обратился доктор к вошедшему и вставшему в дверях санитару.– Там раненый один, – указал большим пальцем руки себе через плечо санитар, – товарища военспеца видеть желает. Тоже из вашего брата офицера. Да вы его и видели. Тот, что кашлял, – пояснил он Суровцеву.– Ну что ж, сходите. Только имейте в виду, если будет просить оружие – не давать ни под каким предлогом! По моему приказу личное оружие у всех отнято. А то взяли за обычай стреляться! Мало того что в себя палят, так завели моду – просят друг дружку себя пристрелить. И что вы думаете? Стреляют! Даже трибунала не боятся. Того не понимают, что телесные мучения для душевного очищения нам дадены. А они душу свою бессмертную ни в грош не ставят. Ни свою ни чужую. Иди, иди, братец, к раненым. Сейчас пациент придёт, – обратился он к санитару. – И вот ещё что, – чуть помолчав, сказал доктор, когда санитар удалился, – я так понял, что у вас нужда в основании для выхода из строя… Говорите начистоту. Я доносить не побегу.– Не могу не отметить вашу проницательность, товарищ доктор, – без обиняков признался Суровцев.– Можете на меня рассчитывать, товарищ офицер, – хихикнул медик.Оба рассмеялись.– Ступайте с Богом. А я подумаю, что ещё сделать, чтоб основания для отстранения от службы были более вескими… Завтра ко мне… На перевязку.– Благодарю вас, доктор, – уже серьёзно поблагодарил Сергей Георгиевич.Суровцев шёл за санитаром по узкому проходу к выходу из амбара-госпиталя. Опять тяжёлый дух со всех сторон. Опять стоны. Несколько раз разные голоса просили воды.– Тяжелый он, который вас зовёт. Под снаряд польский угодил. Всё больше без памяти лежит. А тут вас увидал, когда вы проходили, и ну давай меня кликать. Позови, говорит, военспеца, что сейчас мимо проходил. Вот. А нагана ему, и правда, не давайте. Хотя будь моя воля, я бы разрешил стреляться, кому на то охота есть. Нам меньше мороки… Вот пришли, – остановился санитар. – Пойду я, – добавил он ещё и отправился к выходу – на свежий воздух.Только сейчас Суровцев разглядел, что одна из ног у раненого ампутирована выше колена. Туловище и руки до самых пальцев облегали грязные, окровавленные бинты. Из всей головы свободными от бинтов оставались только глаза и рот. Можно было только догадываться, какие мучения испытывает этот человек от боли, жары и духоты.– Мирк, – тяжело дыша, вдруг обратился к нему страдалец, – подойди ближе. Вижу тебя плохо.В Конармии никто из встречаемых им здесь людей не мог знать полную фамилию Суровцева. Раненый между тем точно силился что-то показать правой перебинтованной рукой, сильно сжав четыре чёрных от крови и копоти пальца. Опухшие пальцы плохо сгибались и разгибались. Большой палец при этом был неестественно оттопырен в сторону. Раненый то касался левого плеча, то описывал рукой круг над собой. То снова касался другого плеча. Но вдруг без сил опустил руку. Через секунду снова поднял её и протянул точно для рукопожатия.Скорее интуитивно, чем осмысленно, Суровцев протянул навстречу свою ладонь. Последовало слабое, вялое рукопожатие. Но какое! Большим пальцем своей руки раненый дотронулся до первого сустава указательного пальца Суровцева. И тут же ногтём другого пальца трижды незаметно ударил по внутренней стороне ладони военспеца. Это было тайное масонское рукопожатие.В одну секунду Сергей Георгиевич понял весь смысл жестикуляций раненого. Тот пытался лёжа воспроизвести два тайных масонских жеста старошотландского ритуала. Жест порядка и жест признательности. Жест порядка делается стоя. Левая рука должна быть опущена вниз. Правую руку подносят к горлу таким образом, чтобы локоть находился на уровне плеча. Четыре пальца плотно прижаты друг к другу, а большой палец образует по отношению к ним перпендикуляр. Этот жест означает, что в случае предательства интересов организации его члену перережут горло.Исходное положение жеста признательности то же самое, что и у жеста порядка, но исполняться он должен как можно незаметнее, чтобы не привлекать внимания. Правая рука движется к правому плечу, после чего её резко опускают вниз, как бы перерезая горло невидимым ножом. Наглядным пособием исходного положения к этому жесту может служить известная статуя Микеланджело – «Давид». Победитель Голиафа замер перед исполнением жеста признательности. Нечего было и думать, чтобы было возможно распознать тайные жесты в исполнении тяжелораненого и лежащего на спине человека.По характеру рукопожатия выходило, что представившийся человек носил звание ученика. Если подобный жест сделан, то его нельзя оставлять без ответа. Сергей Георгиевич должен был произнести первый слог специального пароля. Он склонился к раненому и прошептал этот слог:– Бо…– Оц, – продолжил собеседник слово, целиком звучащее как «Бооц».– Тубалкаин, – чуть слышно прошептал ещё одно слово Суровцев.Это слово могло служить пропуском, а в данном случае знаком к продолжению разговора. Но вместо этого Сергей Георгиевич распрямился и сделал шаг в сторону. Ему предстояло сделать свои знаки. Он имел градус посвящения выше и имел степень подмастерья, или работника.Подмастерье в отличие от ученика иначе делает жест признательности. Он приложил правую руку со сжатыми четырьмя пальцами и перпендикулярным большим пальцем к сердцу. Затем медленно переместил кисть к правому боку и осторожно опустил руку вдоль тела.– Я не знал, что ты выше меня градусом, – едва слышно произнёс незнакомец.– Разница не велика, – сдержанно ответил Суровцев. – Мы лично знакомы?– Нет, – чуть качнув головой, ответил тот.– Как мне к тебе обращаться?– Николай. Ряшенцев Николай. Штабс-капитан, – добавил он еле слышно.– Стрелял в меня ты?– Да.– Ты один?– Да.– Что я могу для тебя сделать? Только не проси наган, чтоб застрелиться. Не дам.Неожиданно некое подобие смеха вырвалось из ограниченного бинтами отверстия рта. И тут же приступ кашля стал терзать раненого. Суровцеву пришлось придерживать своего нового знакомого и несостоявшегося убийцу за плечи, чтобы он не свалился от конвульсивных содроганий с кровати. Наконец приступ кашля прошёл.– Кажется, легче становится, – тяжело дыша, сказал раненый. – Не иначе как засыпаю на Востоке Вечном.– Так что ты мне хотел сказать? – спросил Суровцев, оставив без комментария это выражение – «заснуть на Востоке Вечном». На тайном языке масонов оно означало «умереть».– Я и сам не знаю. Хочется нормальную речь нормального человека перед смертью услышать. Вот и всё. Я ненавижу их всех. Сволочь краснозадая! И они это чувствуют.– Зачем же в Красную армию вступал?– С одной только целью и вступал, чтоб в первом же бою перебежать к своим.– К полякам тоже можно было перебежать.– Противно. Да они и сами от нас бежали. А потом и вовсе как дурак увлёкся общим порывом. Потом тебя увидел. Мне тебя показали в семнадцатом году в Петрограде. А с приказом о твоей радиации познакомили ещё в ложе. Я и стрелял… А в результате получил по самое-самое… Глупо всё это и бездарно…– Я уже и думать забыл, что меня подвергли радиации с приговором, – искренне удивился Мирк-Суровцев. – Нет! Русский офицер положительно человек недалёкого ума и ограниченного кругозора. На нашем врождённом чувстве долга кто только за последние годы не прокатился! Кто только нас под присягу не тащил и не тащит, а мы и рады стараться. А у тебя не возникло простого желания подойти и спросить меня: за что я приговорён к смерти?– За нарушение клятвы и данного слова, – заученно, но без пафоса проговорил Ряшенцев.– Да нет, друг мой! За то что я, офицер контрразведывательного отделения Генштаба, вступивший в ложу по приказу командования, однажды увидел на масонской сессии любопытный список из фамилий чиновников дипломатического корпуса его императорского величества. Увидел. Запомнил. И смог воспроизвести.– И только?– Только и всего. Правда, должности были высокие и фамилии очень известные.– Всё это даже глупее, чем я думал, – только и сказал умирающий.– Раз у нас пошла речь исповедального характера, скажи, Ряшенцев, столь деликатное поручение ты получил лично? Или это прозвучало на сессии для всех братьев?– И на сессии, и лично от своего наставника, – ответил Ряшенцев.– И последний вопрос. Существовала ли на тот момент военная ложа?– Я не могу этого сказать. То есть не знаю.– Никто ничего не знал, а все что-то делали.– Значит, оружие ты мне не оставишь?– И оружия не оставлю, и сам в тебя стрелять не буду, как ты того, наверное, возжелал, когда меня увидел.– Сил нет терпеть, Мирк. А главное, и смысла никакого не вижу.«Действительно, – думал Суровцев, – ничего глупее и придумать было невозможно. Третий год идёт гражданская война, в которой русские самым жестоким образом уничтожают русских. А какой-то дурак мотается по окровавленной стране и жаждет совершить ещё одно убийство, как он считает, из чистых побуждений, с высокой целью. Но дурак-то он дурак, – а сколько их ещё существует? В колчаковской армии, в действующей её части, масонов почти не было. Но вот что касается колчаковского правительства, то там были филиалы лож всех возможных послушаний. Как интересно знать, обстоит дело у Врангеля?»Время от времени в белоэмигрантской среде говорили, что Красная армия похожа на редиску – сверху красная и белая внутри. Такое утверждение не было лишено правдивости, но скорее отражало заблуждения, нежели соответствовало истине. Для гражданской войны все упрощения не годятся. И это не исключение. Количество офицеров среди красных было не малым. «Не должно превышать двадцати пяти процентов командного состава», – предписывало распоряжение военного совета Юго-Западного фронта. И это ясно говорило о том, что без ограничений процент мог оказаться куда большим. А четверть – это приемлемая норма…– Вот что, начштаб, – продолжил недавний разговор Гриценко, обращаясь к Суровцеву, – пока будем переформировываться, дуй-ка ты в отпуск по ранению! Видишь, как за нашего брата взялись! Я в Конармии не последний человек, а сегодня и мне пригрозили. Дескать, замашек офицерских оставить не могу… Когда бои шли, наши комиссары и особисты помалкивали, а тут пасти открыли. Как соревнуются, у кого больше… Так что и тебе, и мне через тебя покоя не дадут. Мне что-то с сегодняшнего дня как-то неуютно стало. А я не тебе чета. Я и погоны свои прапорщицкие меньше месяца носил. Ты чего-нибудь про Думенко слышал?– О Думенко бойцы как-то говорили, – неопределённо ответил Суровцев.– Так вот меня послушай. Мокеич казак лихой был. В есаулы храбростью и отвагой вышел. Злые языки говорят, что он самого Будённого, когда тот ещё эскадроном командовал, на лавке разложил да и выпорол. Было, не было – не знаю. Но болтает народ. Может, и через это тоже поплатился головой. А вся наша армии произошла из четвёртой кавдивизии, которой он заправлял. Так вот шибко комиссары его невзлюбили. Особенно иудейского племени. Шибко он их, а они его не переваривали. Да и командованию правду-матку резал. Комдив, орденоносец. Орден за пятым номером у него был. Революционным оружием самим Троцким награждён, а к стенке поставили и слова сказать не дали. Что-то, смотрю, не добрый ветер по нашим кустам опять гуляет. Так что приказ сам на себя пиши – и в отпуск. Недельки через две вернешься, а там против Врангеля двинем.Гриценко встал из-за стола и прошёлся по горнице. Резко обернулся.– Чего молчишь, начштаб?– Думаю, – не сразу ответил Сергей Георгиевич.– И думать нечего, – продолжил Гриценко.– Отпуск – хорошо. Но проводить мне его негде, Алексей Петрович. В Сибирь не поедешь, а здесь так просто не отсидишься.– Да брось ты. Документы сам себе выправляй и куда-нибудь к Чёрному морю… Так и так, напиши, красный командир в отпуске по ранению. Я бы и сам отдохнул, если бы мог. Но чую, без меня тут быстро и нового командира на полк найдут, а то и полк в эскадрон превратят. Деньги у тебя есть?– Да откуда же у меня деньги? – искренне удивился Суровцев.– Вот и я думаю… Откуда у тебя деньги, если ты не комиссар и не чекист? Я тебе дам.– Спасибо, Алексей Петрович, но я ещё и долги возвращать привык.– Это не ты. Это я тебе долг возвратить хочу. Если бы не ты, я так и остался бы в лесу под Владимиром-Волынским… без башки и с голой жопой…Гриценко запустил руку в карман широких галифе. Через секунду вынул её и со всего размаху громко ударил раскрытой ладонью по столу. Звон металла о дерево сразу погас под широкой ладонью комполка.– На! – как гусар в придорожном трактире резко выкрикнул он и убрал руку.На выскобленном, неокрашенном дощатом столе оказалось три червонца царской чеканки. Целое состояние при тоннах бумажных денег, напечатанных всеми мыслимыми и немыслимыми революционными и контрреволюционными правительствами России.Он ехал по ночам, преодолевая до рассвета примерно двадцать пять километров пути. Объезжая селения и мелкие хутора, избегая встреч как с красными частями, так и с мирным населением, которое и мирным было только в светлое время суток. Днём отсыпался в заросших мелким кустарником балках. Давал отдых коню. С заходом солнца снова трогался в путь. Под крупными звёздами южного неба чувство неприкаянности, собственной ненужности и бесполезности усиливалось жутким ощущением неизвестности. Как это было ни странно, но в Конармии он ощущал себя нужным и необходимым.Ощущение бегства в который раз за последние годы накрыло его с головой. И неминуемый в этом случае вопрос «куда?» невидимо, но неумолимо вырастал перед обветренным и обгорелым под нещадными лучами солнца лицом. Он двигался по русской земле, как по вражеской территории. И чувствовал себя куда хуже, чем когда-то в разведке во вражеском тылу. Из разведки стремишься всеми силами к своим. Куда он стремился сейчас? И уже вопрос «зачем?» точно упирался в грудь, пытался остановить и оттолкнуть назад. И сам ответ на этот вопрос грозил опрокинуть навзничь. Некуда! Некуда и незачем…Тонкая синяя полоска отчеркнула жёлтую ковыльную степь от голубого неба на утро четвёртых суток пути. Море. Слева, на востоке, поднималось из степи утреннее солнце. Из ковыля в небо то там, то тут взлетали жаворонки. Без каких бы то ни было понуканий, конь по кличке Брат перешёл на мелкую рысь. Против ожидания море почти не приближалось. И только тогда, когда утреннее солнце превратилось в солнце полуденное, взгляду во всей полноте открылся бескрайний простор Чёрного моря. Разница с Балтикой оказалась столь разительной, что Сергей Георгиевич был по-юношески ошеломлён.Трудно было даже представить, что в этом небе когда-нибудь могут возникать низкие серые тучи, столь обычные для севера. А тепло от земли даже не грело, а обжигало всё тело. Усталый Брат давно перешёл на шаг. Животное, широко раздвигая ноздри, ловило морской воздух и время от времени фыркало. Вид бескрайних, до далёкого горизонта вод уже не обманывал его. Инстинктивно конь чувствовал, что утолить немалую жажду в ближайшее время ему не удастся.Берег нельзя было назвать пологим, но не был он и скалистым. Белая от пены, изломанная полоска прибоя находилась внизу на расстоянии примерно километра, и, кажется, шум волн странным неясным шорохом долетал оттуда.Сергей Георгиевич из-под опущенного на глаза козырька офицерской фуражки оглядел берег. Носовым платком протёр окуляры и увеличительные стёкла бинокля. В бинокль ещё раз осмотрел прибрежную полосу. Слева в далёкой зелени небольшого ущелья белели мазаные хаты хутора. А между селением и морем чернели похожие издалека на шелуху мелких семечек, опрокинутые вверх дном просмолённые рыбацкие лодки.– Вот там мы с тобой, Брат, и попьём водички, – сказал он коню, погладив того по шее.Сдержанное ржание было ответом на его слова. И уже в четыре глаза смотрели на хутор. Точно пытались угадать, – что их может там ждать? Суровцев, высвободив ноги из стремян, легко спрыгнул из седла на землю. И зря это сделал. Боль от раны в бедре остро отозвалась во всём теле. Согнувшись, грязно и громко сам на себя выругался. Опять погладил коня. Точно извинился. И уже вслух проговорил:– Родная речь, изволите слышать… Манеры, знаете ли, сударь… Не манеры, а скотство вопиющее…Тёмный глубокий взгляд умных лошадиных глаз стал ему ответом.

Дата добавления: 2015-08-28