Жизнь и творчество Александра Пушкина 6 страница

Огромно значение «Евгения Онегина» и в развитии вбей русской литературы. Одним из наиболее значительных выра­жений демократизации литературы было все большее утверж­дение в ней прозаических повествовательных жанров. «Ев­гений Онегин» явился мощным дальнейшим стимулом этого процесса. Вершина и итог всей предшествовавшей ему новой русской литературы — литературы по преимуществу стихо­творной, пушкинский роман в стихах стоит у истоков реали­стического романа в прозе. Начиная именно с «Евгения Оне­гина» русская литература становится высокохудожественным отражением реальной русской жизни. От «Героя нашего вре­мени» до «Войны и мира» — все вершинные создания в обла-

сти нашего классического романа имеют в «Евгении Онеги­не» не только своего прямого литературного предка, но и за­мечательный, во многом непревзойденный художественный образец.

Наконец, основополагающее пpoиз^вeдeниe русского реа­лизма XIX века, «Евгений Онегин» составляет важнейший мо­мент мирового литературного процесса. Развиваясь в том же направлении, в каком развивались современные ему основные западные литературы — через романтизм к реализму, автор «Евгения Онегина», главы которого стали появляться рань­ше таких классических образцов западноевропейского реа­лизма XIX века, как романы Стендаля и Бальзака, оказался передовым на этом пути, первым совершил художественное «открытие действительности» в масштабах развития всей ми­ровой литературы.

Глубоким художественным постижением и раскрытием мира национальной русской жизни и в ее прошлом («Борис Годунов») и в ее настоящем («Евгений Онегин») художествен­ный кругозор Пушкина отнюдь не ограничивался.

Вскоре после окончания «Бориса Годунова» и параллель­но с работой над «Онегиным» Пушкин задумал создать ряд новых драматических произведений, заимствующих свое со­держание из самых разных исторических эпох и жизни раз­ных народов. Еще во время михайловской ссылки в его твор­ческом сознании возникли замыслы нескольких пьес, в том числе о Скупом, о Моцарте и Сальери, о Дон Жуане. Причем круг замыслов этого рода все разрастался. До нас дошел пе­речень, составленный Пушкиным не позднее октября 1828 го­да, в который входит уже десять названий задуманных им пьес. Подавляющее большинство этих замыслов так и не бы­ло реализовано. Но вскоре после написания в Болдине по­следней главы «Онегина» три из них получили необычайно стремительное воплощение: 23 октября Пушкиным был окончен «Скупой рыцарь»; всего через два дня, 26 октября,— «Моцарт *и Сальери», неделю спустя, 4 ноября, «Каменный гость». Наконец, еще через день, 6 ноября, была завер­шена и четвертая из «маленьких трагедий» (общее обозна­чение, данное Пушкиным всем этим пьесам) — «Пир во вре­мя чумы».

В «маленьких трагедиях», первым подступом к необыч­ной форме которых явилась написанная еще в период ра­боты над «Борисом Годуновым» «Сцена из Фауста», сказа­лось с особенной силой умение Пушкина давать исключитель­но большое содержание в предельно сжатом объеме.

«Что развивается в трагедии? Какая цель ее? — спраши­вает Пушкин в одном из набросков 1830 года и отвечает: «Че­ловек и народ. Судьба человеческая, судьба народная». Если в «Борисе Годунове» Пушкина преимущественно интересо­вали большие исторические события, «судьба народная»,

в «маленьких трагедиях» поэт сосредоточивается на ¹«судьбе человеческой» — глубочайшем психологическом анализе че­ловеческой души, охваченной всепоглощающей, но эгоисти­ческой и потому разрушительной страстью: скупостью, за­вистью, чувственностью. В качестве носителей этих страстей Пушкин берет натуры незаурядные, людей большого ума и, главное, огромной силы воли. Но поскольку страсти, ими вла­деющие, носят резко индивидуалистический, сугубо эгоис­тичный характер, они неизбежно влекут их на стезю зло­действ и преступлений. Скупой рыцарь воздвигает здание своего бесплодного могущества, своих ничего ему не дающих накоплений страшной ценой человеческих «слез, крови и по­та». Сальери — этот «жрец» «чистого искусства», страстно лю­бящий музыку, однако не ради того, что она несет людям, а ради нее самой,—злодейски убйваёт Моцарта, тщетно пыта­ясь оправдать в своих собственных глазах это убийство яко­бы тем, что оно осуществляется им во имя восстановления попранной справедливости, во имя спасения искусства. В то же время именно эта незаурядность натуры сообщает обра­зам и Скупого рыцаря и Сальери подлинно трагическую силу. Особенно выразителен во всех отношениях образ барона Фи­липпа. Зловещая, демоническая фигура средневекового ры- царя-ростовщика с его беспощадностью, попранием в себе всех естественно, человеческих чувств и стремлений, нена­сытной алчностью, безумными мечтами о безраздельном гос­подстве над миром вырастает в зловещий образ-символ, словно бы олицетворение «века-торгаша», как Пушкин в «Разговоре книгопродавца с поэтом» назвал свою современ­ность— эпоху все более отчетливо складывавшихся новых, буржуазных общественных отношений.

Принцип углубленнейшей психологической разработки человеческого характера во всей его сложности и противоре­чиях положен в основу и третьей «маленькой трагедии» — «Каменный гость». Ее главное лицо — легендарный испан­ский соблазнитель — является одним из так называемых «вечных» литературных образов, который подвергался неод­нократной повторной разработке в различных европейских литературах и до и после Пушкина. Тем рельефнее высту­пает оригинальность и своеобразие пушкинской трактовки характера Дон Гуана — умение увидеть и показать «общий всем», многократно использованный литературный «предмет» в новом, своем свете. В отношении к Дон Гуану и его любов­ным похождениям Пушкин чужд традиционного морализи­рования. Больше того, его герой, любящий жизнь и ее нас­лаждения и смело играющий со смертью, веселый, предпри­имчивый, беспечно-дерзкий и всегда влюбленный, вызывает к себе невольную симпатию, и не только со стороны оболь­щенных им женщин. В эпизоде с Лаурой и Дон Карлосом и в особенности в сцене второго признания Доне Анне необык­новенно ярко и художественно убедительно раскрывается се­крет неотразимой привлекательности героя. Мало того, при всей мужественности Дон Гуана есть в нем и какая-то пленительная детскость. «Я счастлив!...Я счастлив, как ребенок!» — в восторге восклицает он, добившись у Доны Анны согласия на свидание, и снова: «Я счастлив! Я петь готов, я рад весь мир обнять». Но тут же эта непосред­ственная, «детская» радость оборачивается другой сторо­ной. В своем беспечном |и бездумном эгоизме, в своей го­товности обнять весь мир только потому, что сам он чувст­вует себя до краев переполненным счастьем, Дон Гуан совер­шает тягчайшее нравственное преступление, далеко оставля­ющее за собой все то, что делалось им до сих пор,— оболь­щения, убийства на дуэлях своих соперников: зовет статую убитого им командора прийти к дому своей вдовы и «стать у двери на часах», пока он, его убийца, будет наслаждаться ее ласками (так выразительно изменяется Пушкиным тра­диционный мотив приглашения Дон Жуаном статуи к себе на ужин). Именно в этом-то действительно кощунственном при­глашении командора, а не просто в любовных похождениях героя художественно вскрывается Пушкиным глубочайшая аморальность эгоистического донгуанизма.

С еще большей силой умение сказать свое на чужом ма­териале обнаруживается в четвертой «маленькой трагедии» Пушкина, «Пир во время чумы». Включив в эту, в основном переводную сцену, по существу, совершенно оригинальные песни Мери и Вальсингама, Пушкин создал самостоятель­ное произведение, замечательное по своей идейно-психоло- гической глубине. Пафос «Пира во время чумы» — торже­ство человеческого духа над смертью. В песне Мери с исключительной силой выражена чистота и самоотвер­женность большого женского чувства. Гимн председателя пира — Вальсингама — исполнен упоения борьбы, непреклон­ного мужества, смело бросающего вызов всему, что грозит человеку гибелью. Но в поисках ответа на вопрос: «Что делать нам? и чем помочь?» — перед лицом смертельной уг­розы Вальсингам, как и Дон Гуан, становится на ложный путь эгоистических, чувственных услад, особенно обостряе­мых близостью смерти. И в этой «маленькой трагедии» нет никакого морализирования. Вальсингам отклоняет тради­ционную (религиозную) стезю: не идет за священником. Но «глубокая задумчивость» председателя, которой завершается «Пир», особенно знаменательна, поскольку тогда же Пушкин дает другой, свой ответ на вопрос, поставленный Вальсин- гамом. В стихотворении «Герой», написанном за неделю-две до «Пира», Наполеон «хладно руку жмет чуме», посещает ла­зарет с пораженными ею солдатами не ради острых личных ощущений, а для того, чтобы ободрить, поднять дух умира­ющих. И не в бесчисленных боях и победах Наполеона, не в головокружительной его карьере — французского импе­ратора и «зятя кесаря», не в трагическом одиночестве изгна­ния, а именно в этом не только бесстрашном, но и по-настоя- щему человечном поступке и заключается, по утверждению

«Поэта» стихотворения, подлинное мужество, истинный ге­роизм.

В соответствии с основным заданием болдинского драма­тического цикла существенно меняется по сравнению с «Бо­рисом Годуновым» и форма новых пьес Пушкина. Стремясь к максимальному сосредоточению внимания на исследовании внутренней жизни героя, Пушкин дает своеобразный худо­жественный синтез двух противостоящих драматических си­стем. Раскрывая характеры с исключительной широтой, раз­нообразием и углубленностью, которые так восхищали его в Шекспире, поэт еще больше конденсирует «узкую форму» (его слова) трагедии классицизма. В то же время в этих тес­ных рамках Пушкин с захватывающим драматизмом и ис­ключительной глубиной развертывает трагедию души, одер­жимой страстью, которая поднята на высоту идеи, и идеей, которая приобрела всю силу страсти. В дальнейшем станов­лении и развитии русского реализма «маленьким трагедиям» принадлежит выдающаяся роль. Они как бы дополняют в этом отношении пушкинский роман в стихах. В «Евгении Онегине» были впервые осуществлены принципы реалисти­ческой типизации. В «маленьких трагедиях», дающих един­ственные в своем роде образцы реалистического изображения сложного и противоречивого душевного мира человека, за­ключено основополагающее начало того проникновенного и бесстрашного анализа диалектики человеческой души, кото­рый составит одну из сильнейших сторон последующего рус­ского реализма. В порядке непосредственной преемственности опыт «маленьких трагедий» осваивает и развивает в своих романах Достоевский.

В болдинском драматическом цикле раскрывается и еще одна грань творческого гения Пушкина. Автору «маленьких трагедий» в такой степени, как, пожалуй, никому другому из русских писателей, была свойственна способность с исключи­тельным художественным проникновением «описывать со­вершенно сторонний мир», говоря словами Белинского, «быть как у себя дома во многих и самых противоположных сфе­рах жизни», рисовать «природу» и нравы даже никогда не виданных им стран. Эта способность с особенной яркостью и силой проявилась в «маленьких трагедиях». Каждая из них отличается своей отчетливо выраженной национальной окраской. В то же время во всех них есть и нечто общее, что их между собой объединяет и в чем как раз и сказывается «истинная национальность» Пушкина, который, изображая «сторонний мир», «глядит на него глазами своей националь­ной стихии». Уже в «Евгении Онегине» Пушкин начи­нает решительно преодолевать «безнадежный эгоизм» ге- роев-индивидуалистов наполеоновского типа, окутанный за­гадочным романтическим плащом. Процесс этот, продол­жающийся в «Цыганах», в «Полтаве», с особенной силой сказывается в «маленьких трагедиях», в особенности в «Ску­пом рыцаре» и в «Моцарте и Сальери», где полностью вскры-

та психологическая почва индивидуализма — «парадоксаль­ная в отношении к истине» логика «злых», сугубо эгоистиче­ских страстей, порождаемых «веком-торгашом» — собствен­ническим буржуазным европейским обществом.

*

Внимание и интерес Пушкина к людям и явлениям «сто­роннего мира» ни в какой мере не ослабляли его присталь­ного внимания к русской действительности. В том же октяб­ре, когда были завершены «Скупой рыцарь» и «Моцарт и Сальери», было написано стихотворение «Румяный критик мой...», созданы поэма «Домик в Коломне» и две первые по­вести из цикла «Повестей Белкина», велась работа над «Исто­рией села Горюхина».

Созданием «Повестей Белкина» закончился сложный и длительный процесс становления и утверждения в творче­стве Пушкина той области словесного творчества, в которую он проник позднее всего,— художественной прозы.

В развитии русской художественной прозы основополага­ющее значение Пушкина, пожалуй, особенно велико. Здесь у него почти не было предшественников. На гораздо бо­лее низком уровне по сравнению со стихами находился и прозаический литературный язык. Поэтому перед Пушки­ным вставала исключительно важная и нелегкая задача обработки самого материала данной области словесного ис­кусства.

Несколько цозднее, отмечая отчетливо обнаружившееся в литературе 30-х годов чрезвычайное развитие прозаических жанров — повести и романа, Белинский правильно связывал это с тем, что «истинной и настоящей поэзией» XIX века все больше становилась «поэзия реальная, поэзия жизни, поэ­зия действительности», которая «не пересоздает жизнь, но воспроизводит, воссоздает ее». Для писате ля-реал иста, вос­создающего, воспроизводящего жизнь, формы повести и ро­мана в прозе в самом деле были особенно удобными и под­ходящими. Это и было одной из несомненных причин обра­щения Пушкина к прозе. Прозаические жанры повести и ро­мана привлекали его к себе и своей гораздо большей, чем стихи, доходчивостью до самых широких читательских кру­гов. «Повести и романы читаются всеми и везде»,— заме­чал он.

«Повести» были приписаны Пушкиным условному авто­ру— Ивану Петровичу Белкину. Облик кроткого и смирен­ного И. П. Белкина, возникающий из предисловия к ним «из­дателя» и из автобиографического предисловия якобы само­го Белкина, к «Истории села Горюхина», набросан Пушки­ным в добродушно-шутливых тонах. Но за этим кроется не­что принципиально новое и весьма серьезное. В законченной в том же Болдине совсем незадолго перед «Повестями Белки­на» главе о путешествии Онегина поэт, оглядываясь в одном

из наиболее программных своих лирических отступлений на весь пройденный им к этому времени творческий пут|>, с пол­ной осознанностью и отчетливостью формулирует основные тенденции своего созревания и развития как «поэта дейст­вительности» — свой новый эстетический идеал. «Высокопар­ные мечтанья» поэтической «весны», романтическая поэтика необыкновенного, исключительного, грандиозного, загадочно­величавого («пустыни, волн края жемчужны», «моря шум», «груды скал», «гордой, девы идеал», «безыменные стра­данья») далеко позади. Поэту нужны и дороги теперь «иные картины» — реальные картины простой, обычной рус­ской природы, русского народного быта. И вот в соответствии с этим «пиру воображенья», как характеризовал творческий процесс поэт-романтик в «Разговоре книгопродавца с поэ­том», демонстративно противостоит в «Повестях Белкина» «простой пересказ» разного рода происшествий, имевших ме­сто в жизни самых обыкновенных людей. Но в этот «простой пересказ» Пушкин сумел внести столько глубокого гуманного чувства, меткой наблюдательности, тонкого юмора и мягкой иронии и вместе с тем столько жизненной правды, широ­ких типических обобщений, что его «Повести Белкина», ес­ли не считать незаконченного «Арапа», являются и хроноло­гически и по существу началом русской высокохудожествен­ной реалистической прозы.

Прежде всего Пушкин как в «Повестях Белкина», так и в непосредственно примыкающей к ним «Истории села Го­рюхина» существенно расширяет, демократизирует круг яв­лений действительности, входящих в сферу его творческого внимания. Наряду с картинами поместной жизни («Метель», «Барышня-крестьянка») перед нами развертывается быт ар­мейского офицерства («Выстрел»), городских ремесленни­ков («Гробовщик»), мелкого чиновничества («Станционный смотритель»), наконец, жизнь крепостного крестьянства («История села Горюхина»).

Попытки рисовать образы «маленьких людей» предпри­нимались и раньше в нашей литературе. Достаточно напом­нить сентиментальную повесть Карамзина «Бедная Лиза». Но только Пушкину впервые удалось достигнуть такой высо­кой жизненной и художественной правдивости. «Теперь я «Станционного смотрителя»... прочел... Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке, да я и сам в таких же положениях подчас находился, как, примерно сказать, этот Самсон-то Вырин, бедняга. Да и сколько меж­ду нами-то ходит Самсонов Выриных, таких же горемык сердечных!.. Нет, это натурально! Вы прочтите-ка: это нату­рально! Это живет!..» Только что приведенная тирада, кото­рую Достоевский лет двадцать спустя вкладывает в уста ге­роя своих «Бедных людей» Макара Девушкина, лучше всего определяет великое новаторское значение «Станционного смотрителя». Эта повесть являлась другой, еще более заме­чательной победой Пушкина как прозаика-реалиста. Если в

романе «Арап Петра Великого» он снял с ходулей крупной исторического деятеля — «героя», то в «Станционном смот­рителе» он гуманистически приподнял своего маленького, приниженного героя; явил в этой повести, как и вообще в «Повестях Белкина», поистине «натуральную» действитель­ность, жизнь, которая «живет». Этим объясняется огромное значение, которое имел «Станционный смотритель» в дальней­шем развитии литературы. Образ смотрителя явился пря­мым предшественником Башмачкина из «Шинели» Гоголя и всех тех «бедных людей», которые вскоре начинают запол­нять страницы повестей и романов писателей «натуральной школы» — колыбели русского реализма второй половины XIX века.

Как и «маленькие трагедии», «Повести Белкина» отлича­ются предельной экономией художественных средств. Все они крайне невелики по объему, в каждой из них нет реши­тельно ничего лишнего. С первых же строк Пушкин знако­мит читателя со своими героями, вводит его в круг событий. Так же скуп и вместе с тем не менее выразителен Пушкин в обрисовке характеров персонажей своих повестей. Он не да­ет почти никакого внешнего портрета героев, почти не оста­навливается и на их душевных переживаниях. В то же вре­мя облик каждого из персонажей выступает с замечательной рельефностью и отчетливостью из его поступков и речей. Лев Толстой, который поначалу не оценил было высокой, классической простоты Пушкина-прозаика, в дальнейшем, наоборот, стал считать, что «лучше всего у Пушкина его про­за». «Писателю надо не переставая изучать это сокрови­ще»,— писал он о «Повестях Белкина» знакомому литератору.

К циклу «Повестей Белкина» непосредственно примыкает незавершенная и самим Пушкиным не публиковавшаяся «История села Горюхина». Здесь писатель впервые пол­ностью сосредоточивает свое внимание на жизни и быте кре­постного крестьянства. Тягость крепостной неволи и свое со­чувственное отношение к горестям и бедам закрепощенного крестьянства Пушкин подчеркивает уже названием села «Горюхино» (в течение долгого времени оно печаталось ис­каженно: «село Горохино»). Стоит только вспомнить приво­димую Пушкиным запись помещичьего календаря: «4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 — корова бурая пала. Сень­ка за пьянство бит. 8 — погода ясная. 9 — дождь и снег. Тришка бит по погоде». Подобные места придают нарочито наивной, бесхитростной и вместе с тем исполненной сарказ­ма «Истории» характер несомненной политической сатиры. Недаром манеру «смиренного» горюхинского летописца под­хватил и блестяще развил в своей «Истории одного города» наиболее сильный русский политический сатирик Салты- ков-Щедрин. В творчестве самого Пушкина «История села Горюхина» является началом того пути, который привел его к созданию «Дубровского», а затем — «Капитанской дочки».

Замечательное и в высшей степени знаменательное рас­ширение творческого кругозора тогда же дает себя! знать и в стихотворном творчестве Пушкина, в которое тоже прони­кает изображение жизни и быта простых «маленьких лю­дей». Одновременно с «Повестями Белкина» и «Историей се­ла Горюхина» Пушкин пишет шуточную и полемическую повесть в стихах «Домик в Коломне», в которой смело и де­монстративно вводит в область поэзии жизнь петербургской окраины, бесхитростный и простой быт ее обитателей — го­родских мещанских низов. В этой поэме «вся Коломна и петербургская природа живая», восторгался Гоголь. И дей­ствительно, «Домик в Коломне» в творчестве самого Пушки­на стоит на пути к «Медному всаднику», а в движении всей русской литературы — на прямом пути к «Петербургским по­вестям» Гоголя.

*

В 30-х годах Пушкиным создается целый ряд новых и выдающихся стихотворных произведений, таких, как сказ­ки, как «Песни западных славян», как некоторые небольшие стихотворения, принадлежащие к шедеврам его поэзии («По­ра, мой друг, пора», «Не дай мне бог сойти с ума», «Вновь я посетил», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный») и в особенности гениальная поэма — повесть «Медный всадник».

Но и поэзия Пушкина 30-х годов существенно отличает­ся от поэзии предыдущего периода все более явственным ос­лаблением в ней «личной», лирической стихии, все более ощутимым выдвижением на первый план «объекта» — эпи­ческого начала, все большим усилением элементов «прозы».

В первой половине 30-х годов Пушкин создал цикл сти­хотворных сказок, в которых, завершая свои длительные ис­кания в этой области, замечательно приблизился к духу и складу народного творчества. Заслушиваясь в Михайловском сказками няни, Пушкин в каждой из них угадывал потенци­ально «поэму». Большинству своих сказок он и придал книж­но-литературную форму «поэмы», замечательно сохранив вместе с тем фольклорный их характер. Народности сказок способствует особый стихотворный размер некоторых из них (вольный тонический нерифмованный стих «Сказки о рыба­ке и рыбке», бойкий раёшник «Сказки о попе и о работнике его Балде»), которым в противоположность якобы народному «русскому» стиху Карамзина («Илья Муромец») и его много­численных подражателей Пушкин действительно выходит за рамки литературного стихосложения. Но народность сказок Пушкина заключается не только в их форме и стиле. Пуш­кин сумел проникнуться в них и народным духом, народ­ным — крестьянским — миросозерцанием. В то же время сказки Пушкина совершенно чужды какого бы то ни было налета казенной, «официальной народности». Наоборот, сво­им лукаво-ироническим отношением к царям (в «Сказке о царе Салтане» и в особенности в «Сказке о золотом петуш-

Замечательное и в высшей степени знаменательное рас­ширение творческого кругозора тогда же дает себя; знать и в стихотворном творчестве Пушкина, в которое тоже прони­кает изображение жизни и быта простых «маленьких лю­дей». Одновременно с «Повестями Белкина» и «Историей се­ла Горюхина» Пушкин пишет шуточную и полемическую повесть в стихах «Домик в Коломне», в которой смело и де­монстративно вводит в область поэзии жизнь петербургской окраины, бесхитростный и простой быт ее обитателей — го­родских мещанских низов. В этой поэме «вся Коломна и петербургская природа живая», восторгался Гоголь. И дей­ствительно, «Домик в Коломне» в творчестве самого Пушки­на стоит на пути к «Медному всаднику», а в движении всей русской литературы — на прямом пути к «Петербургским по­вестям» Гоголя.

*

В 30-х годах Пушкиным создается целый ряд новых и выдающихся стихотворных произведений, таких, как сказ­ки, как «Песни западных славян», как некоторые небольшие стихотворения, принадлежащие к шедеврам его поэзии («По­ра, мой друг, пора», «Не дай мне бог сойти с ума», «Вновь я посетил», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный») и в особенности гениальная поэма — повесть «Медный всадник».

Но и поэзия Пушкина 30-х годов существенно отличает­ся от поэзии предыдущего периода все более явственным ос­лаблением в ней «личной», лирической стихии, все более ощутимым выдвижением на первый план «объекта» — эпи­ческого начала, все большим усилением элементов «прозы».

В первой половине 30-х годов Пушкин создал цикл сти­хотворных сказок, в которых, завершая свои длительные ис­кания в этой области, замечательно приблизился к духу и складу народного творчества. Заслушиваясь в Михайловском сказками няни, Пушкин в каждой из них угадывал потенци­ально «поэму». Большинству своих сказок он и придал книж­но-литературную форму «поэмы», замечательно сохранив вместе с тем фольклорный их характер. Народности сказок способствует особый стихотворный размер некоторых из них (вольный тонический нерифмованный стих «Сказки о рыба­ке и рыбке», бойкий раёшник «Сказки о попе и о работнике его Балде»), которым в противоположность якобы народному «русскому» стиху Карамзина («Илья Муромец») и его много­численных подражателей Пушкин действительно выходит за рамки литературного стихосложения. Но народность сказок Пушкина заключается не только в их форме и стиле. Пуш­кин сумел проникнуться в них и народным духом, народ­ным — крестьянским — миросозерцанием. В то же время сказки Пушкина совершенно чужды какого бы то ни было налета казенной, «официальной народности». Наоборот, сво­им лукаво-ироническим отношением к царям (в «Сказке о царе Салтане» и в особенности в «Сказке о золотом петуш-

ке»), остросатирическим отношением к правящим классам— дворянству (в «Сказке о рыбаке и рыбке»), духовенству (в «Сказке о попе») сказки Пушкина резко противостояли су­сально прикрашенной «официальной народности».

Стихом «Сказки о рыбаке и рыбке» написано Пушкиным и большинство его «Песен западных славян», основная часть которых представляет сорой перевод стилизаций Проспера Мериме, опубликованных!им в сборнике «Гузла» в качестве славянских народных песен. Пушкин узнал, что автором их был сам Мериме, лишь после того, как сделал свои переводы. Однако сквозь «чуждые краски», наложенные на эти песни французским писателем, Пушкин сумел почувствовать и в своих переложениях восстановить их подлинную народно­славянскую основу. Кроме того, две песни — «Соловей» и «Сестра и братья» — были переведены им из сборника под­линных народных сербских песен Вука Караджича, а три, в том числе самая значительная из всего пушкинского цикла «Песня о Георгии Черном» и песня «Яныш королевич», при­надлежат самому Пушкину.

Тот же сказочный сюжет, что и в песне «Яныш короле­вич», лежит в основе давно задуманной Пушкиным и неза­конченной его драмы в стихах «Русалка» (1832). Замечатель­но разработан в ней автором характер героини. Поначалу это обыкновенная, беззаветно полюбившая крестьянская де­вушка. Но она оказывается способной и к безграничной не­нависти. «Отчаянная и презренная девчонка», как она сама себя называет, под влиянием постигшего ее тяжелого удара превращается в суровую и беспощадную мстительницу за свое поруганное чувство. В ряду наиболее героических жен­ских образов пушкинского творчества (Мария «Полтавы», Полина «Рославлева») образ героини «Русалки» является не только самым демократичным по общественному положе­нию, но и самым народным по существу своего характера. В то же время при исключительной естественности и про­стоте в разработке характеров, ведении диалога, развитии драматического действия, народной простоте языка поэт су­мел порой коснуться здесь, как и в «маленьких трагедиях», таких глубин человеческой психики, что его пьеса-сказка по­лучила подлинно трагическое звучание.

Новые начала, возникающие в пушкинском творчестве 30-х годов, ярко проявляются и в поэмах. Кроме «Домика в Коломне», Пушкин написал в последнее шестилетие своей ли­тературной деятельности три поэмы: незаконченную поэму «Тазит» (1829—1830), «Анджело» (1833) и «Медный всадник» (1833). Причем во всех трех поэмах Пушкина занимает не проблема вольнолюбивой личности, героя-индивидуалиста, а вопросы широкого государственно-политического, культурно­исторического и этико-философского порядка. Наглядно ска­зывается это в поэме «Тазит», подсказанной непосредствен­ными впечатлениями от нового путешествия Пушкина через весь Кавказ в 1829 году. В «Тазите» не только нет героя, на-

ке»), остросатирическим отношением к правящим классам— дворянству (в «Сказке о рыбаке и рыбке»), духовенству (в «Сказке о попе») сказки Пушкина резко противостояли су­сально прикрашенной «официальной народности».

Стихом «Сказки о рыбаке и рыбке» написано Пушкиным и большинство его «Песен западных славян», основная часть которых представляет собой перевод стилизаций Проспера Мериме, опубликованных\им в сборнике «Гузла» в качестве славянских народных песен. Пушкин узнал, что автором их был сам Мериме, лишь после того, как сделал свои переводы. Однако сквозь «чуждые краски», наложенные на эти песни французским писателем, Пушкин сумел почувствовать и в своих переложениях восстановить их подлинную народно­славянскую основу. Кроме того, две песни — «Соловей» и «Сестра и братья» — были переведены им из сборника под­линных народных сербских песен Вука Караджича, а три, в том числе самая значительная из всего пушкинского цикла «Песня о Георгии Черном» и песня «Яныш королевич», при­надлежат самому Пушкину.

Тот же сказочный сюжет, что и в песне «Яныш короле­вич», лежит в основе давно задуманной Пушкиным и неза­конченной его драмы в стихах «Русалка» (1832). Замечатель­но разработан в ней автором характер героини. Поначалу это обыкновенная, беззаветно полюбившая крестьянская де­вушка. Но она оказывается способной и к безграничной не­нависти. «Отчаянная и презренная девчонка», как она сама себя называет, под влиянием постигшего ее тяжелого удара превращается в суровую и беспощадную мстительницу за свое поруганное чувство. В ряду наиболее героических жен­ских образов пушкинского творчества (Мария «Полтавы», Полина «Рославлева») образ героини «Русалки» является не только самым демократичным по общественному положе­нию, но и самым народным по существу своего характера. В то же время при исключительной естественности и про­стоте в разработке характеров, ведении диалога, развитии драматического действия, народной простоте языка поэт су­мел порой коснуться здесь, как и в «маленьких трагедиях», таких глубин человеческой психики, что его пьеса-сказка по­лучила подлинно трагическое звучание.

Дата добавления: 2015-08-28