– Стал быть, отец с Мамалыгиным?
– Я не пошла с ними, не пошла!
– А кто его посылал ко мне? Есаул? Али он сам умыслил?
– Нет, нет! Приказано Тарелкиным взять вас живым. Обязательно живым! В газете про вас печатали. А ваш отец… очень уж он свирепый! В Уджее при мне драл плетью женщин, которые помогали красным. Выспрашивал меня про Гатчину, и… и про комиссаршу. Доктор тоже напечатал статью в газете… Отрекся от дочери и так-то поносил ее всячески за УЧК и комиссарство. Как мой папаша!.. Боженька!.. Они все с ума сошли! Я даже не знала, что комиссарша с вами, Ной Васильевич. Ничего такого не знала! Еще Санька, ваш ординарец, теперь ординарцем у подхорунжего Мамалыгина. Убейте, убейте есаула, Ной Васильевич! Христом богом прошу – убейте, убейте!.. Боженька!.. В карманах у меня была бомба и кольт! – вспомнила Дуня. – Враз выбили из памяти!..
У Мамонта Петровича нечаянно вырвалось:
– Эх, кабы нам парочку бомб, едрит-твою в кандибобер!
– Бомб?! – переспросила Дуня. – Есть, есть бомбы! Три ящика бомб и гранат! Цинки с пулеметными лентами, «льюисы» и два «максима». Зарыты в подполье дома Ухоздвигова.
– Што-о-о? – вытаращил глаза Ной, выпрямился, стукнувшись головою о потолок. – Где этот дом?
Мамонт подхватил:
– Ты это всурьез, Евдокия Елизаровна?!
– Боженька! Что же мне врать? Еще когда пришли казаки из Красноярска и. в Белой Елани начали расходиться по станицам… Старший Ухоздвигов, Иннокентий Иннокентьевич, спрятал тогда в своем доме много оружия и пагронов… так и лежит. Гавриил Иннокентьевич не тронул: если старший брат припрятал, пусть, говорит, останется.
Все разом возбужденно заговорили, перебивая друг друга. Оружие! Если бы у них было оружие – разве бы они отсиживались месяц на Клоповой заимке?
Но ведь это же Дуня – Евдокия Елизаровна Юскова! Можно ли ей верить? Не заведет ли в ловушку?
Селестина обулась в разбухшие пимы, прихрамывая подошла к Дуне и молча, испытующе уставилась в лицо бывшей батальонщицы.
– Правду говорю! Есть тайник… Селестина Ивановна, – с запинкою проговорила Дуня. – С чего врать-то мне? Боженька! Если есаул останется в живых – не жить ни мне, ни Гавре… И бомба, которая была у меня в кармане, из того тайника.
– Я тебе верю, Дуня, – успокоила Селестина и, оглянувшись на мужчин, задержала взгляд на Ное: – Она не врет.
– Далеко дом Ухоздвиговых? – спросил Ной Мамонта Головню.
Тот ответил:
– В центре, наискосок от дома Юскова. Низом поймы пройти можно без особого труда. Но и здесь кто-то должен остаться, Ной Васильевич. Если мы все уйдем, а вдруг придут за Евдокией Елизаровной?
– Придут! Обязательно придут! – отозвалась Дуня. – Я же так и не сказала, где спрятаны слитки.
– Какие слитки? – обернулся Ной.
– Два слитка золота, – бормотнула Дуня. – Мамонт Петрович помнит, как взяли тогда слитки у моего отца. Вот, они самые! Мать уговорила есаула, чтоб он выбил из меня это проклятое золото.
– Эвон ка-ак! – кивнул Ной, окончательно уверившись, что Дуня говорит правду. – Побудешь здесь, Селестина Ивановна. На обмороженных ногах далеко не уйдешь, а мы там управимся. Но только оборони бог вступать в бой с казаками! Если один или двое явятся – бей из засады без промаха. Кольт у тебя будет и карабин.
Мужики вышли посоветоваться, и Селестина с ними.
Телок подошел к Дуне и лизнул ее руку. Маремьяна отпихнула его от лавочки.
– Не троньте его, по-ожа-алуйста, – жалостливо попросила Дуня и опять заплакала. – А я теперь одна осталась. Как есть одна! Живу ли я, умру ли я, кто по мне слезу прольет, боженька! Как мне страшно, страшно! Пусть не радуются маменька с горбуньей! Не видать им золота, как своих ушей!
– Не плачь, Дунюшка. Живая, слава богу, – утешала Маремьяна-казачка. – Давай оденемся; мужики ждут. Токо бы оружие добыть.
– Есть! Есть оружие! – еще раз уверила Дуня. – На той половине дома живет казначей прииска Ложечников со своей бабой.
– Ложечников?! – переспросила Ольга. – Вот уж кому я горло перерву! С Настасьей он?
– С Настасьей, – сказала Дуня.
Дуня попробовала снять полушубок, но шерсть присохла к иссеченному телу, вызывая страшную боль.
– Сядь-ка, сядь, – усадила Маремьяна Дуню. Развязав мешок, вытащила узел, достала из него солдатскую флягу, бинты, йод в бутылочке, ножницы, а тогда уже попросила Ольгу поддержать Дуню, пока она будет снимать с неё полушубок. Дуня постанывала сквозь стиснутые зубы, Маремьяна ножницами обстригла присохшую к ранам шерсть. Ужаснулась: вся спина Дуни была в кровоточащих рубцах. Маремьяна перебинтовала спину Дуни по опавшим маленьким грудям до пояса и тогда уже натянула на нее разорванное шерстяное платье с вязаной кофтой.
– У вас есть спирт? – промолвила Дуня. – Мне бы чуть-чуть, чтоб не трясло меня.
Маремьяна налила ей в кружку из фляги, дала выпить.
Аркадий Зырян стоял на карауле возле калитки, чтоб врасплох не подошли к дому казаки. Большаком кто-то бежал в белом. Ближе, ближе. Зырян отпрянул в ограду и спрятался за столбом ворот. В калитку проскочила босоногая девка с растрепанными длинными волосами, в исподней рубахе, кинулась к окошку и постучала кулаком в раму:
– Мамонька! Мамонька! Это я, Апроська! Слышь? Открой дверь. Скорее, скорее!
Меланья окликнула:
– Откеля ты, осподи?!
– От есаула, мамонька! Убегла! Ой, ма-амо-онька!.. Спаси за ради Христа! Босая я, ма-амо-онька-а-а!..
Меланья выскочила на крыльцо и увела Апроську.
Иван Перевалов подошел к Зыряну:
– Духовито! Как бы за девкой не прилетели казаки!
Зырян ничего не ответил…
Подошел Егорша, позвал к бане. Все в сборе – пора двигаться.
Поймою брели глубокими наметами снега.
Благополучно прошли через огород в глухую ограду большого дома Ухоздвигова, некогда богатого, веселого, разбойного, а ныне притихшего. В одной из половин на две комнаты жил казначей прииска Ложечников с женою Настасьей, в другой, в трех комнатах – поручик Ухоздвигов с Дуней.
Казаки и унтер-офицеры нижнеудинцы расположились в трех домах Юсковых, есаул с отборными казаками в доме братьев, да еще по соседству с домом Потылицыных – у богатого мужика Беспалова. Сколько казаков увел Коростылев с Мамалыгиным, Дуня не могла сказать: будто бы эскадрон…
Партизаны спрятались возле дома у стены.
Дуня постучалась в сенную дверь на половину казначея Ложечникова. Рядом стоял Ной.
– Кто полуночничает? – Дуня узнала голос Ложечникова.
– Я, Дуня! Откройте, пожалуйста. Дело есть.
Ложечников удивился:
– Откуда ты? Был есаул с казаком – говорили, что ты уехала с поручиком в Курагино.
Открыв дверь, Ложечников увидел не Дуню, а какого-то огромного бородатого мужчину, не успел ахнуть, как был схвачен за горло, и тут же его упокоили, оттащив в сторону.
В передней избе было подполье. Зажгли лампу на полсвета. Все вошли в дом. Отыскали еще лампу, и Дуня с Ноем, Головней и Егоршей Вавиловым спустились в подполье. Что-то там ворочали, разламывали. Никита Ощепков сидел на лавке бок о бок с Аркадием Зыряном, то и дело нетерпеливо поторапливая:
– Быстрее, быстрее надо! Что так долго возитесь?!
Полчаса прошло или чуть больше, когда из подполья начали подавать деревянные ящики с оружием, цинки с патронами, тщательно завернутые в мешковину ручные английские пулеметы, две железных тележки с «максимами»…
У Ивана Перевалова вырвалось:
– Кабы мне хоть половину этого на Большом Кордоне!..
Дуня первой вылезла из подполья, а за нею остальные, начали быстро очищать от смазки ручные пулеметы, карабины, револьверы, маузеры, парабеллумы.
Дуня привалилась к кухонному столу, поглядывала на Ноя и Мамонта Петровича, супя брови – у нее свои думы-печали. Она сказала в подполье Ною: в доме матери – Трофим Урван, казачьи урядники и унтер-офицеры, приголубленные муженьком горбуньи Иваном Валявиным.
– За твою помощь, Евдокия Елизаровна, которую ты нам оказала, господь бог и мы все грехи снимаем с тебя, – сказал Ной.
Потом обсудили, кто и куда пойдет. Сил в отряде мало – надо взорвать казаков в домах, а если кто выскочит, уложить из пулеметов.
На часах Ноя было без семнадцати минут четыре часа утра, когда партизаны, замкнув сенную дверь, вышли из ограды Ухоздвигова…
Дуня шла безлюдной улицей, чуть сгорбившись, зажав в руках по бомбе, да еще пара бомб в карманах полушубка и парабеллум в придачу.
Как-то враз иссякли силы, и боль во всем теле до того усилилась, что трудно было идти. Дуня часто останавливалась. Кружилась голова…
Ни души в улице…
Упились казаки и почивают сном праведников: завтра у них много работы – казнь заложников…
«Боженька! Помоги нам!» – молилась Дуня за всех партизан. Боженька!.. Но она не верила боженьке – никому не верила, самой себе только. Если бы ей сейчас станковый пулемет да силу, как в батальоне бывало, – никто бы из карателей не ушел.
Тихо, тихо. Ни шагов, ни голосов.
Третьи петухи запели.
В окнах отчего дома яркий свет. Ужли казаки не спят? Нет, не во всех окнах свет, а тодько в гостиной – пять окошек в улицу и три в ограду.,
Егор Андреяныч должен был встретить Дуню возле ворот. Нет ни Егора Андреяныча, ни Никиты Ощепкова.
Дрогнула.
«А, все едино – один конец!» – решилась и быстро прошла в открытую калитку; боль враз отступила. Поднялась на каменный фундамент, ухватившись за резной наличник окна, заглянула… «Боженька!» – как бичом по сердцу: за столом сидел в обнимку с каким-то казаком Трофим Урван! Упился и спит, уткнув голову в стол. Четверти, бутылки и всякая всячина на столе. На стульях, креслах, всюду спящие. Много их тут!.. А где же есаул?
Спрыгнула наземь – в глазах потемнело от боли, но она взяла себя в руки, выдернула кольцо, подержала бомбу, прицеливаясь глазом, и швырнула – стекло звонко лопнуло. Упала наземь, вцепившись руками в истоптанный, мокрый снег. Что было прежде – толчок земли или грохот взрыва? Не помнит. Быстро поднялась, рванула кольцо второй бомбы…
Крик, рев, истошные вопли раненых…
Взрывной волной Дуню отбросило в сторону. Не охнула. Рядом, вот тут где-то рядом, зацокал ручной пулемет…
Казаки выбегали из омшаника, из дома, прыгали из окон, а Егор Андреяныч косил их из пулемета.
– Ааааа! Аааа! Аааа!
Где-то вдали от дома Юскова ахнули еще взрывы. Цокают, цокают пулеметы.
Она не видела, как Егор Андреяныч с ручным пулеметом перебежал из ограды в улицу, расстреливая там казаков, выскакивающих из горящего дома в палисадник.
Дом изнутри занялся, как порох – враз охватило огнем.
Дуня не подумала, что с маменькой и Клавдеюшкой – живы они иль разорвало их на части? Не до них!
Она стояла чуть в отдалении от дома, смотрела, как длинные языки пламени вырывались из окон, и чувство свершенного отмщения вдруг до того расслабило ее, что она, если бы не привалилась к столбу ворот, упала бы. Так она и села наземь возле столба.
– Ну вот и все! Мучители! Попомните меня! – проговорила она с запинкою, не подумав, как мертвые могут помнить ее.
Из омшаника успели выскочить заложники – мужчины и женщины, и дети с ними. Много, много.
Дуня никого не видела…
Она сидела у столба, скрючившись, обессилев, и пламя пожара озаряло ее лицо.
По обширной ограде бегали люди – работники, деревенские мужики что-то орали, суетились, и никто из них не видел Дуню. Может, потому, что она в черном полушубке сливалась с черным столбом? Хотела встать, а силы не было – как будто враз всю силу вычерпали, как воду из колодца до дна. Она не прислушивалась к крикам мужиков, все это шло мимо ее сознания.
А ведь горел дом, в котором она родилась, из окон которого выглядывала в мир деревенской дремучести, не ведая, какие узлы навяжет ей потом судьба и в какую сторону закинут ее страшные ветры переменчивого времени!
Ветры и судьбы!..
Сейчас она была здесь пришлая из мира зла. Как волчица вскармливает волчат своим молоком, так мир, жестокий и злой для слабых, вскормил ее своим лютым молоком, и она уверовала: добра нет, совести в помине не бывало, есть один разврат, продажность – душу черту заложи, а тело отдай нечестивцам. И если, не ровен час, упадешь – копытами раздавят, и не охнут. И она изо всех сил старалась не упасть, и все-таки копыта дьявола истоптали ее тело, осквернили душу и вытравили из нее все светлое и радостное.
А дом горел! Отчий дом горел!..
Крики, истошные крики заживо горящих…
Пламя изнутри дома со свистом рвалось наружу из окон, как будто раззявились пасти многоголового змия. Взрывались патроны, бомбы, трещали бревна, пылала краска на железной крыше, и само железо скручивалось в огненные свитки, обнажая стропила. А внутри дома лопались винтовочные патроны, взрывались бомбы и гранаты.
Пожар перекинулся на работницкие избы и на конюшни. Утробно ржали кони, мычали коровы. Мужики, бабы в ограде.
– Господи помилуй, сколько добра ханет!
– Пущай все сгорит к такой матери! Как нажили добро – так и ушло: огнем-полымем!..
– Светушки! Светушки! Мамонька там! Мамонька! – визжит какая-то девчонка, кидаясь к пылающему крыльцу.
Дуня узнала прислугу Гланьку…
– Куды лезешь, дура. Сичас крыша рухнет!
– Ой, пустите! Ой, пустите! Мамонька там! Мамонька!
Какой-то мужик подскочил с кувалдою, чтоб сбить замок с железных петель окованных ворот. Ударил со всего маху – у Дуни в ушах зазвенело.
«Что это я? – опомнилась. В правой руке зажата бомба. – Боженька, из ума вышибло! Как же они?!» – вспомнила наконец про мать и горбатую Клавдеюшку.
– Хтой-то? – уставился на нее мужик. – Чаво сидишь тут? На пожар глазеешь?
Дуня не могла встать – ноги не слушались.
– Помогите мне, пожалуйста,
– Эко! – мужик подошел к ней, узнал. – Евдокея Елизаровна?! Вот те и на! – удивился. – Ханул ваш дом-то. Как порох, гли. Добра-то скоко сгорит, якри ее. Чо с тобой приключилось? Ноги отнялись от горя? Гли-те, мужики, Евдокея Елизаровна! Я кувалдой бах по замку, а у столба – она.
Дуню увидела Гланька.
– Ой, Дунюшка! Што подеялось-то! Што подеялось-то! – кинулась Гланька к Дуне, заливаясь слезами. – Я вечор убежала от казаков, а маменька осталась. Покель бежала со Щедринки, – домище эвон как разгорелся и мамонька тама! Мамонька!
– А наши? Мать с Клавдией?!
– Тама, тама! Бонбы партизаны кинули в дом. Бонбы!
Пожар жжет, жжет лицо Дуни – она заслоняется ладонью, а все равно жарко, жарко, нестерпимо жарко!..
Гланька сквозь слезы лопочеъ:
– Одначе разорвало бонбами и мою мамоньку, и Александру Панкратьевну с Клавдией Елизаровной, и мужа ейного, Ивана. От бонб пожар-то начался.
А со стороны – мужичьи голоса:
– Само собой – от бомбов!
– Скоко урядников и этих унтеров полегло, глите!
– И тут, и тут! Унтеры-то молодые экие – парнишки ишшо; в белье повыскакивали.
– Посек их из пулемета Егор Андреяныч. Самолично видел, как он стреблял их.
– Туда им и дорога!
– Собакам – собачья смерть.
– А все люди, робята. Хучь оттащить надо – бревна вот-вот повалятся, сгорят тут.
– Пущай горят к едрене-фене! До кой поры цедить будут кровь из народа!
– И то!..
– Иван-то Валявин с горбатой Клавдеей и тещей погорели, кажись.
– Все, погорели!
– А сказывали – стребили того Коня Рыжего! А оно вот как стребили. Взяли есаула али нет?
– Дык горит же дом Потылицына и Беспалова рядом. Ажник в улице подступу нету – чистое пекло, истинный бог. Наверное, он там.
– Как бы ветер не поднялся – все погорим!
– Эй, мужики! Чаво топчетесь тут? Деревню спасать надо.
От Беспалова дома огонь перекинулся на избу Кривцова. Маркел Захаров горит, а на стороне от дома Михайлы Юскова – дом Шориных загорел. У Микишки Лалетина крыша занялась!
– Эй, люди! Если кого из беглых казаков или унтер-офицеров увидите – тащите к ревкому. Вылавливать всех аспидов до единого!
Бегут, бегут люди со стороны Щедринки на пожар, едут на телегах с кадками, в улице несусветная толчея – крик, рев, а где-то на тракте возле села – та-та-та-та – пулеметы строчат, вколачивают огненные гвозди…
Сперва Апроська прыгала по избе, отогревая ноги – босиком прибежала из дома братьев Потылицыных, рубашка на ней была изорвана. В горнице ревели перепуганные ребятенки.
– Цыц вы! Спите! – прикрикнула на них Меланья. – Сказывай, што подеялось-то, осподи?!
– Ой, мамонька! Ой, мамонька! Опоганил миня исаул-то! – У Апроськи – в три ручья слезы. – Спрячь меня, мамонька, за ради бога! Хучь во монастырь потом уйду, штоб за душеньку-то мою, опоганенную, старушки помолились. Мне-то не жить таперь, мамонька. Я токо и думала: как убегу, так во монастырь уйду! И – убегла. Когда исаул ушел, тут и убегла. Все кругом храпели, анчихристы! Ой, мамонька, мамонька, как жить-то таперича? На иконушки-то разе можно мне таперя молиться, опоганенной?
Меланья упала на колени лицом в передний угол:
– Господи, владыко небесный, есть ли нам спасение? Есть ли нам спасение, господи, али изничтожат нас, исказнят, и нету защиты нам ниоткелева. Владыко небесный, заслони от нечистой силы! Али мы великие грешники?..
Темные лики святых морщились, молчали, будто каменные, и глаза их были неподвижными, безучастными, как у мертвецов.
– Богородица пресвятая, сжалься над нами! – вскрикнула Меланья, протянув руки к большой иконе в углу. – Прости меня, мать пресвятая богородица, – отбила поясной поклон Меланья. – Спаси нас, господи!..
Это была единственная молитва в послеполуночный час на всю Белую Елань…
Апроська не молилась – опоганена, а так-то ей хотелоеь помолиться, чтоб хоть чуточку полегчало.
Наплакались вволюшку, сели на лавку возле простенка у двух окон в ограду, беззащитные в большом и страшном мире этом. Ни от бога и святых угодников, ни от людей не было им утешения; одинокие, ничего не понимающие в происходящих событиях, обе сготовились отойти в мир иной – свояк-то Егорша с бандитами в ограде! Меланья, когда выходила за Апроськой, двух видела. Кто такие – не опознала, одежду ведьмы взял Егорша – значит, нет теперь ведьмы в амбаре. Стребят, стребят, и дом сожгут казаки есаула.
Много ли, мало ли времени прошло, кто его знает, Меланья услышала отдаленный гром.
– Осподи! В масленицу гром гремит! К погибели!
– Ой, мамонька! Хочь бы сгинуть вместе. Ой, как гремит!
Гремел, гремел гром…
В огороде под окнами раздался напряженный мужской голос:
– Григорий Андреевич! Григорий Андреевич! Ее там нету! И в бане нету. Должно, партизаны ворвались в село. Слышь, гремит?!
И тут хлопнул выстрел – стекла звякнули… Еще выстрел и еще раз за разом…
– Тварь красная!.. – заорал во все горло мужской голос. – Тваааарь крааасная!..
Еще, еще выстрелы…
Меланья с Апроськой упали на пол и поползли под лавки… А откуда-то из деревни: та-та-та-та-та!
– Осподи! Осподи! Царица небесная!…
– Та-та-та-та-та!.. – И раскаты грома!
В окна по избе полыхнуло кроваво-красным светом, даже свет коптилки разом померк.
– Ой, мамонька! Горим, горим! – вскрикнула Апроська.
– Подожгли нас, подожгли! Ма-а-ату-ушки! – заголосила Меланья, вылезая из-под лавки.
Глянула в окно – не свой дом горит, а где-то дальше на середине большака. Разом в нескольких местах – пожар, пожар!
– Осподи! Казаки жгут деревню! Скоро к нам прибегут! Оденемся, да хоть в коровник спрячемся с ребятенками. Али в пойму уйти, а там в Кижарт. Ну, чаво тыкаешься по избе? Скорей одевайся, Демку понесешь. Я прихвачу Маньку и Фроську. Осподи! Осподи! Горемычные наши головушки! Ра-а-азнесча-а-астные!..
Во всем доме стало светло – будто кровавое солнышко взошло над Белой Еланью.
Огненные столбы подпирают небо…
Перепуганные ребятишки кричали в три голоса – Меланья не унимала их, поспешно укутывая кого во что попало – скорее, скорее!
Пожар! Пожар! Пожар!
И как это всегда бывает при пожарах, по всей деревне всполошились собаки, утробно ржали кони, мычали коровы, по улице мужики гоняли лошадей в санях и на телегах с бочками и кадками – к реке и обратно, соседние с горящими дома укрывали половиками, поливали водой, выносили вещи, визжали ребятенки, причитали женщины, суетились мужики с баграми, топорами, ведрами, и во всей этой суматохе партизаны и освобожденные заложники вылавливали казаков и нижнеудинских унтер-офицеров.
Оказывается, было еще три дома на большаке и одни на Приисковой улице, где остановились кулаки-дружинники из Тесинской и Восточненской волостей. Сперва они кинулись на конях по тракту, но там перехватили их Корнеев и Гончаров с двумя пулеметами.
Ни Ной Лебедь, ни Головня не знали, сколько их было теперь, партизан, но давно уже не тринадцать.
Маремьяна с заложниками вынесла оружие из дома Ухоздвигова, Иван Перевалов с поселенцами вытащили в улицу станковый пулемет.
Егор Андреяныч, покончив с беляками у главного дома Юсковых, кинулся на подмогу Аркадию Зыряну.
Казачьих коней мужики согнали в ограду бывшего ревкома, стащили туда седла и оружие, что успели подобрать, помогали партизанам все, кто не был занят на пожаре.
Ной с Головней, оседлав казачьих коней – за своими некогда было бежать, мотались с шашками из улицы в улицу, по всем закоулкам, рубили на всю силушку.
Застигнутые врасплох, белые нигде не находили спасения.
– Конь Рыжий! Конь Рыжий! – орали унтер-офицеры, охваченные паническим ужасом, отстреливаясь и разбегаясь по оградам, кто куда, но их вылавливали мужики, пристукивая дубинками и топорами.
Всеобщее возбуждение охватило всех жителей от стороны Предивной до Щедринки.
Ной приказал оцепить деревню, мобилизовав народ, чтоб никто из белых не убежал. Как раз в этот момент встретился с Егором Андреянычем, тот шел улицею – на плече пулемет.
– Много их было тут, ядрена-зелена! Кабы не арсенал Ухоздвигова – не одолели бы. Дружинники-то экие, а? Многих опознал, которые были с нами в восстании в прошлом году. Ну, подлюги!
– Как там Селестина? Не знаешь?
– Откель бы я успел!..
Ной вздыбил коня, развернулся, поддал пятками валенок под брюхо и помчался на конец большака.
Невдалеке от ворот Боровиковых кто-то в голубом казачьем казакине лежал лицом вниз. Ной спешился. Узнал есаула Потылицына. Схватил за волосы, перевернув на спину, желтые глаза таращатся, оскален мелкозубый рот. Секунду-две Ной отупело глядел в желтоглазое лицо. Бросил повод коня, кинулся в открытую калитку:
– Селестина-а-а! Се-е-еле-ести-и-ина-а-а!
Кричал, кричал. И не было ответа.
Рассвет начинающегося утра отбелил небо.
Ной забежал в баню, но там было еще темно.
Чиркнул спичку, огляделся: никого! Увидел холстяной мешок с продуктами и медикаментами отряда. Еще раз зажег спичку – заглянул под полок…
Нету!
– А что же это такое? – кинулся вон из бани. Забежал в овечий хлев – нету, на конюшню – нету. Еще коровник вот. Рысью туда. Одна комолая корова, а хлев на пяток коров. Увидел сметанное сено. При свете спички разглядел чьи-то торчащие из сена ноги в валенках. Вытащил бабу в полушубке…
– Не видела в ограде женщину?
– Осподи помилуй нас! На крыльце там… осподи!..
Бросился из коровника к крыльцу, и тут увидел Селестину.
Она лежала ничком на ступеньках, вытянув левую руку, правая свисала вниз. У Ноя подкосились ноги, и он камнем опустился рядом, повернул Селестину, отстегнул ремень, распахнул полушубок и ухом к сердцу – тихо!
– О, господи! – ему стало душно, и сердце вдруг захолонуло, к горлу подступил комок. Не уберег, господи! Не уберег самого дорогого товарища! Как сестру родную хранил…
Все еще не веря в случившееся, сунул руку под спину Селестины между вязаной кофтою и полушубком, почувствовал под рукою что-то липкое и клейкое… Услышал, как кто-то подошел к крыльцу.
Всхлипнула женщина, проговорив:
– Сенечка! Наша Сенечка! Как же это, господи?!
Ной узнал голос Маремьяны, отвел лицо в сторону, достал из кармана платок, вытер глаза, косо глянул на Маремьяну и Егора Андреяныча, тяжело вздохнул.
– И есаул убит, – недоуменно проговорил Егорша. – Лежит возле ворот. Кто же их тут?
– Должно, есаула она уложила, – с трудом проговорил Ной, – а вот ее кто?..
– Значит, есаул не один приходил, – догадался Егорша. – Точно!
Егорша нашел карабин, кольт и шапку Селестины за крыльцом.
– Вот где он скараулил ее! Снег примят, и кровь. Из кольта стреляла, – понюхал Егорша ствол револьвера.
– Кто еще убит из отряда? – спросил Ной.
– Токо Андрей Перевалов легко ранен в мякоть ноги, а из деревенских – пятеро мужиков и три женщины. Да еще сгорело много в домах.
– Ладно. – Ной помолчал, что-то обдумывая. – Схоронить надо ее. Гроб сделать, да тело где-то прибрать, как должно. Во вьюке на ее Воронке есть платья и все такое, чтоб обрядить. – И только сейчас Ной увидел свою руку в густых потеках запекшейся крови – тошнота подступила. – Воды бы мне! – попросил Егоршу.
Тот побежал в дом и вскоре вернулся с полным ковшиком. Ной выпил воду.
– О, господи! Вот оно как довелось, – тихо проговорил он, поднимая тело Селестины. Голова ее запрокинулась, и черные волосы гривою повисли вниз.
– Папаху-то забыл!
Егорша хотел надеть папаху на голову Ноя, но тот велел положить ее на грудь Селестины.
Она еще тело! Обмоют и положат на лавку – покойницей будет, опустят гроб в могилу и закопают – прахом станет, а для Ноя – вечно живым, дорогим товарищем! Сестрою, которую не уберег!..
– Эко краснющее подымается солнце, – сказал Егорша. – К перемене погоды, кажись. Подморозит опосля масленицы.
Ной тоже видел всплывший над горою за Белой Еланью кроваво-красный лик солнца и подумал, если бы это было возможно, он так и понес бы Селестину крутой дорогою на небо, чтоб запамятовать про дела земные, кровавые, с едкой гарью пожарищ и людских слез.
– Одиннадцать беляков живыми взяли, – вдруг сообщил Егорша, приноравливаясь к размашистым шагам Ноя. – Пятеро нижнеудинских унтер-офицеров Шильникова, остальные казаки. Один среди казаков – старший урядник, тяжело порубанный шашкою – по бедру и ляжке – до костей, должно – помер. А при памяти был, когда натолкнулся на него Иван Гончаров на Приисковой улице. Про тебя спрашивал…
Ной не уяснил: к чему Егорша сказал про старшего урядника?
– И што он, тот старший урядник?
– Дак помер.
У Ноя застряли в голове слова Егорши: «Про тебя спрашивал…» Да ведь Дуня обмолвилась, что батюшка Лебедь был в сотне Мамалыгина: «Тяжело порубанный шашкою – по бедру и ляжке – до костей…» О, господи! Ной с Головней рубили дружинников и казаков на Приисковой улице! Да разве мог бы Головня рубануть «по бедру и ляжке?!» Он и шашку-то непутево держит – левша же!
Вскидывалось пламя на месте дома братьев Потылицыных; сруб рухнул, но огонь со свистом рвался из обвалившихся бревен. Рядом домов не было – беспаловский сгорел и еще один, никто из мужиков не тушил огонь – пускай сгорит дотла казачье гнездовье.
В улице возле бывшего дома ревкома – густо толпились мужики, на крыльце возвышался кряжистый, светлоголовый Иван Перевалов в коротком полушубке, при шашке и револьвере, что-то ораторствовал, махая ушастою шапкою в правой руке.
– Вишь, митингует Иван! – кивнул Егорша.
Иван Перевалов увидел Ноя с Селестиной на руках, сбежал с крыльца:
– Ранена? – спросил.
– Убита! – ответил Егорша.
– Што-о-о?! – вытаращил глаза Иван, глянул в лицо Селестины.
Ной с Егоршей и Маремьяной пошли дальше, толпа разваливалась перед ними на две половины.
…Рыжебородый старик был еще жив, когда увидел его Иван Гончаров. Ворочаясь в снегу возле чьей-то изгороди, хватаясь рукою за жердины, старик спросил: что за банда налетела на них? Не Ноя ли Лебедя?
– А вам не все равно? – спросил Гончаров, собираясь пристрелить старика.
– Ежли не Ноя Лебедя – убивай, бандюга, штоб не мучиться. Я вас тоже немало спровадил на тот свет! Стреляй! Стреляй! Да ежли встретите где Ноя Лебедя, скажите ему мое остатное слово: проклинаю я его! Слышь, мол, отец проклинает паскудного выродка! Прости мя господи!
Гончаров кликнул Аркадия Зыряна, чтоб помог унести старика в ревком, шепнул на ухо:
– Отец Ноя Васильевича. Да никому ни слова!
Старика занесли в большую комнату. И тут после перевязки старый Лебедь тихо отошел без мира в душе.
Вскоре Ной пришел в ограду ревкома, поглядел на сложенные возле заплота трупы убитых, узнавая на некоторых свою «тяжелую руку»; Гончаров и Аркадий Зырян с партизанами поглядывали на командира со стороны.
– Все тут лежат? – спросил Ной,
– Один еще в ревкоме – вот его документы, – ответил Гончаров; Аркадий пошел из ограды в улицу, а за ним и все остальные; Гончаров подал командиру документы.
Ной взял документы… Старший урядник Василий Васильевич Аленин-Лебедь, уроженец станицы Качалинской Войска Донского, атаман станицы Таштып – Енисейского войска, 1858 года рождения…
По крыльцу из ограды прошел в большую комнату и тут увидел возле двери у стены тело, накрытое попоною. Отвернув край попоны, посмотрел в мертвое лицо,
– Отец!..
Склонив обнаженную голову, Ной стоял на коленях перед прахом отца, покачиваясь с боку на бок, и даже не осенив себя крестом. Покойная Селестина как-то сказала ему: «Ты, кажется, разучился молиться?!» Ной много раз думал о том. Перемена в нем произошла нежданная, резкая, как будто он диким горным архаром перепрыгнул с одной горы на другую, и еще не уяснил, где он теперь находится!..
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |