|
Филя потушил лампу, разделся, перекрестился во тьме, успев прочитать молитву на сон грядущий, завалился на пуховик. Вздохнул. Дуня лежала к нему спиной, лицом к стене. Молчит, а он не смеет дотронуться до ее духмяного тела. Оторопь напала. Собака взлаяла в ограде, и опять стало тихо. Еще раз где-то уже в улице взлаяла собака. Угол дома треснул – мороз жучит. Слышит, Дуня мерно засопела. «Ну и лешак с ней, пущай спит!» Повернулся на правый бок и помолился:
– Слава Христе, не совратила!
И тут же вспомнилась домовитая Харитиньюшка. Уехал ли он от Харитиньюшки несовращенным, или во грехе и блуде по уши утоп, и сам того не разумеет!..
Проснулся Филимон с третьими петухами. Из тепла да на дымчатую искристость мороза. Градусов под сорок. Старик-хозяин со вдовицей невесткой хлопотали во дворе. Вдовушка принесла два ведра степленной воды из бани. Филимон спасибо сказал и напоил коней. Отсыпал по мере овса в две торбы, подвесил коням на головы – пущай насыщаются красавцы. В конюховской избушке занялся сбруей – кое-где надо подтянуть, бляхи на шлеях надраить, чтоб все было чин чином.
Невестки хозяина успели подоить коров – по два ведра молока притащили. Филя прикинул: в зимнюю пору, когда коровы стельные, четыре ведра не надоишь от четырех. Наверное коров восемь. Старик тем временем скорняжничал – скоблил на стенке овечьи шкуры.
Сперва тихо, а потом все певучее зажжужал сепаратор. Эх-хе! Кабы завести такую машину – сколько было бы прибыли!..
Долго ждал, когда проснется землячка – пора бы и ехать. Пошел в горенку, зажег там лампу – серянки всегда при себе держал. Дуня так-то сладко потянулась, выпростав руки из-под одеяла. Щурясь на свет, усмехнулась:
– Воссиянный!.. Как крепко я спала. За целый век. И такой страшный сон приснился.
– В тепле с морозу завсегда сны видишь.
– Какие-то пожары, пожары! А я все бегу, бегу, а Конь Рыжий гонится за мною. Ужас! Который раз один и тот же сон вижу.
– Стало быть, сродственность поимели с Конем Рыжим, – ввернул Филя.
– Боженька! С кем только у меня не было сродственности, а все одна. – И, взглянув на Филимона: – Вот и с тобой, как сродственники спали под одним одеялом, а проснулась – одна-одинешенька. Сродственничка за всю ночь ни разу не почуяла. Ужли с Харитиньюшкой ты проживал таким же сродственником? Уйди, мерин, я оденусь.
Слова Дуни, как горячие оладьи со сковороды на обе щеки. Эко поддела под ребра доченька упокойного миллионщика!
Чаевничали – Филя глаз не поднял на землячку.
Помог ей одеться, вывел к кошевке, заботливо усадил, гикнул, свистнул, щелкнул ременным бичом, и кони понесли рысью по сонной улице Даурска, а за селом – займищем…
Бегут, бегут сытые кони, колокольчики серебром разливаются в немую пустынность, а Филе невтерпеж – стыд ворочается в сердцевине. Чтоб баба в лицо кинула, что он не мужик, такого позора никто не сдюжит.
Дуня, ничего не подозревая, пригрелась возле Филимона и крепко уснула.
– Ужо, погоди!
Свернул с дороги и легкой рысью погнал лошадей в глубь займища. По всем приметам здесь не пашни, а сенокосные угодья. Версты две отъехал бездорожьем и увидел-таки в ложбине початый зарод. Кони шагом подтащили кошеву к зароду и мордами уткнулись в сено. Филя выскочил из кошевы, разрыл сено сбоку зарода, вернулся, достал из саквояжа Дунин браунинг, спрятал себе в карман, осторожно поднял землячку и опустил на мягкое сено.
– Боженька! Чтой-то?! – очнулась Дуня.
Филя схватил ее за руки, притиснул, как клещами.
– Ты с ума сошел, мерин!
– Ежли мерин – ущерба тебе не будет, – провернул Филя.
– Пусти сейчас же! Или я тебя пристрелю, – вспенилась Дуня, изворачиваясь. – Ей-богу, пристрелю!
– Сперва я тебя застрелю, опосля ты меня! Мужика в другой раз зудить не будешь. Не брыкайся, грю! Аль я безо всякого левольверта придушу, и взыскивать нихто не станет. Отвезу до полыньи и спущу под лед.
Дуня ничего подобного не ожидала.
– С ума сошел! За что меня придушишь?
– Для порядка чтоб.
– Да ты что, Филя? Опомнись! Если ты меня придушишь…
– На Ухоздвигова надежду имеешь? Ужо погоди, в нашем уезде встретят их партизаны. Живо на небеси преставятся!
– Што тебе от меня нужно?
– Ничаво. Чтоб сродственность почуяла, гли. Ночесь позвала, а теперь волчицей рыкаешь.
– Боженька! Всю ночь дрых на пуховиках, и вдруг на морозе…
– Чаво мороз? Под зародом-то сподобнее. Духмянность от сенца экая вязкая.
– Ладно. Пусти руки.
– Царапаться не будешь? Оборони господь, ежли разозлишь меня. Я вить родного батюшку чуток поленом не пристукнул, а тебя-то моментом придушу. Левольверт твой взял себе. Ни к чему бабе с револьвертом ходить. Мущинское дело быть при оружии.
Дуня уразумела – шутки кончились, и царапаться она не будет.
– Окромя того, морду от меня не отворачивай, когда в другой раз позову.
– Как позовешь?
– Как бабу, следственно.
– Ты с ума спятил! У тебя и так две бабы.
– А у турского царя, слышал, тышча баб, и все до единой под его властью. На земле всякое происходит, а я што, сивый, не на земле проживаю?
Дуня ничего не сказала, вот так ущербный мужик с рыжей бородищей! Как же он с ней ловко управился….
Поехали Енисеем. Горы подступали вплотную…
Дуня укуталась в доху с головой, притихла. Не то было обидно, что «потерпела от рыжего» – это для нее дело привычное, а вот то, что этот рыжий устойчивее Дуни стоит на тверди земной и ни о чем особенно не сокрушается и не печалится – повергло ее в отчаяние. Для нее, Дуни, нет исхода. Чем и как жить, если утвердятся красные? В поте лица своего добывать хлеб насущный?
– Белые! – крикнул Филя.
Дуня откинула доху: на дороге двое в белых маскировочных халатах, винтовки – поперек дороги.
– Тпрру! – натянул вожжи Филимон, а по спине от шеи до зада – мороз прохватил.
Один подошел к кошеве:
– Кто такие? Откуда?
– Дык белые мы, белые, господа охвицеры! – бухнул Филя, как топором с плеча по чурке дров. – Едем, значитца, от огромятущей белой армии. Как послали…
– Штоб тебе язык проглотить! – взревела Дуня, и к людям в белых халатах: – Никакие мы не белые! Ямщик с перепугу брякнул. Едем мы…
– А ну, вытряхивайся, господин белый, из кошевы! – приказал человек с ружьем. – Быстрее! А вы, дамочка, сидите. Не баловать, предупреждаем. Винтовки на боевом взводе. Григорий, обыщи «господина белого».
– Осподи! Осподи! Да разе…
– Не разговаривать! – прицыкнул названный Григорием, ткнув винтовку в снег, приступил к обыску. Из кармана штанов Филимона, достал браунинг. – Гляди, Павел! Штучка! Та-ак. А еще что имеется?
Павел держал на прицеле дамочку, кося глазом на рыжебородого; Дуня от злости на Филимона кусала пухлые, отвердевшие от мороза губы. «Штоб тебе подавиться, – присаливала мысленно Филимона Прокопьевича. – Не она ли предупреждала «держать язык за зубами»? И вот, пожалуйста! Дьявол рыжий! Он меня сейчас продаст и наврет еще больше того».
У Филимона отобрали кожаный кисет, полный золотых, добрую пачку «николаевок», а из документов – поистертый от долгого пользования «белый билет», никаких других бумаг не нашли.
Григорий передал документ товарищу и тот сказал:
– Липа! А сейчас садись на снег, и – тихо! Руки положи на колени – лохмашки не снимать. А вы, дамочка, вылазьте.
Филя уселся на снег, предусмотрительно подмостив шубу под зад, таращась на людей в белых халатах. Кто же это такие? По одежде – белые. Филимон видел точно в таких саванах белых в Ошаровой. Ах ты, беда-то! «Чавой-то у нее вытащили из-за пазухи? Золото! Как я не ущупал, а?»
Григорий что-то прочитал, сообщив товарищу:
– Здорово, Павел! Знаешь, что это за барыня? Золотопромышленница Евдокия Елизаровна Юскова.
– Обыщи кошеву – чемодан вижу, а потом посмотри под кошевой.
Из саквояжа Дуни парень достал еще какие-то бумаги, семейную фотографию – ее в кругу братьев Ухоздвиговых.
– Ого-го-го! Дамочка с генералом! Здорово!
Павел поторопил:
– Положи карточки в баул. Вещи лучше перетряхни!
– Павел, глянь-ка! Еще деньги, деньги. Пачки, пачки! А это што?!. Бомбы! – ахнул парень.
– Ну?! Вот так барыня! – удивился Павел. – Гранаты-лимонки? Надо патрульных вызвать. Живо переверни кошеву – не спрятано ли у нее чего там?
Под кошевой ничего не оказалось.
– А ну, господин хороший, подымайся! Быстро!
Филимон, и без того перепуганный, при виде бомб вовсе ошалел. Что с ним теперь будет?!
– Становись лицом к лицу у кошевы! Руки на плечи друг другу, Быстро!
– Осподи Исусе! – топтался Филимон, положив руки в собачьих лохмашках на плечи «пресвятой богородицы», которая до того свирепо пожирала земляка глазами, как будто живьем заглатывала его вместе с дохой, полушубком и стежеными шароварами!..
И тут над самым ухом Филимона вдруг грохнул выстрел. Филимон взвыл, вцепившись в Евдокию Елизаровну так, что она не выдержала:
– Што ты меня тискаешь, дьявол?! Оторвись! Стой смирно! Не дыши!
– Куды дышать-то? Осподи! Али не сказано: лицом к лицу? Помилосердствуйте за ради Христа. Ни в чем таком не виноват, ваши… как вас… Это все она! Она!..
– Разберемся, господин хороший!
– Убогий я! Вот те крест, убогий! А эта шкура…
– Не валяй дурака! Не на тех нарвался! Расколем сейчас обоих…
Послышался цокот кованых копыт: на выстрелы примчался с берега конный патруль. Дуня увидела двух всадников при шашках и карабинах.
– Кого задержал? – спросил один из них.
– Разведка белых, – ответил тот, что стрелял из винтовки. – Отобрали браунинг и пару гранат-лимонок. Господин с бородою играет под убогого мужичка. А барыня из знатных. Надо обоих доставить в штаб полка.
– Ясно! – сказал конный. – Хорошо обыскали?
– Обыскали тщательно, но это же господа белые, сам понимаешь, с фокусами,
– Ясно! Лагутин, будешь ехать впереди, карабин наизготовку. Я за кошевой, А ну, господа, садитесь, садитесь в кошеву! И без фокусов, предупреждаю!
У Филимона тряслись руки, когда взялся за самотканые, в три цвета вожжи, усаживаясь бок о бок с Евдокией Елизаровной.
И зачем он только вылез в Ошарову с таежной заимки?! С Харитиньюшкой хотел повидаться! А теперь вот из-за этой проклятущей Дуньки… «Влип, как кур во щи. Да только вот в чьи щи? В белые или красные?» Так и не разобрался. С одной стороны, как по белым саванам – доподлинные белые. С другой стороны, морды не господские – красные, кажись.
Оглянулся на свирепую землячку:
– Дык, ежли исказнил тебя исаул, то…
– Молчи, сссволочь продажная! – И, как того не ждал Филимон, Дуня сунула ему кулаком в губы. – Я т-тебе покажу, гад! Я тебе…
– Эй вы, в кошеве! Прекратить! – крикнул всадник, следующий сзади.
– Шкура неубойная! – зло прошипела «пресвятая богородица».
Филя ухватился за облучок, приподнялся, подворачивая ноги, ощерился:
– Сама ты шкура белая! Захомутала меня на погибель со своим охвицером горбатым, штоб ему сдохнуть, сволоте! Хучь бы человек был, а вить горбатый, вислогубый, как старый мерин, хоша и при погонах со звездами. Расколют ужо обоих вас!
– Зззамолчи!
– А чаво? Аль за вас, белых гадов, голову свою подставить? Шиш вам под нос, стервам!
– Ах, ты дьявол. Вот как заговорил?! А про заявленье забыл?! – И Дуня снова сунула ему кулаком в нос.
– Тихо, барыня! Без фокусов!
Кони поднялись на извоз в деревню Трифонову, растянувшуюся по левому берегу Енисея. Дуня разглядела под срубленными елками замаскированные пушки, пулеметы, тут же партизаны с винтовками. «Боженька! – горько подумала она. – Не прорвется Гавря в Минусинск. Сколько их тут, партизан? Множество!»
Вооруженные люди в шубах, полушубках, шинелях, тужурках, в шапках и лихо заломленных папахах с красными лентами окружили кошеву: беляков захватили!
На Филимона напала икота. «Доподлинные красные, – уразумел. – А я-то брякнул, што белый и еду от огромятущей белой армии. Вить кокнуть могут с Дунькой! Дык не белый же я – обскажу про Тимоху и батюшку. – И тут же усомнился: поверят ли? Как знать». Едущий впереди всадник спешился у тесовых ворот крестового дома, передал повод одному из партизан и ушел в ограду.
Дуня задыхалась от злобы: «Надо же так влипнуть? Ох, Гавря, Гавря! Послал с этим идиотом!» И тут увидела знакомую фигуру Мамонта Петровича во френче, перекрещенном ремнями, с маузером, в смушковой папахе. А за ним – боженька! – Ной Васильевич! Конь Рыжий! В шинели внакидку.
Головня узнал Дуню, распахнул руки:
– Дунюшка! Я так и знал, что ты подъедешь к нам со всеми данными о белогвардейцах, удирающих из Красноярска! Молодчага, Дунюшка! Так и дальше держи революционный шаг – завсегда будешь, при нашем высоком уважении! Ной Васильевич! Я же говорил, что Евдокия ни в жисть не останется с белыми!
– Не поспешай, Мамонт Петрович. Поживем – увидим, – степенно сказал Ной. – Ну, выкладывай, какие новости привезла? Как дела на твоих приисках? Где твое золото?
– Кто старое помянет – тому глаз вон, Ной Васильевич, – сказала Дуня и отвернулась.
– Ладно, ладно. Я не со зла.
– Э, да это, кажись, Филимон Боровиков? – пробасил Мамонт Петрович. – Ну, как, Филимон, кончилась твоя служба у белых?
– Да что вы, Мамонт Петрович! – сказала Дуня. – Разве он мог бы служить у белых или красных? Сам у себя только. Скрывался в избушке одной вдовы в Ошаровой. Коней прятал в тайге, чтоб не отобрали при реквизиции. Расстреляли бы его, если бы не я. – И, толкнув Филимона в спину, дополнила: – Это же такой дуролом, Ной Васильевич! Увидел часовых на дороге в белых халатах и заорал: «От белых мы! От огромятущей армии!» Штоб ему околеть, идиоту!
Слова «пресвятой богородицы» для Филимона Прокопьевича были до того отрадными, что разом все страхи отошли: воскрес из мертвых! «Ишь, какая умнющая! Слава Христе, выручает». На том и успокоился вполне. Евдокию Елазаровну увели в крестовый дом, где размещался штаб Майских полков крестьянской армии, насчитывающей восемнадцать тысяч штыков. Там Дуню допросили. И когда Ной Васильевич рассказал, как она спасла его отряд в Белой Елани, отпустили на все четыре стороны.
– Стало быть, Ной Васильевич, вы теперь полком командуете?
– Стал быть, так.
– И куда же вы теперь?
– В Красную Армию пойду. Дотаптывать белых!
– А я вот еду на старое пепелище. А что меня там ждет – не знаю…
– Каждому своя дорога. Прощай, Евдокея!
– Прощайте, Ной Васильевич!
Мамонт Петрович определил Дуню, как землячку, к партизанам на ночлег и посоветовал покуда не выезжать: бой намечается не сегодня, так завтра.
Филимон тем временем отлеживал бока в конюховской избушке, Мамонт Петрович приходил к нему, допрос снял, но на этот раз Филимон отвечал только то, что сказала Дуня. Да, скрывался в тайге, жил в Ошаровой. Про вооружение белых доподлинно ничего не знает: сама Евдокия Елизаровна расскажет все, что разведала и вынюхала, про то ей лучше знать. Она вить не дура!
И настал день – грохнули пушки!..
Невдалеке от конюховской избушки лопнул снаряд – стекла в рамах запели. Конюха дома не было, и Филя с его женою, шустрой бабенкой, не дожидаясь, покуда снаряд угодит в избушку, махнули в подполье. Фекла еще не успела отойти от лесенки, как на нее верхом уселся Филимон.
– Аааай! Чаво ты сел на меня-то, леший! – взревела баба.
Рванул снаряд в ограде, заржали кони.
– Осподи! Хана моим коням!
– Спаси нас бог! Спаси нас бог! – бормотала Фекла быстро и часто, а за нею Филимон, тесно прижавшись к щупловатой бабе не ради искушения, а во спасение бренного тела: если уж угодит снарядом, авось сперва разорвет Феклу!..
Потом Фекла забилась в угол, а Филя, успевший захватить с собой доху, укутался в нее, слушал оружейную стрельбу, далекие взрывы снарядов, истово читал молитвы, и так часов шесть сряду, и когда артиллерия утихла, прикорнул на картошке да так храпанул, что проспал до следующего утра.
Разбудил Филимона горластый зов конюха.
– Эй, мужик! Вылазь. Живой ты там, али со страху дух испустил?
– Вздремнул малость, – ответил Филя, вылезая. – Для меня все эти пушки – одна полная невидимость! Обыкся на фронте, когда пребывал во Смоленском лазурете, почитай, кажинный день лупили из пушек. А я токо упокойных вытаскивал на носилках.
Оглядевшись, Филя снял доху, на него косо взглядывала баба конюха Фекла. А вот и Дунюшка – все такая же сердитая!
– Живой, лешак?
– Воистину, Евдокия Елизаровна!
– Запрягай лошадей и едем! С полками белых покончено. Полторы тысячи офицеров и казаков взяли в плен. – А в глазах Дуни темная, непроглядная осенняя ноченька.
– А мои кони как? Живы ли?
Конюх ответил за Дуню:
– Чаво подеется твоим коням? Снаряд-то разорвался посредине ограды. Двух коней вестовых убило. Стреляли, гады, прицельно по этому дому!.. Ну, каюк им всем таперича.
Когда Филимон запряг лошадей, перепуганных не меньше хозяина, Мамонт Петрович, в шинели, при шашке, папахе, вышел провожать Дуню. Филимон слышал, как грозный Головня сказал ей: «В Белой Елани, как передашь мое письмо Зыряну, займись секретарством в сельсовете. Все будут харчи. Меня поджидай, когда я возвернусь. Мы их, белых гадов, быстро разделаем».
– А разве ты не вместе с Конем Рыжим?
– Он с майцами подался в сторону Ачинска. А мы поспешаем в Красноярск. До встречи, Дуня. Жди. Партизаны идут на слияние с Красной Армией.
А с Филимоном не попрощался – будто его и не было!..
Когда выехали на трактовую дорогу к Новоселовой, Филя оглянулся на «пресвятую богородицу», сказал:
– Хана таперь всем белым! Экая силища у красных – оборони господи! А Мамонт-то, Мамонт-то, гли, чуток не генерал!.. Как он душевно с тобою…
– Заткнись, черт. Моли бога, что этот Мамонт не шлепнул тебя!
– Аль я мильенщик? С чаво меня шлепать?
– А «заявление» капитану помнишь? Идиот! Да если бы я хоть слово сказала про твое дурацкое «заявление»… Заявленье-то у капитана! А капитан удрал с какими-то офицерами в тайгу. Как мне страшно, боженька! Как мне страшно! – бормотала Дуня. Душеньку жгло как огнем. Теперь уже окончательно не быть ей ни миллионщицей, ни золотопромышленницей, все развеялось, как дым при ясной и ветреной погоде. Кого и чего ей ждать? Возвращения Мамонта?
Филимон тоже надолго примолк.
Так и ехали…
И через неделю приехали в Белую Елань – двое в одной кошеве, чуждые друг другу и вместе с тем в чем-то близкие.
Евдокия Елизаровна и Филимон Прокопьевич.
Двое в одной кошеве…
—1972 гг.
г. Красноярск
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |