Жизнь и творчество Александра Пушкина 2 страница

Однако субъективно-романтический метод изображения «главного лица» вступал в противоречие с замыслом Пуш­кина — воспроизвести типический образ героя-современни- ка. Это «был первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил», писал поэт позднее о Пленнике. Но уже и этот еще «неудачный опыт» был замечательным художест­венным достижением Пушкина. В своем разочарованном герое-свободолюбце при всей субъективности и недостаточ­ной художественной зрелости его образа поэту все же уда­лось уловить характерные особенности целой исторической эпохи.

«Исторической» является поэма Пушкина и по своей проблематике. Столкновение вольнолюбивого героя с общест­венной средой — глубоко не удовлетворяющим его, прези­раемым им «светом» — разрешается Пушкиным в соответ­ствии с излюбленной сюжетной схемой романтиков: бегство из мира культуры в мир первобытной, «естественной» жизни. «Отступник света, друг природы», герой-одиночка, страстно ищущий «свободы», покидает «родной предел» и летит «в далекий край» — на дикий, первобытный Кавказ. Эта коллизия была в высшей степени характерна для нача­ла 20-х годов XIX века — преддекабрьского периода рус­ской общественной жизни.

Еще сильнее непосредственные впечатления от действи­тельности сказываются во внефабульных частях поэмы — описаниях природы Кавказа и нравов горцев. Природа и быт Кавказа показаны в пушкинской поэме по преимущест­ву с романтической их стороны. И вместе с тем «местные

краски» в «Кавказском пленнике» отличаются замечатель­ной верностью действительности. «Не понимаю, каким обра­зом мог я так верно... изобразить нравы и природу, виден­ные мною издали»,— удивлялся позднее, при втором посе­щении Кавказа, сам поэт.

Существенно иные по сравнению с Байроном место и роль «главного лица» в поэме Пушкина. В финале ее в ха­рактере Пленника, не делающего ни малейшей попытки спасти только что освободившую его и бросившуюся в гор­ный поток «деву гор», неожиданно проступает совсем не ге­роическая черта. Здесь, пусть еще непроизвольно, но уже сказывается начало того критического отношения к «байро­ническому» герою с его холодным эгоизмом, сосредоточен­ностью только на самом себе, которое с такой силой про­явится в ряде последующих произведений Пушкина.

Литературно-общественное значение «Кавказского плен­ника» неизмеримо больше значения «Руслана и Людмилы». В своей первой южной поэме Пушкин дает образец вольно­любивого романтического произведения лирико-повествова- тельного типа, открывая этим новую и важную страницу в духовной жизни русского общества — полосу «новейшего ро­мантизма». Двадцатитрехлетний Пушкин становится во гла­ве современной ему литературы, ведя ее теперь за собой. Вместо шутливо-сказочной романтики «Руслана и Людми­лы» Пушкин обрел «Кавказским пленником» и для самого себя и для всей русской литературы глубокий источник ро­мантики в самой действительности. Взамен условно литера­турных, балетно-театральных садов и замков Черномора поэт раскрывает перед читателями точные, как «географи­ческая статья», и исполненные вместе с тем необычайной по­этичности картины «гордой», «суровой» и «дикой» кавказ­ской природы и черкесского быта. Во многих чертах образа своего Пленника поэт дал первое замечательное выражение настроениям и порывам рвущихся к свободе прогрессивных кругов современного ему общества. Всем этим объясняется неслыханная литературная популярность «Кавказского пленника», огромное количество вызванных им подражаний, наконец, самое утверждение жанра романтической поэмы в качестве основного, ведущего жанра русской литературы 20-х годов.

«Неудача» создания в «Кавказском пленнике» художест­венно-типического образа героя-современника приостанови­ла на некоторое время дальнейшие попытки поэта напи­сать повествовательное произведение на современном мате­риале. Его новая поэма, «Бахчисарайский фонтан», тоже о прошлом; но если в «Руслане и Людмиле» старина в основ­ном облечена в форму сказки, здесь она дается в форме воспроизведения хотя и легендарного, но все же рассказа о былом. Как и «Кавказский пленник», поэма тесно связана с непосредственными, на этот раз крымскими впечатления­ми Пушкина. Романтичность сюжета, в основу которого по­

краски» в «Кавказском пленнике» отличаются замечатель­ной верностью действительности. «Не понимаю, каким обра­зом мог я так верно... изобразить нравы и природу, виден­ные мною издали»,— удивлялся позднее, при втором посе­щении Кавказа, сам поэт.

Существенно иные по сравнению с Байроном место и роль «главного лица» в поэме Пушкина. В финале ее в ха­рактере Пленника, не делающего ни малейшей попытки спасти только что освободившую его и бросившуюся в гор­ный поток «деву гор», неожиданно проступает совсем не ге­роическая черта. Здесь, пусть еще непроизвольно, но уже сказывается начало того критического отношения к «байро­ническому» герою с его холодным эгоизмом, сосредоточен­ностью только на самом себе, которое с такой силой про­явится в ряде последующих произведений Пушкина.

Литературно-общественное значение «Кавказского плен­ника» неизмеримо больше значения «Руслана и Людмилы». В своей первой южной поэме Пушкин дает образец вольно­любивого романтического произведения лирико-повествова- тельного типа, открывая этим новую и важную страницу в духовной жизни русского общества — полосу «новейшего ро­мантизма». Двадцатитрехлетний Пушкин становится во гла­ве современной ему литературы, ведя ее теперь за собой. Вместо шутливо-сказочной романтики «Руслана и Людми­лы» Пушкин обрел «Кавказским пленником» и для самого себя и для всей русской литературы глубокий источник ро­мантики в самой действительности. Взамен условно литера­турных, балетно-театральных садов и замков Черномора поэт раскрывает перед читателями точные, как «географи­ческая статья», и исполненные вместе с тем необычайной по­этичности картины «гордой», «суровой» и «дикой» кавказ­ской природы и черкесского быта. Во многих чертах образа своего Пленника поэт дал первое замечательное выражение настроениям и порывам рвущихся к свободе прогрессивных кругов современного ему общества. Всем этим объясняется неслыханная литературная популярность «Кавказского пленника», огромное количество вызванных им подражаний, наконец, самое утверждение жанра романтической поэмы в качестве основного, ведущего жанра русской литературы 20-х годов.

«Неудача» создания в «Кавказском пленнике» художест- венно-типического образа героя-современника приостанови­ла на некоторое время дальнейшие попытки поэта напи­сать повествовательное произведение на современном мате­риале. Его новая поэма, «Бахчисарайский фонтан», тоже о прошлом; но если в «Руслане и Людмиле» старина в основ­ном облечена в форму сказки, здесь она дается в форме воспроизведения хотя и легендарного, но все же рассказа о былом. Как и «Кавказский пленник», поэма тесно связана с непосредственными, на этот раз крымскими впечатления­ми Пушкина. Романтичность сюжета, в основу которого по-

ложено местное предание об исключительной по страстно­сти и силе, преображающей душу любви крымского хана у плененной им польской княжне, яркая живописность обра­зов— разочарованного и мрачного Гирея, трагической Заре­мы,»«неистовой» страсти, которой противопоставлен ангель­ски «чистый облик Марии, глубокая эмоциональность тона, нарочито таинственная недоговоренность повествования — все это делает «Бахчисарайский фонтан» произведением, наи­более отвечающим поэтике «байронической» поэмы. Вместе с тем поэт делает здесь весьма плодотворную для его по­следующего творческого развития попытку не субъективно­лирического, как в образе Пленника, а более объективного, драматизированного изображения характеров. Этот первый опыт еще не вполне удался. Пушкин позднее сам иронизи­ровал над «мелодраматичностью» образа Гирея; но он же отмечал, что «сцена Заремы с Марией имеет драматическое достоинство». Однако отсутствие и в этой поэме, как и в «Руслане и Людмиле», живой, непосредственной связи с со­временностью, видимо, не удовлетворяло поэта. Можно ду­мать, что именно поэтому он считал ее «слабее» «Кавказско­го пленника».

И вот, еще не окончив работы над «Бахчисарайским фонтаном», Пушкин приступает к осуществлению замысла художественно воспроизвести образ «героя века». 9 мая 1823 года — эту дату следует вписать золотыми буквами в летопись не только русской, но и мировой литературы — Пушкин набрасывает первые строфы «Евгения Онегина» — произведения, над которым он будет работать на протяже­нии почти целого десятилетия и в котором использует соз­данную им в «Руслане и Людмиле» особую смешанную, «пеструю» форму и манеру романтической эпопеи, своего рода стихотворного романа, замечательно развив ее, уже не для сказочного повествования, а для произведения о геро- ях-современниках, произведения, которое ставит важней­шие проблемы дня, развертывает широчайшую картину реальной, действительной жизни современного поэту рус­ского общества.

Годы ссылки сыграли важную роль в идейно-творческом развитии поэта. Период расцвета пушкинского романтизма был и периодом его стремительного интеллектуального ро­ста, временем упорного труда, раздумий, чтений, настойчивых стремлений «в просвещении стать с веком наравне».

На юге поэт был окружен деятелями гораздо более решительного и радикального Южного тайного общества; встречался с вождем его, Пестелем, общение с которым про­извело на него очень сильное впечатление. По справедли­вым словам Вяземского, Пушкин хотя «и не принадлежал к заговору, который приятели таили от него, но он жил и раскалялся в этой жгучей и вулканической атмосфере». В этой атмосфере, еще сильнее накаляемой буржуазно-нацио- нальными революционными движениями начала 20-х годов

в ряде европейских стран, мысль и чувство поэта все больше революционизируются.

Тема «вольнолюбивых надежд» — порывов к свободе, «святой вольности» — составляет одну из основных тем твор­чества Пушкина периода южной ссылки. Тема эта прони­зывает собой южные поэмы. Снова и снова звучит она в пушкинской лирике (стихотворения «Узник», 1822; «Птич­ка», 1823).

О революционной настроенности Пушкина в эту пору красноречиво свидетельствуют записи дневника кишинев­ского сослуживца поэта, князя П. И. Долгорукова. Так, 27 мая 1822 года П. И. Долгоруков записал следующий весьма характерный и выразительный «силлогизм» Пушкина. Рас­суждая у своего кишиневского начальника генерала Инзова в присутствии, по-видимому, достаточно многочисленного общества, обычно собиравшегося к столу наместника, «о тог­дашних политических переворотах в Европе», Пушкин ска­зал: «Прежде народы восставали один против другого, те­перь король неаполитанский воюет с народом, прусской воюет с народом, гишпанской тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх». Долгоруков добавляет, что после этих слов наступило «глубокое молчание, продолжавшееся не­сколько минут», а затем Инзов поспешил «повернуть» разго­вор «на другие предметы». Реакция присутствующих на заявление Пушкина вполне естественна. Вывод, который поэт подсказывал своим «силлогизмом», не вызывал ника­ких сомнений: единицам — «королям» — не под силу спра­виться с массами — «народами».

Однако политическая обстановка той поры не оправды­вала романтических надежд Пушкина на победу «народов» над «королями». Политика Священного Союза, созданного для подавления национально-освободительных и революци­онных движений, явно торжествовала: к 1823 году очаги на­родно-освободительных движений — революция в Неаполе, испанская революция, восстание греков под предводительст­вом Ипсиланти — один за другим были растоптаны; в России свирепствовала аракчеевская реакция. «Смотря на запад Ев­ропы и вокруг себя», поэт вопреки своим первоначальным ожиданиям и надеждам всюду видел мрачную картину по­бежденных «народов» и торжествующих «королей».

По-прежнему страстно призывая революционную «гро­зу», которая разрушила бы «гибельный оплот» самодержавия и крепостничества, поэт все меньше верит в возможность близкой революционной бури. Настроения скептицизма и пес­симизма этой поры нашли яркое выражение в стихотворении «Демон», рисующем красноречивый образ «злобного гения», который не верил ни любви, ни свободе, презирал вдохно­вение, звал прекрасное мечтой и на все взирал с язвитель­ной насмешкой. Горькое разочарование, неверие в возмож­ность торжества свободы звучат и в написанной тогда же «притче» о сеятеле («Свободы сеятель пустынный»).

2. А. с. Пушкин. Т. 1.

Поэт вначале склонен был видеть причину неудач и кру­шения революционных стремлений в пассивности, долготер­пении и покорности самих «народов». Романтический культ героя-одиночки, «мужа судеб», противопоставляемого «покор­ным рабам», звучит в ряде стихотворений Пушкина этой по­ры Однако действительность вносила существенные поправ­ки в эти романтические иллюзии: «герои» при ближайшем рассмотрении оказывались вовсе не так героичны. Уже в стихотворении «Наполеон^ (1821), написанном после получе­ния известия о смерти Наполеона, Пушкин осознал глубо­ко эгоистическую природу наполеоновского героизма. Образ «могучего баловня побед» еще окружен романтическим орео­лом, но в то же время герою-индивидуалисту Пушкин про­тивопоставляет высокий патриотический подвиг русского на­рода, «сердца» которого не постигнул и не разгадал надмен­ный завоеватель, народа, самоотверженно отстоявшего свою независимость и свою родную страну. Западноевропейский «герой» нового буржуазного типа и народ-патриот, грудью ставший на защиту отчизны, с необычайной силой противо­стоят здесь друг другу. Таких огненных строк о патриотизме русского народа, о подлинно народной Отечественной войне не звучало еще дотоле в нашей литературе.

Неоднократно бывал Пушкин в эту пору свидетелем и ак­тивного протеста народа против угнетателей. Протест этот но­сил стихийный, бунтарский характер, но он наглядно пока­зывал, что русское крестьянство вовсе не так уж смиренно и покорно подставляет себя под ярмо и бич. Со всем этим не­посредственно связан и один из интереснейших замыслов Пушкина, относящихся к 1821—1822 годам,— создание большой поэмы о волжских разбойниках. По не вполне ясным для нас причинам Пушкин, согласно его собственным словам, уничтожил всю поэму, за исключением небольшого отрыв­ка, опубликованного им позднее под названием «Братья раз­бойники». Мотив «цепей», «душных стен», «смрадной темно­ты» темницы так же, как пронизывающая отрывок страст­ная жажда «воли» («Мне душно здесь... Я в лес хочу»), сбли­жает его с уже известными нам образами и мотивами пуш­кинской лирики этих лет, в особенности со стихотворением «Узник». Именно в таком лирическом ключе воспринимался отрывок Пушкина и многими современниками.

«Братья разбойники» — первый, еще романтический опыт разработки Пушкиным темы народного, крестьянского про­теста, которая займет такое значительное место в дальней­шем его творчестве. Но чем больше росли интерес и сочув­ственное внимание Пушкина к простому народу, к крестьян­ству, тем острее и болезненнее стал он ощущать резкую разобщенность между народом и передовой дворянской ин­теллигенцией. Перед поэтом все настойчивее встают в каче­стве основных, актуальнейших вопросов, связанных с «духом века» и настоятельно требующих своего разрешения, с одной стороны, проблема отношений между народом и представите-

_________ - 1Я

лями передового дворянства, с другой — проблема народных движений, роли народа в истории. Именно на основе этой проблематики создаются значительнейшие произведения творчества Пушкина 20-х годов: последняя его романтиче­ская поэма «Цыганы», начатая в январе 1824 года на юге, в Одессе, и оконченная в Михайловском в конце того же года, и его величайшие реалистические создания — роман в стихах «Евгений Онегин» и историческая трагедия «Борис Годунов».

Сюжет и «главное лицо» поэмы «Цыганы» — как бы но­вая вариация «Кавказского пленника». Но психологический облик героя поэмы Алеко развит значительно больше и го­раздо последовательнее. О свободолюбии Пленника упомина­лось самым общим и неопределенным образом. В патетиче­ских репликах Алеко Земфире об этом говорится прямо. То­му, что в поэме именуется «оковами просвещенья», цивили­зованной «рабской» жизнью, «неволей душных городов», лю­дям, как стадо, скученным за «оградой», лишенным очаро­вания природы, стыдящимся своих естественных чувств, торгующим своей свободой, противопоставляется вольная жизнь «дикого», кочевого племени.

Гораздо резче и рельефнее дан в «Цыганах» и второй член антитезы — то вольное существование, в условия кото­рого Алеко попадает. Свободные от оседлой, устоявшейся жизни, от сковывающей собственности, земли, дома, от свя­занных со всем этим «законов», цыгане являют собой как бы предельное выражение искомой героем романтической «вольности». Но самое важное и существенное, что отличает «Цыган» от «Кавказского пленника»,— совершенно иные от­ношения, в которые становятся «просвещенный», цивилизо­ванный герой и «дикое», первобытное племя.

Алеко — незаурядный, резко выделяющийся из окружа­ющей среды человек, обладающий многими положительными качествами — острокритическим умом, способностью к глу­боким чувствам, сильной волей, смелостью, решительностью. Он глубоко не удовлетворен окружающим, исполнен передо­вых стремлений своего времени, искренне и страстно нена­видит рабский и торгашеский строй современного ему об­щества. Бунт его против общества — это бунт во имя вольно­сти против рабства, во имя «естественности», «природы» — против общественных отношений, основанных на «деньгах и цепях» и сковывающих, порабощающих мысль и чувства человека. Алеко здесь — с лучшими людьми своего времени. Не случайно как вся поэма, так и образ самого Алеко поро­дили такой живой и сочувственный отклик у Рылеева и дру­гих декабристов. Но рвущийся из «оков просвещенья», из «неволи городов», пламенный и решительный вольнолюбец, не признающий власти «судьбы», идущий ей наперекор, Але­ко оказывается игралищем «страстей», их «послушным» ра­бом. По ходу поэмы раскрывается глубоко эгоистическая, «злая» природа этих страстей, порожденная тем самым собственническим строем, на который он так яростно опол-

чается. Со всей наглядностью это проявляется на отношени­ях Алеко к Земфире. Земфира — предельное выражение степной, цыганской свободы. Эту свободу она вносит и в свое чувство. Мгновенно и своенравно увлеклась она Алеко; два года была ему «подругой», но затем его любовь ей прискучила. Тут-то и пробуждаются злые «страсти» в душе Алеко, все те инстинкты, которые вскормлены его прошлым, его классом, общественной средой. Требующий для себя без­граничной свободы, Алеко ни в какой мере не склонен уважать свободу других. Вольнолюбец становится на­сильником. Проповедник вольности оказывается беспре­дельным эгоистом, злым ревнивцем, собственником, рас­сматривающим, как неотъемлемо принадлежащую ему, неотчуждаемую вещь, жизнь и судьбу другого человека — женщины, свободно предававшейся ему, пока она его люби­ла. Так вскрываются в поэме злобные, античеловечные «стра­сти» — сокровенная суть, изнанка души и характера героя, совершающего под влиянием их страшное преступление — двойное убийство. Здесь-то и лежит резкая грань, отделяю­щая Алеко от героев подлинных — от Радищева, от декабри­стов. Они добиваются воли для других — для народа. Алеко жаждет воли «лишь для себя».

Еще до начала работы над «Цыганами» Пушкин ясно понял и отчетливо сформулировал подлинную сущность ро­мантического героя-индивидуалиста. Во второй главе «Евге­ния Онегина», законченной за месяц до начала «Цыган», Пушкин прямо устанавливает связь между героем века и бес­численными маленькими наполеонами, которые почитают всех нулями, а единицами себя, для которых миллионы «двуногих тварей» — лишь орудие для их личного величия и власти.

«Оставь нас, гордый человек!» — этот суровый финаль­ный приговор старика цыгана относится не к одному лишь Алеко. «Гордый человек» — «байронический» герой вообще. Это тот представитель «молодежи 19-го века», тот «современ­ный человек» — детище современного ему общества, развер­нутую характеристику которого Пушкин даст позже, в седь­мой главе «Евгения Онегина».

Не меньшим, чем обрисовка и раскрытие характера «современного человека», замечательным достижением Пушкина является изображение народной среды — цыган. Характеры всех трех цыганских персонажей пушкинской поэмы строятся и развертываются на образах и мотивах на- родно-песенного творчества. Уже Радищев выдвинул положе­ние о тесной связи между тоном и настроением народных пе­сен и народной «душой» — национальным характером. Пуш­кин в «диком напеве» песни Земфиры ищет и обретает ключ, дающий ему возможность проникнуть в «душу» народа, в тайники национального характера. Наряду с почти одновре­менно писавшимися «Подражаниями Корану» «Цыганы» представляют собой первый замечательный образец Пушкин­ского умения проникать в дух чужой национальности, кото­рое с такой силой скажется в его последующем творчестве.

Исключительно велико художественное совершенство «Цыган». В поэме осуществлена та предельная сжатость и емкость поэтического языка, тот прославленный пушкинский лаконизм, который так поражал современников почти с пер­вых же произведений поэта.

«Цыганы» — одно из первых русских произведений, влияние которых вышло за пределы отечественной литера­туры,— не только получили исключительно высокую оценку Проспера Мериме, который перевел их прозой на француз­ский язык, но, несомненно, отозвались (образом Земфиры) в его прославленной новелле «Кармен». В отношении творче­ского развития самого Пушкина очень важно, что в «Цыга­нах» он начинает переходить от субъективно-лирического восприятия действительности к объективно-драматическому ее воспроизведению. Не только по своей фабуле, по разработ­ке характеров Алеко и Земфиры, но и по своему словесному воплощению поэма драматизирована. «Только с «Цыган» по­чувствовал я в себе призвание к драме»,— свидетельствовал позднее сам Пушкин. Заканчивая статью о «Цыганах», кри­тик (П. А. Вяземский) писал: «Пушкин совершил многое, но совершить может еще более... Он, конечно, далеко за собою оставил берег и сверстников своих; он может еще плыть да­лее в глубь и полноводие».

«Плыть далее в глубь и полноводие» — такова точная формула, определяющая собой наступившую пору полной творческой зрелости Пушкина, начало которой ознаменовано первыми главами его романа в стихах и последней из его ро­мантических поэм. Из узких рамок «Кавказского пленника» Пушкин устремился в «даль свободного романа», в просторы «Евгения Онегина»; из драматизированной поэмы о герое- индивидуалисте — в широкий мир «трагедии народной», исторических и социальных конфликтов «Бориса Годунова».

*

В период южной ссылки литературная слава Пушкина все растет. Каждое новое его произведение вызывает живей­ший отклик. Романтические поэмы создают ему исключи­тельную популярность. По всей стране в бесчисленных списках ходят его запретные «вольные» стихи. Тем насторо­женнее и неприязненнее следят за поэтом царь Александр I и его окружение. Придравшись к нескольким строчкам пере­хваченного полицией частного письма Пушкина, в котором он высказывал атеистические взгляды, поэта перебрасывают («ссылка в ссылке») в июле 1824 года с юга, из Одессы, в «далекий северный уезд», в имение-его матери — вотчину Ганнибалов — село Михайловское. Известие об этом вызвало большую тревогу друзей за поэта. «Кто творец этого бесче­ловечного убийства?..— негодовал один из них,— постигают

ли те, которые вовлекли ^ власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!»

Пушкин в самом деле очень трудно пережил заточение в глухое деревенское захолустье. Но тут-то он и показал, что является «богатырем духовным». Больше того, именно в рус­ской деревне, в тесном общении с простыми людьми, с ня­ней Ариной Родионовной Пушкин так непосредственно, как никогда до этого, прикоснулся к той почве, которая является источником всяческого бргатырства,— к родной земле, к про­стому народу. Именно э^З оказало самое благотворное влия­ние на всю духовную жизнь поэта, закалило и укрепило его душевные силы, в частности послужило одним из могучих стимулов к необыкновенно яркому проявлению его творче­ской энергии в формах развивающегося, все крепнущего и усиливающегося художественного реализма. «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу тво­рить»,— писал Пушкин одному из друзей в июле 1825 года, в самый разгар своей работы над «Борисом Годуновым». Слова эти можно с полным основанием отнести и ко всему пушкинскому творчеству этих лет.

Михайловский период составляет новый и важнейший этап в идейно-художественном развитии поэта. По количе­ству, многообразию и вместе с тем художественной полно­ценности созданных произведений последние месяцы 1824 го­да и 1825 год превосходят решительно все, с чем мы сталки­вались в предыдущие периоды, а из последующих уступают лишь знаменитой, ни с чем не сравнимой болдинской осени 1830 года. За весьма небольшое относительно время — всего около шестнадцати месяцев — Пушкиным были завершены начатые на юге «Цыганы», писались очередные главы «Ев­гения Онегина», созданы «Борис Годунов», «Граф Нулин», «Сцена из Фауста», наконец, написано множество стихотвор­ных произведений, в числе которых «Разговор книгопродав­ца с поэтом», цикл «Подражания Корану», «Андрей Шенье», «19 октября», «Жених». Уже из этого перечня видно, как широк и разнообразен был размах пушкинского творчества в этот период. Пушкин пишет в эту пору в самых различных художественных жанрах: от острой и когтистой «летуньи»- эпиграммы до философского драматического этюда, до социальной и исторической трагедии; от романтической поэмы до реалистического стихотворного романа, до шут- ливо-пародийной реально-бытовой повести в стихах.

Необычайной зрелости и высоты достигает в это время пушкинская лирика. Некоторые друзья Пушкина, прямо связанные с деятельностью тайных организаций, даже склонны были считать широту диапазона пушкинской лири­ки ее недостатком. «Любовь ли петь, где брызжет кровь...»,— не без укоризны писал поэту В. Ф. Раевский в стихотворном послании к нему из Тираспольской крепости, своеобразно — в революционном духе — продолжая гражданскую традицию

ломоносовского «Разговора с Анакреоном» — предпочтения личным, интимным чувствам «пользы общества». По этому пути идет и сам Пушкин в «Андрее Шенье». Поскольку вопрос ставится здесь о необходимости в данных историче­ских условиях выбора между личным и гражданским, на него дается ответ в духе Ломоносова: в пушкинском стихо­творении поэт-гражданин, певец «свободы» торжествует над самим собой, как «певцом любви, дубрав и мира» — поэтом- анакреонтиком. Но в целом пушкинской лирикой уже в пер­вой половине 20-х годов противопоставление личного и гражданского, по существу, снималось. «Вольность», «Дерев­ня», «Кинжал» были своего рода стихотворениями-прокла­мациями, непосредственно способствовавшими пропаганде и развитию революционных идей. Но и такие стихотворения, как, скажем, «Нереида» (1820), «Ночь» (1823), «Я помню чуд­ное мгновенье» (1825), не имеющие никаких соприкоснове­ний с собственно политической темой, были исполнены столь большой силы, искренности и чистоты чувства, противостоя­щих как традиционной сковывающего, феодально-аристокра- тической, так и новой лицемерной, буржуазно-мещанской морали, что при всем их глубоко личном характере они яв­лялись боевыми манифестациями передового общественного сознаш!Я.

Лирика михайловского периода во многом непосред­ственно примыкает к южной лирике. В прощальном обраще­нии «К морю» поэт обещает не забывать «торжественной красы» морской «свободной» стихии. И действительно, гул «романтического» моря продолжает звучать во многих ми­хайловских стихах Пушкина. Особенно ощутим он в страст­ных излияниях-монологах поэта из «Разговора книгопродав­ца с поэтом» (1824), во многом напоминающих эмоциональ­ную атмосферу первых южных поэм и представляющих собой один из самых ярких образцов пушкинского романтиз­ма. Но уже в этом стихотворении в лице двух его антагони­стов — пламенного романтика-поэга и трезвого, рассудитель­ного книгопродавца — дано прямое, в лоб столкновение мечты и действительности, поэзии и прозы, причем кончает­ся оно тем, что поэт, хотя и не сдавая своих основных пози­ций, вынужден признать правоту собеседника. Особенную значительность «Разговору» придает то, что Пушкин пред­послал его в качестве своего рода пролога к первой главе «Евгения Онегина» — произведения, в котором окончательно утвердился и восторжествовал новый, реалистический метод художественного воспроизведения действительности. Анало­гичный процесс происходит в эту пору и в лирике Пушкина, подымающейся на качественно новую ступень не романти­ческой,— окутанной «черчрй шалью», одетой в черкесские бурки или «яркие лохмотья» цыган,— а реальной русской на­родности.

«Вникать в народный дух» Пушкин начал еще на юге. Смешиваясь с пестрой толпой на кишиневских базарах, он

записывал и переводил молдавские песни. Видимо, к этому времени относится одна из черновых заметок поэта об отно­шении между русской и французской литературой. Подчер­кивая «вредные последствия» чрезмерного влияния на раз­витие русской литературы «французской словесности», Пуш­кин энергично заканчивает: «...но есть у нас свой язык; сме­лее! — обычаи, история, песни, сказки — и проч.». В этих немногих словах — целая творческая программа, осуществ­лять которую Пушкин частично начал уже тогда же, но ко­торая приобрела для него особое значение именно в Михай­ловском. Усвоение живой народной речи, обращение к сокровищнице народного творчества — песням, сказкам, от­ражение в литературе национальных обычаев, национальной истории — все это было для Пушкина источником и путем к созданию глубоко самобытной национально-русской лите­ратуры.

Дата добавления: 2015-08-28