– Это я, Анисья Головня.
– Анисья? Что тебе?
– Пусти переночевать.
– Переночевать? Умора! – захохотала в избе Груня. – Иди в ограду, открою.
– Там собака.
– Не сожрет тебя собака, если волки не слопали. Ох, умора!..
Вскоре Груня вышла на крыльцо в одной нижней короткой рубашке выше колен, рослая, крупная, широкая в плечах, как мужчина, босоногая и простоволосая. Шумнула на собаку, и та спряталась под крыльцо. По приступкам поднялась Анисья.
– С матерью поцапалась?
– Угу.
– Бывает. Мать у тебя с душком.
Было довольно холодно, градусов за десять, а Груня стояла на высоком крыльце в трикотажной сорочке, плотно обтягивающей ее мощное, ядреное тело, запрокинув голову, любовалась луной:
– Какая лунища-то, глянь, инженерша! Как зеркало, ровно. Вот бы поглядеться в него вблизи. Люблю полнолуние, истинный бог. В такое время я сама, как вымя невыдоенной коровы, полным-полнехонька, – и опять громко захохотала своим мужским, раскатистым смехом. – А на тебя действует луна?
– Что-то не замечала.
– Вот уж мне девка! При полной луне груди бренеют, будто их распирает, ей-бо, хоть никогда ты и дитя не рожала. И вот тут такое томленье, – ажник невтерпеж! А как луна пойдет на ущерб, внутри тебя все опадает, обвисает, и ты ходишь сонная, квелая, будто тебя полная луна выдоила. Ха-ха-ха! Умора!
Все недавние горечи и страшные вопросы жизни враз отступили от Анисьи, и ей стало легко, и свободно вздохнулось.
– Какая ты удивительная, Груня! – промолвила Анисья, восхищаясь подружкой. Анисья не раз ночевала у Груни, и всегда ей было весело и забавно слушать и видеть эту неповторимую, самобытную, смелую и дерзкую и во всем откровенную Груню, про которую на деревне по-разному судачили бабы.
– Ты бы лучше стихами, – хмыкнула Груня, что-то вспомнив потешное. – Тут у меня побывал корреспондент из районной газеты. Ну, ходит и ходит за мной, как хвост за коровой. Сам такой молосненький, несмелый, хотя годов ему, наверное, под сорок. Бывают такие мужики, которые всю жизнь ходят молосными, ровно маменьки родили их недоношенными. Так и живут до смертушки недоношенными. Я ему говорю: «Ну, что ты льнешь ко мне, суслик? Ведь я, говорю, если приголублю тебя, помрешь возле моей груди, и маменька про то знать не будет, на каком поприще ты дух испустил». Так нет же, льнет и льнет. Да еще стихами потчует. Песню мурлычет и даже пританцовывает. А сам щупленький, волосенки реденьки, личико в кулак собрать, росту – мне вот так, – Груня показала ребром ладони себе под грудь. – Умора, истинный бог! Видела бы ты его – сдохнуть можно.
Мороз был – инеем телята покрылись, а он пританцовывает возле меня в своих кожаных штанах и в летчицких унтах – где он их только раздобыл, суслик! «Я, говорит, покорен вашей природной щедростью, сударыня». Чтоб ему околеть – сударыней назвал! «Если позволите, говорит, узнать вас ближе, очерк напишу в газету или даже книжку выпущу про вас». Вот ведь трепло!
Глянула на него – посинел от мороза и на усишках мокрость настыла. Ажник отвернуло, а – терплю. Из газеты ведь! Павлуха Лалетин привел на ферму, чтобы я ему про себя обсказала.
Позвала к себе в гости, отпотчевала вареньем, угостила своей наливкой, он и вовсе разморился в тепле и этакие мне стихи лопочет, что в животе у меня расстройство вышло. У другого, может, стихи иначе звенели бы. Потому – от натуры все. На колени упал передо мной, обихаживает мои ноги и мурлычет, мурлычет, точь-в-точь шелудивый котишко. А у меня нет к нему никакого интереса – одно расстройство, думаю. В чем только дух у него держался! Вышла я посветить ему в избе, а он, как увидел меня, сиганул с перепугу на кровать деда.
Анисья покатывается, схватившись за живот, аж слезы выступили. Груня хоть бы смешинку уронила. Стоит этакая серьезная со скрещенными руками на груди, качает головой – и продолжает:
– Убежал он в ту ночь и портфель свой забыл. Так и лежит у меня его портфель. Бумаги там, газеты, книжка со стихами Есенина, зубная щетка с порошком, мыльница с огрызком мыла. Имущества на рупь с полтиной. Еще блокнот лежит, в котором он пропись делал про меня, чтоб очерк дунуть в газетку. Читала блокнот и такое меня зло скоблило, попался бы он мне под горячую руку!.. Про меня – ни слуху ни духу, а все больше про телят: сколь вырастила, сколь подохло, чем выкармливала, про тракторную бригаду прописал: с кем работала, на каком тракторе, и еще, как я осталась круглой сиротой с дедом Гордеем, когда бандиты убили мать и отца, двух сестренок со старшим братом в двадцать третьем году в Уджее. Ложечникова банда прикончила. Вот ведь! А он про все в три строчечки. Главное ему – телята и трактор! Сколь раз читаю в газетах такие статьи про людей и всегда злюсь до невозможности. Человека-то для них нету! Как будто мы на свет народились с «производственными показателями», чтоб им окосеть!
Груня плюнула и про луну забыла.
– Ты же замерзнешь, Груня! – опомнилась Анисья.
– Это я-то замерзну! Да я голышком могу пойти сейчас в Каратуз и, не обопнувшись там, вернуться. Али не видела, как я хожу на ферму зимой? В косыночке да в тужурке «веретеном тряхни», и хоть бы чох! Ну, пойдем. Не споткнись. Тут у меня мешки с комбикормом для телят. Воруют доярки, чтоб их черт побрал. У себя комбикорм храню.
Анисья задержалась у порога, покуда хозяйка зажгла семилинейную керосиновую лампу, висящую над столом. Вся изба застлана самоткаными половиками. Справа на кровати лежал столетний дед Гордей, весь в белом, совершенно лысый – без волоска на голове, только на щеках и бороде щетинилась седина, стриженная овечьими ножницами. Иссохшие руки он сложил на груди, как покойник, а сам длинный, в белых подштанниках, ступнями уперся в железные прутья кровати. Он посмотрел на Анисью, бормотнул что-то и опять отвернулся, уставившись неподвижным взглядом в беленый потолок.
Кругом по избе стояли цветы – на трех подоконниках, на лавке, на табуретках, в горшках, кадушках, – везде цветы. Груня разводила такие диковинные цветы, каких не видывали даже в городских оранжереях. И на любовь Груня не скупилась, но замужем не побывала. Ее полнехонькие груди выпирали из-под сорочки, как сдобные булки. Анисья разделась у порога, повесив полушубок и шаль на вешалку под ситцевой занавеской. Сняла валенки, по совету Груни, положила их к боку теплой русской печи, чтоб просохли к утру.
– Перекусить не хошь?
У Анисьи с утра во рту маковой росинки не было.
– Если можно…
– Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! «Если можно…» Извольте, сударыня-барыня, в передний угол под образа! Чем тебя угостить? Остались обедешные щи в печи, нарежу мороженого сала, молоко есть, сметана, хариус соленый. Может, выпить хошь? По лицу вижу – осунулась. Чего не поделили? Ах да, разве в дележе вопрос! Бывает, ни с чего поцапаешься, ажник в затылке потом кипит. Садись, садись, красавица. Хочешь выпить, чтоб угар прошел? Ишь, как позевнула! Это завсегда так, если на душе муть.
Говоря так, Груня успела достать из печи в чугуне щи, налила в тарелку, нарушила хлеб здоровенными ломтями, выбежала в сени и притащила кусок сала – трем не управиться, и мокрой, вынутой из рассола рыбы – хариусов.
Анисья села на лавку спиною к окну в улицу, в черном шерстяном свитере с тугим воротом под подбородок, в черной юбке и в черных чулках. Волосы у ней рассыпались, шпильки вывалились, она их собрала и положила на подоконник.
– Как он, седой, говорят? – спросила Груня.
– Седой. И усы седые.
– Усы? У Демида усы? Вот уж диво-то. Хоть бы взглянуть. Я ведь в него была влюбимшись, ей-богу. Так втрескалась – ночей не спала, дура.
– Ты што раскаркалась, ворона? – раздался голос деда Гордея.
– Вот еще мне горюшко! – махнула рукой Груня в сторону кровати. – Я ведь тоже с ним цапаюсь. У-у! Как разойдемся – углы трещат и тараканы разбегаются во все стороны. Как мужик какой придет ко мне, так он, ерш, всю ночь пузыри пускает.
– У тебя никого нет? – тихо спросила Анисья, скосив глаза на закрытую дверь горницы.
– Ха-ха-ха! – рассыпалась Груня, покачиваясь возле стола. – Нету, милая. Одинешенька, как рукомойник с водою. Ткни в рыльце – вся водой истеку. Ладно, что зашла ко мне. Я ведь, знаешь, когда хожу полная, плохо сплю. Мутит и мутит. Другой раз таракана поймаю, зажму в ладони и наговариваю ему про любовь да про вздохи при полной луне. Ей-бо!
– Смешная ты, Груня. Лучше бы вышла замуж.
– Хо, замуж! Изволь узнать: есть у вас на примете женишок, специально под мой образ и мою конхфигурацию? – Груня провела руками по своим полным грудям, по бедрам и, поставив босую ногу на лавку, шлепнула себя по ляжке. – Чувствуешь, какой у меня товарец? Купца бы на него, да не захудалого, как тот корреспондентишка, а чтоб от моего кулака с ног не падал. У меня ведь, знаешь, какой удар кулаком? Быка Марса видела? Вчера я саданула его кулаком в лоб, так он очумел, холера. Мотает башкой и понять не может, что за снаряд ударил ему в голову.
А сама хохочет, хохочет, поблескивая крупными, сахарно-белыми зубами. Глаза у нее большущие, синие, игривые. Про свои глаза Груня говорит, что они у нее разбойничьи.
– Ну так за что же мы выпьем? – подняла Груня полный стакан со зверобойной настойкой. – За него, что ли? За воскресшего?
– Да! – ответила Анисья. За здоровье Демида она с радостью выпьет. – Только я не могу столько, честное слово. Ты же знаешь, я…
– Не принуждаю. Выпей столько, сколь желаешь ему здоровья. А я за него до донышка – хоть не мой кривой, а все едино нашенский. Пусть ему не будет лихо, как говорят твои украинцы в леспромхозе.
Не запрокидывая голову, Груня осушила в три глотка граненый стакан, и тылом руки по губам.
Анисья чуть помедлила, набрала воздуху полную грудь и, прижмурившись, поднесла стакан настойки ко рту, будто ковш раскаленных углей. Обожгло язык, небо, горло, но она пила, пила маленькими глотками, запрокидывая голову. Едва вытянула до дна.
– Ого! – Только и сказала Груня. А у Анисьи от стакана настойки дух зашелся и слезы выступили. Схватила хариуса и в зубы, а слезы катятся по щекам. – Ого! – еще раз сказала Груня, о чем-то задумавшись.
– И у меня, Груня, понимаешь, муть на душе, – быстро пьянея, проговорила Анисья. Лицо ее насытилось румянцем. – Не потому, что поругалась с матерью, а, понимаешь, накатилась какая-то муть, понимаешь, хоть на луну вой.
– И взвоешь! – понимающе поддакнула трезвая Груня. – Тебе ведь, милая, не семнадцатый годочек! Как помню, на три года моложе меня. Ох, боже мой, тридцать один год оттопала! Это же надо? Тридцать один!.. Сдохнуть можно от такой радости.
Анисья туго соображала:
– Погоди. Как, на три года? Если тебе – если тебе тридцать один, а мне – а мне – двадцать пять…
– Ой, ври! Это ты перед парнем молодись да чепурись, а я за тобой не ухлястываю. Двадцать восемь тебе.
У Анисьи распахнулись глаза, как черные окна, озаренные молнией.
– Да нет же! Двадцать шестой мне.
– Еще прибавь, милая, – смеется Груня. – Мы же с тобой вместе были на Сергиевском прииске. Помнишь?
– Помню.
– Слава богу, хоть это помнишь. А Сохатиху с Филатихой помнишь?
– Помню.
– А Мавру Тихоновну помнишь?
– Н-нет.
– Ладно. Сохатиху помнишь?
– Помню.
– А я жила у Сохатихи. Она моя тетя по убитой матери. Мы с ней золото мыли лотками. И ты с нами ходила мыть золото. Помнишь?
– Помню.
– А сколько тебе лет было тогда, помнишь?
– Н-нет.
– А тебе было столько лет, сколько мне. Только я отроду удалась крупной кости, и вся разница. Знать, тридцать один годочек тебе, подруженька!
Вот так подсчитала Аграфена Гордеевна Гордеева!
– Это, это – как же? – чуть не подавилась словами Анисья, захваченная врасплох. – Да нет же!
– Есть же, милая. «Иже еси на небеси», как поет мой дед Гордей Гордеевич Гордеев. У нас были все Гордеи и по фамилии Гордеевы. Коммунисты от пятки до затылка. Потому и бандиты в куски изрубили отца и мать, и сестер, и брата. Есть же, милая! Тридцать один годочек с хвостиком. Это у меня с хвостиком – я в феврале народилась. А ты? Ах да! Откуда тебе знать. Мать у тебя умнющая! Попроси ее, завтра припасет тебе метрику, и будет в ней семнадцатый годок тебе! Пора нам, подруженька, подмолодиться! Ха-ха-ха!
Этот раскатистый смех Груни неприятно подействовал на Анисью, но она стерпела, подумай: а что если и в самом деле оттопала она тридцать один годочек? Ужас! Тихий ужас! Да нет же! В сорок первом она закончила среднюю школу…
– Я же перед войной, понимаешь…
– Что перед войной? – не поняла Груня и не дала досказать Анисье. – Повезло тебе, истинный бог! Нет того, чтоб мне спасти его от волков. Я ведь только что мимо вас проехала с дровами тем же логом. Так нет же, приспичило волкам напасть на него после того, как я проехала!
– В самом деле, ты только что проехала, – вспомнила Анисья.
– Вот именно. Не судьба, видно. Как ты думаешь: Агния опять прильнет к нему? Да нет! – возразила себе. – У ней теперь Степан при Золотой Звезде. Деньги от него получает. Ешь, ешь! Что ты, как на поминках?
– Не представляешь, я, кажется, пьяная, – лопотала Анисья, неловко двигая руками.
– На радостях я бы вдрызг была пьяна. Про Полюшку он знает?
– Знает.
– Лучше бы я ему родила Полюшку, – вздохнула Груня. – Ты вот скажи: какая со мной холера приключилась, что дите родить не могу? И врачи ни черта не понимают. А ребенка хочу. Ой, как хочу! Ажник день и ночь подсасывает. С моими-то грудями я бы, истинный бог, четверых кормила. А вот надо же, а? Сколько раз в городе врачам показывалась, а они, белохалатники, ни в ноздрю свист!
И вдруг без перехода схватила Анисью за нос, чуть подержала и ахнула:
– Ма-атушки! Влюбилась!
– В кого ты влюбилась? – вскинула чернущие брови Анисья.
– Не я, а ты, подруженька! Шишечка-то носа раздвоилась – холоднющая. А я-то смотрю, смотрю тебе в лицо, и в толк не могу взять: откуда эта краска у тебя в щеках и туман в глазах? А это же – то самое!
– Что – «то самое»?
– Влюбилась, вот что. И не с матерью ты поцапалась, а места себе не находишь после встречи с Демидом. Я же девок и баб читаю от корки до корки, как завлекательные книжки. Ха-ха-ха! Ну и как он, узнал тебя?
Анисья пуще того раскраснелась:
– У-узнал.
– А ты его?
– Узнала.
– Сразу?
– Нет. Потом, когда он смотрел на деревню. И так мне стало тяжело. Вспомнила, как он меня называл Угольком… Так сразу и назвал Угольком!.. Давно… как сейчас помню, понимаешь…
– Тогда не чикайся. А то ведь и другие при теперешнем голоде на мужчин мух ловить не будут. Хотя бы я. А что? С моим удовольствием. Хоть седой, хоть кривой, а мой! Ха-ха-ха! Не бойся – пощажу твою душу образованную. Из плена? Невесело! Ну да обомнется, беда сотрется, и душа проснется.
И, покачав головой, Груня призналась:
– Ох, Анисья, если бы ты знала, какая я жадная! Люблю тайгу, небо и землю, телят моих молосненьких. От них так приятно пахнет парным молочком! Или вот дома летичком иль весною. Выйду поутру на крыльцо, сон еще за плечами, а по ограде курицы бродят, в огород лезут, язвы. Махну вот эдак рукой: «Кышь вы, ясная поляна!» И так-то славно тебе, хоть танцуй от радости. А еще бы девчонка иль парнишка с тобой – своя кровинка… Понимаешь, если бы я могла родить, – давно бы вышла замуж. А так – к чему обман, когда столько девок и вдов того больше, и все не уроды, не от медведей народились. Им тоже ведь, милая, нелегко мять холодные постели!.. Как в песне: «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело!..» На всех набрело!.. Вот она, война-то, чем кончилась!.. Ну, а что же ты, господи! Ты же красавица, инженерша! Что же ты прикипела? Иль от гордости ног под собой не чуешь?
– Н-нет. Не потому. Не знаю. Не потому.
– Заладила! Почему же? Ни разу ни с кем тебя не видела.
– Не могу, – жалостливо усмехнулась пьяненькая Анисья. – Не могу! По мне: или один раз на всю жизнь, или – никого и ни разу.
– Ужли ты и вправду ни с кем?
– Ни с кем.
– Ей-богу?
– Честно.
– Умора! Ха-ха-ха! Да ведь ты так иссохнешь, как тополь Боровиковых. Разборчива, что ли?
– Н-не знаю. Не могу.
– Ну, а если он?
– Он? Он?
Анисья застеснялась и закрыла лицо ладонями.
– Лопнуть с вами можно, фантазерки вы образованные, – рассердилась Груня. – А жизнь-то проще, скажу тебе. Проще и слаще. А ты ее сушишь, и сама сухарем станешь. Да нет, не верю! Скрытная ты.
– Ты што раскаркалась, ворона!
– Спи, лешак!
– Мотри, вздую тебя, ворона!
– Я тебе вздую, леший! Спи.
Дед Гордей поворчал еще и притих. Груня разлила остаток настойки в два стакана.
– Я не буду. Извини. Ты же видишь – пьяная.
– Выпьем за то, чтоб свершилось то, что я задумала. Про тебя задумала. Слышишь? Не я буду Гордеевой, если не сведу тебя с ним. Ладно, молчи! Хоть раз в жизни отведай счастье, а тогда и отнекивайся.
– Как же… не понимаю… я… он…
– И ты и он будете вместе! Нравишься ты мне, Анисья.
В большой горнице пахло цветами. Лапы фикусов висели над кроватью, черные, как смоль. Рядом спала Груня. Анисья долго не могла уснуть. Закутавшись по грудь в стеганое одеяло, она смотрела на фикус, но видела хмурые дебри леса, пойму Малтата. Сухонаковский лесопункт и Демида… «Ну зачем, зачем я это сделала?» – думала Анисья. – И всегда так: одно зацепится, потянет за собой другое, третье». Она гнала от себя мысль о Демиде.
Как пронзительно зазвенело в ушах! Будто ее кто ударил. Да, да! Она же просила, чтоб Демид ее ударил. Но он не поднял на нее руки. И от этого ей было еще больнее.
Она еще видела черные листья фикуса, угол полукруглого окна, потом все перекувырнулось, и она как-то вдруг сразу перестала чувствовать собственное тело. И – радуга, радуга! Огромная, разноцветная, через всю тайгу. Из-под радуги прямо к ней шел Демид, и она потянулась к нему – трепетная, чистая, как вешний подснежник к жарким лучам солнца.
Но Демида не было. Он слился с радугой…
На другой день Анисья собралась в дальнюю дорогу, в Красноярск, в командировку. Складывая в чемодан белье, платья, вспомнила вчерашнее и готова была бежать к Демиду просить прощения.
«Нет, нет! Разве такое прощается?»
С матерью расстались сдержанно. У Головешихи на лице от вчерашней потасовки прикипели синяки и губы вздулись.
Стальные подполозки на оголенной земле неприятно визжали: по коже мороз продирал. Караковый мерин с лохматыми бабками, напрягаясь, еле тащил кошевку по трудной дороге.
За деревней поехали веселее. Здесь еще лежал оледенелый снег.
Воздух синий, прозрачный. Вдали виднеется Жулдетский хребет. Анисья смотрит на лиловый горизонт тайги, и что-то тяжелое, горькое подкатывается к горлу.
«Демид мне никогда не простит, – подумала она. – И никогда не узнает, что я люблю его».
Росные горошины навернулись на глаза Анисьи.
Нет, нет! Уехать надо, уехать хоть на время из Белой Елани! Уехать бы и не возвращаться, забыть и мать, и Демида, и всю эту путаницу в сердце.
ЗАВЯЗЬ ВОСЬМАЯ
Шумнуло по всей Белой Елани – от стороны Предивной до Щедринки: Демид Боровиков воскрес из мертвых. И похоронная была, а вот, поди ты, живехонек, хоть и одноглазый. Мало того – успел подраться с прижимистым папашей Филимоном Прокопьевичем.
Толковали всякое. Одни хвалили Демида, другие осуждали.
Всем интересно было поглядеть: каким он стал, Демид? Не парень теперь с кудрявым чубом, а мужчина за тридцать лет.
Ни свет ни заря заявились к Филимонихе соседки, но старуха не пустила их через порог. В сенях встретила и выпроводила вон: не до соседушек!..
Еще до того, как Агния пришла на работу в контору геологоразведочной партии, молва докатилась до нее, будто бы Демид чуть ли не насмерть пришиб Головешиху и что Анисья надавала ему по щекам.
В бревенчатом крестовом доме, где когда-то жил дядя Головешихи, Андрей Феоктистович Юсков, раскулаченный в начале тридцатого года, в трех комнатах работали геологи – Матвей Вавилов, двоюродный брат Степана Егоровича; инженер Матюшин, еще молодой парень; Олег Двоеглазов – начальник комплексной разведывательной партии треста Енисейзолото; маленький, щербатый Аркашка Воробьев – геолог-практик и две девушки – Лиза Ковшова и Эмма Теллер. Лиза и Эмма, недавние десятиклассницы, работали помощницами Агнии в коллекторской. Еще неопытные, путающие аншлифы минералов, с трудом отличающие кобальтовые минералы от магнезитовых или даже железных руд.
Агния прошла через большую комнату, как сквозь строй. Она догадалась, что в конторе только что разговаривали про нее и про Демида Боровикова.
В обеденный перерыв в коллекторскую к Агнии зашел Матвей Вавилов – нескладный, долговязый мужчина.
– Я про Демида Боровикова, – начал Матвей, усаживаясь возле стола Агнии. – Такого таежника, как он, не сыскать. Надо взять его к нам в партию – ко мне в отряд. Нам же рабочие во как нужны. Позарез! Как ты на это дело смотришь, а?
За окном – всклоченное, пасмурное небо. Тучи ползут так низко, словно сейчас вот спустятся на землю, и станет темно и сыро. И настроение у Агнии такое же пасмурное. Какое ей дело до Демида? Будет ли он по-прежнему работать в леспромхозе или у геологов – ей решительно все равно. А Матвей долбит:
– С Двоеглазовым разговаривал. Ты слушаешь?
– Ну?
– Говорю: с Двоеглазовым разговаривал. Обрисовал ему всю картину Демида, как и что. Загорелся! Такого, говорит, нам вот как нужно, – Матвей резанул ладонью по выпятившемуся кадыку. – Слышь, поручил, мне сосватать Демида и как можно скорее. Завтра я махну в Лешачье. Ты тут поторопи, чтоб Демид поскорее оформился.
– С чего это я буду торопить его? – рассердилась Агния.
– В наших же интересах!
Агния сидела, как на угольях.
И каково же было ее удивление, когда она вечером дома не застала Полюшки и мать, Анфиса Семеновна, скептически поджав губы, сообщила ей, что Полянка совсем выпряглась и самовольно ушла к Боровиковым.
Тут-то Агнию и взорвало:
– Самовольно! А ты что смотрела? – накинулась она на мать. – С девчонкой совладать не могла. Дала бы ей, чтоб у нее вся дурь выветрилась из головы.
Анфиса Семеновна моментом выбежала из дому и через некоторое время приволокла Полюшку за руку, всю в слезах, растрепанную, немало оскорбленную буйной бабушкой, но по-прежнему непреклонную.
Со двора забежал Андрюшка – черноголовый, в тужурчонке по пояс, в рваных штанах, глянул на Полюшку да и сказал:
– А что ее держать? Пусть уходит к своим Боровиковым.
– Молчи ты! – прикрикнула Агния.
Черные едучие глаза Андрея засверкали, как у звереныша.
– Молчать не буду! – крикнул он. – Если она Демидова – пусть и убирается к Демиду-дезертиру!
– Ты сам убирайся отсюда! – У Полюшки враз высохли глаза. За отца-то она сумеет постоять. – Двоечник!
– Я вот тебе как поддам!
– Брысь! – оттолкнула Андрея воинственная бабушка. – И не стыдно тебе? Полмужика скоро, а с девчонкой связываешься! А ты смотри у меня, задира. Не лезь к нему.
Андрюшка проворчал нечто не весьма внятное, провел рукой по углисто-черным волосам и с достоинством покинул избу.
Агния смотрела ему вслед… До чего же он лицом похож на Степана!..
Филимониха собирала на стол обедать. Собирать-то особенно нечего было. Нарезала треугольными ломтиками черный хлеб, состряпанный из овсяной муки напополам с пшеничными охвостьями, поставила в щербатой тарелке квашеную капусту с огурцами, разлила в две алюминиевые тарелки жидкую картофельную похлебку, заправленную конопляным маслом, пережаренным с луком, – вот и все сборы.
Демид сидел возле окна на лавке. Щека его, рассеченная во вчерашней драке, запухла, и ссадина затянулась коростой. В подглазье накипел синяк, и зрячий глаз подпух. Губы, разбитые увесистым кулаком Филимона Прокопьевича, неприятно вздулись, и верхняя поднялась к распухшему носу. Голова у него страшно болела: не пошевелить. Шею будто кто свернул.
Нет, он не раскаивается в том, что сделал вчера.
Глаз Демида уперся в стену возле дверей. Там висит чудесная двустволка, из штучного производства «геко», с которой он охотился до побега из Белой Елани. Такую двустволку редко встретишь. И на зверя и на птицу – без осечки. Кто же ею пользуется теперь? Конечно, Филимон Прокопьевич. Демид ее возьмет. На двустволке кожаный патронташ на полсотни патронов в два яруса, сумка кожаная, изрядно потасканная. Все охотничье снаряжение Демида.
Демид снял двустволку с патронташем и сумкой и понес в горницу.
– Куда ты, Демушка? Сам завладал двустволкой-то, – всполошилась мать. – Оборони бог, он за двустволку пришибет тебя.
– А ты вот что мать: кончай с ним. Нечего ему делать в нашем доме.
– Дык он и так бывает наездом. Как приезжает, так больше с Головешихой прохлаждается.
– Пусть туда и катится! Здесь ему делать нечего. – И, глянув на мать, на ее рваную юбку и кофту, поинтересовался: – Что у тебя в тех двух сундуках в горнице, на которых я спал сегодня?
– Дык что, барахлишко.
– Открой. Посмотрю.
– Что ты, Демушка? Нечего смотреть-то. Рвань разная.
– Слышал, ходила по миру?
Филимониха всхлипнула в грязный фартук.
– Ходила, Демушка, ходила. Как солнышко пригреет, так иду по миру, христарадничаю. Кто кусочек, кто гривенник, кто чем, и на том спасибо. Доченьки-то, ни одна алтын не занесла. У Фроськи ничего не допросишься, у Марьи – брать нече. Сама перебивается с куска на кусок.
– А Ирина как?
– Иришка-то? И! Милый. Та глаз ни разу не казала, Мызничиха.
Демид долго стоял в дверях горницы, что-то напряженно обдумывая. Жизнь начинать надо сызнова, на голом месте. Ну ничего!
Ушел в горницу, и вскоре оттуда раздался его хрипловатый голос:
– Где у тебя ключи от сундуков?
Филимониха вздрогнула, выронила краюху из рук прямо в тарелку с похлебкой.
– Я спрашиваю, где ключи?
Демид стоял в дверях. Бережно потирая ладонью лицо, глядел в спину матери. Та не обернулась и не пошевелилась.
– Ты что, мама?
– Я-то? Дык-дык ничего. Сердце штой-то зашлось. Ровно кто кольнул. Отдыхиваюсь. На ладан дышу, осподи. Знать-то, ноне господь бог приберет.
– Ты эту похоронную песню гони в отставку. Я вот поступлю в леспромхоз или в геологоразведку, заживем.
– Примут ли?
– Примут. Не беспокойся. Рабочие руки везде нужны. – И еще раз спросил, где ключи.
– Да где же они? Ума не приложу, куда я их засунула. Давай пообедаем. Суп-то остынет.
За обедом мать поднесла припасенную чарочку водки на похмелье. Демид выпил с удовольствием, повеселел. Говорил о том, как они хорошо заживут без Филимона Прокопьевича, что настанет такой час, когда на свой заработок он купит матери и новую кофту, и юбку, и еще кое-что.
– Кабы ночесь стол не опрокинули да печку, на неделю бы нам харчей хватило, – вздыхала Филимониха, дуя на алюминиевую ложку. – И пирог рыбий, и мед сотовый, и стряпню Лалетиных, и медвежатину Головешихи, все-то, как есть все, истоптали ногами. Измесили в грязь. Осподи! Утре собирала с полу, слезами заливалась…
Из ограды донеслись голоса Филимона и Мургашки.
Демид пересел на край стола, отодвинул от себя посуду. Ждал. Его черные брови, резко выделяющиеся на лице, сплылись к переносью. Предстояло выдержать еще одну схватку с Филимоном Прокопьевичем: последнюю.
Первым в дверях появился Мургашка в бешмете, словно Филимон Прокопьевич выставил впереди себя заслон.
На Филимоне черная борчатка с перехватом у пояса, пыжиковая шапка и шерстяные перчатки.
Не раздеваясь и не ожидая приглашения, уселись на лавку возле окна в пойму.
Начал разговор Филимон:
– Тэк-с, Демид Филимонович. Стыдно тебе аль нет опосля вчерашнего?
– Не мне, а тебе должно быть стыдно, – ответил Демид, заметно подобравшись на лавке. – Не я, а ты пустил мать по миру. Не я, а ты увел с надворья корову и нетель.
– Про мать, про коров разговор не ведем. Не тебе совать нос в мою жизню, как она происходит. Мать живет себе, я себе. Каждый на свой манер. Хозяйство вязало; нет хозяйства – развязались, и узелки врозь. Вот она какая планида нашей житухи.
– Что же тебе здесь нужно в таком случае?
– Про то будет разговор, зачем пришел. Опосля вчерашнего я покажу тебе из мово дома – порог и семь дорог. Катись по любой.
– Вот оно что! – Демид медленно поднялся с лавки. В груди его начал нарастать такой бешеный гнев, что он с трудом говорил.
– Дом принадлежит матери, Филимон Прокопьевич. Ты первый раз ушел из дома в восемнадцатом году. В тридцатом ты еще раз бежал – увел тройку лошадей, успел промотать сенокоску, жатку, двух коров, три десятка ульев пчел, а денежки сложил себе в карман. Таким образом, ты получил сполна свою долю. Я, Ефросинья, Мария – свидетели. Тогда ты оставил голый дом и надворье. А потом вернулся к нам со вшами за очкуром. С тем и вступил в колхоз. А во время войны, сказывают, в спекуляцию ударился, эвакуированных обдирал. И опять – вон из дому!.. Где же твой дом, спрашивается? Там, где ты живешь. Тут и поставим точку.
– Рассудил, как размазал.
– Перемазывать не буду, Филимон Прокопьевич. И заявляю: с сегодняшнего дня чтоб ноги твоей не было в доме. Слышишь?
Филимона так и подбросило на лавке.
– Подумай, папаша борчатка на тебе новая. Если полезешь в драку – останутся одни лоскутья, – предупредил Демид.
Борчатка! Филимон Прокопьевич мгновенно опомнился и, вздрогнув, опустился на лавку. Зло спросил:
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |