властью, стоят у людей преданных добродетели в ряду рабов и невольников. Пусть кто-
нибудь из порочных будет царем, а из благочестивых - частным человеком: посмотрим,
кто над кем будет господином, на чьей стороне будут сиять принадлежности власти, кто
будет правителем и кто управляемым. Как же нам это узнать? Повелевает царь частному
человеку совершить какое-нибудь дурное, исполненное нечестия дело: что же этот
благочестивый частный человек и подданный? Он не только не уступит и не послушается,
но еще постарается отклонить повелителя от его намерения, хотя бы пришлось за это
умереть. Итак, кто же свободен - тот ли, кто делает, что хочет, не боясь даже царя, или кто
находится в пренебрежении у подданного? Ведь подобно тому как пленник, хотя бы он
владел безмерным богатством, по этому самому в особенности и доступен пленению у
всех, так точно и тот, кто уловляется страстями, хотя бы он повязан был диадемой, бывает
ничтожнее всякой паутины. Что может быть жалостнее предающихся пороку, когда они
лишаются и самого наименования, права называться людьми, и подвергаются наказанию
за то, что, получив по природе много способностей, продали их, добровольно позволили
похитить и переметнулись на сторону порока? Если лукавый (раб) возвращает данное ему,
за то, что не удвоил, то что придется услышать тому, кто еще и растратил? Если тот
уводится в узах туда, где скрежет зубов, то что потерпим мы, которые, будучи увлекаемы
многим к добродетели, увертываемся и медлим? Разве не видишь, как жизнь ничтожна,
как она ненадежна и какой труд соединен с делами настоящей жизни? Ведь невозможно,
чтобы добродетель протекала с трудом, а порок без трудов? Если же здесь и там труд, то
почему ты не предпочитаешь ту (добродетель), которой присуща великая польза? Когда
ты увидишь недостойного иерея, то не порицай самого иерейства, потому что нужно
порицать не самый предмет, но того, кто дурно пользовался хорошим (предметом); так и
Иуда сделался предателем, но это послужило к укору не апостольству, а его памяти; так и
многие врачи сделались палачами, давши яду вместо лекарства, но я виню за это не
искусство, а того, кто дурно воспользовался искусством; так и иные пловцы потопили
корабли, но за это на них (лежит) худая память, а не на искусстве плавания. "Надобно" же
"придти соблазнам", - сказано, - "но горе тому человеку, через которого соблазн
приходит" (Мф. 18:7). Что же? Разве предсказание Его влечет соблазн? Нет, не
предсказание Его; не потому это случилось, что было предсказано, но потому и
предсказано, что непременно должно было случиться; так, если бы приносящие соблазны
не захотели действовать соблазнительно, то сами соблазны не пришли бы; а если бы не
имели придти, то и не было бы предсказано; но так как те действовали соблазнительно,
болели неисцельно, то (соблазны) пришли, и Он предсказывает то, что должно случиться.
А если бы, скажут, те исправились и не было бы никого, приносящего соблазны, то не
употреблено ли было бы это слово как ложное? Никоим образом, - иначе не было бы
сказано; если бы надлежало всем исправиться, Он не сказал бы: "надобно придти"; но так
как Он предвидел, что сами по себе они будут неисправимы, то поэтому и сказал, что
непременно придут. А почему, скажут, (соблазны) их не погубили? Потому что
потерпевшие вред гибнут не от этого, а от своего нерадения; если бы погибель
происходила от соблазнов, то всем пришлось бы погибнуть. Таким образом, когда бы мы
пребывали трезвы, то извлекли бы отсюда немалую пользу, побуждаясь постоянно
бодрствовать. Ведь если и при наличности врагов, будучи угрожаемы столькими
искушениями, мы спим, то каковы бы мы были, если бы жили в безопасности? Обрати,
если угодно, внимание на первого человека. Если он, прожив короткое время, быть может,
не целый даже день, в раю и вкусив наслаждения, дошел до такого зла, что вообразил себя
равным Богу, счел обманщика благодетелем и не соблюл никакой заповеди, то, когда бы
он провел и дальнейшую жизнь, чего бы не наделал? Если кто, однажды избавленный от
зла, не вразумляется, то потерпит зло более тяжелое, чем прежде. А ему следовало бы из
многого почерпать вразумление: и из того, что он прежде терпел, и из того, что избавился,
и из того, что предстоит потерпеть худшее, если не переменится; если же ни от чего этого
он не сделался лучше, то как ему не потерпеть более тяжелого зла, чем прежнее? И
фараон, если бы исправился после первой казни, не испытал бы последующих, и не
утонул бы напоследок в море со всем своим войском. Кто под угрозою оков бывает добр,
тот никогда не будет добр, - освобожденный от принуждения, он возвратится к прежнему.
Потому, исследуя это, не станем говорить: какое место займет тот, кто не совершил
никакого ни зла, ни добра? Ведь не совершить добра значит то же, что совершить зло.
Если у тебя есть какой-нибудь слуга, который и не ворует, и не огорчает, и не
противоречит, воздерживается даже от пьянства и всего остального, но если он постоянно
сидит без дела и ничего не исполняет из того, что должен исполнять слуга для господина,
то, скажи мне, не подвергнешь ли ты его бичеванию и мучению? А между тем он не
совершил никакого зла. Значит, то уже зло, что не сделал ничего хорошего. Или пусть у
нас будет какой-нибудь земледелец, который нисколько не наносит вреда нашему
(имуществу), не злоумышляет, не крадет, а только сложив руки сидит дома, не сеет, не
пашет поля, не обрабатывает виноградника и ни в чем другом не трудится около земли:
разве мы не накажем такого? А между тем он не нанес никакой обиды, мы не можем его
ни в чем обвинить. Значит, он нанес обиду тем самым (что перечислено). Также в
отношении нашего тела пусть будет рука, которая не наносит удара в голову, не отсекает
языка, не вырывает глаза и никакого другого подобного зла не делает, а только остается в
бездействии и не выполняет свойственного ей служения всему телу: разве она не
заслуживает, чтобы отрубить, а не носить ее, праздную и вредную для всего тела? А что,
если рот не съедает руки и не грызет груди, но оставляет без внимания то, что его
касается, - разве не гораздо лучше было бы его замкнуть? Итак, если в этих вещах не
только неделание зла, но и опущение добра составляет великое нечестие, то тем более в
вещах духовных. О, если бы мне возможно было подвизаться за вас, а вам получать
награды за подвиги, - никогда бы я на это не обижался! Как мать, видя ребенка в горячке,
стоит возле него - страдающего и горящего, плачет и нередко говорит: о, дитя, если бы
возможно бы мне взять твою горячку на себя, перетянуть на себя этот жар! - так и я
говорю: о, если бы мне возможно было потрудиться за вас и выполнить все! Но нельзя
этого, нельзя. Поэтому, кто может и других исправлять, пусть присоединяется к
принимающим на себя это служение и делает людей лучшими; а кто более слаб, пусть
избегает порочных, чтобы не заимствовать от них погибель. Таким образом вы и
настоящую жизнь проживете в безопасности, и достигнете будущих благ, которых и да
сподобимся мы все, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с
Которым слава Отцу и святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
СЛОВО 27
О воспитании детей.
Прошу вас и умоляю, возлюбленные, будем иметь большое попечение о наших детях и
всячески заботиться о спасении их души. Подражайте блаженному Иову, который, даже
опасаясь прегрешений их в помышлении, приносил за них жертвы и проявлял о них
большую заботливость; подражайте Аврааму, который тоже хлопотал не о деньгах и
имениях, но о божественных законах, - каким бы образом передать сохранение их
невредимо потомкам. И когда Давид умирал, то он вместо великого наследства, призвав
своего сына, внушал то же, и обстоятельно говорит, что если захочешь, дитя, жить по
законам Божиим, то ничего с тобою неожиданного не случится, все дела потекут у тебя по
желанию и большою будешь ты наслаждаться безопасностью; если же ты отпадешь от
этой помощи, то никакой пользы не будет тебе от царства и от этой великой власти. Ведь,
если благочестие отсутствует, то и те сокровища, какие есть, погибают с опасностью и
крайним позором; если же оно налицо, то и те, каких нет, приходят. Поэтому родителям
следует думать не о том, как бы сделать детей богатыми серебром и золотом, а о том, как
бы они стали всех богаче благочестием, мудростью и стяжанием добродетели, - как бы
они не имели надобности во многом, как бы не увлекались житейскими и юношескими
пожеланиями. И тщательно нужно исследовать их входы и выходы, их беседы и собрания,
зная, что если это будет пренебрегаемо, то они не получат никакого снисхождения у Бога.
Ведь, если с нас взыщется за заботу о других, - а сказано: "никто не ищи своего, но
каждый [пользы] другого" (1 Кор. 10:24), - то насколько более за заботу о детях? Ты же
все делаешь и предпринимаешь, как бы у них были красивая лошадь, блестящие жилища,
многоценные поля, а на то, чтобы душа была хорошая и воля добрая, не обращаешь
никакого внимания. Хотя бы у кого приобретения были велики и многоценны, но если он
не исполнен ревностью добродетельно ими распоряжаться, - все погибнет и уйдет вместе
с ним; когда же душа благородна и предана мудрости, то хотя бы в доме ничего не было
отложено, безбоязненно сможет обладать всяческими благами. А что многие из родителей
многое терпят из-за детей, так это оттого, что не хотят посечь, образумить словами и
огорчить своих безпутно и противозаконно живущих сыновей, почему им и приходится
нередко видеть, как те попадают в крайние беды, приводятся в судилище и отдаются
палачам на усечение (головы). Действительно, когда сам ты не воспитываешь, когда сам
не умудряешь, то он, присоединившись к негодным и испорченным людям,
приобщившись к ним в пороке, приводится под действие общественных законов и
наказывается на виду у всех; а после казни наступает еще больший позор, потому что
после его кончины все указывают пальцами на отца и тому зазорно даже появиться на
рынок. Какими в самом деле глазами он в состоянии будет смотреть на встречных после
такого безобразия и несчастия его дитяти? Что могло бы быть хуже этого безумия?
Неужели, скажи мне, тебе не стыдно и ты не краснеешь, когда судья наказывает и
умудряет твоего сына, и он, столько времени сначала живший с тобою, нуждается в
исправлении от чужого? Неужели у тебя нет желания закрыться и спрятаться? И ты, тем
не менее, скажи мне, осмеливаешься еще называться отцом, предавши таким образом
сына, не оказавши ему необходимой помощи и не обративши внимания на его гибель от
всяких пороков? Когда ты видишь, что какой-нибудь бродяга заушает твоего ребенка, ты
негодуешь, сердишься, злобствуешь и яростнее зверя подскакиваешь к лицу ударившего, -
а когда видишь, как диавол каждодневно его заушает, как демоны приводят к порокам, ты
спишь, не негодуешь, не сердишься, не исторгаешь сына от самого ужасного зверя? И
какого удостоишься человеколюбия? Разве же не безрассудно, что ты, когда сын твой
впадет в беснование, прибегаешь ко всем святым, надоедаешь живущим на вершинах гор,
чтобы только избавить от этого беснования, а когда его безпрерывно угнетает грех,
который тяжелее всякого беса, ты ничего не предпринимаешь? Да и ничего нет тяжелого в
том, чтобы быть мучиму бесом, потому что бес во всяком случае не может ввергнуть в
геенну, и если мы трезвимся, с благодарностью переносим такие нападения, то испытание
это может даже нам доставить светлые и славные венцы; а кто ведет жизнь в пороке, тому
никогда невозможно спастись, тот неизбежно и здесь достоин будет поругания, и по
отшествии из этой жизни понесет там вечные наказания. Чем ты в конце концов
оправдаешься? Не предоставил ли я, сказано будет тебе, дитяти жить с тобою с самого
начала? Я поставил тебя над ним в качестве учителя, наставника, опекуна и начальника, -
всю власть над ним не отдал ли я в твои руки? Не повелел ли я его, такого нежного,
обрабатывать и упорядочивать? Какое же ты получишь оправдание, если с безпечностью
смотрел на его прыжки? Что ты скажешь? Что он разнуздан и неукротим? Но тебе нужно
было глядеть на все это сначала, - обуздывать его, когда он был молод и доступен узде;
тщательно его приучать, направлять к должному, укрощать его душевные порывы, когда
он был восприимчивее к воздействию; сорную траву тогда нужно было исторгать, когда
возраст был нежнее и исторгнуть можно было легче: вот тогда бы оставленные без
внимания страсти не усилились и не сделались неисправимыми. Итак, какое мы
представим извинение, когда Бог не щадит даже жизни детей, в случае если они нас
оскорбляют, - "кто", - сказано, - "злословит отца своего, или свою мать, того должно
предать смерти" (Исх. 21:16), - а мы даже не сердимся на них, если они оскорбляют Бога?
Я, говорит, не отказываюсь даже умертвить, когда он тебя оскорбляет, а ты не
осмеливаешься и словом огорчить, когда он попирает Мои законы? Какого же это будет
достойно снисхождения? Поэтому не будем нерадивы к детям, зная, что, если они хорошо
будут вести себя в отношении к Богу, то будут уважаемы и славны в настоящей жизни.
Все почитают и уважают того, кто живет добродетельно и честно, хотя бы он был всех
беднее, равно как к порочному все относятся с отвращением и ненавистью, хотя бы он
владел большим богатством. Кто небрежен к своим детям, тот, хотя бы в других
отношениях был хорош и порядочен, понесет крайнее наказание за этот грех. А если
хотите точно знать, что и в том случае, когда все наши дела будут у нас в исправности, о
спасении же детей не будем заботиться, мы подвергнемся крайнему наказанию, то
старательно вникайте в то, что будет сказано. Был у иудеев некий священник, человек
смиренный и благочестивый; имя его было Илий; он был отцом двух сыновей; видя, что
они ходят во зле, он не удерживал и не препятствовал, лучше же сказать - и удерживал и
препятствовал, но делал это не со всем тщанием, наказания не налагал, а пытался только
словесными вразумлениями отклонить их от нечестия, и постоянно говорил им такие
слова: ("нет, дети мои, не делайте этого, нехороша молва, которую я слышу") (1 Цар.
2:24). Правда, и эти слова были достаточны для их исправления; но так как он не все
сделал, что надлежало, то восстановил Бога против себя и против них, и щадя
неблаговременно себя и детей, погубил вместе с детьми и собственное спасение. Кроме
небрежности по отношению к детям, Богу не в чем было обвинить старика. Если же Бог
ниспроверг его со всем домом, его - согрешившего более легко, то оставит ли без
наказания тех, которые грешат более тяжело? Если и то, что он был священник, и что
старец, и что знаменит, и что двадцать лет безпорочно начальствовал над еврейским
народом, - если все это не в силах было его оправдать, но он крайне бедственно погиб за
то, что не заботился тщательно о детях, и грех его нерадения, точно суровая громадная
волна, все завалил и все подвиги закрыл, то какое наказание ожидает нас, которые и в
добродетели много ему уступаем, и детей не только не наставляем, но поступаем в
отношении их жесточе всякого варвара? Подобно тому, как кто-нибудь не может
рассчитывать на оправдание и снисхождение в собственных грехах, так и родители - в
грехах детей. И очень правильно. Если бы грех присущ был людям по природе, то иной по
праву мог бы рассчитывать на оправдание, а так как мы по доброй воде бываем злы и
добры, то какое благовидное основание может указать тот, кто допускает любимейшему
своему (дитяти) развращаться и делаться порочным? Не оставляй лучше детям богатства,
а оставь добродетель. И разве не крайне безрассудно, что при своей жизни не делают их
распорядителями всего имущества, а по смерти предоставляют великую свободу
легкомысленной юности. Находясь в живых, мы по крайней мере в состоянии были бы
потребовать отчета, в случае дурного пользования образумить и обуздать; а когда помрем,
то, лишив их нас самих и оставив в их распоряжении молодость и богатство, толкнем их в
безчисленные пропасти бедствий и несчастий. Будем поэтому стремиться не к тому,
чтобы покинуть их богатыми, но к тому, чтобы - добродетельными. Ведь если они
понадеются на богатство, то ни о чем другом не станут заботиться, потому что изобилие
денег затемнит для них порочность нравов; а если они увидят, что лишены всякого с этой
стороны утешения, то предпримут все, чтобы при помощи добродетели найти великое
утешение в бедности. Итак, не будем приступать к частным или общественным занятиям
прежде, чем направим их душу. Если вы воспитаете своих сыновей, то они в свою очередь
воспитают своих, а эти последние опять научат своих: продолжаясь таким образом вплоть
до пришествия Христова, дело это доставит всю награду тому, кто послужил корнем. И
действительно, если ты хорошо воспитаешь ребенка, то и он также - своего сына, а тот -
своего: и до самого края будет простираться как бы некоторая цепь и последовательность
превосходнейшей жизни, берущая от тебя начало и корень и тебе же приносящая плоды
от усердия потомков. А те отцы, которые не заботятся о благопристойности и скромности
детей, бывают детоубийцами, и жесточе детоубийц, поскольку здесь дело идет о погибели
и смерти души. Поэтому, подобно тому как, если ты видишь лошадь, несущуюся к
пропасти, ты набрасываешь на уста ее узду, с силою поднимаешь ее на дыбы, нередко и
бьешь, - что правда составляет наказание, но ведь наказание это - мать спасения, - так
точно поступай и с детьми твоими, если они погрешают: связывай грешника, пока не
умилостивишь Бога; не оставляй его развязанным, чтобы ему еще более не быть связану
гневом Божиим. Если ты свяжешь, Бог затем не свяжет; если же не свяжешь, то его
ожидают невыразимые цепи. Но, скажут, он достаточное время нес наказание. Какое,
скажи мне? Год, два или три? Но я требую не продолжительности времени, а исправления
души; ты то скажи - раскаялся ли, изменился ли, выполнено ли все; если этого нет, то -
никакой пользы от времени. Так, мы требуем не частого перевязывания раны, а того,
чтобы повязка принесла какую-нибудь пользу: если она принесла пользу в короткое
время, то больше не налагается, а если никакой не принесла пользы, то и после десяти лет
все еще налагается: вот он, срок освобождения связанного - его польза. И ничто так не
рекомендует имеющего власть, как горячая любовь к подвластным. И отцом делает не то
только, что он родил, но и то, что родивши любит. Если в области природы необходима
любовь, то тем более в области благодати. А ты, о, дитя, повинуйся родившим тебя, как
слуга (господину). Ведь, чем ты сможешь воздать за то, что они (дали) тебе? Тебе нельзя в
свою очередь родить их. Также, когда отец вразумляет твоего брата, негодуй вместе с ним
и ты - или из попечения о брате, или из сочувствия к отцу, потому что если
провинившийся увидит, что отец его наказывает, а ты потворствуешь, он сделается более
нерадивым, и вред не ограничится им одним, но ты и на себя навлечешь возмездие. Так и
тот, кто препятствует лечить рану, повинен не меньшему, а даже большему наказанию,
чем тот, кто нанес (рану), потому что не одно и тоже - ранить и мешать излечению
поранения, последнее окончательно порождает смерть, а первое – не совсем.
Не будем же неуважительны к родителям, потому что если к ним отнесемся без уважения,
то непременно придется смириться из боязни пред начальством; а если согрешая
пренебрежем им, то ни в каком случае не сможем избежать укора совести; если и ее
поставим ни во что и отвергнем, то должны будем исправиться из опасения пред людским
мнением; если же и его не уважим, то нас и против нашей воли в состоянии будет
образумить страх пред законами. Подобно тому как в том случае, когда наказываются
злые, другие становятся лучше, так и в случае, когда некоторые поступают правильно,
многие побуждаются подражать им. И ребенок, пока находится под руководством
строгого воспитателя, не возбуждает удивления, хотя бы был скромен, хотя бы жил
благопристойно, - все приписывают скромность юноши страху пред воспитателем; а когда
эта надобность (в воспитателе) минует и он останется при той же чистоте нравов, тогда
все вменяют ему самому и скромность предшествующего возраста. Поэтому воспитателей
нужно более ценить и любить, чем отцов: от этих последних получается (просто) жизнь, а
от тех жизнь хорошая. И если у тебя отец - святой жизни, не чванься: это именно и
послужит для тебя к большему осуждению, когда, имея дома образец благородства, ты
поведешь себя недостойно прародительской добродетели. Великое благо - в собственных
добрых поступках иметь надежды спасения, потому что в тамошнем веке ни в каком
случае никакой друг не заступится. Если здесь сказано Иеремии: не проси за народ этот, -
здесь, где мы властны перемениться, то тем более в тамошнем веке. Таким образом
похвала предкам, если мы к ней причастны, служит похвалой и нам; а если - нет, то
никакого значения не имеет, навлекает даже большее осуждение. Каким именно образом -
послушай: у Давида был сын Авессалом, юноша неисправимый, испорченный; он восстал
некогда против отца, и, лишив его царства, дома и отечества, овладел всем вместо него; он
не уважил ни природы, ни воспитания, ни возраста, ни того, что раньше получил, но так
был жесток и безчеловечен, зверь более, чем человек, что, разрушив все эти препятствия,
с безстыдством попрал самые законы природы и все наполнил смятением и ужасом. Ведь
ему следовало бы отнестись с уважением, если не как к отцу, то как к старцу: если же
пренебрег старостью, то следовало постыдиться его как благодетеля; если и не это, то как
не совершившего никакой несправедливости. Но страсть властолюбия изгнала всякий
такой стыд и сделала человека зверем. И этот блаженный, родивший его и воспитавший,
бродил по пустыне точно скиталец и беглец, точно изгнанник, наказанный ссылкой и
соединенными с нею невзгодами, а он между тем наслаждался отцовским добром. Когда
обстоятельства находились в таком положении, когда и войска у него были приготовлены,
и города находились под властью тирана, некто Хусий, человек добрый и друг Давида,
сохранивший к нему дружбу несмотря на такую превратность времен, когда увидел, что
он бродит по пустыне, разорвал одежду, посыпал себя пеплом, издал стон, горько и
жалостно вскрикнул: он предложил в утешение слезы, потому что ничего сделать не мог.
Он был другом не времен и не власти, но добродетели; поэтому, когда власть была
утрачена, он не изменил дружбы. И вот, видя, что он так поступает, Давид говорит к нему:
это - признак друга и искренно к нам расположенного, но никакой пользы нам не
приносит; а что следовало бы посоветовать и предпринять, чтобы ужасы разрешились и я
нашел бы какой-нибудь выход из несчастий? Сказав это, он предлагает ему такую мысль:
иди, говорит, к моему сыну, надень личину друга, расстрой его замыслы и сделай
недействительным совет Ахитофела. А этот Ахитофел имел влияние на тирана, был
близок к нему, был искусен в военных делах, умел командовать и сражаться; потому-то
Давид более боялся его, чем тирана: до того этот человек был опасен в советах. Выслушав
это, Хусий повиновался, не подумал ничего малодушного или трусливого, и не сказал: а
что, если меня схватят? Что, если личина моя откроется и изобличится? Что, если дело
притворства обнаружится? Ахитофел хитер, - пожалуй и это он изобличит и раскроет, а я
погибну задаром и понапрасну. Ничего такого он не подумал, отправился к войску и,
положившись на Бога, бросился в средину опасностей. Когда же вступил в город, то, видя
тирана приближающимся, подошел к нему; а тот, заметив его вдруг и будучи опьянен
властолюбием, не стал тщательно расследовать его дел, но сказал с насмешкой и укором:
уходи к своему товарищу! - из ненависти и великой вражды не желая даже назвать имени
отца. Хусий же, нисколько не смутившись и не испугавшись, - что говорит? Когда Бог
был с ним, и я стоял за него, а когда Он теперь с тобой, естественно служить тебе.
Польстило это тирану и возбудило гордость, и он, ничего тщательно не исследовавши, -
ведь легкомысленный человек, обойденный противниками, верит всякому слову, - вводит
его в число приближенных и вписывает в число первых друзей. Все же это устраивал Бог,
там присутствовавший и направлявший события. И, наконец, когда составлен был
военный совет, и с разных сторон разные предлагались мнения насчет того, сейчас ли
нужно действовать, или немного погодить, выступил в качестве советника, подающего
мнение, тот страшный Ахитофел, и подал такой совет: пока отец твой в настоящее время
смущен и напуган, мы ударим на него, и таким образом, не давши ему и мало вздохнуть,
погубим; если мы теперь нападем на него, пока он не подготовлен, то нам не представится
никакого труда. Выслушав это, тиран зовет и Хусия, лицемерно к нему перебежавшего, и
говорит: обменяемся и с ним словом, - что случилось отнюдь не в силу человеческой
последовательности, т.е. что сейчас только пришедший был так почтен, признан
заслуживающим веры и удостоен совещания по таким делам, но, как я сказал, тогда Бог
направлял, и трудное делалось легким. И Хусий приводится, тиран откровенно передает
ему дело, и предлагает сказать, что он думает? Что же Хусий? Никогда, говорит, так не
ошибался Ахитофел. Замечаешь ли благоразумие мужа? Не сразу выражает пред ним
мнение, но с похвалой, - сначала удивляется ему, как подававшему удачные советы в
прежнее время, и потом уже порицает настоящее его мнение, - как бы так говорит:
дивлюсь, каким образом он ошибся, потому что это мнение не представляется мне
соответствующим. Если мы теперь нападем, то отец твой, как обезумевший какой-нибудь
медведь, будучи преисполнен ярости, отчаявшись в собственной жизни, сражаясь с
пылающим гневом, не обратит никакого внимания на собственное спасение, и с великим
неистовством обрушится на нас; если же мы немного помедлим, то нападем с большими
силами и с большею уверенностью, без труда и легко захватим его как бы в сети и уведем.
Авессалом похвалил это мнение и признал его более для себя полезным. Говорил же это
Хусий с целью дать Давиду время несколько оправиться, отдохнуть и собрать войско.
Устранив таким образом мнение Ахитофела, он через некоторых тайно отправленных
мужей сообщил обо всем Давиду, что именно тиран одобрил его мнение, обещающее
победу Давиду. Так и случилось, потому что когда бывшие с тираном немного уступили,
Давид, подготовившись, напал и одержал верх. Ахитофел, который благодаря большому
уму и проницательности знал, какой будет конец этому, что именно мнение то гибельно
для Авессалома, не вынесши такого огорчения, ушел, надел петлю и удавился, и таким
образом покончил жизнь. Итак, об Ахитофеле и Авессаломе сказано: "злоба его
обратится на его голову" (Пс. 7:17), потому что наказание сошло на голову обоих.
Воспользовавшийся веревкой так именно окончил жизнь; Авессалом же не повесился, но
против воли повис, и не сразу умер, но как бы в темнице прежде был связан и прикреплен
к дереву, и по Божию приговору, свыше произнесенному, долгое время висел, бичуемый
сверх того совестью. И чтобы ты знал, что не человеческим старанием это произошло, но
всецело был суд Божий, его привязали к дереву волосы, ему изменило неразумное
животное, вместо веревки послужили волосы, вместо столба - дерево, вместо воина -
лошак. И обрати внимание на Божие милосердие; Он оставил его на долгое время, склоняя
к раскаянию, и давая возможность испытать отцовское расположение. Ведь если бы он не
был зверем и не обладал каменной душой, то все это способно было бы отклонить его от
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |