Взяв подвернувшуюся под руку лопату, я поднялся в квартиру на верхний, шестой этаж, затем — через чердак — на крышу и, примерившись, как удобнее сбрасывать во двор «зажигалки», если они упадут сюда, стал наблюдать дальнейшее.
Один из фашистских самолетов клюнул носом, перевернулся, переломившись пополам, повалился. Около железной дороги склад отходов, промасленной пакли, пылает. Все вокруг в коричнево-черном дыму, дым заволок весь дом, ест глаза, мне ничего не видно.
Но легкий ветерок относит тучу дыма в сторону — и снова передо мной весь город, железнодорожные пути, вокзал, высокие фабричные трубы. Все на месте. По рельсам бегут паровозы, языков пламени на насыпи нет. Видны только люди, зарывающие песком затушенные бомбы. Ни один заводской цех не пострадал, ни одна стрелка не погнута. Вокзал цел. А вокруг пылающего склада пакли дружины пожарников. Собравшиеся здесь паровозы подают пожарникам воду, десятки фонтанов из направленных на огонь шлангов взяли пламя в кольцо. Оно быстро сжимается, и белые клубы пара врываются в черный дым.
На крышах всех окрестных домов стоят люди, их силуэты отчетливо видны на фоне проносимого ветром дыма. Они стоят с лопатами, они готовы сбросить вниз новую бомбу. Но новых бомб нет. Воздушные поджигатели, опасаясь возмездия, улетели.
Огромный пожар распространяется, пламенея, в районе Лиговки и товарной станции. Сначала мне кажется, что это горит нефть, — так исполински хлещет вверх пламя, затем я понимаю, что это горят Бадаевские склады.
Отбоя еще нет. Наши «ястребки» еще носятся по небу, проверяя его. Мимо по улице промчались автомобили — пожарные и санитарные, грузовики с дружинами ПВО, милиция, железнодорожная охрана. Пожары уже изолированы, пламя падает, но дым все стелется, подкрашенный снизу вечерней зарей. Люди работают быстро, энергично, уверенно. Отвозят на грузовиках в сторону от пожаров огнеопасные грузы, проверяют чердаки, закоулки между цехами заводов, держат наготове раскрученные шланги — нет ли где-нибудь еще очага пожара? Но очагов больше нет.
8 восемь вечера звучит отбой воздушной тревоги, я выхожу из дома: иду на Петроградскую сторону. Трамваи на Обводном стоят. Огромные толпы людей, запружая всю Боровую, спешат к местам пожаров. Дальше по Боровой стоит шеренга бензоцистерн, укрывшихся здесь.
Иду до Пяти Углов, здесь уже движение трамваев, обвешанных людьми. За забором, на Чернышевой улице, группа парней играет на гитарах и мандолинах. Огромное красное зарево здесь привлекает внимание прохожих. Девушки-дружинницы проходят строем с хоровой песней. Город неизменен — трудолюбив, строг.
Домой я вернулся к 10 вечера. Началась новая воздушная тревога...
9 сентября. Полдень
Итак, первая массированная бомбежка Ленинграда произошла вчера{14}.
В 11 часов вечера вновь тревога до часа ночи. Ухали зенитки, несколько бомб упали где-то, судя по звуку — недалеко. Я вышел во двор, наблюдал лучи рыщущих по небу прожекторов, вспышки разрывов зенитных снарядов, различал между ясными звездами продолговатые, чуть отблескивающие черточки аэростатов воздушного заграждения, слушал трескотню зенитных батарей, гул авиамоторов и изредка удары падающих где-то фугасных бомб,. Но никаких пожаров нигде на этот раз не было видно.
Не дождавшись конца тревоги, я отправился домой спать. В 7 утра сегодня меня разбудил отец — опять тревога. Я не встал. Тревога вскоре кончилась. До 12 дня были еще две непродолжительные тревоги, никакой стрельбы я не слышал.
Видимо, теперь фашисты будут делать налеты на город часто. Артиллерийской стрельбы второй день не слышно, — вероятно, наши войска отогнали немцев от Ленинграда, немцы бесятся, бомбят с воздуха.
А вот о том, что в эти дни делала Вера Лебедева. Веру Лебедеву после долгих ее настояний врачи выпустили из госпиталя. Ленинград становился фронтом. Спешно создавались отряды дружинниц, Веру назначили политруком отряда, переведенного на военное положение. Отряд сандружинниц, возглавляемый Верой Лебедевой, размещался в доме на Боровой улице. И когда 8 сентября фашистские бомбардировщики прорвались и осыпали тысячами зажигательных бомб Московско-Нарвский район, Вера с двумя своими командами бегом устремилась к пылающим поблизости Бадаевским складам. Примчались первыми, людей вокруг еще почти не было, огонь лизал деревянные постройки длинными, жадными языками, взвихренный, шумел, распространялся, нес черный едкий дым.
Горели склады с сахаром{15}. Сама обожженная, Вера вместе с тысячами людей работала на пожаре всю ночь.
Утром, когда пламя было окончательно побеждено, Вера собрала своих дружинниц, выстроила их и перед строем объявила им благодарность.
10 сентября
Позавчера немцами после многих жестоких бомбежек взят Шлиссельбург. Это значит — всякое сообщение Ленинграда со страною по суше прервано. Окном во внешний мир остается только полоска берега Ладожского озера между Невой и финнами, которые остановлены южнее Суванта-ярви, на линии старой, границы. Все зависит теперь от вод Ладоги!
На южной стороне идет ожесточеннейший бой, фашисты рвутся к Дудергофским и Пулковским высотам, к ближайшим, обводящим Ленинград пригородам.
Узнал я об этом в ТАСС, где был вчера днем и где меня назначили и утвердили спецвоенкором по 23-й армии, иначе говоря — по Карельскому перешейку.
Всего за вчерашний день было девять воздушных тревог, занявших с короткими перерывами сплошь весь день. Последняя, девятая, продолжалась почти два часа; был налет, непрерывно трещали и бухали зенитки, изредка слышались взрывы. Я принял участие в дежурстве, вышел на верхнюю террасу дома, точнее — на крышу. Небо застилали тяжелые, кое-где прорванные тучи, над которыми плыла луна. Непрерывно гудели самолеты, вспыхивали разрывы зениток и трассирующие пули. Огненными дугами вздымались к тучам ракеты — белые и красные; прошлый раз я не понял их назначения, теперь знаю — это сигнализирует немцам всякая сволочь, шпионы.
Где-то вдали, видимо в районе Кировского завода, вздымалось зарево пожара, другое ширилось левее, в районе Балтийского вокзала. При мне грохнул, разлетелся каскадом огненных брызг, вздыбился черной тучей огромный взрыв в районе Тучкова моста. Осколки зенитных стали падать на нашу крышу, зенитки грохотали, разрывы были над нами.
Часов около двенадцати тревога кончилась. Когда я спускался в квартиру, на лестничной клетке первого этажа сидели с вещами жильцы, собравшиеся со всех этажей.
Во время предшествующих тревог я работал: за день написал две статьи, передал их по телефону в ТАСС.
Ночью бомбы разрушили несколько домов — на Литейном, на улице Чайковского, одна пробила небольшую дыру в Литейном мосту. Кроме того, разрушен дом 14 по набережной Невы, бомба попала в Зоологический сад, и вообще еще немало бомб попало в разные места города.
Налеты вызывают только чувство раздражения и злобы на немцев — и ничего больше.
Сегодня прекращена выдача белого хлеба, кроме как по детским карточкам. Давно уже не выдается крупа. Вчера в Табакторг на Большом проспекте привезли немного папирос — удалось мне купить четыре пачки.
11 сентября
Вчера было восемь или десять воздушных тревог, и в последней из них, начавшейся в 10.40 вечера, снова налет, снова пожары где-то в районе Кировского завода. Бомбы падали и близко от нас, в двух-трех случаях наш огромный дом дрожал Вся эта канитель длилась примерно до часу ночи. Я лазал на крышу — на наблюдательный пост, смотрел в бинокль на пожары. Потом до трех ночи готовился в путь на передовые, на Карельский перешеек, — резал пленку, заряжал кассеты и т. п. Ехать далеко не придется: передовая линия проходит примерно по старой границе с Финляндией, причем финны в одном месте форсировали реку Сестру.
Сегодня сбавлена норма хлеба — вместо 300 граммов 250. Служащим — вместо 400–300. Жить становится очень трудно, передвижение по городу крайне затруднено тревогами, почти непрерывными.
В Ленинграде многие люди переселяются из своих квартир в квартиры родных, друзей и знакомых. Одни — туда, где им ближе к месту службы; другие — потому, что их мужья ушли на фронт и им тяжело в одиночестве; иные — из верхних этажей перемещаются в нижние: меньше опасности при бомбежках; многие из районов южной половины города, наиболее обстреливаемых, — на Петроградскую сторону, на Крестовский и Каменный острова или еще дальше, куда не достает немецкая дальнобойная артиллерия, — к Озеркам, к Лесному.
В столовых (очереди на улицах!) мясные блюда даются только по карточкам. В магазинах без карточек не купить уже ничего, кроме вина, настоящего кофе (в Елисеевском гастрономе) и продуктов, подобных «развесному хмелю».
12 сентября
15 часов 30 минут. В «пикапе» кинохроники ТАСС, вместе с фотографом Р. А. Мазелевым, еду на фронт... Ночью, от одиннадцати до часу — опять был налет на город.
Глава шестая.
Отражаем врага контрударами
13 сентября под Белоостровом. — Главстаршина Н. А. Цыбенко. — Медсестра В. Г. Потапова. — Главстаршина Л. Я. Захариков. — Лес у дер. Вуолы. — Подвиг на северной границе. — Полковник Трубачев и его люди.
Сентябрь 1941 г.
Карельский перешеек. 23-я армия
Утром 13 сентября, выяснив накануне, что немцы готовят новое наступление в районе Пулковских высот и предназначили для этого 300 танков, наша артиллерия нанесла предупредительный удар по местам скопления противника, началась новая волна ожесточенных боев. 14 сентября со стороны Ораниенбаумского плацдарма нашей армией и артиллерией Балтфлота был нанесен мощный контрудар, и наступление немцев на ряде участков было задержано. Однако в ночь на 16 сентября немцы повели наступление на Пушкин. Одновременно усилили атаки на приморский участок. 16 сентября создалась опасность прорыва немцев в Московский район Ленинграда. В этот день на стенах города было вывешено воззвание: «Враг у ворот». 17 сентября немцам удалось овладеть городом Пушкином{16} и одновременно выйти на южный берег Финского залива между Ленинградом и Петергофом (Петродворцом). Мы потеряли поселок Володарский и почти весь Урицк.
В ответ 18 сентября наши войска нанесли немцам сильнейший контрудар на всем фронте от Финского залива до Колпина, и во многих местах позиции были улучшены. Взбешенное гитлеровское командование, решив деморализовать мирное население Ленинграда, 19 сентября подвергло город одной из самых жестоких за время войны бомбежек. В четырех дневных и двух ночных налетах на Ленинград участвовало 280 самолетов. Сброшено на город 528 фугасных бомб и 1435 зажигательных,.. Но сломить дух ленинградцев вражескими налетами гитлеровцам не удалось. Достаточно двух-трех маленьких штрихов, чтобы доказать это. 14 сентября композитор Д. Шостакович опубликовал в «Известиях» заметку, в которой сообщал:
«...Несколько дней тому назад я поставил точку на последней странице первой части своего нового симфонического сочинения. Работаю сейчас над второй частью. Это факт не очень значительный, однако я о нем упоминаю для того, чтобы все знали, что в Ленинграде продолжается нормальная жизнь. Работают ученые, писатели, художники, композиторы, артисты...»
17 сентября, во время сильнейшей бомбежки, Д. Шостакович выступал по радио.
А 19 сентября весь город затаив дыхание слушал по радио клятву мести ленинградской женщины, за час до этого потерявшей под развалинами дома на Стремянной улице своих детей.
В эти дни ленинградцы слушали по радио гневные стихи А. Прокофьева, Н. Тихонова, О. Берггольц и еще многих поэтов. А музыка Чайковского и других классиков всегда наполняла эфир.
Всего с 15 по 20 сентября войсками Ленинградского фронта было нанесено семь решительных контрударов в районах: Невской Дубровки (где на левом берегу Невы создан был плацдарм — знаменитый впоследствии «пятачок»); Усть-Тосно; на юг от Колпина; в направлении на Пушкин; в сторону Петергофа (Петродворца); от Ораниенбаума (Ломоносова) и штурмом 20 сентября взят Белоостров.
В эти дни я находился в действующих частях 23-й армии на Карельском перешейке, и моим впечатлениям от боев за овладение Симоловом, Троицким и Белоостровом посвящены следующие главы дневника.
Здесь, на Карельском перешейке, к середине сентября наши части не только прочно закрепили за собой линию, фронта, но и вели наступательные бои, выбивая финнов с выгодных для них позиций, срезая их выдавшиеся вперед клинья и нанося контрудары везде, где замечалось сосредоточение сил противника. К этому времени наши части уже вполне оправились от тяжелого отступления и, переформировываясь, пополняясь, изучая полученный в отпорных кровопролитных боях опыт, укрепляя надежные оборонительные рубежи, превращались в монолитный боевой организм. Образовавшаяся здесь линия фронта оказалась незыблемой на все время блокады и обороны города.
Большинство горожан и фронтовиков в те дни, читая в газетах и слушая по радио сухие сводки да сообщения, в которых населенные пункты чаще всего обозначались лишь первыми буквами названий, были мало осведомлены о том, что происходило вне поля их непосредственных наблюдений. Находясь на Карельском перешейке, я, как и окружавшие меня командиры, почти не представлял себе всего, что происходило на других участках фронта. Знал я только то, что отражено в моем дневнике. На фоне больших происходивших событий роль подразделений, в которых я находился, кажется весьма скромной и незначительной. Но ведь и их боевые действия помогли тогда превратить Ленинград в неприступную для врага крепость!
13 сентября под Белоостровом
14 сентября. Утро.
Блиндаж у хутора Вуолы
Люди у нас золотые... А вот воевать, прямо скажем, мы пока еще не научились. Конечно, в такой всенародной войне неизбежны любые потери. И в масштабах стратега потеря роты или батальона может остаться попросту незамеченной: погибали в полном составе дивизии, даже армии, то есть многие батальоны зараз!
Но для меня, литератора, всегда имевшего дело с образами отдельных людей, потеря в бою даже одного человека должна быть оправданной. Защита Ленинграда от варварского нашествия гитлеровцев заставила нас бросить в бои народное ополчение — десятки тысяч необученных, никогда не державших винтовки в руках людей. Никогда не обучались военному делу и многие командиры ополченцев. Сколько потерь они понесли! Но эти потери оправданы вызвавшей их острой военной необходимостью.
Когда это диктуется обстановкой, то ради осуществления светлой цели можно и должно посылать людей на смерть. Без этого нет войны, нет воинского подвига, нет героизма, а значит, нет и победы!
А вот если обученный и ответственный командир оказывается не умеющим мыслить тупицей, равнодушным к жизни вверенных и подчиненных ему людей и если такой командир кидает их под убийственный огонь врага без всякой необходимости, пренебрегая существующими приемами ведения боя, то это называется посылать людей не на смерть, а на убой, и такого командира должно судить и безжалостно карать за совершенное им тяжелое преступление. А бессмысленная потеря даже мелкого (но ведь состоящего из людей!) подразделения всяким трезвым человеком воспринимается как трагедия.
Но... по порядку. Три часа назад я вернулся сюда, на правый фланг перешейка, из неожиданной поездки под Белоостров и пишу эти строки в блиндаже КП 461-го стрелкового полка.
Задание ТАСС было ясным: выехать на правый фланг Карельского перешейка, в части 142-й стрелковой дивизий, отличившейся в недавних боях, описать подвиги, совершенные ее бойцами и командирами, и познакомиться с нынешней обстановкой
Позавчера с кинооператором Учителем и фотокорреспондентом Мазелевым я выехал на их машине через Токсово и Матоксу на КП дивизии. Здесь, в лесу, лил дождь. При нас происходила смена комиссаров дивизии — старый уехал, новый, полковой комиссар, принимал дела. Переночевав в блиндаже КП, Мазелев и Учитель отправились в наиболее отличившийся, награжденный орденом 'Ленина 461-й стрелковый полк, а я, неожиданно для себя и для моих спутников, отделился от них и на случайно подвернувшейся машине помчался на левый фланг, в другую дивизию, чтобы хоть одним глазком взглянуть на то, что происходит там.
Там, как я узнал на КП дивизии, происходил бой за Белоостров — город нужно было вырвать из рук финнов, вновь захвативших его.
Пропустить такое событие я, конечно, не мог, тем более что машина, посланная со специальным заданием, должна была к ночи вернуться в Матоксу.
В районе Белоострова, в лесах, протянувшихся от станции Песочное к Дибунам и Каменке, обороняемых частями 291-й стрелковой дивизии, я застал следующую обстановку: бой под Белоостровом к вечеру уже кончился, взять Белоостров не удалось, с поля боя в санчасти Каменки, расположенной вдоль опушки леса, и глубже в тыл, в Дибуны, на санитарных машинах непрерывным потоком поступали раненые. Настроение на командных пунктах 291-й дивизии было невеселым.
Что же в этот вчерашний день здесь произошло?
Я узнал следующее:
Новый Белоостров, захваченный было финнами 4 сентября и отбитый нами на следующий день, снова три дня назад, 11 сентября, оказался в руках врага. Создался опасный клин, угрожающий всей линии обороны 291-й дивизии. Следовало немедленно восстановить положение. 13 сентября в 6 утра от опушки леса у Каменки и от товарной станции Белоостров был брошен в наступление отдельный особый батальон морской пехоты, поддержанный артиллерией 838-го артполка (подполковника С. С. Васильева) и подразделениями 1025-го стрелкового полка.
Батальон морской пехоты, сформированный 1 сентября и занявший оборону под Белоостровом, в Каменке (куда пришел 9 сентября, после перехода из Сестрорецка и стояния на болоте), не имел никакого боевого опыта и впервые шел в наступление.
По неопытности и, как все признают, по глупости своего командира, полковника, батальон был брошен с полукилометрового расстояния по болоту в лобовую атаку на финнов, занимавших хорошо укрепленные позиции в городе, и в том числе мощный Белоостровский дот — не пробиваемую снарядами крепость. Подчиняясь приказу, храбрые люди пошли бесшабашно, в рост, по совершенно открытой местности под пулеметы, минометы и снаряды врага. Конечно, город взять не удалось, две передовые роты батальона подверглись почти катастрофическому разгрому, третья, поддерживающая наступление, рота также понесла большие потери, и, таким образом, — батальон потерял половину своего состава.
Командир батальона, полковник Голубятников, разжалован в рядовые, пойдет под суд. Батальон понес бы еще большие потери, если бы не замечательное поведение старшего политрука А. И. Трепалина. Он начал этот день, будучи политруком минометной роты батальона, которой командовал Ю. П. Сафонов. В разгаре боя А И. Трепалин принял на себя командование батальоном, сумел предупредить растерянность разбившихся на мелкие группы уцелевших людей и к концу дня умело и хладнокровно вывел их из боя.
На КП дивизии стали известны подвиги многих моряков, в том числе главетаршин Цыбенко и Захарикова, а также командира батареи артполка, лейтенанта Г. С. Липкина, который, корректируя огонь всего полка, расположился со своим передовым наблюдательным пунктом впереди пехоты, в ста метрах от противника, и по сие время — находится там.
Но все жертвы и все подвиги, совершенные людьми, наступавшими на Белоостров, оказались напрасными — и больше всех виноват в этом упомянутый мною полковник.
Вот, собственно говоря, и все...
В полночь с той же машиной, под гром методического артогня, я выехал обратно на правый фланг, приехал в Матоксу затемно и к рассвету другой попутной машиной добрался сюда, в 461-й стрелковый полк.
...В октябре — ноябре 1941 года, на передовых позициях в Каменке, я записал, как вели себя в бою 13 сентября люди батальона морской пехоты. Привожу несколько таких записей.
Главстаршина Н. А. Цыбенко
Представительный, чернобородый, в отлично сшитой черной шинели, поблескивая смешливыми глазами, Николай Антонович Цыбенко сидит рядом со мной.за столом в блиндаже комбата. Цыбенко рассказывает о своем участии в бою 13 сентября, в атаке на Белоостров, когда он был ранен. Другие участники боя слушают внимательно и дополняют его рассказ.
Выбежав с атакующими вперед, Цыбенко припал между двумя бугорками нарытой земли. Было это в 7 часов утра. Налево дом, из которого строчили автоматы и пулеметы фашистов. Били пулеметы и из другого дома — впереди. Цыбенко бросил гранату, попал в угол левого дома, граната срикошетировала, упала в куст — там оказалось пулеметное гнездо противника, граната взорвала его. Следующей гранатой Цыбенко взорвал гнездо, состоявшее из одного станкового и одного ручного пулеметов. Оно находилось перед домиком, стоявшим впереди. Справа Цыбенко увидел каску подкрадывающегося автоматчика, помедлил, приняв было его за своего. Но автоматчик стал стрелять в Цыбенко, и тот, повернув свой автомат, убил фашиста. Еще один из-за бугра швырнул гранату, граната взорвалась перед носом Цыбенко, он только успел пригнуться, осколки миновали его. Увидев, что фашист собирается бросить вторую, Цыбенко уложил и его автоматной очередью. Но тут впереди слева еще один автоматчик, прикрывший других, дал очередь и прострочил ею самого Цыбенко. Тяжело раненный, он упал. Оказалось, что пробит он был восемью пулями! Вот сейчас (речь идет о бое 3 ноября 1941 года. — П. Л.), пока под Александровной идет горячий бой и противник осыпает Каменку тяжелыми полковыми минами и разрывы их грохают то совсем близко от нашего блиндажа, то дальше, Цыбенко рассказывает мне о том, что происходило, когда он был ранен.
- Рядом со мной ранили бойца. Кричит он, смущает всех! (Боец, о котором упоминает Цыбенко, оказывается, сидит тут же, слушает. Цыбенко, указывая на него через плечо большим пальцем сжатой в кулак руки, продолжает.) Я лежу, говорю ему; «Не кричи!..» А он... что ты ответил мне?
Молодой курносый боец с застенчивым, как у девушки, лицом улыбается.
— Ответил: «Так легче!» Цыбенко полуобернулся к нему:
— А я что сказал тебе?
— Вы мне сказали: «А ты помолчи минуту, да и сравни, как легче: с криком или без крика?»
— Это точно! Так я ему сказал! Он тогда призамолк, да и признал, что легче, когда молчишь, но «кричу потому, что хочется!». И я тогда: «А я почему не кричу?» Ну как ты ответил мне?
Молодой боец покраснел... Всем сидящим ответ этого молодого бойца был, видимо, хорошо известен, потому что кто-то крякнул и послышались сдержанные смешки. Цыбенко, с лукавством глядя в упор на вконец смущенного краснофлотца, ободрительно сказал:
— Ничего, ничего, я все же живой сейчас! — и, не дождавшись ответа, торжественно, с явным удовольствием похлопал себя по могучей груди и объяснил мне: — «Так ты скоро сдохнешь!» — вот что сказал он мне! А я ему: «А хочешь, я сейчас встану и уйду...» Так?
— Так, товарищ главстаршина...
И, оставив в покое молодого бойца, Цыбенко опять повернулся к нему спиной и продолжал рассказ:
— И попробовал я встать, но не мог: левая рука не действовала, на локте не приподняться... Когда боец Мощенко подбежал, поднес два или три полуавтомата, спросил меня: «Как стрелять?» — я приоткрыл рот, но у меня кровь изо рта и из носа. Махнул я рукой. Он начал искать индивидуальный пакет, я отмахнулся: «Не нужно!» — и сказал:
«Подожги дом!»
В том доме, налево, я заметил, сидят пулеметчики, бьют по нашим. Мощенко сразу забрал мой автомат, пошел, закричал, что там много пулеметов (три пулемета там было), спросил политрука Азарова и поджег дом.
Я лежал, любовался.
После, когда они стали продвигаться, Азаров меня зовет: не знал, что я ранен. Я только рукой махнул. Глаза закрывались, но, чтобы не потерять сознания, я смотрел на горящий дом, отвлекаясь...
(Здесь Цыбенко умолчал о том, что, когда Азаров, узнав о его ранении, велел ему пробираться в тыл, Цыбенко поднялся и, вместо того чтобы двигаться в тыл, пополз вперед и сам принял участие в поджоге дома, в котором было три вражеских пулемета. И только после того, как пулеметы были уничтожены, а Азаров и Мощенко устремились дальше вперед, Цыбенко угомонился, стал «любоваться пожаром». Об этом поступке Цыбенко мне позже рассказали другие участники боя, свидетели этого дела.)
—...Пролежал долго, — продолжает Цыбенко, —, услыхал крик стонущего — моего бойца Курмака. Он был ранен в руку. Я заругался:
«Чего ты орешь?»
«Ранен!»
«Пойди сюда. Садись».
Он подсел рядом и спрашивает меня:
«Тоже ранен?»
«Да».
«Ну и хорошо!» — сказал он с облегчением.
Я стал его просить, чтоб он меня не бросал: растерян он был, успокоил я его, все объяснил в подробностях: «Пойдешь отдохнешь, пришлешь санитаров!» И как идти, и куда... Меня трусило. Сам снял с себя китель, гимнастерку, передал китель ему:
«Надень! А мне оставь шинель, потому что мне холодно будет».
Он дал.
«Ну, а теперь иди!»
Только он ушел — я сижу в тельняшке, выделяюсь, заметный, — меня обстреливать стали. Ну, думаю, сейчас добьет! На корточки, потянулся к шинели. Не могу сначала достать, потом все же дотянулся. Мины сильно вокруг рвались. Я лег в воронку из-под мины, с водой, и лежал, пока не кончился обстрел, накрытый шинелью. И потом отполз, встал, почувствовал, что могу держаться на ногах, стал искать свою шинель — осталась она неподалеку — и противогаз. В противогазе фотокарточка жены и дочери и список бойцов с домашними адресами. Семья моя в оккупированных местах сейчас, не знаю, что с нею, только эти карточки были у меня... Не хватило сил. Снова начался обстрел из автоматов. Стал я продвигаться к санчасти. Во время продвижения темнело в глазах. Присел. Подошли ко мне связисты. Говорю им:
«Иду, иду, да все не дойду!»
Отвечает один:
«Да не так близко! Я уже третью катушку мотаю!»
Посоветовали идти по их проводу.
Приподнялся, пошел по проводу, по кустам, но бросил, стал припоминать утреннее продвижение, чтоб напрямик пойти, и пошел. Дошел до первого места расположения, свернул к телефонной линии — там ров с водою выше колен. Я по рву, по воде, шел, предохраняясь от обстрела автоматчиков. Дошел до первой линии окопов. Ноги стали запутываться. Вышел, лег на холмике. Никого не видел. Услыхал голос товарища Гутенберга, бойца, который закричал:
«Передайте Шурыгину, что Цыбенко пришел, сильно ранен, наверное скоро помрет!»
Глаза у меня были закрыты... Тут подошел ко мне боец Шамрыха и кто-то еще — по голосу их узнал. Я сказал:
«Жив!»
«Нести?»
«Не надо, сам пойду!»
Сам поднялся и ушел в сопровождении Шамрыхи.
Метров пять-шесть — во рву встретилась санитарка Аня Дунаева, Я ей:
«Ну вот и я! А ты говорила, что я не приду!»
И все они пошли вперед, а я в сопровождении Шамрыхи метров сорок по рву дальше.
Стали перебираться через железную дорогу к санчасти. Только перешли — обстрел из автоматов. Шамрыха сразу упал, кричит: «Ложись!» А я чувствую, что мне ложиться нельзя на ребра поломанные. Сел на корточки, потом все же лег на грудь. И снова встал, пошел. Шамрыха поднялся, побежал за мной, хотя еще стреляли.
Пришли мы в санчасть. Врач сделал мне перевязку — и на матрац в другую комнату. Часа в два — в три дня это было. Вскорости меня на автобус — и в Дибуны, где первая обработка раны. Как тяжелораненого, меня в первую очередь. Так думали, как бы я не умер, не дав сведений о себе, думали, я говорить не могу. А я рассказал вполвздоха адрес и все о себе. И как записали, сестры хотели меня на носилках нести. Но я тяжелый для них. Пошли они за санитаром. А я сам встал, и прошел в операционную, и сел на операционный стол. И сам лег, потому что мне казалось больнее, когда меня трогали.
Было восемь пуль. В левом боку шесть прострелов и в правом бедре два. Все шесть навылет, ив бедре одна навылет, вторую вынули. Перебиты три ребра — восьмое, девятое, десятое — и пробито легкое. Говорю врачу:
«Он мне от всей души дал!»
Операции без наркоза. Я ругался: обрезали, обрывали там. И опять встал. Мне, сидячему на операционном столе, сделали перевязку бока. Когда надо было на бедре, мне предложили лечь. Я отказался, встал на ноги, сказал, чтоб стоя. Врач:
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |