Жизнь и творчество Александра Пушкина 7 страница

Новые начала, возникающие в пушкинском творчестве 30-х годов, ярко проявляются и в поэмах. Кроме «Домика в Коломне», Пушкин написал в последнее шестилетие своей ли­тературной деятельности три поэмы: незаконченную поэму «Тазит» (1829—1830), «Анджело» (1833) и «Медный всадник» (1833). Причем во всех трех поэмах Пушкина занимает не проблема вольнолюбивой личности, героя-индивидуалиста, а вопросы широкого государственно-политического, культурно­исторического и этико-философского порядка. Наглядно ска­зывается это в поэме «Тазит», подсказанной непосредствен­ными впечатлениями от нового путешествия Пушкина через весь Кавказ в 1829 году. В «Тазите» не только нет героя, на-

деленного ав+боиографическими чертами, но это вообще кавказская поэма в полном смысле этого слова, уходя* щая всеми своими корнями в быт и нравы горских народов.

В ней также действует исключительная личность, Тазит, но он не является откуда-то извне; он сам горец, но только ис­пытавший воздействие иной этики и культуры, противостоя­щей рабовладельческой этике и культуре горцев. Проблема столкновения двух культур и составляет темуШоэмы о Та- зите.

*

Поистине одним из величайших созданий пушкинского творчества является «Медный всадник», которому поэт при­дал глубоко значительный подзаголовок: «Петербургская по­весть». Действительно, «Медный всадник» представляет со­бой своеобразнейший синтез героической поэмы о величии и мощи царя-преобразователя и реалистического рассказа о скорбях и несчастиях «маленького человека», бедного пе­тербургского чиновника.

В «Медном всаднике» получает дальнейшее углубление и развитие столь интересовавший Пушкина образ Петра I. В 30-х годах, задумав написать «Историю Петра», он много работал над материалами по петровской эпохе, изучал не только всю историческую литературу о Петре, но и подлин­ные архивные документы. Петр все отчетливее представал теперь поэту в двойном аспекте — не только создателя новой российской государственности, полководца и государственно­го преобразователя (Петр «Стансов», «Полтавы» и «Арапа Петра Великого»), но и «самовластного помещика», о кото­ром Пушкин несколько позднее замечал, что некоторые его указы «кажется, писаны кнутом». Это отразилось в том уг­лубленном понимании сущности исторической деятельности Петра, которое дано в «Медном всаднике». Узко личным стремлениям бедного петербургского чиновника, Евгения, в поэме противопоставлены повелительные требования исто­рической и государственной необходимости, следуя которым Петр и заложил новую столицу — город «под морем». Но в то же время в поэме — протест одного из простых людей, похо­дя раздавленных Петром, против «горделивого истукана» — «грозного» и «ужасного» царя-самодержца.

В общем развитии пушкинского творчества «Медный всадник» занимает значительнейшее место. В еще большей степени, чем «Евгений Онегин», он находится как бы на сты­ке поэзии и прозы, с еще более резкой контрастностью про­тивопоставленных друг другу. В нем, с одной стороны, вели­чавые и грандиозные поэтические картины — панорама цар­ственного города, наводнение. Все средства и достижения русского стиха, накопленные поэзией XVIII века — Ломоно­совым, Державиным, — и ближайшими предшественниками и учителями Пушкина — Батюшковым и Жуковским, и, нако­нец, самим Пушкиным,— подняты здесь на высочайшую сту­пень художественного совершенства. С другой стороны, в «Медном всаднике» перед нами — мир «прозы», быт город­ских низов, личная семейная драма «маленького человека», бедного петербургского чиновника. Однако в отличие от судьбы Самсона Вырина, драма которого, хотя и обусловле­на социально-общественными отношениями своего времени, замкнута узко личными пределами, личная драма бедного Евгения, его сугубо частная судьба вовлечены, как в истори­ческом романе, в общий круговорот истории, связаны совсем ходом русского исторического процесса.

Евгений — «человек обыкновенный». Потомок впавшего в ничтожество древнего и славного рода, он в момент действия поэмы рядовой представитель столичной массы, петербург­ской разночинной бедноты, малая клеточка, мельчайший атом в общем государственном организме. Но Пушкин сталкивает в лоб это малое с самым сильным и властным, с «кумиром» русского самодержавия. В результате произведение Пушкина приобретает далеко идущий, почти символический смысл. «Медный всадник» предстает как поэма и о прошлом, и о настоящем, и о будущем России. Поэт понимает и славит всемирно-историческое значение дела Петра, «прорубившего окно в Европу», но самодержавная тирания ему глубоко враждебна. Борьба против этой тирании в данное время, счи­тает Пушкин, безумна, безнадежна. Но эпизод «бунта» Евге­ния против Медного всадника на Сенатской площади, не за­ключающий в себе никакой прямолинейной аллегории, но влекущий за собой целую цепь конкретно-исторических ас­социаций, является прозрением в будущее. В поднятом ку­лаке Евгения, в его произнесенной сквозь стиснутые зубы уг­розе Медному всаднику: «Ужо тебе!»—приговор русскому «са­мовластью», прорицание его неотвратимой грядущей судьбы, предвестие времени, когда уже не одиночка —«безумец бед­ный» Евгений, а масса, народ восторжествуют. Не случайно в своих творческих тетрадях этой поры Пушкин рисует фаль- конетовский памятник, но без всадника: говоря словами ца­ря Бориса Басманову в пушкинском «Борисе Годунове», конь сбил седока.

Все это и обусловливает единственное в своем роде ху­дожественное своеобразие произведения Пушкина, в котором поэзия и проза, ода и новелла сплавлены в одно нера­сторжимое целое, где «петербургская повесть» о судьбе бед­ного чиновника является в то же время грандиозной, испол­ненной глубокого философского и социально-исторического значения поэмой о судьбах всей России.

*

Не оставляя стихов, Пушкин в 30-е годы особенно много пишет в прозе. Вскоре после создания «Повестей Белкина» он снова делает ряд попыток от малых прозаических жанров перейти к созданию большого художественно-прозаического произведения с широкой картиной действительности, с по-

пень художественного совершенства. С другой стороны, в «Медном всаднике» перед нами — мир «прозы», быт город­ских низов, личная семейная драма «маленького человека», бедного петербургского чиновника. Однако в отличие от судьбы Самсона Вырина, драма которого, хотя и обусловле­на социально-общественными отношениями своего времени, замкнута узко личными пределами, личная драма бедного Евгения, его сугубо частная судьба вовлечены, как в истори­ческом романе, в общий круговорот истории, связаны совсем ходом русского истодаческого процесса.

Евгений — «человек обыкновенный». Потомок впавшего в ничтожество древнего й славного рода, он в момент действия поэмы рядовой представитель столичной массы, петербург­ской разночинной бедноты, малая клеточка, мельчайший атом в общем государственном организме. Но Пушкин сталкивает в лоб это малое с самым сильным и властным, с «кумиром» русского самодержавия. В результате произведение Пушкина приобретает далеко идущий, почти символический смысл. «Медный всадник» предстает как поэма и о прошлом, и о настоящем, и о будущем России. Поэт понимает и славит всемирно-историческое значение дела Петра, «прорубившего окно в Европу», но самодержавная тирания ему глубоко враждебна. Борьба против этой тирании в данное время, счи­тает Пушкин, безумна, безнадежна. Но эпизод «бунта» Евге­ния против Медного всадника на Сенатской площади, не за­ключающий в себе никакой прямолинейной аллегории, но влекущий за собой целую цепь конкретно-исторических ас­социаций, является прозрением в будущее. В поднятом ку­лаке Евгения, в его произнесенной сквозь стиснутые зубы уг­розе Медному всаднику: «Ужо тебе!»—приговор русскому «са­мовластью», прорицание его неотвратимой грядущей судьбы, предвестие времени, когда уже не одиночка —«безумец бед­ный» Евгений, а масса, народ восторжествуют. Не случайно в своих творческих тетрадях этой поры Пушкин рисует фаль- конетовский памятник, но без всадника: говоря словами ца­ря Бориса Басманову в пушкинском «Борисе Годунове», конь сбил седока.

Все это и обусловливает единственное в своем роде ху­дожественное своеобразие произведения Пушкина, в котором поэзия и проза, ода и новелла сплавлены в одно нера­сторжимое целое, где «петербургская повесть» о судьбе бед­ного чиновника является в то же время грандиозной, испол­ненной глубокого философского и социально-исторического значения поэмой о судьбах всей России.

*

Не оставляя стихов, Пушкин в 30-е годы особенно много пишет в прозе. Вскоре после создания «Повестей Белкина» он снова делает ряд попыток от малых прозаических жанров перейти к созданию большого художественно-прозаического произведения с широкой картиной действительности, с по-

стайовкой важнейших исторических и социально-политиче­ских проблем.

В 1831 году в противовес только что появившемуся и окрашенному в тоне «официальной народности» роману М. н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» Пушкин на­чинает писать на тот же сюжет одноименный роман «Рос­лавлев», в котором на фоне Отечественной войны 1812 года снова резко обличает раболепство перед иностранщиной и ставит проблему истинного патриотизма. «Квасному» патри­отизму дворянской верхушки общества — тех, кто, призывая к народной войне, спешил скрыться от наступающих фран­цузов в свои дальние деревни, Пушкин противопоставляет подлинный высокий героизм русского простого народа, не останавливающегося ни перед чем, чтобы спасти свою ро­дину. «Неужели,— говорит героиня романа, Полина,— пожар Москвы наших рук дело? Если так... О, мне можно гордить­ся именем россиянки! Вселенная изумится великой жерт­ве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спа­сена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу». Эти сло­ва дышат той же высокой гордостью за свой народ, верой в его не только физическую, но и моральную силу, которые как раз в это же время продиктовали самому поэту гнев­ный и пламенный ответ европейским «витиям», призывав­шим повторить поход Наполеона на Россию («Клеветникам России», 1831). Резко выделяется из среды всей этой «свет­ской черни», «обезьян просвещения» образ представительницы передовой дворянской интеллигенции, самой Полины, которая пылко любит свою страну и свой народ, горячо ратует за жен­ские права, за достойное положение женщины в обществе, живо интересуется политикой. Образ Полины дан с большой исторической и бытовой правдивостью. Перед нами русская женщина из героической плеяды жен декабристов — пред­шественница в литературе и «Русских женщин» Некрасова и героини тургеневского «Порога».

«Рославлев» не был закончен Пушкиным, но и в таком виде он является замечательным повествовательным произ­ведением на тему о войне 1812 года, уступая в этом отноше­нии лишь роману Льва Толстого «Война и мир», во многом прямо продолжающему и развивающему концепцию «войны народной».

В следующем году Пушкин принимается работать над социально-бытовым романом «Дубровский» (1832—1833). И этот роман также не был завершен Пушкиным. Тем не ме­нее он настолько производит впечатление совершенно цель­ного произведения, что если бы де сохранилось пушкинских планов его продолжения, мы считали бы, что имеем дело с полностью законченным текстом. Фигура «благородного раз­бойника» Владимира Дубровского несколько романтизирова­на Пушкиным, зато почти все остальные образы романа — от крепостников-помещиков и продажных чиновников-подья-

чих до крепостных крестьян — даны с величайшей реали­стичностью. Особенно выпукло показана фигура дикого и неистового крепостника-самодура Троекурова. Тонким конт­растом к нему является фигура ничуть не меньшего, по су­ществу, крепостника, но облекающего свои крепостнические замашки и инстинкты в формы культурно-утонченного «ев­ропеизированного» изящества, князя Верейского. Знаток и любитель искусств, страстный поклонник женской красоты, Верейский принадлежит к тому типу русского вельможества XVIII века — «дней Екатерины», характерный представитель которого сравнительно незадолго до того был ярко нарисован Пушкиным в его послании «К вельможе» (1830).

Глубоко правдивы и обрисованы с большим и подлинным сочувствием, лишенным и тени ложной карамзинской «чув­ствительности», образы крепостных крестьян. Особенно за­мечательна в этом отношении фигура самого активного сре­ди них — кузнеца Архипа. Архип только что беспощадно расправился со своими классовыми недругами — приказными: запер их в подожженном доме, а раньше хотел зарубить то­пором. Но по натуре своей он совсем не жесток. Наоборот, в нем живет жалость и сочувствие к каждому невинно стра­дающему существу. С тонкой художественностью Пушкин показал это в знаменитом эпизоде с кошкой: сейчас же после расправы с приказными Архип с опасностью для жизни вы­носит из огня беспомощную кошку. Образом кузнеца Архи­па Пушкин, великий художник-реалист, возражает не только реакционным ненавистникам народа — крестьянства, но слов­но бы отвечает и себе самому на те опасения «русского бун­та, бессмысленного и беспощадного», которые были свойст­венны ему как политическому мыслителю.

Выдающееся место среди прозаических произведений Пушкина 30-х годов занимает небольшая по объему, но на­сыщенная глубоким социально-историческим смыслом по­весть «Пиковая дама» (1833). В образе главного действующего лица повести Германна, с его «профилем Наполеона, а ду­шой Мефистофеля», Пушкин создал тип того нового, буржу­азного «героя» — хищника-стяжателя, который начал возни­кать в это время в русской действительности. Для Германна главная цель жизни — личное благополучие, деньги. «День­ги, вот чего алкала его душа!» — с горечью восклицает раз­гадавшая Германна Лиза. Человек «сильных страстей и ог­ненного воображения», Германн скрытен, честолюбив, азар­тен в душе, но расчетлив и бережлив почти до скупости. Ра­ди достижения богатства он готов на все: и увлечь молодую девушку, которую он на самом деле не любит, и стать любовником восьмидесятилетней старухи, и даже пойти на преступление. С исключительной, графической четкостью рисунка даны и остальные образы повести: старухи графи­ни, которая была прямо срисована Пушкиным с одной из титулованных старух николаевского двора, и «бедной воспи­танницы» Лизы, легкомысленно-беспечного гвардейца Tom-

5, А. С. Пушкин. Т. 1.

чих до крепостных крестьян — даны с величайшей реали­стичностью. Особенно выпукло показана фигура дикого и неистового крепостника-самодура Троекурова. Тонким конт­растом к нему является фигура ничуть не меньшего, по су­ществу, крепостника, но облекающего свои крепостнические замашки и инстинкты в формы культурно-утонченного «ев­ропеизированного» изящества, князя Верейского. Знаток и любитель искусств, страстный поклонник женской красоты, Верейский принадлежит к тому типу русского вельможества XVIII века — «дней Екатерины», характерный представитель которого сравнительно незадолго до того был ярко нарисован Пушкиным в его послании «К вельможе» (1830).

Глубоко правдивы и обрисованы с большим и подлинным сочувствием, лишенным и тени ложной карамзинской «чув­ствительности», образы крепостных крестьян. Особенно за­мечательна в этом отношении фигура самого активного сре­ди них — кузнеца Архипа. Архип только что беспощадно расправился со своими классовыми недругами — приказными: запер их в подожженном доме, а раньше хотел зарубить то­пором. Но по натуре своей он совсем не жесток. Наоборот, в нем живет жалость и сочувствие к каждому невинно стра­дающему существу. С тонкой художественностью Пушкин показал это в знаменитом эпизоде с кошкой: сейчас же после расправы с приказными Архип с опасностью для жизни вы­носит из огня беспомощную кошку. Образом кузнеца Архи­па Пушкин, великий художник-реалист, возражает не только реакционным ненавистникам народа — крестьянства, но слов­но бы отвечает и себе самому на те опасения «русского бун­та, бессмысленного и беспощадного», которые были свойст­венны ему как политическому мыслителю.

Выдающееся место среди прозаических произведений Пушкина 30-х годов занимает небольшая по объему, но на ­сыщенная глубоким социально-историческим смыслом по­весть «Пиковая дама» (1833). В образе главного действующего лица повести Германна, с его «профилем Наполеона, а ду­шой Мефистофеля», Пушкин создал тип того нового, буржу­азного «героя» — хищника-стяжателя, который начал возни­кать в это время в русской действительности. Для Германна главная цель жизни — личное благополучие, деньги. «День­ги, вот чего алкала его душа!» — с горечью восклицает раз­гадавшая Германна Лиза. Человек «сильных страстей и ог­ненного воображения», Германн скрытен, честолюбив, азар­тен в душе, но расчетлив и бережлив почти до скупости. Ра­ди достижения богатства он готов на все: и увлечь молодую девушку, которую он на самом деле не любит, и стать любовником восьмидесятилетней старухи, и даже пойти на преступление. С исключительной, графической четкостью рисунка даны и остальные образы повести: старухи графи­ни, которая была прямо срисована Пушкиным с одной из титулованных старух николаевского двора, и «бедной воспи­танницы» Лизы, легкомысленно-беспечного гвардейца Том-

s. А. С. Пушкин, т. 1.

ского и игрока Чекалинского. Описание игры в доме Чека- линского по своему строго эпическому тону и одновременно глубокому внутреннему драматизму принадлежит к числу самых замечательных страниц русской повествовательной прозы. Вообще «Пиковая дама» представляет собой поисти- не одно из чудес пушкинского искусства. Умение «писать про­сто, коротко и ясно», проявившееся с такой художественной силой уже в «Повестях Белкина», в «Пиковой даме» дости­гает еще большего совершенства. Воплощая свой замысел, Пушкин идет прямым путем, не сбиваясь под влиянием вне­запных наплывов чувств, капризной игры творческого вооб­ражения на какие бы то ни было иные пути. Это существен­но отличает Пушкина-прозаика от самых крупных запад­ноевропейских прозаиков-реалистов типа, скажем, Бальза­ка. Увлекательность фабулы, живость созданных образов, стройность композиции, мастерство повествования, необык­новенно изящного в своей простоте и вместе с тем проник­нутого тончайшей иронией,— все это делает «Пиковую даму» одним из лучших образцов новеллы во всей мировой литера­туре. Недаром вызвал такой фурор перевод ее на француз­ский язык, сделанный одним из пламенных западноевропей­ских поклонников Пушкина, выдающимся писателем-новел- листом Проспером Мериме.

Наибольшей высоты творчество Пушкина-прозаика до­стигает в его последнем большом законченном произведе­нии— историческом романе «Капитанская дочка».

В 30-е годы в связи с резко усилившимися крестьянски­ми волнениями, в которых современники готовы были ви­деть начало «новой пугачевщины», Пушкин в ряде своих произведений настойчиво обращается к наиболее острой и волнующей проблеме русской социально-общественной дей­ствительности — теме крестьянского протеста, крестьянского восстания. Наиболее широко и непосредственно развернута эта тема в «Капитанской дочке». В этом произведении с осо­бенной силой проявилось сказавшееся в Пушкине, начиная с «Бориса Годунова», стремление быть верным «истине исто­рической». Однако и для «Бориса Годунова», и для «Арапа», и для «Полтавы» Пушкин в основном заимствовал материал из уже имевшихся тогда исторических трудов. При созда­нии «Капитанской дочки» ее автор, по существу, соединил в себе великого художника и самостоятельного, в высшей сте­пени добросовестного исследователя-историка. Задумав новое произведение из эпохи крестьянской войны 70-х годов XVIII века, Пушкин совершает, как бы сказали теперь, «творче­скую поездку»: отправляется на места, где происходили изоб­ражаемые им события,— в Оренбургские степи, в Поволжье; непосредственно знакомится с природой и бытом края, осмат­ривает поля сражений, расспрашивает стариков очевидцев, собирает изустные рассказы и предания о Пугачеве. Мало того, Пушкин по впервые добытым им архивным материа­лам и первоисточникам тщательно и пытливо изучает ин­тересующую его эпоху. О серьезности и основательности этих изучений свидетельствует собственно исторический труд Пушкина, имевший для своего времени важное научное значеже,— «История Пугачева» (1833—1834), названная по требованию Николая I «Историей Пугачевского бунта». И только^ после того, как исторический материал был Пушки­ным совершенно освоен, а «История» написана и опублико­вана, он приступает к завершающей работе над издавна вынашиваемым замыслом своего романа. Причем эта серь­езнейшая, строго научная, в самом точном значении этого слова, подготовка автора «Капитанской дочки» остается со­вершенно незаметной для читателя. В отличие от Вальте­ра Скотта и в особенности его многочисленных подража­телей, включавших в свои романы немало внефабульного, непосредственно исторического, историко-археологического материала, в «Капитанской дочке» собственно исторический материал нигде не разрывает собой художественной ткани повествования, полностью творчески переплавлен, переведен на язык художественных образов — язык искусства.

Для наиболее верного художественного воссоздания изоб­ражаемой эпохи Пушкин наряду с историческими источника­ми и документами широко использует те произведения ху­дожественной литературы XVIII века, в которых в большей или меньшей степени отразилась жизнь того времени и ко­торые тем самым являлись своего рода документами эсте­тическими, художественными. Специфически литературная атмосфера XVIII века сообщается Пушкиным своему роману то посредством эпиграфов к отдельным главам (из комедий Княжнина, из Фонвизина, из Хераскова), то цитатами из того же Фонвизина, непосредственно введенными в самый текст, то любовной песенкой Гринева, написанной в тради­ции Тредиаковского — Сумарокова. Однако главное не в этих, также в своем роде весьма колоритных, но все же внешних инкрустациях, а в глубоком использовании Пушкиным в процессе работы над характерами своих героев, особенностя­ми их мышления, их речи сатирической литературы послед­ней трети XVIII века, где с наибольшей степенью, хотя и в несколько одностороннем, преимущественно сатирическом ос­вещении все это было закреплено. Сатирическая литерату­ра, прежде и больше всего произведения Фонвизина, которо­го Пушкин называл «из перерусских русским», явились для него как художника основным источником знания русской жизни интересовавшей его эпохи. Вместе с тем, стремясь по­казать жизнь того времени во всей полноте, Пушкин снимал с создававшихся им образов и картин односторонне сатири­ческое освещение, вместо острых карикатур рисовал живые, полнокровные человеческие характеры.

Пушкин любил снабжать свои повести и романы эпиг­рафами, но ни в одном из его прежних повествовательных произведений нет ни одного эпиграфа, взятого из фольклора. Из семнадцати эпиграфов, данных к «Капитанской дочке»,

десять, то есть большая часть, заимствованы из народного творчества. Это окружает роман Пушкина особой атмосферой народности и вполне соответствует его содержанию. В сюжет «Капитанской дочки» не только введено большое количество персонажей из народа (их примерно столько же, сколько персонажей-дворян), но многие из них развернуты в исклю­чительно яркие, полновесные художественные образы. Это прежде всего относится к полярным один другому и вместе с тем восполняющим друг друга, одинаково порожденным крепостнической действительностью образам Савельича и Пугачева.

Пушкинский Савельич, как и указываемый в самом ро­мане литературный его прототип — дядька Шумилов из «Пос­лания к слугам моим» Фонвизина, наивно убежден, что кре­постные крестьяне существуют лишь для того, чтобы всю жизнь работать на своих господ и находиться в их полном подчинении. Но преданность его своим господам далека от рабской приниженности. Вспомним его слоза в письме к сво­ему барину, Гриневу-отцу, в ответ на грубые, несправедливые упреки последнего: «...я не старый пес, а верный ваш слуга, гос­подских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос». В письме сам Савельич называет себя «рабом», как это было принято тогда при обращении крепостных к своим господам, но весь тон его письма дышит чувством большого человеческого достоинства, проникнут горьким упреком за незаслуженную обиду. «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и гово­рить нечего»,— замечал Пушкин в наброске одной из своих статей, писавшихся им как раз в те годы, когда он работал над «Капитанской дочкой». Без «тени рабского унижения» предстает перед нами и Савельич. Большое внутреннее бла­городство, душевное богатство его натуры полностью раскры­ваются в совершенно бескорыстной и глубоко человеческой привязанности бедного, одинокого старика к своему питом­цу. Образом Савельича Пушкин наглядно и убедительно оп­ровергал тех современных ему дворян-крепостников, кото­рые облыжно заявляли, что крестьяне не способны ни на ка­кие благородные чувства и поступки, оправдывая этим свое «право» обращаться с ними, как с рабочим скотом. Обргз Савельича задолго до тургеневских «Записок охотника» яр­ко демонстрирует глубокую несправедливость, бесчеловеч­ность такого «права». Это сразу же поняли и оценили некото­рые чуткие читатели-современники. «Савельич чудо! Это ли­цо самое трагическое, то есть которого больше всего жаль в повести»,— писал Пушкину В. Ф. Одоевский.

Еще большим «чудом» является в романе образ Пугачева. В литературе до Пушкина, начиная со стихов о Пугачеве Су­марокова, в которых ярко отразились испуг и ненависть дво- рян-крепостников к вождю крестьянского восстания, уста­новилась прочная традиция изображения его в качестве ис-

чадия зла, «бешеного пса», «изверга естества». В своей «Ис­тории Пугачева» Пушкин не пошел по «пошлому» (его соб­ственное определение) и реакционному пути тенденциозно­го изничтожения Пугачева, но не пошел и по пути идеали­зации, дал его образ со всей доступной ему «истиной исто­рической». Несомненно, именно за это проповедник «офи­циальной народности», министр народного просвещения Ува­ров и объявил пушкинский труд «возмутительным сочине­нием».

Показывая Пугачева в «Капитанской дочке», Пушкин верен «истине исторической», но в силу природы искусства он получает возможность придать образу Пугачева всю яр­кость и силу истины поэтической. Образ вождя народного восстания предстает в романе Пушкина во всей его суровой социально-исторической реальности. Как и кузнец Архип из «Дубровского», Пугачев беспощаден по отношению к своим классовым врагам, к тем, кто не хочет признавать законности народной власти (жестокая расправа после взятия Белогор­ской крепости). Но он прав, обращаясь к Гриневу: «Ты ви­дишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья». Действительно, подобно тому же Архипу, Пугачев по натуре своей совсем не кровопийца. Наоборот, ему в высшей степени присуще чувство справедливости. Как бо­гатырь русского былевого эпоса, он вступается за всех сла­бых, обездоленных, обиженных. Когда Гринев заявляет ему, что он «ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, ко­торую там обижают», Пугачев с засверкавшими от гнева глазами грозно кричит: «Кто из моих людей смеет обижать сироту? Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?» И, когда Гринев называет Швабрина, продолжает: «Я проучу Швабрина. Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его по­вешу». В то же время Пугачев способен испытать глубокую признательность, он замечательно памятлив на добре} (его отношение к Гриневу). И все это отнюдь не поэтический вымысел. Именно таким воспринимал Пугачева народ, та­ким предстает он в дошедших до нас и в значительной ме­ре, несомненно, известных Пушкину народных песнях, пре­даниях, рассказах. Даже великодушное отношение к Гри­неву подсказано хотя и не таким же, но аналогичным эпизодом из жизни Пугачева. В то же время Пушкин осо­бенно ярко показал в Пугачеве те черты — «смелость й смышленость», — которые он считал характерными для русского крестьянина и вообще для русского человека. Пу­гачев отличается широтой и размашистостью натуры («Каз­нить,~ так казнить,‘^Шшовать, так жаловать: таков мой обы­чай»), дольным и мятежным духом, героической удалью и отвагой. В 1824 году Пушкин назвал Разина «единствен­ным поэтическим лицом в русской истории». В высоком поэтическом ключе развертывается им и образ Пугачева. Такова выразительная сцена пения Пугачевым с товарища­ми его любимой «простонародной», «бурлацкой» песни: «Не шуми, мати зеленая дубравушка». Особенно замечательна в этом отношении народная калмыцкая сказка об орле и вороне, которую с «каким-то диким вдохновением» расска­зывает Пугачев тому же Гриневу и смысл которой в том, что миг вольной и яркой жизни лучше многих лет жалкого прозябания. Щедро наделен Пугачев «Капитанской дочки» и тем «веселым лукавством ума, насмешливостью и живо­писным способом выражаться», которое Пушкин считал характерным свойством русского человека — «отличительной чертой в наших нравах».

В период работы над «Историей Пугачева» и «Капитан­ской дочкой» Пушкин особенно много размышлял над проб­лемой народного, крестьянского восстания. С этим связаны его настойчивые раздумья о личности и творчестве Радище­ва. В противоположность Радищеву Пушкин не верил в воз­можность успеха, а отсюда и в целесообразность крестьян­ского восстания. Устами Гринева он называет пугачевское восстание «бунтом бессмысленным и беспощадным». Тем значительнее во всех отношениях данный в ней образ Пу­гачева, в котором вместо исчадия зла перед читателями предстало яркое воплощение многих существенных черт русского национального характера.

В «Евгении Онегине» была показана роковая оторван­ность лучших людей из дворян от народа и драматическая в связи с этим их судьба. «Капитанская дочка» — поиски путей к сближению с народом. Карамзинская иллюзия бла­годенствия довольных своей участью крестьян под благо­детельным управлением отца-помещика — старые патриар­хальные крепостнические отношения — снимается образом Савельича, которого, по приведенным метким словам В. Ф. Одоевского, «больше всего жаль в повести». В то же время в результате исторических изучений Пушкина окон­чательно снимается им и иллюзия, лежащая в основе «Дуб­ровского»,— возможность объединения обиженного дворяни­на с крепостным крестьянством в общей борьбе против того политического строя, в котором руководящая роль принад­лежит «новой знати». «Весь черный народ был за Пугаче­ва... Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства... выгоды их были слишком противуполож- ны»,— замечает Пушкин в «Истории Пугачева». И в окон­чательной редакции романа в отличие от его первоначаль­ных планов на сторону Пугачева переходит не противник «новой знати», а, наоборот, типичный, беспринципный пред­ставитель ее, Швабрин. Наоборот, «старинный» дворянин Гринев, воспитанный в наиболее симпатичных Пушкину традициях своего класса, сберег свою «честь» незапятнан­ной. Вместе с тем Гринев оказался тесно связанным с Пу­гачевым не только силой обстоятельств, но, и это самое знаменательное, крепкой взаимной симпатией. Разрешить на таком пути антагонизм между двумя классами, конечно,

Дата добавления: 2015-08-28