1 июля
«...Внимание, внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Сегодня в 7 часов 20 минут самолетом противника сброшены две фугасные бомбы на Лежневой улице. Имеются убитые и раненые. Наши самолеты преследуют противника!..»
Это — первый налет на Петрозаводск. Спал в своем номере гостиницы. Проснулся от прикосновения к плечу, меня будил сожитель — капитан инженерных войск:
— Вставайте, воздушная тревога! Вставать не хотелось.
— Посплю еще, ерунда! — ответил я, но в комнату постучала взволнованная дежурная:
— Вставайте, вставайте, скорее в газоубежище, уже бомбы бросают, видно пожар!
Пришлось одеваться. Стал рассуждать с капитаном: сначала они будут стремиться к вокзалу, потом — к Онежскому заводу, наша очередь далекая, за это время их собьют или выгонят. Чувства тревожности никакого. Неторопливо оделся, зашел к Друзину и Холопову, был с ними. Холопов проснулся от взрыва бомбы и гула взмывшего самолета. Уже после этого радиорупор захлебнулся: «Воздушная тревога, воздушная тревога!..»
...Женщина, с тремя детьми, посреди улицы смотрит на небо, где вспухают облачка — разрывы зениток. Мимо проносятся автомобили. Женщина так заинтересована, что стоит, не замечая окружающего, пока до ее сознания не доходят голоса, зовущие ее к дверям гостиницы...
В редакции принял телефонограмму: «1 июля наряд в составе младшего сержанта Агафонова, пограничников Колончакова и Гончарова наблюдал за местностью у границы. Внезапно на пограничников напали сорок два белофинна, которые стали их окружать, убили розыскную собаку. Пограничники смело вступили в бой. Атака была отбита. Агафонова ранили в голову и в ногу. Пограничники вышли из окружения и принесли на заставу раненого товарища...»
В телефонограмме далее сообщается о нападении, совершенном сегодня белофиннами на боевое охранение заставы лейтенанта Тишина, и об утреннем налете одиннадцати бомбардировщиков, а затем нападении танков и усиленного батальона финнов на заставу старшего лейтенанта Журиха. Сидя в капонирах, пограничники заставы два часа сдерживали противника, «хотя он выпустил 80 снарядов», а затем отошли. Последние слова телефонограммы: «Бой продолжается. Пограничники всюду отбивают нападение врага»,
По-видимому, это еще только отдельные разведывательные действия врага. Но ясно: не сегодня-завтра крупные события начнутся и здесь, на севере!{3}
3 июля
Утром перед микрофоном говорил Сталин. В городе нет человека, который его не слышал бы. Я пришел в комнату, где жены ушедших на фронт командиров собрались, чтобы поделиться своими чувствами. И когда все высказались и ушли, в комнате осталась одна, молчавшая до тех пор женщина, с легкой сединой в волосах, с очень строгими, испытующими глазами. Она назвалась Галиной Александровной, женой ушедшего на фронт майора: «А фамилия моя вам не нужна: таких, как я, женщин много».
— Вам, писателю, — сказала она, — я могла бы сегодня рассказать все о себе, то, что женщина способна рассказать только самым близким людям. Вас интересует, что в мои чувства внесла речь Сталина? Сначала скажу, что чувствовала я до этой речи...
Собеседница моя волновалась. Я понял, что ей нужно поделиться со мной своей взволнованностью. У нее слегка дрожали губы, а глаза выражали гнев. Она порывисто встала, потрясла руками, свела пальцы, словно наложив их на чье-то горло.
— За всю мою жизнь я не умертвила даже курицы. Но, клянусь вам, этими вот руками я задушу любого фашиста.
Она торопливо и откровенно рассказывала мне о себе:
— В первый день я подумала об отце. Он живет далеко отсюда, ему шестьдесят три года, он нетрудоспособен, Я спросила себя: «Мой долг — поехать к нему? Быть С ним?» Я люблю его. Но ответ пришел сам собой: я осталась здесь. Если б все в такой день поехали к своим родным, сколько тысяч людей заполнили бы поезда, нужные для военных? И еще: я здесь нужнее.
Она рассказала, как, отказавшись от зарплаты, пошла в госпиталь работать с утра до ночи, как организовала группу самозащиты, вступила в отряд доноров, стала инструктором ПВХО, призвала других женщин к дополнительной подписке на заем и свои облигации отдала в фонд обороны.
Вот, только что расставшись с нею, я записываю возможно точнее асе ею сказанное. Она говорила примерно так:
— Родина моя — весь Советский Союз. Но никогда я не забываю, что я русская. Русский народ дал моей Родине Пушкина и Суворова... И — понимаете меня? — я знаю, глубоко чувствую, что мы победим. Иначе не будет: как себя, знаю я мой народ!.. Все личное надо забыть? Нет, не так, это не то слово... личное не забывается. Я ощущаю это иначе: оно упало у меня куда-то глубоко. Я пронесу мою любовь к моему отцу, к мужу, к близким сквозь все это, она — как затаенная душевная боль. Ее чувствуешь, но на нее не обращаешь внимания, когда нужно работать. И чем больше работаешь, тем меньше эта боль ощущается. А работа у меня сейчас — одна: все, что только в моих силах, отдать моему народу! Ложась спать, я думаю: все-таки немало сделала я полезного за этот день! Но не надо, чтоб кто-нибудь говорил мне об этом. Теперь я вам скажу, что почувствовала я в речи Сталина. Когда он сказал: «Друзья мои...» Только вот эти два слова: «Друзья мои», — как самый близкий, родной человек. Так просто, как ласка доверившегося мне человека, прозвучали эти два слова. Я почувствовала: он говорит со мной, лично, дома, в моей семье! И ведь это почувствовали сотни миллионов людей одновременно!..
Галина Александровна продолжала:
— Все то, что сказал Сталин потом, мог сказать каждый из нас, если б умел с той же точностью выражать свои мысли... И надо быть безумцем, кретином, чтоб кинуться на наш народ, который так единодушен. Ведь это для всякого мыслящего человека безусловная очевидность. Нас нельзя победить, — победим мы!..
...В городе до вечера — митинги. Весь день оживление: организуются, проходят по улицам дружины народного ополчения. Сегодня в городе пойман крупный финский шпион.
7 июля
Получил первые письма. Наталья Ивановна вступила в народное ополчение. Приняли — машинисткой.
Когда я прощался с нею, она была очень спокойна, — у нее есть удивительное качество владеть собой именно тогда, когда людям свойственно показывать истинные, тревожащие их чувства.
11 июля
В редакцию приехали с границы батальонный комиссар Е. А. Фридман и старший политрук М. П. Воловик, подробно рассказали о бое пограничников с финнами, 5 июля, силою до полка, противник попытался углубиться в наш тыл. Бой длился двое суток. Нападение отражено, противник потерял убитыми до 350 солдат и офицеров.
13 июля
Был в госпитале. Вчера неожиданно привезли первых 140 раненых. Среди раненых — одна женщина, сандружинница, Надежда Петровна Яковлева. Ее рассказ. Позавчера ехала из Суоярви в кузове грузовика, вместе с четырьмя девушками. Все в белых платьях, мирные, безоружные. Два вражеских самолета-истребителя налетели из-за леса. Н. П. Яковлева и все девушки спрыгнули, пытались убежать в лес. Истребители кружили, гоняясь за ними на бреющем, старались расстрелять их из пулеметов. Девушки спаслись в лесу, Н. П. Яковлева ранена в голову... За день до того муж Яковлевой, военфельдшер убит в лесу: группа финских диверсантов окружила землянку медсанбата, забросала ее гранатами.
17 июля
Последние два дня в Петрозаводске чувствуется напряжение. Снова начались воздушные тревоги, отложенная было эвакуация детей внезапно и быстро проводится;, эвакуируют также многих женщин. В город втянулись, толпы; беженцев из прифронтовых районов. Тыловое
ополчение пущено в действие: роют за городом окопы, дружины уезжают на автобусах и грузовиках...
Положение на Западном фронте внушает всем тревогу. Псковское направление... Порховское направление... Это значит — немцы рвутся к Ленинграду! А настроение у всех таково: «Когда же наконец мы дадим сокрушительный отпор и начнем энергично наступать?» Все ждут этого контрнаступления...
Ничего не известно о судьбе Минска, Риги, Эстонии...
Из Петрозаводска нас, писателей, никуда не посылают, на просьбы редактор мягко отвечает отказом: «Приказа не было!»
21 июля
Ночью — бомбежка, пожары, сгорело восемь домов, сбито два вражеских самолета.
Ночь на 24 июля
Сегодня во время моего дежурства в редакцию явился начальник политотдела. Я тут же шепнул редактору:
— Выясните окончательно вопрос о нас: можно ли нам ехать на передовые?
Степанов спросил.
— Да, конечно, посылайте! — ответил начальник политотдела. — На Ухту пошлите!
И сразу же после его ухода мы «разобрали направления».
Я выбрал Ухту, Холопов — Реболу, Друзину досталось Олонецкое направление. Владимирова редактор оставил при себе — сатира и юмор газете нужны ежедневно.
В Петрозаводске сейчас и Б. Лихарев, приехавший от фронтовой газеты, — он тоже едет на передовые.
В сводке впервые появилось Петрозаводское направление. Тяжелое положение в районе Вяртсила — Питкяранта — Салми. Отряды финских велосипедистов. «Кукушки». Группы диверсантов, прорывающиеся лесами к нам в тылы. На одном из участков — расширяющийся финский прорыв...
Республиканский ТАСС сообщает, что было еще два налета на Москву, третий — сегодня
Глава вторая.
На дальних подступах
25 июля — 13 августа 1941 г.
Ухта. 7-я армия
Я тогда еще не знал, не думал, что эти события в далеких карельских лесах имеют прямое отношение к Ленинграду. А между тем...
«...Не лучше было положение 3-го финского армейского корпуса, наступавшего на Лоухи и Кемь... он не продвинулся дальше Кестеньги и Ухты...
...отдельная «Карельская армия», которой командовал начальник генерального штаба, в составе пяти пехотных дивизий, двух егерских бригад и одной кавалерийской бригады, должна была продвинуться севернее Ладожского озера, к Онежскому озеру, с тем чтобы впоследствии наступать между озерами к реке Свирь и с этого рубежа принять участие в общем наступлении на Ленинград...» {4}
25 июля.
На борту бомбардировщика
Летим в Ухту. Гидросамолет — морской бомбардировщик ближнего действия — стоит на воде. Отсюда, из Петрозаводска, на северо-запад, до Ухты, — четыреста километров.
В районе Ухты, держа фронт протяженностью километров в полтораста, сражаются с врагом, имеющим чуть ли не десятикратный перевес в силах, 54-я стрелковая дивизия (без одного полка, выделенного ею на участок Реболы) да небольшой отряд пограничников. Только ниточкой шоссейной дороги, протянутой сквозь гигантский лесной массив, дивизия связана с нашим тылом — ближайшей железнодорожной станцией Кемь. От Ухты до Кеми по шоссе — двести километров!
15 часов.
Выходим в полет. Пилот — Евстигнеев, бортмеханик — Титов. Идем без сопровождения, но авось «мессершмитты» не встретятся! Как всегда в самолете, по карте, компасу и часам слежу за маршрутом, наблюдаю все, что внизу. Мой спутник, политрук Михайлов из нашей армейской газеты, пытается задремать.
16 часов.
Прошли Паданы у Сегозера.
16 часов 15 минут.
Слева виден большой пожар, несколько очагов, — горит Калган?
16 часов 30 минут.
Слева горит лес. Внизу — война. Дым заволакивает видимость под нами на минуту, на две. Теперь идем над болотами, пройдя левее Ругозеро.
17 часов 15 минут.
Идем левее озера Нижнее Куйто. Справа по носу, за озером, — большой пожар. Не Нурмилакша ли горит? Летим на озеро Среднее Куйто, справа на его берегу видна дорога. Приближаемся к Ухте. Просеки.
17 часов 27 минут.
Вираж, сбавили газ, выключили мотор. Идем на посадку. Вода. Пена плещет мимо иллюминаторов, очень красиво!
...Моторный катер. Дежурный пункта ВНОС:
— Мы уже было хотели выслать самолеты, обстрелять вас, потому что в одном из пунктов ваш самолет приняли за вражеский, минут двадцать было такое положение. Еще несколько минут — и вас «встретили» бы!..
Любезно благодарим его!
Деревянная Ухта. Попутный грузовик. Штаб 54-й дивизии. Землянка дивизионной газеты. К ночи написал статью. Лес, лес, лес...
26 июля.
В штабе 54-й дивизии
Стройный сосновый лес. Еще недавно он был девственным, в нем бродило зверье, в хвое, во мху прокладывало к озеру тоненькие, не трогающие песчаной почвы тропинки, заметные только глазу опытного охотника. Тишина стояла в лесу, с ветки на ветку перелетали, щебеча и переливаясь певучими голосами, птицы. Куковала настоящая кукушка. Захаживал сюда из чащи ленивый медведь. Здесь, вероятно, между стволами высоких сосен, для него было слишком сквозисто. Не нравилось ему, уходил...
Недавно сюда пришли люди, одетые, как и лес, в зеленый цвет. И расположились так, чтоб ни издали, ни сверху никто не подумал, что здесь живут люди. Птицы и звери исчезли. Словно омертвел без них лес, только северное летнее солнце по-прежнему кладет на него свои косые розовые лучи, и они теряются в густых кронах. Под этими кронами вижу я пред собою сейчас искусственно всаженные в мох среди сосен иссохшие бурые елки, осыпающие хвою при первом прикосновении. То там, то здесь шалаши из ветвей, похожие на чукотские чумы. И бугры землянок, раскинутых далеко одна от другой, светлеющих нутряною землей, вывороченной наружу. И еще кое-где маленькие окопы, окопчики, норы, ямы, — они пусты, но в них можно будет залечь, встречая врага, если он подкрадется. Трава, нежный мох — весь зеленый покров земли измят, придавлен, запятнан бумажками, щепками, всяким мусором, а кое-где исчез вовсе, потому что его начисто вытоптали люди, истерли колеса машин. Эти машины стоят врозь, в одиночку, и каждая из них спрятана — то в шалаше, под нарубленными ветвями, то под зелеными тентами или сетями, каждая обсажена мертвыми елками. Вот грузовики с наваленными на них патронными ящиками, вот «эмочки», превращенные в жилье, измазанные разными красками так, чтобы их можно было принять за лесных зверей. Вот броневик, чуть высунувший из ветвей свою пушку, вот счетверенный зенитный пулемет на грузовике, то и дело надрывающийся от стукотни, бьющий по летящим бомбардировщикам. Финны этот пулемет прозвали пилой — он и впрямь спиливает деревья и головы, когда ему приходится заниматься отражением наземных атак...
Идешь по лесу — видно всегда одну-две машины, одну-две землянки; кажется, они попали сюда случайно, лес пуст. Но сколько б ни шел — все то же, и понимаешь: лес насыщен людьми и оружием и всяким военным добром. Все это рассредоточено и замаскировано. Вот два слова, имеющие здесь сейчас первенствующее значение...
Ночью было совещание о полосах для газет. Обещал, выехав на передовую, сделать полосу о связистах.
И параллельно с основной работой писать в «дивизионку» обо всем прочем.
Здесь спят не раздеваясь. Спать почти не пришлось. В землянке на нарах было тесно, как и везде в землянках; одолевают лесные, песчаные или черт их знает какие, — болотные, что ли, — блохи.
Получил пистолет ТТ и две ручные гранаты. Брожу по лесу, полному грузовиков, землянок, складов, имущества. Несколько блиндажей обведены колючей проволокою, прикрыты насаженными елками.
Среди высоких сосен — голубой, роскошный ленинградский автобус. Стоит он, тяжело вдавив свои шины в сероватый мох. Ягоды голубицы выглядывают из-под колес. Срубленные ветки сосен своей зеленой хвоей обхватывают автобус со всех сторон, прячут его от взоров.. Зеркальные окна затянуты плотной бумагой. А внутри автобуса — карты, ящики, оружие, бумаги, чертежная доска на спинках двух кресел, шинели, амуниция, чемоданы и котелки. Дверь, через которую полагалось входить на городских остановках, наглухо закрыта, пространство между задней скамейкой и сиденьем неведомого в здешних лесах кондуктора занято большим ящиком. На ящике — два чемодана, зеленая каска, стопка патронов и пишущая машинка, на которой я в данный момент пишу.
Два командира играют в шахматы. Третий входит через переднюю дверь, стягивает с себя мокрую плащ-палатку — в лесу дождь.
Собрался в путь на передовую линию, облегчил рюкзак, оставил даже противогаз, надеясь, что финны пока газов применять не станут (так как почти все финские солдаты не имеют противогазов).
В столовой — несколько столиков среди леса, замаскированных натянутой сверху сеткой с кусками зеленых тряпиц, — нашлись попутчики: председатель трибунала, прокурор и другие. В их распоряжении есть «эмка», но они предпочитают в этих «запертых коробках» не ехать, — лучше на грузовике, потому что лес полон «кукушек».
26 июля.
Перед полночью. В роте связи
В 17 часов 30 минут выехали, с шофером нас одиннадцать человек. Дорога простреливается, потому поехали бешеным ходом. В пути — отдельные повозки, телеги, изредка встречные и попутные грузовики, небольшие группы бойцов, идущих к передовой линии. Броневичок, из которого выскочил и пересел к нам старший политрук, артиллерист. Через несколько километров он соскочил, побежал в лес — «поднять девяносто человек народного ополчения», дожидавшихся его там.
У самой дороги во многих местах огромные воронки — позавчера бомбили 250-килограммовыми.
К месту назначения — КП командира дивизии — проехали благополучно. Здесь, в лесу, у землянки, — сидящий на пеньке командир дивизии, генерал-майор, его комиссар, несколько оперативников. Генерал-майор предложил мне чаю, но я, поблагодарив, отказался, торопясь в нужную мне телефонно-кабельную роту связи.
Вскоре, пройдя по дороге километра два или три, миновав КП 81-го стрелкового полка (и узнав там обстановку у его командира, подполковника Державина), я нашел эту роту на прогалинке, заросшей кустами, в высоком сосновом лесу.
Расположился на мху, сначала с командиром роты, лейтенантом Пуняковым, затем с политруком Ханаевым и, наконец, за ведерком принесенного мне чая, с бойцами, записывая рассказы то одного из них, то другого...
Интереснее всех здесь, пожалуй, политрук роты Дмитрий Александрович Ханаев. Широколицый, коренастый, крепкий, с задумчивыми глазами, он очень сдержан, точен в словах, скромен. В прошлой войне — сапер, награжденный Красной Звездою, человек, по общему признанию, бесстрашный, дело свое он любит и хорошо знает, но о себе не рассказывает, а о делах бойцов своих говорит охотно, с подробностями, рисуя в моей тетради схемы боев, давая о них ясное представление... Заметно, что бойцы любят и уважают его. «Где Ханаев, там и победа!» — сказал мне один из них, и это потому, что во всех трудных случаях, как я узнал от бойцов, Ханаев каждому из них сам приходит на помощь и первым всегда идет туда, где оказывается всего опаснее...
А таких случаев было уже немало. Смотать два километра кабеля в горящем, подожженном врагом лесу, навести три километра связи, двигаясь бегом, вместе с контратакующей, азартно наступающей пехотой, отстоять штаб 81-го стрелкового полка при внезапном нападении на него группы финнов, спасти документы опергруппы дивизии при столь же внезапном ночном налете врага на КП дивизии... За две недели войны на этом участке фронта у Ханаева уже немало заслуг.
81-й стрелковый полк (подполковника Державина), 118-й стрелковый полк и поддерживающий их 86-й конно-артиллерийский полк вместе с Ухтинским погранотрядом каждый день ведут серьезные бои. Первым испытанием для 81-го полка был бой 4 июля. Сформированный под командою помначштаба полка Подузова отряд в триста человек получил задачу внезапным налетом уничтожить противника (больше батальона), засевшего в 16 километрах за Бойницей, на высоте 240, и готовившегося оттуда начать наступление. Бой длился три часа, и наступление врага Подузов сорвал. Последний крупный бой был три дня назад — 24 июля. Противник тогда окружил было часть 2-го батальона, 9-ю роту и три взвода других рот полка. При поддержке своих соседей все эти подразделения вышли из окружения, впрочем потеряв четыре пушки, боеприпасы и часть раненых...
Позавчера, вчера и сегодня «битвы поле роковое» вспыхивает то здесь, то там. Наши части дерутся стойко, нам трудно, нас мало, но оборону мы держим и отступаем только по приказу и только там, где создается угроза полного окружения.
Весь вечер время от времени раздаются где-то совсем близко отдельные выстрелы. Вот очередь финского пулемета, вот разрыв мины. Слышится беспрестанный треск падающих деревьев — лес за дорогою горит, воздух насыщен едким и густым дымом. Лесные пожары пылают повсюду. Дым щекочет глаза, сушит горло. Изредка доносится гул артиллерии и сразу смолкает. У всех чувствуется стремление быть готовыми ежеминутно. Враг может напасть внезапно, с любой стороны.
...Плащ-палатка, подвешенная за два угла к веткам дерева, чтобы дать мне тень, давно уже не нужна. Северная зыбкая, белесая ночь подкралась к нам незаметно, налила собою чашу леса. Мох, на котором расположились мы, чуть-чуть увлажнился, стал мягче. Ведерко чаю давно выпито. Лес затих, артиллерийская стрельба прекратилась. Пулеметы, стрекотавшие где-то поблизости, приумолкли. Маленькая группа связистов отдыхает...
Ночь на 27 июля
Размотав скатку шинели и надев ее в рукава, спал на подостланной плащ-палатке, рядом с Ханаевым, приткнувшись головой к трухлявому дереву. Вместо подушки — две ручные гранаты. Спал недолго... Сейчас 2 часа ночи. Сырость. Становится холодно. Белесая ночная мгла, уплотненная едким дымом от недалекого лесного пожара, висит на деревьях соснового леса. Очертания тонких ветвей причудливы, изящны, словно выгравированы на этом густом, висящем плотною массой фоне... Под боком полуавтомат Пунякова, сам Пуняков что-то пишет всю ночь в автомобиле радиостанции.
...Снова качается над лесом тяжелый гул артиллерии. То тут, то там пощелкивают отдельные выстрелы. Поблизости, в березовом шалаше, пофыркивает замаскированная лошадь, участница прошлой войны, единственная уцелевшая из шестидесяти лошадей, бывших в той войне ее соратницами. Теперь у нее соратницы новые...
— В работе связистов, — тихо, устремив глаза к небу, говорит проснувшийся политрук Ханаев, — есть три характерные особенности. В отличие от стрелковых частей, мы действуем в одиночку, а не группами. Кроме того, мы действуем с тяжелой катушкой, а не только с винтовкой. Наконец, проходя или перебегая по лесу, мы смотрим не в стороны, а наверх: прежде всего нам надо следить за проводом, обращать внимание на прочее нам часто нет времени... Эти особенности требуют от связистов-телефонистов особого развития некоторых боевых качеств — сметливости, решительности, умения ориентироваться и прежде всего самостоятельности в принятии быстрых решений...
...По лесу прокатывается еще одна тяжелая волна артиллерийского гула. И, нарушив задушевный наш разговор, из автомобиля радиостанции, превращенного в причудливый куст, выпрыгивает лейтенант Пуняков,
— Мальцев! Товарищ Мальцев!.. Вставай! Повреждение линии «бронза-один»!..
В десяти метрах от нас мгновенно вскакивает проснувшийся боец:
— Есть, товарищ лейтенант! Иду исправлять!..
И, как лесная тень, он истаивает в белесоватом сумраке, среди деревьев.
Группы фашистов в необъятном лесу ходят по нашим тылам. Если в руки врага попадается наш боец, враг пытает его, выкалывает ему глаза, выжигает на груди звезды, выламывает зубы и руки, зверски издевается над своей жертвой. Сколько изувеченных трупов наших бойцов уже найдено в этом лесу! Ходить по лесу в одиночку опасно.
Но где-то оборван провод. Может быть, его перервал снаряд? Может быть, щипцами его перекусил враг?.. Все может быть в бесконечном, на сотни километров раскинувшемся лесу!..
...Я уже в автомобиле-радиостанции, сижу рядом с лейтенантом Пуняковым. Ждем. Молчим. Тишина. Пуняков прижимает к уху трубку телефонного аппарата. Радист Коновалов дежурит у рации. Окна в машине открыты. Чуть шелестя, под легким ветерком покачиваются верхушки могучих сосен.
Возникнув в необъятной выси, внезапно нарастает угрожающий гул: мы узнаем врага по звуку, по его воздушной походке. Летит «мессершмитт», за ним мчатся три звена «юнкерсов».
— Воздух! — слышится в лесу предупреждающая команда, и среди сосен тишина еще более напряжена, но чувствуется — люди в шинелях проснулись, не спят.
Конечно, лес сверху кажется безлюдным и диким, враг не может ничего видеть, но он, должно быть, хорошо знает о нас: здесь, в этом квадрате, на карте его ведущего штурмана находится нащупанный разведкой КП нашего полка. Первые бомбы ложатся еще далеко от нас... Выскочить из машины? Но Пуняков и Коновалов не шевельнулись. Будь что будет — не шевельнусь и я...
...Визг, грохот, гул. Рвутся тяжелые бомбы... Машина качается. Расщепленные сосны, камни, земля летят высоко над лесом, рушатся на зеленые ветви, ломая их... Ближайшие деревья покрываются серым налетом пыли. От вспышек — или от пыли? — резь в глазах.
— Воздух! — повторяет снизу, из-под куста, начальник станции, сержант Алексеенко.
Радист Коновалов почти весело (именно весело! — это, конечно, от возбуждения) откликается:
— Да еще какой тяжелый воздух, товарищ сержант! Фашистом воняет!
Странный, едкий запах взрывных газов ощущаю и я.
Радист Коновалов ни на секунду не отрывается от ключа. Его рука не дрожит, лицо спокойно. Он углублен в работу, и непосредственная опасность на него не действует...
...Рев моторов усиливается. Делают второй заход; вокруг надрываются — зенитки, — полосуя бледное небо трассами. Но черные тяжелые крылья, нависая низко над нами, проходят издевательски неторопливо.
...Бомбы! Взрываются неподалеку от радиостанции. Машина раскачивается на рессорах, как детская коляска. Ломается лес. Шуршит опадающая земля. Между каждым из взрывов в коротких паузах тишины чуть слышно легонькое, задорное неторопливое потрескивание ключа.
Точное донесение Коновалова уже ловят другие радисты, и мы знаем: там где-то, вдали, взмывают в небо наши «ястребки». Чуя приближение истребителей, вражеские самолеты наспех — уже поодаль от нас — сбрасывают последние бомбы и скрываются...
...Первое впечатление: у нас тут все разгромлено. Но бойцы и сержанты садятся, сворачивают цигарки, перекликаются... Столько было шуму, а потерь у нас, оказывается, нет... Все бомбы, по-видимому, легли в пустой лес...
Только теперь радист Коновалов закуривает первую папиросу. Докурив ее, лезет на машину, чтобы счистить веником накиданные, взрывами щепки и землю...
Ясный голос на проводе «бронза-один»:
— Товарищ лейтенант! Я — Мальцев... Я — Мальцев... Слышите меня хорошо? __
— Хорошо! — сурово отвечает Пуняков, но в глазах его, когда он подмигнул мне, радостный огонек...
— Иду проверять линию дальше, — слышен мне голос Мальцева. — Тут гости пришли... Наши им угощение готовят.
Гляжу на часы — после ухода Мальцева прошло сорок минут.
«Гости»? Ах вот оно что! Значит, и воздушный и артиллерийский налеты не случайное происшествие в этой призрачной, длинной ночи!
Мне интересно знать обстановку. Пуняков советует пройти по проводу «бронза-один» в землянку начальника связи полка, Галактионова…
…Пройдя по лесу метров триста, вдоль провода «бронза-один», я подошел сюда, где этот провод кончается, — к замаскированной мхом землянке, вошел в нее, миновав уже знакомого мне часового.
— «Дон»...»Дон»...»Дон»... Я — «Дон», «Дон», «Дон»! — в темноте землянки колокольным звоном разносится спокойный, металлический голос Галактионова. — Я — «Дон»... Это что? «Печора»?
Знаком я и с ним — вечером разговаривали, — с рыжеволосым, загорелым старшим лейтенантом Иваном Ивановичем Галактионовым. Он среднего роста, у него красивое, с правильными чертами лицо, на его гимнастерке медаль «За отвагу», полученная в этих же лесах в сороковом году...
Над всунутой между неокоренными бревнами дощечкой мигает огарок свечи. На нарах впритык, тесно прижимаясь друг к другу, спят люди в шинелях. Снаружи доносится тяжкий удар, рядом шуршит осыпающийся сухой песок. Но люди не просыпаются — привыкли. Снова удар, удар... Я удачно, как угадал, прошел за несколько минут до них. И сразу где-то подальше каскад разрывов; глухой звук — это артиллерийский снаряд; надсадисто хлопающий — мина из финского миномета. И выстрелы, — это бьют наши. И, словно перечеркивая все эти звуки, четкий, как сплошные тире морзянки, треск пулеметов...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |