Тут все пять «хейнкелей» тоже виражат, берут меня в кольцо, кружат вместе со мной. Один отделяется, хочет, зайти мне в хвост. Хочет, да не успевает — на развороте я снимаю его пулеметом. Он загорается и с черным дымом, уходит вниз. Следить за ним мне уже некогда, стараюсь оттянуть оставшуюся четверку поближе к берегу озера — там, знаю, зенитки наилучшим образом встретят их!
Вот так хожу кругами, разворотами, ведя бой, но их все же, понимаете, четверо, а у меня мотор начинает отказывать — перебита тяга охлаждения жидкости. Мотор быстро остывает, начинает давать резкие перебои. Скорость падает, высота тоже. «Гансы» кружат надо мной, но я все-таки никак не подставляю им хвост, маневрирую самыми хитрыми способами и отстреливаюсь...
Вот уже высота над озером пятнадцать, десять, пять метров... Вообще говоря, предстоял мне гроб, но в те минуты я об этом» не думал, а думал — как бы еще половчее сманеврировать. Уже два раза крылом задел снег. Только сделаю разворот — они мимо проносятся, продолжая бить, а в хвост мне все-таки им никак не зайти!.. Мотор у меня останавливается совсем. И я приземляюсь на живот...
Мне самому спасаться бы надо теперь, да у меня расчет — подольше собою их задержать, чтоб уж наверняка потом не догнали «дугласов»... Сижу, не открываю кабины, наблюдаю. Теперь они, конечно, как хотят, заходят с хвоста, пикируют, стреляют -по мне. -Но и я последние в них патроны достреливаю... И моментами с удовольствием поглядываю на тот догорающий у самого берега «хейнкель»!
Как неподвижная точка, я теперь прямая мишень для пуль и снарядов. Тут-то меня и ранят, сбоку, снарядом и пулями... Когда меня ранили, я поднял колпак кабины аварийным крючком, схватил сумку с картами и документами, выпрыгнул и — под мотор, замаскировался в снегу, держу пистолет наготове... Они все пикировали, до тех пор пока мой самолет не зажгли. Думая, что я сгорел, они наконец ушли... А я, надо сказать, перед тем, уловив момент, когда близко их не было, прошел по снегу метров двести, но от рези в спине упал, почувствовал дурноту, однако все же успел снегом прикрыться так, что они, подлетев, меня не увидели...
Ну, а дальше все было просто. Ко мне подбежали школьники с берега, потом — старый рыбак-колхозник, сбросив с саней дрова, подъехал, положил на сани меня... В госпитале двадцать одну дырочку в спине моей обнаружили, четыре осколка вынули да из руки пулю... Да, памятно мне это семнадцатое числю!..
— Значит, это вы точно говорите — семнадцатого?
— Да уж конечно точно!
— Декабря?
Пилютов взглянул на меня с удивлением.
— И других «дугласов» в тот день не было?
— Да я же вам сказал!..
Нет, я не кинулся к Пилютову, чтобы обнять его, хотя именно таков был естественный мой порыв. Внешние проявления чувств я привык сдерживать. Но со щемящим ощущением в сердце я пристально, молча, смотрел на этого человека, борясь с тем, что в обыденной речи называется «комком, подступившим к горлу». И наконец, не сказал — горячо выдохнул:
— Да знаете ли вы, дорогой Петр Андреевич, что вы для меня — вот лично для меня — сделали?
И торопливо, коротко я рассказал Пилютову все, чем ему до конца моих дней обязан. Он был немножко смущен, не зная, что мне ответить. Как и другие летчики-истребители, сопровождая «дугласы» чуть ли не каждый день, он уберег от смерти сотни, вернее — тысячи ленинградцев. И о том, что на снегу Ладоги осталась его кровь, отданная им за жизнь незнакомых, но близких ему людей, он в общем-то, вероятно, даже не думает!..
Пролежав в госпитале до 4 января, он снова бодр, весел, здоров и полон энергии, хоть, по его словам, «ранение заросло только недавно».
И звание Героя Советского Союза, к которому Пилютов представлен, он может носить со справедливо заслуженной гордостью... Думаю, если б я также поговорил с Покрышевым, Яковлевым, Чирковым, Глотовым, то и облик каждого из них раскрылся бы мне с такой же ясностью и определенностью в делах, совершенных ими. Но Покрышев сегодня улетел куда-то надолго. (Думается мне — не в Архангельск ли за новыми американскими истребителями? Я привык не расспрашивать ни о чем, чего мне сами не считают нужным сказать.) Яковлев лежит в госпитале. Глотов после боевого вылета, кажется, спит, и Чиркова на аэродроме не видно...
Пилютов пригласил меня «слушать патефон» к нему, в «дом № 15» деревни Плеханове, в котором живет он вместе с Матвеевым. И после ужина в столовой летчиков мы вчетвером — Матвеев, Петров, Пилютов и я — в уютной, чистой избенке (с занавесками на окнах, с веером цветных открыток и колхозных фотографий на стене) проводим вечер в беседе о Ленинграде.
Пилютов и Петров о бедствиях Ленинграда рассказывают без сентиментальности, в манере особенной, которая сначала показалась мне странной, — о самых ужасных фактах они говорят весело, даже смеясь. Брат Петрова, инженер-химик, умирал в Ленинграде от голода. Когда Петров навестил его, то узнал: тот уже съел его кожаную полевую сумку. Петров выходил брата, поставил на ноги, вывез из Ленинграда. И я понял, что нынешние смех и, пожалуй, чуть-чуть искусственно взбодренный тон человека, внутренне содрогающегося и несомненно глубоко чувствующего, — может быть, именно та единственно правильная манера говорить о Ленинграде, которая и должна быть теперь у людей, имеющих право — без риска оказаться заподозренными в равнодушии — не раскрывать свою душу, конечно глубоко потрясенную всем виденным, узнанным и испытанным. Потому что степень бедствий ленинградцев перешла уже за предел известного в истории. Если б в таком тоне говорили о Ленинграде люди, ему посторонние, то это было бы кощунством. А в данном случае это только мера душевной самозащиты!
И вот ночь. Я — в маленькой, жарко натопленной комнате, вдвоем с Пилютовым, в его доме. Он спит сейчас сном праведника.
А мне не до сна — пишу. Сколько впечатлений, сколько — нового, сколько замечательных людей дарит мне каждый день моей фронтовой работы! Все это должно — пусть не теперь, пусть в светлом и мирном будущем — стать известным нашим советским людям. Священный долг народа перед — теми, кто за него погибает ныне, — никогда не забыть ни одного дня Великой Отечественной войны!
...Матвеев ушел ночевать на командный пункт полка, уступив мне свою постель...
28 февраля.
Плеханово
Солнечным утром просыпаюсь от бомбежки и зениток — немцы налетели на аэродром (моя изба — на самой обочине аэродрома). Наши истребители поднялись, немцы бежали. Ущерба нет. Кровать рядом со мной пуста, Пилютов, очевидно, в воздухе. Иду в штаб бао.
Ходил на аэродром, наблюдал взлеты и посадки истребителей, а потом, в помещении партбюро, долго и подробно беседовал с очень развитым и опытным в своей технике сержантом Виктором Филипповичем Волевачем.
Вечер провел с летчиками — в домике Матвеева и Пилютова. Много говорили о ночных полетах, об умении и зоркости Пилютова, к которому никогда незаметно не подкрадывался враг. О том, как сам Пилютов, охотясь, долго шел по пятам врага, сближаясь, не торопясь стрелять, ныряя из облака в облако, и, только подобравшись вплотную, нажал гашетку пулемета так, что бесконечно длинной очередью сжег свой пулемет («Ничего, сделают другой»), не отрывая руки, пока враг не повалился на землю. И о музыке — играл патефон, и Пилютов прикрыл его: «Нет! Не то! Лучше музыки, чем я слушаю в воздухе, нету, особенно в бою включать хорошо, — ловлю любую!..» Говорил о Чайковском, Рахманинове, Шостаковиче.
А сейчас — полночь…
Глава двадцать пятая.
Домой, в Ленинград
2–5 марта 1942 г.
В редакции армейской газеты. — Путь к Малой земле. — Последние километры.
В редакции армейской газеты
2 марта. Полдень.
Волхов 1-й. Редакция
Вьюга. Замело все дороги. Машины застревают, их вытаскивают из глубоких сугробов.
Вчера из Ленинграда в грузовике-фургоне приехал старший политрук Гусев, начальник издательства газеты «В решающий бой», привез печатную машину и мальчика, сына редактора газеты Душенкова. — Жена Душенкова умерла от голода при Гусеве, в момент, когда тот зашел в квартиру с посылкой. Сам Душенков в Гороховце. Гусев ночью, при мне, звонил Душенкову по телефону и сказал ему так:
— Машину привез... Да... И вот сына привез... Ничего, здоров... Мать?.. Умерла... Да, при мне умерла... Ну, так вот, машину я привез, но еще нужно привезти оборудование...
И дальше разговор шел о новой поездке Гусева в Ленинград, за оборудованием. Душенков выезжает сюда, и Гусев его дождется.
Я мгновенно решил ехать в Ленинград с этой удобной оказией. Мой рюкзак — с сухим пайком и ключами от квартиры — в Оломне. Я поговорил с Душенковым, он обещал заехать в Оломну, привезти рюкзак.
Четырнадцатилетний сын Душенкова Вова стоит у печки, без кровинки в лице, белый, бледный, с тоненькой шеей и ясными-ясными, чистыми, голубыми глазами, в которых большая, взрослая грусть и какая-то — словно о нездешнем — дума. По сравнению с лицами окружающих — это лицо мертвеца; голос тихий; ни улыбки, ни смеха. Но — спокойствие и умудренность. Рассказывает, как отдавал свой суп девочке, как крестная мать обокрала его в тот момент, когда умерла мать: пряники, привезенные с фронта, серебряные ложки, сахарный песок, за которым Вова простоял в очереди четырнадцать часов, думая, что этим сахаром спасет умирающую маму. И когда крестная мать уходила — ложки звякали в ее валенках, кто-то из присутствующих стянул с нее валенки, уличил ее,, а пряники и сахар оказались у нее под рубашкой.
Вова стоит сейчас в валенках, в военных мужских защитных рейтузах, в пиджаке, с нестрижеными, только что отмытыми светло-русыми волосами. И — белый-белый... Теперь он спасен!
А я всю ночь думал о Майке, дочке погибшего на фронте майора, пятнадцатилетней девочке, которую мне не удалось отправить из Ленинграда, потому что у самого не хватило тогда сил для еще одного тура хлопот. Жива ли Майка? Размышляю: как бы устроить так, чтобы ее сюда вывезти? Весь этот месяц я думаю о Майке постоянно, меня угнетает мысль, что я не смог тогда спасти и эту девочку, как хотелось бы сделать не только для нее самой, но и для Натальи Ивановны.
С Гусевым приехал сотрудник редакции, лейтенант Максимов, привез, свою семью, отправляет ее в Череповец. Сейчас он сидит в редакции, рассказывает о Ленинграде.
Обстрелы — сплошные, по всему городу, по сто, по двести тяжелых, каждый день. Грязь. В доме, где жил Максимов, нечистоты свисают с балкона на балкон заледеневшими сталактитами. В городе случаи дизентерии, пока, к счастью, редкие, и несколько случаев сыпняка.
Гусев и Максимов привезли все же и хорошую весть: Ленинград очень медленно, но оправляется. В некоторых учреждениях уже есть электрический свет (с перебоями, правда). Население занято очисткой города — улиц, дворов, лестниц. Кое-что дают по карточкам из продуктов: дали мясо, по полкило крупы, сухую картошку. На улицах меньше трупов, меньше встречных умирает на глазах. Трупы лежат на лестницах, в подвалах, на чердаках — днем их теперь вывозить не позволяют. По ночам вывозят на грузовиках. В каждом районе появилось по одной, по две бани. Кое-где открылись парикмахерские. Такая парикмахерская есть, например, в доме, где был ресторан «Москва», — женщины «всем смертям назло» даже делают маникюр.
— Если бы не эти кошмарные обстрелы теперь (парализуют всё! Бьет, и бьет, и бьет!), то настроение было бы лучше. Иные уже и не хотят уезжать из Ленинграда. Достать печатников, например, было очень трудно. «Самое тяжелое, — говорят, — пережили!..»
Вечер
Взял у всех письма в Ленинград. Сам пишу — в Ярославль. Душенков приехал. Спасибо ему, хороший человек, в тяжелый для него момент не забыл, выручил — привез из Оломны (куда специально по моей просьбе заезжал) мой рюкзак, в котором и спальный мешок, и ключи от ленинградской квартиры, и прочее необходимое.
3 марта.
Волхов
— А вы тоже поедете? — спрашиваю я лейтенанта Максимова.
— Нет, больше не поеду. Пробыл там семь дней и закаялся.
— А что, беготни много было?
— Да не в беготне... А ходишь-ходишь каждый день, аж есть потом не захочется — такая картина. Лучше бы не смотреть на это. Ну, право, выдержать невозможно, такая картина!..
Лейтенант этот — из красноармейцев, здоровяк, нервы у него крепкие. Но то, что представляется там, в Ленинграде, взору приезжего, выше самого вольного воображения. Ужасы Ленинграда никто и никогда не изобразит с той реалистичностью, какая была возможна в литературе всех времен и народов. Слова не произнесутся. Перо не напишет.
Сижу в редакции армейской газеты, готовый к выезду в Ленинград. Едем завтра на рассвете, доберемся, наверное, к ночи, если заносы, особенно на льду Ладожского озера, не задержат нас в пути. Машина — фургон. В числе моих спутников корреспондент ленТАСС Виноградов. Он в общем-то неплохой парень, но увалень — уж такая натура!
Мне с Виноградовым выдан сегодня сухой паек на пять дней. Хочу отвезти свои продукты ленинградцам. Я имею в виду Майку с ее матерью, Людмилой Ивановной, Марусю, бывшую домработницу отца, и тех из Союза писателей, кому продукты больше всех понадобятся. Получил: хлеба — четыре с половиной килограмма, мяса (печенки) — 500 граммов, комбижира — 220 граммов, сливочного масла — 320, сахару — 175, чаю — 5. граммов, соли — 25, махорки — 50, муки белой (взамен крупы) — 1270 граммов. Кроме того, получил в Военторге — 200 граммов леденцов, девять штук мятных пряников, 300 граммов витаминизированных галет, кусок туалетного мыла и шесть кубиков шоколада. Везу и накопленные прежде: банку рыбных консервов, килограмма два сухарей и хлеба, 800 граммов концентрата пшенки и двести граммов кофе, который хотел пить сам с молоком, но сохранил потому, что за весь месяц молока не удалось и попробовать. Словом, целый рюкзак продуктов, подарки богатые.
Везу также посылки семьям — от корреспондента ц. о. «Правды» Л. С. Гольдмана (Ганичева)и от машинистки редакции.
Надо сказать, кто бы из армии ни ехал в Ленинград, всякий везет накопленные им и собранные у друзей продукты. Те, у кого нет родственников, дарят продукты первым попавшимся голодающим, а чаще всего — в учреждениях, куда заходят по делам, или в домах, где останавливаются. Иные приходят в детские сады, отдают детям. Это стало общей традицией.
Так всех тяготит в армии трагическое -положение Ленинграда, что словно камень лежит на душах людей. И ожидание развязки приводит все к большему душевному напряжению каждого из нас, каждого жаждущего скорейшей победы над заклятым врагом.
Сведения о Любани и Тосно не подтверждаются официальными сообщениями. Возможно, что станции переходят из рук в руки?
Дни идут, каждый день приближает начало подвижки льдов на Ладожском озере и полную — месяца на полтора — изоляцию Ленинграда. Все понимают, чем это грозит ленинградскому населению, если до прекращения ледового пути немецкая блокада не будет нами снята... Знаю, положение теперь иное, чем было, кое-какие продовольственные запасы в городе сделаны... Но все это — мало, мало!.. И вот мысли об этом тревожат на фронте всех нас, советских людей.
Мне известно: большие события начнутся в ближайшее время, не могу называть точные даты. Тогда я буду здесь очень нужен, а пока корреспондентам газет, в сущности, делать здесь особенно нечего: рядовые, скучные информации, описания старых боевых эпизодов не интересуют ни меня, ни читателей. Это видно и по тому, что ни одна из десятка посланных мною в ленТАСС корреспонденции пока не напечатана (что, кстати, меня огорчает и дезорганизует). Другие находящиеся в армиях Ленинградского фронта корреспонденты тоже не могут похвастаться обилием напечатанных материалов. Все редакции ждут развертывания решающих событий и прорыва блокады как итога того нового наступления, к которому, явно для всех нас, части Красной Армии энергично готовятся. Масштаб этого наступления будет широк, удар решителен, короток, крепок... Вот тогда и силы корреспондентов, должны будут проявиться в полной мере.
Я теперь в состоянии работать гораздо активнее, чем зимой. Проведенный в сытости месяц прибавил мне сил и энергии. А главное — я абсолютно бодр духом. Это так потому, что окончательный разгром немцев уже не за горами.
Пути к Малой земле
5 марта.
Ленинград
Вчера, 4 марта, проспав на полу редакции в Волхове (спасительный мой спальный мешок!), я вместе с Виноградовым, со старшим политруком Гусевым, простецким, грубоватым, но отзывчивым и хорошим парнем, с каким-то посторонним батальонным комиссаром Ивановым, приезжавшим в 54-ю армию из Ленинграда на несколько дней, а потому тощим и изможденным, да еще с бойцом, работающим в типографии, взгромоздился на полуторатонку, накрытую низкой фанерной полубудкой, выкрашенную в белый цвет, и в 8 часов 45 минут утра выехал из Волхова в Ленинград. В кузове было тесновато, огромная бочка с горючим шаталась и ерзала на каждом ухабе. С десяток посылок родным от работников редакции, несколько вязанок дров, взятых Гусевым, чтобы, топить печь в той ленинградской квартире, где он остановится, бидончик с керосином (чтобы там же заправить лампу, а в пути, в деревне Горки, у знакомых ему колхозников, добыть в обмен немного картошки), да запасное колесо, да наши рюкзаки составляли весь груз машины.
Гусев ехал в Ленинград за оборудованием для той легкой типографской машины, какую привез из Ленинграда на днях, — она должна в полевых условиях наступления освободить редакцию газеты от необходимости пользоваться Волховской городской типографией.
День — неожиданно — оказался весьма морозным, было не меньше двадцати градусов. Открытый сзади кузов не только превращал весь видимый нами, убегающий от нас мир в кадры живой кинохроники, но и способствовал завихрению — ветер кружил в кузове, и мы сразу же стали мерзнуть. В небе не было ни единого облачка, яркое солнце, уже высокое и явно весеннее, претворяло снежные пространства в ослепительно сверкающий белый океан с островками лесов, деревень — красивых, старорусских деревень Приладожья. Мы сразу же выехали на высокий берег затянутого снегами, узкого в этих местах, но даже зимою величественно красивого Волхова и помчались вдоль него к Старой Ладоге, встречая такие же белые, как наш, грузовики, розвальни с резвыми лошадками, изредка тракторы и орудия — все то, что обычно встречается на дорогах ближнего тыла действующей армии.
И сколько деревень ни проехали мы в этот день, каждая из них была заполнена армейскими тыловыми частями или летчиками и персоналом раскиданных то здесь, то там аэродромов. Наш маршрут в этот день был таков: Плеханове.. Старая Ладога, Кипуя, Чаплино, Лужа, Гнори, Ратница, Карпова, Валдома, Шум, станция Войбокала, Горки, Дусьево, Колосарь, Лаврове, ледяной перегон по Ладожскому озеру, Борисова Грива и дальше не совсем для нас всех ясным, одним из многих путем на Пороховые и Ленинград — Полюстровская набережная и Литейный мост.
Первые 55 километров пути — до деревни Горки — мы проехали ровно за два часа, по хорошей дороге, по которой бежало мало машин. Позади осталось уже знакомое мне Плеханове с неразличимым даже вблизи аэродромом, врезался в ясное небо чудесный старинный монастырь Старой Ладоги (и я думал о том, сколько такой русской старины уничтожено немцами и как хорошо, что они сюда не дошли), мелькали старые русские деревеньки с ладными домами, с резьбой над окошечками, с балкончиками на вторых этажах бревенчатых, крепко сложенных изб. В голубизне морозного воздуха жестью стояли многочисленные дымки, круто вздымающиеся над каждой избой. Местные жители в деревушках как-то отошли на второй план; они есть везде, они живут своей жизнью, но гораздо больше повсюду видно красноармейцев. Их видишь у притулившихся к избам выбеленных грузовиков и походных кухонь, у саней, распрягаемых в крестьянских дворах, и — поверх всякой армейской поклажи — на движущемся транспорте.
За большой, раскинутой, вероятно изумительно красивой в летнее время, Старой Ладогой дорога повела нас на юго-запад. Многие из деревень подвергались осенью бомбежкам, некоторые из домов повреждены, картофель там и здесь остался невыкопанным, но все же эти деревушки не познали горького вкуса оккупации и боев и потому разительно отличаются от тех, что расположены к югу от железной дороги, где побывали немцы. Никогда не забыть мне пути из Гороховца и Оломны в Волхов — через сожженные и полусожженные, разбитые артиллерией, разбомбленные, разоренные, снесенные вовсе с лица земли (как, например, Гостинополье) деревни и села!
И было приятно ехать, не видя скелетов изуродованных автомашин, торчащих из снежного савана кирпичных труб и всех прочих страшных следов прошедшей по русской земле истребительной, тотальной войны.
В Горках, уже совершенно окоченев в своих полушубках и валенках, мы остановили машину во дворе какой-то крестьянской избы, где Гусев недавно прожил почти месяц. Мы застали хозяев за самоваром. Старики попивали чай, а молодуха варила на «буржуйке» картошку. В избе — как и во всех избах теперь — грелось несколько проезжих красноармейцев. Мы говорили о хлебе, о картошке, о лишениях, о Ленинграде, о фронте, — нет в наши дни иных разговоров в прифронтовой полосе! Мы очень рассчитывали поесть здесь картошки, но пришлось ограничиться самоваром, чаем со своим хлебом и сахаром; хозяева пребывали в растерянности: именно в этот день они получили повестку о необходимости сдать государству восемьсот килограммов картофеля, то есть такое количество, какого у них и не собрано. Старик спрашивал у Гусева, что делать, а Гусев поневоле отмалчивался. Пробыв здесь час, обогреваясь (Гусев подарил старикам изрядное количество керосина), мы выехали дальше, проехали Войбокалу, которой разорительный прилив немецкого нашествия не достиг, иссякнув в трех-четырех километрах, в совхозе «Красный Октябрь». И,, прокатив еще через несколько деревень, дважды сделав дугу, пересекли железную дорогу и выехали на ладожский ледяной простор.
Здесь, на озере, мы сразу попали в поток бегущих, как маленькие жучки, машин, в глубокие снежные колеи и в разгул несомого сильным, резким, пронзительным северным ветром снега. Снег вился за нами пургою, заметал ледяную дорогу, пересекал ее сплошным перебором, острых, рыхлых барханов, напрасно разгребаемых плугами, прицепленными к гусеничным тракторам, и едва преодолеваемых тяжело стонущими автомашинами. Ехать можно было только на второй, чаще на первой скорости, ежеминутно опасаясь завязнуть так же, как те машины, что стояли, заметенные неладною вьюгой, окруженные шоферами, которые отчаялись вытащить их и ожидали помощи от дежуривших здесь и там тракторов. Какая-то «эмка», залетев в сугроб, стояла поперек него в стороне от дороги. А дорог, или того, что в разное время было дорогами, параллельных, угадываемых по гребням снежных валов, сопровождающих их с двух сторон, было множество.
Все это сияло и сверкало на солнце, и вьюга… низкая, наледная вьюга,, тоже сверкала на солнце, и кое-где из снегов торчали остатки разбитых при бомбежках автомобилей. А вдали, по встречной дороге, бежали из Ленинграда грузовики, они были похожи на корабли, потому что виден был только плывущий над снежными гребнями кузов, и во многих из этих кузовов чернели стоящие и сидящие, закутанные в одеяла, во что придется фигуры эвакуирующихся из Ленинграда людей. Другие машины бежали порожняком, и мне не нравилось, что есть такие машины, проходящие порожнем, — ведь каждая при хорошей организации дела могла бы быть наполнена полезным грузом. А порожняк попадался и среди нам попутных, идущих в Ленинград машин, и меня это возмущало.
На Ладожской трассе, по-прежнему бомбимой с воздуха и обстреливаемой, конечно, много изменений за месяц, что я здесь не был. Среди попутных машин — десятки груженных замороженными тушами мяса, консервами, сахаром, солью, крупами, всякими продуктами в ящиках, а не только мешками с мукой. И много машин везут уголь: это значит — уже есть возможность гнать в Ленинград и топливо!
Все грузы теперь идут из Кобоне, куда от Войбокалы проведена ветка железной дороги длиной в тридцать четыре километра. Иначе говоря, разрыв между железными дорогами Большой и Малой земли уменьшился чуть ли не вдвое и настолько же короче стал пробег ладожских автомашин. Железнодорожная станция Кобона на самом берегу озера начала работать 10 февраля. Каждые сутки из Ленинграда по трассе эвакуируется 3000–4000 ленинградцев, и, говорят, обстановка, в которую они попадают теперь, переехав озеро, несравнима с той, какую я наблюдал месяц назад в Жихареве: люди попадают теперь в теплые помещения, обслуживаются медицинской помощью, окружены вниманием. Все наладилось! {56}
Я не знаю, сколько продовольствия доставляется теперь в Ленинград по ледовой трассе, но, во всяком случае, по нескольку тысяч тонн ежесуточно!
Только нынче я узнал об удивительной переправе по льду бригады танков КВ. Они, весящие каждый 52 тонны, мчались по ледяной дороге самоходом, буксируя на салазках свои башни, чтобы таким образом распределить свою тяжесть на большую площадь льда. Они мчались самоходом, и лед, прогибаясь под ними, ходил волнами, они перепрыгивали через трещины шириной в метр и два, как это ни кажется невероятным, и прошли все. Это была 124-я танковая бригада полковника Родина, в январе срочно направленная из Ленинграда в армию Федюнинского, чтобы участвовать в прорыве немецких укреплений и в наступлении от Войбокалы.
Направленные из Ленинграда для участия в наступлении 54-й армии, пересекли Ладогу пешим ледовым походом и стрелковые дивизии (115-я и 198-я). Самостоятельно переходил и гаубичный артиллерийский полк со всей своей, влекомой гусеничными тракторами, тяжелой техникой.
Никто прежде не мог бы подумать, что такие дела возможны! Но мало ли невозможного за эти девять месяцев сделано ленинградцами!
Рассказали мне также, что в разгаре зимы по льду Ладожского озера была сделана попытка взять Шлиссельбург штурмом. В этом деле участвовала морская пехота. Шлиссельбург взяли, он был около полутора суток в наших руках, но удержать его не удалось.
В другое время двумя ротами немцы, в свою очередь, пытались захватить Осиновец, но были перехвачены где-то на ледовой трассе и уничтожены.
Обо всех таких событиях узнаешь, только попадая в те места, где они происходили. Конечно, было бы интересно познакомиться со всем районом Ладожской трассы, но интересно ведь всюду, а разве мыслимо побывать везде!
На озере завихренный снег забивал наш прикрытый фанерою кузов, кружился белым холодным адом, замел всех, резал, обмораживал лица. Было так холодно, как, кажется, не было мне холодно никогда, я беспрерывно растирал себе лицо коченеющими руками и не находил спасения от холода и этого снега. А над беснованием его, выше — день был издевательски ясным, небо — голубым, солнце светило с вызывающей яркостью, весь ледяной океан горел и сверкал, и пурга, несущаяся по самой его поверхности, придавала этому океану такой фантастический вид, что, вероятно, и в Арктике редко можно увидеть столь странные и великолепные в дикой и суровой своей красоте сочетания.
За гребнями белых обочинных валов возникали палатки «папанинцев», живущих гораздо более трудной, опасной и самоотверженной жизнью, чем те, настоящие папанинцы, у которых были и спальные мешки, и изобилие всяких продуктов, и мировая слава и которых к тому же никто не посыпал с неба бомбами, не поливал пулеметными очередями, как почти каждый день это бывает здесь, на прославленном отныне и вовеки Ладожском озере.
И фигуры, объемистые фигуры регулировщиков в белых маскировочных халатах, с ярко-красными и белыми флажками в руках, сливающиеся с пургой, были добрыми духами межпланетных пространств, указывающими путь бесчисленным проходящим мимо странникам космоса.
Но вот из-под снежной пелены глянуло несколько гранитных валунов, — я понял: мы выезжаем на берег. Смотреть я мог только вполглаза, — так я был заметён сразу зачерствевшим на мне, плотно сбитым снегом.
Мы снова были в кольце блокады!
Последние километры
Сколько десятков тысяч людей, миновав на грузовиках лед Ладожского озера, радуясь, что проскочили его благополучно, впервые расставаясь с отчаянием, сжимавшим их до этой минуты, говорили себе, что теперь их жизнь спасена. Голодная смерть отступалась от них на восточном берегу Ладожского озера. Позади оказывались все умопомрачительные ужасы и лишения, позади, оставались смерть, разрушение, разорение, нечеловеческое напряжение сил. /
«Неужели вырвались?» — говорили эти люди себе,,и многие зарекались, отряхали от своих ног прах родных очагов: «Не возвращаться в Ленинград никогда, не видеть, забыть его!»
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |