Анисья летела по пойме, как легкая лань. Ветви кустарника хлестали ее по лицу, она не обращала на них внимания, а все бежала, бежала, прижав к груди косынку, в которой, зацепившись, торчал пониклый приплюснутый цветок. Свершилось! То, что так долго давило на ее сознание, казалось, порою делало ее жизнь неполноценной, наконец-то свершилось!
– Ты что-то хотела мне сказать, Уголек?..
К чему слова, зачем думать опять обо всем этом бреде: о матери, о дяде Мише, когда все вокруг так прекрасно, и она, наконец, поняла, что все пустяки перед счастьем, которое ей открывала любовь…
– Ты сердишься на меня, Уголек?
– Нет, нет! Что ты?! Давай, Демид, перебежим на тот берег!.. И если… если мы хорошо перебежим… Пусть тогда все плохое у нас останется позади!.
Демид хотел крикнуть, что она с ума сошла! Что так шутить нельзя, что, разве она не видит, затор только что тронулся с места и сплавщики все до одного сбежали на противоположный берег. Но было уже поздно. Анисья прыгнула на затор. Демид кинулся за нею.
Затор был очень большой. Его только что прорвало мощным течением. Бревна трещали, бились, тупо упирались друг в друга. Гора леса, шевелящаяся, как живая, медленно оседала. Демид и Анисья карабкались на эту гору. Пан или пропал! Другого пути у них не было. Демид увидел, как одно бревно, толщиною в обхват, свечой вылетело из груды леса и тут же рухнуло, брызнув корою. Секунды три он приглядывался, переводя дыхание, не столько к шевелящейся горе – безжалостной, если вдруг оступиться и угодить между бревен, – сколько к Анисье, к ее ногам, куда они ступят? Он помнит, как вот в таком заторе одного рабочего расплющило в лепешку, так, что и хоронить нечего было.
– Эй, вы, черти, куда лезете! – крикнул сплавщик с того берега. – Эй, Демид, с ума ты сошел! Вернитесь, говорю! Вот дураки! Куда лезут, куда лезут?!
Ничто не могло остановить Анисью. Она верила, она знала, что должна стоять насмерть, как солдат, которому отступать некуда. Она бежала по затору, нарочно забрав вправо, вверх по течению, то и дело оглядываясь, здесь ли Демид? Вот перед самым ее носом с каким-то звериным шипом, треском, выскочила осклизлая, бескорая тонкая ель, брызнув холодными каплями в лицо. Она отскочила в сторону, упала, зашибла колено. А бревна громоздились, шурша перед ее глазами, выпираемые чудовищной силой закупоренной реки. Перескочив на толстую сосну, балансируя, мелко перебирая ногами, она оглянулась. Демид барахтался в воде. К нему навстречу по затору бежал рабочий с багром в резиновых сапогах с длинными голенищами. Ее испугало выражение его лица, освещенного солнцем. Но тут, прямо на нее, в упор, лезло круглое бревно. Сзади что-то трещало, шипело, терлось, слева – бурлила вода, справа – неслись новые лесины, разбивающие затор. Она почувствовала, что кровь разом отлила от лица, по спине побежали мурашки. С ужасом она ощутила, как ее больно ударило в плечо и оттолкнуло от лесины: круглое бревно легло рядом. Она опять кинулась ползком по этому бревну, растерянно оглянувшись влево и вправо. Надо было прыгнуть. Если она перепрыгнет через этот рукав кипящей воды, то спасется. Там устойчивый затор. И она прыгнула, ловко вцепившись руками за что-то круглое и мокрое. Впереди был берег, совсем рядом…
– Ну, Головня! Чтоб вас черти забрали!.. Ну, окаянные! И ты, Демид! Со смертью играли!.. Ежели бы я не подоспел с багром, приплюснуло бы тебя меж бревнами. Счастливый ты, истинный бог! – говорил черноголовый плосколицый рабочий с багром в руках. Тут же подбежали еще трое сплавщиков.
– Ну, Анисья! Ну, оглашенная! Куда неслась-то?.. Что у тебя горит? Надо переждать было, паря… Тут черт-те что! Завсегда такой затор. Поднапрет, а потом как почнет корежить, только держись.
– Ничего, ничего! – сказал Демид, выжимая портянки. – Значит, нам еще долго жить!
На лице у Анисьи не было ни кровинки.
К ограде Головешихиной усадьбы подошла старушка в рваном мокром пальто и суконной шали, с клюшкой в руке. За ее спиною болтался мешок, без слов говорящий о ее профессии.
Старушонка, чавкая разбухшими чирками, вошла в ограду, где ее встретил здоровущий черный кобель.
– Цыц, падаль! – крикнула она, ловко сунув в пасть собаки клюшку так, что кобель с воем отскочил от нее.
Головешиха вышла на стук в сенную дверь, глянула на старушонку, брезгливо сдвинув пухлые губы, сказала:
– Иди, иди, голубушка! Не подаю.
Пытливые глаза старушонки зыркнули за спину Головешихи, пощупали там тьму и встретились с настороженным взглядом хозяйки.
– Иди, иди, бабушка, – спроваживала Головешиха старушку, намереваясь захлопнуть дверь перед ее носом.
– Христос с тобой, какая ты пужливая, – сказала старушка, настырно просовывая клюшку в сени. – Я, может, не к тебе, а к вербовщику. На стройки коммунизма… У тебя, говорят, проживает.
– О, господи! Она… пришла завербоваться! – И Головешиха, подбоченясь, расхохоталась, поблескивая оскалом здоровых зубов, – Умора! Твой вербовщик, бабушка, на кладбище! Ха-ха-ха!
– Не лопни, красавица. От смеха морщины полезут по лицу, – предостерегла старушонка и, сразу посерьезнев, приблизив к Головешихе лицо, проговорила вполголоса:
– Крести козыри.
«Крести козыри» – это был условный пароль самого «капитана». Один-единственный человек мог послать к Головешихе доверенного с таким паролем. Господи боже мой, наконец-то! Как она ждала этой минуты!
Сколько раз бывая в Красноярске, она бродила по улицам, вглядываясь в лица прохожих, надеясь случайно встретиться с «капитаном». Она почему-то не верила, что «капитан» мог погибнуть. Он же такой опытный, настырный, ловкий. Нет, он не погиб. В газетах все чаще писали про «холодную войну», про атомную бомбу, а «капитан» молчал. Почему он молчал? Гавря! Милый Гавря!
И вот встреча со старушонкой! К ней явились долгожданные «крести козыри»!
– Как ты сказала, бабушка?
Секунду приглядывались друг к другу.
– Крести козыри. Ответь свое.
Рука Головешихи, ослабнув, сползла по косяку двери.
– На крестовую даму кинь, – тихо ответила.
– Есть кто в доме?
– Никого.
– Дочь дома?
– Она сейчас в тайге.
– А вербовщик-то где?
– Уехал.
– Насовсем?
– А что ему тут делать? И без него все мужики, которые попроворнее, ушли яа прииск, на рудник и в леспромхоз.
– Хи-хи-хи, – сморщилась старушонка. – В колхозе-то, наверное, мало мужиков осталось?
И, не дожидаясь ответа:
– Одна, значит. Чайной, слышала, заведуешь? Ну я пройду в избу. Закрой сени на задвижку. И никого не впускай. Баньку бы истопить. Прогреться бы с дороги.
– Истоплю, бабушка, – И голос-то у Головешихи переменился. Лился, что масляный ручеек. Куда девались заносчивые нотки.
– Ишь ты! А гнать хотела.
Старушонка переступила порог степенно, с достоинством. По тому, как важно она поворачивалась, какими движениями сбросила с плеч рваную хламиду и сняла через голову такое же рваное платье, под которым была надета теплая вязаная кофта, видно было, что старуха из бывалых.
Головешиха развесила нищенские доспехи доверенной «капитана» на просушку и пригласила гостью в горницу.
– Ишь ты какая, Авдотья Елизаровна! – Старушонка уселась на диван. – Я-то думала, что встречу «крестовую даму» моих годов. А ты – красавица, да еще с норовом. Наверное, от мужиков отбоя нет?
Головешиха хихикнула:
– Не те годы, бабушка.
– Видать! Вербовщик-то без ума уехал от тебя? Слышала: судить его будут… за растрату денег. Пропил, будто.
Головешиха, краснея, вытаращила глаза. Вот так старушонка!
– Кто говорил про вербовщика-то?
– От ветра наслышалась, милая. Ловко ты его общипала! Ветер шепнул, будто десять тысяч просадил он в Белой Елани. Дорогая ты, Авдотья Елизаровна. За такую хватку сам «капитан» похвалил бы.
Моложавая хозяйка сладко вздохнула. Сам «капитан» ее не осуждает!..
– Он где, «капитан»?
– При своем месте.
– В городе?
– Не все знать надо, милая. «Капитана» теперь нету. Есть слуга господний «Свидетелей Иеговы», Михайла Павлович Невзоров. Или запамятовала?
Головешиха слышала про секту «Свидетелей Иеговы», пустившую корни в леспромхозе. Секта тайная. Неужели сам «капитан» вступил в такую секту?
– Он же… неверующий, бабушка. Как же он в секту вступил?
– Не мели лишку. И про «Свидетелей Иеговы» тоже помалкивай. Они свое дело вершат в тайности. Грядет день Армагеддона, и погибнут слуги сатаны.
Старушонка оглянулась, точно боялась: не подслушивает ли ее кто?
– Гонение великое на слуг господних, да не все ведомо властям. В одном месте сожгут, в другом господняя травка опять зазеленеет. Так и «Свидетели Иеговы». Как травка – из-под камней, а пробьется к божьему лучику.
Вот еще наваждение! Неужели и Головешихе придется вступить в эту секту?
– Ты живи, милая, как живешь, – ответила посланница «капитана». – У спасителя много верных слуг, но не всех он выставляет напоказ. Одних уберут – другие объявятся.
Хозяйка собрала на стол. Поставила дымящиеся жирные щи из говядины, жареную баранину в утятнице, разлила в стаканы малиновую настойку собственного изготовления и пригласила гостью:
– Тебя-то как звать, бабуся?
– Так и зови. Другого имени не спрашивай.
Вот что значит свидетельница бога Иеговы. Не брякнет лишку, не выдаст то, что не должен знать третий.
Головешиха догадалась, что старушонка побывала в Сухонаковском леспромхозе, где свили себе гнездо сектанты.
– У латышей побывала, бабуся?
– У каких латышей?
– В Сухонакове. Там у них большая секта. Чирки-то у тебя на ногах латышские. Они такие мастерят.
Старушонка подтянула ноги под табуретку и поджала тонкие губы:
– Чирки тебе оставлю. Найди мне какие-нибудь сапожишки.
Выпили крепкой «малиновки», взаимно пожелав друг другу доброго здоровья.
– От «капитана» есть письмо мне?
– Я же сказала: «капитана» забудь. Есть Михайла Павлович Невзоров. По охотничьему делу работает. Какая же у тебя непутевая память, ай-я-яй! Поговорим после баньки. Устала я, милая. Сколько верст перемесила грязи!.. Михайла Павлович собирается приехать к вам в тайгу ловить живых зверей для зоопарков. И напарник с ним. Подумать надо. Ответ будет ждать через меня.
– Какой ответ-то?
Старушонка не сразу сказала:
– Тут его никто не темнил? Может, слух какой прошел?
Головешиха заверила, что про «капитана» местным властям ничего не известно. Дело давнее.
– А ты не спеши с ответом. Сама все узнаю через старух. Вот еще письмо надо пустить по рукам.
Старушонка достала из-под кофты сверток бумаг, вынула «божье письмо» и дала его почитать хозяйке.
«Святое письмо к верующим во Христа спасителя, в господа бога и божью матерь. Аминь.
Истинно говорю вам, верующие и те, кто сбился с пути господнего: все, что не от бога, будет разрушено огнем и мечом, мором, градом, наводнением, серым дымом. И тогда свершится суд господний, слуги сатаны сгинут, а верующие спасутся.
Смотрите, кто этому письму не верит, тому великий грех будет.
Истинно говорю вам: придет на землю день Армагеддона в ту минуту, в тот час, когда вы не будете его ждать…»
Письмо было длинное, с угрозами и проклятиями для неверующих в бога Иеговы.
И православной церкви досталось. Оказывается, и церковь сатанинская!..
Головешиха не поверила ни единому слову «святого письма», но виду не показала.
Старушонка прожила у гостеприимной хозяйки три дня и ушла на зорьке в неведомом направлении, оставив в Белой Елани послание бога…
Новости в деревне пухнут, что тесто на опаре. Откуда-то влетело в ухо Авдотье, что был-де старик с Кижартской пасеки, заявку про золото сделал. Кроме того, слухи ползли: в тайге неспокойно.
С этого дня Авдотья Елизаровна преобразилась, втайне стала поджидать гостя.
Вечерами в чайной собирались рабочие геологоразведки, леспромхоза, сплавконторы, проезжие горняки и приискатели и, конечно, местные жители.
Авдотья Елизаровна умела не только потчевать, но и не менее охотно принимала приглашения посидеть минутку-другую возле столика.
Ни разу не побывал в чайной Демид Боровиков. До Головешихи доходили только слухи и, как назло, не из приятных. Ждала: не похвастается ли Демид, как живут за границей? Не обронит ли где ершистое слово про жизнь в Белой Елани? «Демид-то как живет? – обычно спрашивала она у знакомых завсегдатаев чайной. – Говорят, будто не по вкусу пришлась ему таежная житуха?»
– Пошто не по вкусу? Наоборот! Помолодел. В самую пору женить!
Настораживало Авдотью Елизаровну сообщение о том, что Демид будто бы встретился с Анисьей. Головешиха призадумалась. Не замышляет ли Демид закрутить Анисье голову? Или тут еще что-то скрывается?
Было одно обстоятельство, над которым Головешиха упорно размышляла. Какими судьбами уцелело у покойной Филимонихи столько золота, и денег, и дорогих вещей в сундуках? И разве не досадно, что ценности уплыли мимо Головешихи? Как мог допустить сам Филимон Прокопьевич, чтобы все эти богатства хранились у выжившей из ума старухи?
А может быть, у Филимона в заначке еще кое-что есть? Когда он стал вдовцом, Дуня начала встречать его с еще большей ласкою, негою, игривостью своего полнеющего тела; и Филимон, забывая о старости, чувствовал себя в ее доме сорокалетним мужиком. Его медно-красное лицо так и сияло! И пусть на деревне говорят все что угодно, пусть срамят его, но он сошелся с Головешихой после сороковин покойной старухи, и ему наплевать на все разговорчики.
От лесхоза до Белой Елани каких-то два десятка километров. Так что Филимон Прокопьевич наезжал к новой жене чуть не каждый день. Вечерком примчится на сытом мерине, а на солнцевсходе он уже в седле, а к полудню – у себя на заимке, на Большом кордоне, что расположен был среди плотных зарослей пихтача, ельника, кедрача, где по склонам гор кустился малинник, смородяжник, чернишник – соблазнительные места для ягодниц.
В обязанности Филимона Прокопьевича и его соседа по участку – лесообъездчика Мургашки входило наблюдение за лесом, за подрастающим молодняком и, главное, охрана редкостного кедрача от хищнических порубок охотников за кедровыми орехами. Осенью в Разлюлюевскую теснину, где рос сплошной кедрач, наезжали любители орехового промысла. Они-то и валили огромные кедры направо и налево, устраивая лесные заломы. Филимон Прокопьевич задерживал браконьеров и иногда доставлял их в Белую Елань к участковому Грише. Чаще же всего он предпочитал взыскивать с нарушителей собственной властью и разумением. Попросту брал взятки – шкурами зверей, деньгами. И отпускал грешников с миром.
Кроме того, Филимон Прокопьевич обязан был предупреждать лесные пожары, смотреть за охотниками, чтобы они не истребляли красавцев-маралов, которых осталось в белоеланской тайге не так-то много. Но никто, пожалуй, не был столь равнодушен к их истреблению, как Филимон Прокопьевич и Мургашка!
Они и сами не прочь были полакомиться вкусной, завяленной в затенье маралятинкой. Жили, что называется, в свое удовольствие. Ни надзора за ними, ни подозрений, а зарплата шла. Чего лучше?
Но однажды вся эта вольготная житуха пошла прахом…
Вдоль белоеланского тракта, со стороны Амыла, поздним июньским вечером шли двое путников в брезентовых дождевиках с насунутыми на голову капюшонами, с тяжелыми заплечными мешками и с ружьями в чехлах.
Шли друг за другом травянистой обочиной дороги. Впереди вышагивал в болотных сапогах с высокими голенищами пожилой человек, рослый и костлявый, тыкающий в землю суковатой палкой. Звали его Михайлом Павловичем Невзоровым, по документам – охотник-промысловик, работающий по договору для одной из заготовительных организаций. За ним вперевалку вышагивал его напарник, Иван Птаха, в дождевике до пяток, навьючивший себе на спину увесистую кладь – пуда в два, не меньше. Силен был малый! Он шел легко, обозревая окрестности подтаежья – неприглядные, мутные, подернутые вечерней синевою, сквозь которую, как через большущее сито, сыпался дробный дождь.
Ночь застала их на половине дороги. Темень сгустилась как-то вдруг сразу. Померкли очертания далеких гор, скрылась шапка Татар-горы, слились в кучу купы столпившихся деревьев.
– Далеко еще?
– Изрядно. К полночи дотянем, – ответил ведущий, не замедляя размеренного шага, каким обычно ходят пожилые люди, привыкшие к пешему ходу.
– Черт побери-то, не засыпать ли банки? Что-то у меня сверлит в брюхе, – ворчал напарник, подразумевая под засыпкой банок свой собственный желудок. – Ну и погода!
– Погода как раз та, какая нам нужна, – хмуро ответил ведущий. – Лишние встречи – лишние разговоры. Наше дело – тайга, заимка лесообъездчика. Там мы отдохнем и отоспимся. Жить будем, как у Христа за пазухой. Мужик он тугой, хитрый, но верный.
– Так мы что, до заимки идем? Она же в тайге.
– Заимка в тайге. Я тут задержусь пока в деревне. Надо же представиться в сельсовет со всеми документами, чтоб все шло как полагается.
Шагов двадцать прошли молча.
– В сельсовет? – вдруг переспросил медлительный на раздумья Иван Птаха. – Но тебя же, Михаил Павлыч, знают здесь.
Костлявый, рослый путник, поправляя лямки на плечах, некоторое время молча вглядывался в лицо Птахи, потом заговорил тихо, но внятно:
– А человек ты, как я вижу, неопытный. Практики не хватает. Я не знаю, какую ты прошел школу, – на последнем слове Михаил Павлович сделал ударение, – но настоящая школа для тебя начинается здесь, в тайге. Что ты мог там познать? Ну, допустим, разбираешься в радиоаппаратуре, в маскировке, настырился с документами, удачно высадили тебя где-то в Латвии. И то великое счастье! Многие ломают шеи на высадке. Тебе повезло. Но имей в виду: это еще только начало. Ты вот сумей выработать в себе такую неуловимость, как я. Меня могут везде принять с моим почтением. Соображаешь? Людей здесь тысячи и тысячи, а вот умей выбрать среди них тех, которые как раз и нужны. К примеру, лесник Филимон Боровиков. Этот может запродать в два счета. Но коготок его у меня в кармане. Невыгодно запродавать. Или вот Иван Квашня. Тот обитается на прииске. Тебе придется некоторое время жить у него. Но самым верным из всех будет для нас хакас Мургашка. Лучше его, пожалуй, никто не знает тайги… Ну вот. Боишься, значит, что знают меня здесь. Так ведь смотря кто и как. Те, кто повязан со мною смертным узлом, – вот эти крепко держат язык за зубами. Ну, а для всех прочих человек я вполне благонадежный. Промысловик-заготовитель. Мало ли в тайгу приходит разных промысловиков из города?
Прилежно слушая наставления, Птаха не менее усердно уплетал за обе щеки говяжью тушенку из консервной банки.
Подзакусили, отдохнули, пошли дальше. Теперь шли серединою разжеванной колесами дороги, не обращая внимания на вязкую грязь, дождь, ухабы. Ведущий ни разу не споткнулся впотьмах до самой деревни. Его путник, неловко вышагивая в раскисших от грязи и сырости кирзовых сапогах, частенько спотыкался, падал, измазал руки, лицо.
В деревне, возле переулка, остановились, приглядываясь к светящимся окнам сельсовета. Огонек – на руку. Чего лучше: явиться в сельсовет попросить пристанища. На всякий случай сложили увесистые мешки в глухом переулке под забором и подались через улицу к сельсовету. Там их встретил засидевшийся за квартальным отчетом секретарь сельсовета Митя Дымков, совсем еще молодой курносый парень, готовый оказать любое содействие усталым путникам, направляющимся в тайгу.
Первым представился Мите Дымкову Михаил Павлович. Отряхнув набухший от воды, окостеневший дождевик, отбросив капюшон, он подошел к столу секретаря, без лишних слов предъявил документы, справку от управления зоопарков, в которой разрешалось охотникам Невзорову и Птахе добыча маралов, росомах живьем для нужд зоопарка. Местным властям предписывалось оказывать всевозможное содействие охотникам.
Митя Дымков, снедаемый обыкновенным для юноши любопытством, внимательно прочитал документы, довольный, что именно ему выпала честь принимать таких почетных охотников. Ему понравился обходительный и вежливый старик с посеребренной лысеющей головой.
Сухое, оттянутое книзу лицо, горбящийся тонкий нос, впалые щеки, твердый подбородок, заросший щетиной, вислые плечи, сутулая согнутость спины, по всему – человек хваткий на зверя, бывалый. Мите нравился цепкий и в то же время доброжелательный взгляд пожилого охотника. Митя Дымков, конечно, тоже охотник. Но не такой еще, чтоб живьем ловить зверей. А вот этот старик, оказывается, немало выловил живых зверей. Даже тигра скручивал в Уссурийской тайге. Тигра! С дождевика охотника стекала грязная вода, расползаясь лужею на полу.
Покуда разговаривал Михаил Павлович с Митей Дымковым, Иван Птаха, почтительно держась возле дверей, старался показать себя этаким увальнем, недотепой, по недоразумению угодившим в напарники к бывалому охотнику.
– Интересно бы поохотиться с вами, – бормочет Митя, забыв о завтрашней поездке в райисполком, – очень интересно. У нас есть медвежатники, но то – что! Самоучки… А вы надолго к нам?
– Да как сказать? К июлю будем в городе. Вот поглядим здешнюю тайгу, да и махнем через горы дальше. Там у меня есть знакомые ребята – помогут! А тут вот давали мне адресок лесника Филимона Боровикова. Где его найти?
– А, Филимон Прокопьевич! – оживился Митя, осклабив свое мальчишеское веснушчатое лицо озорной улыбкой. – Он сейчас здесь. Вы его не знаете лично? Вот увидите, что это за человек. Жадный кержак! Из староверов. Прямо удивительно: до сих пор дух не выветрился. Ничем он вам не поможет, уверяю. А сам-то он женился недавно тут на одной бабе, Головешихе. Вот вы говорили: где вам отдохнуть? Это очень просто. Здесь есть Дом приискателя. Заходите туда запросто, переночуете. Там и буфет есть, и столовая для рабочих прииска и геологоразведки. Хороший дом! От сельсовета совсем недалеко. Его найти просто: крыльцо у него в улицу с резными столбиками. Вот в ту сторону идти. – Митя показал направление через окно, но тут же вызвался проводить охотников.
Михаил Павлович попросил его не беспокоиться: «Найдем сами».
И они, конечно, нашли Дом приискателя – дом, некогда принадлежавший Иннокентию Евменовичу Ухоздвигову… Иван Птаха остался в Доме приискателя, а сам Михаил Павлович пошел к дому лесника.
Долго стучался в сенную дверь. Капало с крыши. Шумел дождь по луже в ограде.
Кто-то тяжелый, ворчащий, вышел в сени.
– Кто там ломится? – зыкнул хриплый, заспанный голос.
– Свои, Прокопьевич. Свои.
– Кто такой будешь, не пойму что-то?
Михаил Павлович приложился губами к замочной скважине, ответил:
– Не узнаешь? «Капитан». Слышишь? «Капитан». Ну? Шевелись!
– Богородица пресвятая, что ты за человек, а? Ума не приложу.
Охотник оглянулся на шумящую тьму, полную дождя и, снова приложившись к замочной скважине, сердито зашипел:
– Да ты что, очумел? своего «капитана» не узнал. Или тебе память отшибло. Позови Дуню, живее!
– Господи помилуй! – бормотал перепуганный голос, удаляясь от двери.
Из окна избы в ограду брызнул огонек. Вскоре заскрипела дверь. Кто-то, видно, вышел в сени, но так осторожно, что ничто не стукнуло, не брякнуло, не скрипнуло. Пришелец у двери под дождем спрятался за косяк, торопливо переложив из-за пазухи в карман дождевика зажатый в ладони пистолет. Ему не нравилась подозрительная медлительность Филимона Прокопьевича. Чем черт не шутит в ночную пору! Но вот из-за двери окликнул охотника низкий женский голос: ее голос, Дуни Юсковой, той самой Дуни! И ласковый, и нежный, и взволнованный.
– Это ты, «капитан»? – позвала она.
И у него даже сердце толкнулось сильнее. Сейчас он увидит ее. И что ж такого, что она стала женой Филимона? Просто – ее новая связь. Как и десятки прошлых, от лютой бабьей крови.
– Откуда ты, боже мой?! Я так ждала!.. – бормотала Авдотья Елизаровна, когда он вошел в сени и втащил за собою два тяжелых мешка, которые положил в угол, за сенную дверь. – Я же теперь замужем. Знаешь? А!.. Филимон-то не узнал тебя. Трясет меня: «Капитан», – говорит, – какой-то ломится». Меня так и подбросило на постели. Тут старуха у меня побывала. Говорит: нету «капитана». Есть слуга «Свидетелей Иеговы»…
– Тихо, Дуня!.. Тихо.
В сенях он сбросил дождевик, сунул пистолет в карман брюк, а тогда уже направился за Дуней в избу.
С темноты на свет – прищурил глаза, поздоровался с Филимоном Прокопьевичем. Тот стоял возле стола, едва успев надернуть на себя шаровары, босоногий, растерянный. Пальцы его копошились в бороде.
Вся передняя изба устлана самоткаными половиками, окна завешены тюлем и драпри, а с улицы закрыты ставнями. Филимон Прокопьевич и Авдотья Елизаровна живут за закрытыми ставнями. Мало ли кому вздумается заглянуть через окна в дом?
Гость сбросил с себя промокший солдатский бушлат, разделся. Под ним была затасканная гимнастерка с оборванными пуговицами, засаленные шаровары. Болотные сапоги он снял у порога и прошел в передний угол в шерстяных чулках. Любил тепло, и даже летом. Давал себя знать давнишний ревматизм.
Филимон Прокопьевич вынес из горницы стул с высокой спинкой: еще юсковское достояние.
– Присаживайтесь, Иннокентьевич, – промямлил Филимон Прокопьевич.
Гость криво усмехнулся.
– А ты, Севостьян, не узнал своих крестьян?
– Существительно.
– Так ты и родного сына не узнаешь.
Филимона Прокопьевича передернуло, будто он завязил ржавую иглу в пятку. Что верно, то верно: родного сына он не узнал однажды!
– Хе-хе-хе, всяко приключается, Иннокентьевич.
– Ты что-то путаешь, Прокопьевич. Какой Иннокентьевич. Я, например, не Иннокентьич, а Михайла Павлович Невзоров. Прибыл к вам для отлова живых зверей. И еще человек со мною. Ты с тем человеком, Филимон Прокопьевич, выедешь в тайгу, к себе на заимку. Там он тебе кое-что объяснит. А я передохну и найду к вам дорогу сам.
У Филимона Прокопьевича перехватило дух. Вот так гость с дальней дороги! Не мешкая, берет быка за рога, и – в оглобли. Тяни, Филя, таковский. А он здесь останется… с его законной женой
– Да мне вроде не к спеху на заимку.
Еще что-то хотел сказать Филимон Прокопьевич, но внезапно осекся, встретившись со звероватыми глазами нежданного гостя. Взгляд был не то чтобы суровый, страшный, скорее всего – урезонивающий, напоминающий.
– Послушай, Боровиков, ты в самом деле хромаешь на память! – начал Михаил Павлович, приблизившись к хозяину дома настолько, что тот почувствовал на своем лице его дыхание. – Забыл, как мы ждали с тобой перемен совсем недавно и ты помогал мне хлебом и солью? Помнишь? А сейчас не сможешь? Тогда говори сразу: примем меры. Обязаны будем принять. Других поворотов в жизни нет.
У Филимона Прокопьевича зарябило в глазах. Лампа отчего-то потускнела, огонек в пузыре стекла осел, замигал, окно расплылось во всю стену. Не ждал, не ведал, и нагрянула нечистая сила, приперла к стене – ни дохнуть, ни моргнуть глазом. Куда ни кинь – везде клин. И так плохо, и так нехорошо.
Дуня тем временем возилась в горнице, нарочно задержавшись там.
– Ну, что скажешь, Прокопьевич? Давай, брат, договоримся на берегу, прежде чем плыть за реку. Прямо скажу: мне твой дух не нравится.
Филимон Прокопьевич развел руками:
– Я к тому, значит, э… Михайла Павлович. Как вы проживали у нас во время войны, то, се, и я, стал быть, как по воссочувствию… А тут вот опосля войны такая оказия произошла. Помните пчеловода Андрея Северьяныча?.. Андрей Северьяныч самолично сделал заявление геологам про месторождение той жилы, на которой вы тогда работали. Я к тому, значит, чтоб поостереглись.
Михаил Павлович онемело уставился в пол. Филимон Прокопьевич нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
– И я таперича вроде как в подозренье нахожусь, – мямлил Филя. – Сын у меня возвернулся из плена. Старуху в гроб загнал, варнак. Сундуки растряс, разбойник. Наизнанку вывернул… И меня, стал быть, подозревает.
Михаил Павлович сверкнул огненным взглядом:
– В чем подозревает?
– Принюхивается, варнак.
– И, подумать только, а! – раздался голос Дуни. – Перед кем крылья распустил. Тоже мне мужик.
Головешиха прошлась по избе. Насмешливая, нарядная, язвительная, пахнущая «упокойными духами «шипр», как их определил Филя, не терпевший кладбищенского духа.
– С кем не совладал! С Демидом! – И, обращаясь к гостю, пояснила: – Сынок у него в леспромхозе работал до войны. Ты его помнишь, наверное. В тридцать седьмом году сбежал от ареста. Бравый парень был. Да ты, Миша, сам займись им. Свернуть бы ему голову, проходимцу.
У Филимона захолонуло сердце. «Как у ней ловко вывернулось – «Миша»! Ну и ну, И ласковость в голосе, и вся в полной готовности».
– Ты, Дуня, поимей в виду: окромя Демида, есть еще Андрей Северьяныч.
– Тэк-с! Значит, говоришь, продал Иуда!
У Филимона опять начала троиться лампа. Кого-кого, а «Михайлу Павловича» он достаточно хорошо знает. Если он займется Демидом или Андреем Северьянычем – обоим несдобровать. Каюк тогда! Мертвая хватка у старого волка.
Жалко Демида. Что ни говори, а боровиковский корень!
Но Михаил Павлович жестоко приказал:
– Пора, Филимон Прокопьевич, собирайся!
Филимон перекрестился во всю свою богатырскую грудь на тусклый лик богородицы с младенцем и стал собираться в дорогу, покряхтывая и вздыхая, будто ему предстояла дорога не в тайгу, а на кладбище.
Никогда еще Филимон Прокопьевич не проклинал так свою жизнь, как в эту постылую, ненастную июньскую ночь, кутающую туманами таежную синь.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |