— Знаю, поздравляю тебя.
— А ты откуда знаешь?
— Сорока на хвосте...
— Короче — тебе чего?
— Я хотел бы увидеть тебя, сказать пару слов.
— Набор твоих слов тебе хорошо известен.
Я буквально вижу: она закрывает трубку и что-то говорит в сторону. Приглушенный смех.
— Хотя ладно. Поднимись через часик. И смотри — без эксцессов, а то...
— Я буду пай-мальчиком, — по-собачьи взвизгиваю я. Визг тонет в разрывах коротких гудков — Оля повесила трубку.
Ночь. На забытой могиле замерзает собака. Ей уже почти не холодно, ей почти тепло. Она видит чудные собачье сны: ароматная, еще горячая кость и ласковый хозяин.
...Метель тихонько заносит собачий труп на забытой могиле. А может, это моя могила? Хотя, что нам оттуда видно?..
Из-за двери слышится музыка, голоса. А перед дверью стою я, сжимая в смерзшемся кулаке дешевое колечко. Робко звоню. Голоса стихают, солнышко глазка затемняется и — снова приглушенно — «он». И в тот же момент за дверью раздается дружный смех десятка голосов. Один из них хриплый, канягинский. За что, Господи? Слышатся неторопливые шаги. Дверь открывает Виталий Леонидович.
— Что вам угодно, молодой человек? — из-за его спины выглядывают веселые лица гостей.
— Я... я хотел бы увидеть Олю и пода...
В глазах тестя вспыхивает нескрываемое торжество:
— А она вас видеть не желает! — и он картинно захлопывает дверь перед моим носом. Гомерический хохот и восклицание: «Браво, папа!»
Сжимаю веки, сжимаю кулаки... Еще несколько секунд стою у захлопнутой двери, ожидая неизвестно чего. Как я устал... На негнущихся ногах спускаюсь вниз. Рука сама собой разжимается и кольцо падает в сугроб.
Иду по темной пустынной дороге и плачу.
Так или иначе, но Алика собрали. По частям, с трудом, но выходили и собрали. Несомненно, это оказалось значительной победой отечественной медицины. Не важно, что при сборке где-то потерялись два сантиметра правой ноги и теперь он будет всю жизнь хромать — Вендров вышел из больницы похожим на ангела. Кроткая улыбка, просветленные глаза... Такой вот, хромой ангел.
— Полежал бы ты с мое и осознал бы — мир прекрасен уже потому, что в нем существует прямохождение, — изрек он, выходя из замызганного вестибюля.
Вот это да, вот это перемены! Я промолчал, но в глубине души позавидовал — мне бы так прочистить каналы.
...Вендров вышел из больницы набитый идеями, мыслями, планами:
— Слушай, — втолковывал он мне, перекрикивая дребезжание трамвая, — ты согласен, что искусство...
— Принадлежит народу?
— Твоя шутка достойна Агасфера....Искусство вступило в новый этап своего развития. Оно находится на пути синтеза, слияния отдельных его видов в нечто единое, воздействующее на все органы нашего восприятия... нна талончик?.. пожалуйста... а возможности любого из них, взятого по отдельности, на исходе.
— Ну.
— У меня в эскулапнике было много времени поразмыслить. Странно — задумываться о своей дальнейшей судьбе начинаешь только лежа на больничной койке.
— Ну.
— И что я надумал: мы должны, обязаны создать творческое объединение, в котором равномерно будут представлены художники, поэты... возьмите талончик... музыканты. Станем все делать сообща, постепенно добиваясь цельности восприятия живописи, музыки, поэзии, света, документального фото и тому подобное.
— Ну, и что дальше?
— Дальше? Суп с котом! Дальше! Увидим. В любом случае — работа интересная, творческая...
— И трижды сделанная. Твое открытие старо, как шницель.
— Что значит шницель?! Что значит старо?! Ты пробовал? Ннет, и я ннет... передайте, пожалуйста... Короче — ты согласен?
— Ну, в принципе «да». Но мне хотелось бы узнать, как ты себе это представляешь? Э... Каков будет первый шаг?
— Об этом я тоже подумал. Первый шаг — вечер поэзии. Твоей поэзии.
— Чего?!! Ты с ума ссс...
— Нне спорь со мной! Я сказал — твоей. Простите, вы выходите?
После трамвайного совещания дни помчались, словно ошпаренные. Я занимался кадрами будущего объединения — вытаскивал из подвалов спивающихся музыкантов и художников, знакомился с фотографами, вникал в аппаратурные тонкости. И мог только поражаться энергии Алика, взявшего на себя неблагодарную задачу добиться официальной поддержки нашего начинания. Несмотря на приобретенную хромоту, он резво скакал по этажам различных ведомств, контор, убеждая, доказывая тупоумным людям за полированными столами свою правоту.
Постепенно идея экспериментального объединения захватила и меня. Дошло наконец, что со старым покончено, а впереди замаячили радужные высоты признания и славы. Но существовал еще один фактор, наверняка самый сильный, толкавший меня с неукротимостью дизельного локомотива — воспоминания о моем последнем визите к Оле. Кошмарный смех снова и снова перекатывался в голове, заставляя меня сжимать кулаки, кусать губы.
«Я им докажу!» — и сердце захлестывает злоба.
«Докажу» — сон шарахается прочь.
«ДОКАЖУ» — и я упрямо бреду по кривой раскисшей дороге — вперед — мимо знакомых и незнакомых лиц.
В конце концов нам удалось втиснуться в один из многочисленно-девственных Домов культуры, спровоцировав, тем самым, бурный приступ негодования обслуживающего персонала оного. Действительно, стерильный паркет после наших заседаний безжалостно вытаптывался, а из цветочных горшков разъяренные уборщицы вытряхивали груды окурков.
Однако никакие скандалы не могли испортить нашего настроения. Крохотная каморка, предоставленная нам во временное пользование, быстро превратилась в склад авангардистских полотен, сомнительного производства барабанов, других предметов совершенно неизвестного предназначения. Мы готовили революцию в искусстве, и первым шагом на этом пути должен стать вечер поэзии. Моей поэзии.
И тогда я впервые столкнулся с цензурой.
За несколько дней до вечера директор ДК просматривает мои стихи.
— ...Так-так, — рука в рыжей старческой гречке выбивает назойливую дробь.
— ...Мда, — тра-та-та, ра-та-та...
— ...Гм, — ра-та-та-та-та...
Я терпеливо жду. Какофония постепенно усиливается и, достигнув апогея, неожиданно обрывается:
— А как вы, собственно собираетесь это читать?
— Как... — я растерялся. — С выражением в голосе.
Директор смотрит на меня, словно на идиота, не спеша — и это особенно раздражает — приглаживает волосы.
— Но признайтесь, — рыжая рука плавно возвращается на стол, — ведь стихотворения не слишком сильные. Если честно... И ваш вечер...
Я взрываюсь:
— Яков Георгиевич! Коль мы вам не по нутру, скажите прямо! Намеки, паузы. Хотите — объединение уберется из ДК в течение двух часов. Но не мурыжьте! Сил нет.
— Не горячитесь, не горячитесь, — директор примирительно поднимает ладонь, — я просто высказал свое личное мнение. Мне тоже нравятся отдельные... Хотя в большинстве чересчур мрачно, озлобленно, что ли? Но я понимаю, — это свойственно молодости. Поиск своего места в жизни, столкновение с миром взрослых. Понимаю и, кстати, стараюсь помочь вашему объединению.
— Да, и спасибо вам за это. Мы прекрасно понимаем: вы пока единственный, кто согласился нас приютить. А что касательно мрака... Согласитесь, Яков Георгиевич, — крик тонущего человека не может быть связным, радостным, искрящимся рифмованной уверенностью в завтрашнем дне. Как вы считаете?
Искорка доверия мгновенно затухает в глазах собеседника.
— ...В общем, я прочел стихотворения, представленные на концерт, — руки теребят испечатанные страницы. — Вот. Вот это стихотворение вам читать не стоит, — он протягивает лист.
— Но в нем же нет ничего криминального!
— Вы его читать здесь не будете.
— Почему?!
— Потому что я ЗАПРЕЩАЮ его читать!
Революция — революцией, но, честно говоря, объединению ужасно не хватало квалифицированного совета, помощи, взгляда со стороны. И как раз в это время в нашу прискорбную Тмутаракань судьба забросила одного из корифеев столичного андерграунда.
Об этом человеке среди нас ходили легенды — как его травили, не давали выступать, как он бедствовал. Голос его, размотанный на сотнях километров магнитофонной пленки по всем уголкам Союза, повергая обывателей в шок; песни его знали все, кто думал иначе, нежели дикторы телевидения.
В общем, нам предоставилась великолепная возможность, упустить которую было бы слишком большим свинством, и мы с Аликом двинули в гостиницу.
Кумир нашей юности оказался невысоким мужчиной, с уже пробивающейся кое-где сединой, обрисовывающимся брюшком и в непременных черных очках. Едкий дым дешевых кубинских сигарет, звон пустых бутылок под ногами, кудахтанье незнакомой девицы — все это создавало тягостную атмосферу богемы, в которой не желал клеиться деловой разговор. Корифей был настолько увлечен своей, продолжавшейся уже полтора часа лекцией, что перевести разговор на интересующую нас тему оказалось абсолютно нереально. Зато мы щедро напичкивались подробностями столичных скандалов, нестиранным бельем других корифеев и разнообразнейшей дребеденью, наверняка припасенной им для подобных визитеров.
Мы, как и положено, чинно слушали, кивали головами, но внутри нас росло недоумение. Вот, напротив, сидит человек, чьи песни открыли нам иной мир, иную — голодную — философию. Он во плоти сидит перед нами, пьет водку с газированной водой (чтобы побольше разобрало), снисходит до разговора с нами, не слыша нас. Не слыша людей, для которых поет! И витиевато рассуждает о буддизме.
В конце концов Вендров не выдержал и напрямик спросил: не выступил ли бы он на открытии нашего объединения — несколько слов, две-три песни...
Корифей впервые за целый вечер проявил интерес к чужим словам. Не спеша выпил полстакана пузырящейся водки и неожиданно затвердевшим голосом произнес: «Сколько?» Мы смешались — и Алик, и я ждали другого ответа. Не обязательно положительного, но другого! А почему, собственно? Получилась неловкая пауза. Он, видимо, понял, что сказал нечто в другой тональности. Ерзнул, машинально снял темные очки, составлявшие неотъемлемую часть антуража. И мы увидели трезвые близко посаженные глаза: «Поймите меня верно, ребята...»
Уснувшая на тахте пьяная девица чмокнула губами и перевернулась на другой бок.
— Ну, Алик, как тебе?
— Кто, корифей?
— Он самый — корифей, Корифеюшко...
— Ннормальный мужик.
— Осудил бы хоть.
— Права такого не имею. Если бы нас в его колесо запустить, неизвестно, что бы мы запели.
— А я считаю, коль взялся...
— За грудь, говори что-нибудь!
— Коль взялся, то помни — на тебя люди смотрят. Ты для них пример, символ, да что угодно! Суть не в этом. Человек, несущий факел, освещает факелом прежде всего себя. А если этот, с позволения сказать, Прометей кривоног, брюхаст и пукает регулярно, то на свет идти и не захочется.
— А слабо тебе сообразить, что он не истукан, а человек? Нне понимаю, почему повелось: у людей, которые талантливее нас, мы выискиваем недостатки вдвойне усердней, стараясь талантливых приблизить... ннет — унизить — до общего уровня посредственностей.
— Ну вот, завелся...
— Да просто надоела подобная болтология! Воспользовавшись предложенной аллегорией, хочу поинтересоваться: тебе важнее, чтобы горел свет, или тебя тревожит, кто и как его держит? Лично мне важнее свет. А что вытворяет живой подсвечник, мне до лампочки. Вокруг вытворяют тоже самое, даже хуже, гораздо хуже... Только их в темноте не видно. Разлей, пожалуйста... И на свет не идут — страшно; слабо5 им выйти на свет и покорчиться. Лучше в темноте отсидеться — там все на ангелов похожи. И тыкать оттуда сподручней: «Вот у того, с факелом, бородавка на носу!» А право судить, мне кажется, надо завоевать сначала. Будет у тебя факел — яркий, беспощадный, чтобы все твое собственное уродство высветил, только тогда у тебя появится право судить об уродстве другого человека с факелом. Остается верить, что это право мы себе скоро завоюем. Что затрясся — о завтрашнем вспомнил?
— Лучше бы не вспоминал. Кхря-а... Теплая, сволочь. «Право»... тоже придумаешь...
— Нне нравится мне твое настроение — не боевое, Кхря-а!..
— Тебя бы на мое место. Факелы-шмакелы. Слушай, Алик, может того... пока не поздно... а?
— Ага. И снова вернемся в «Мясорубку», о самовыражении поболтаем, штаны попротираем. Ннадоел мне, сударь, ваш кухонный героизм. Трепаться все мастаки, а как до дела! Ннет уж, Кешенька, завтра твой вечер, афиши вывешены, люди подготовлены, а если, родненький, заартачишься — я тебя своими зубами...
— Глядя на твое лицо, готов поверить.
— Правильно, загрыз бы, чтобы мечту не гробил. Как дезертира — поставил бы к стенке и загрыз. Прозит. М-м-м, какой огурец!
— Соседка подбросила. Правда, хорош?
— Угу... И еще — старайся о завтрашнем не думать... совсем.
— А я и не думаю... не туши...
— Дурачина, радоваться надо: делом занялись, а не с мясорубочными молокососами околачиваемся. Даже выпить не с кем, бубнят о Блекморе, а книжек-то — ннетушки, книжек-то они в глаза не видели! Уродцы. Вспомнишь себя в эти годы... Хм... Нет, мы книжки читали.
— Да, в наше время все было по-другому. Не та нынче молодежь!
Мы с Аликом тупо пялимся друг на друга и... начинаем неудержимо хохотать.
— Ты куда? — от неожиданности сигарета вываливается из руки.
— Тоня ждет.
— Какая еще Тоня?! Та?!
— Где сумка?.. Угу.
— Алик, ты что — серьезно?
— Да ты не волнуйся, она с Олей уже не якшается.
— Дело не в этом... Впрочем, поступай как хочешь.
— Где кеды... напрасно ты так. Она славная. Ты просто не знаешь, какая она. Нна посошок? Нну не дуйся, дружище.
Вендров уходит, и я наконец понимаю, что остался СОВЕРШЕННО один.
Под утро я поймал себя на том, что сижу в сортире и внимательно читаю рулон туалетной бумаги.
Чистоплотная бабуля говорит внучеку: не трогай эту собаку, она грязная и лишайная. Проходит время, и подросшее дитя уже сам начинает ловить этих бездомных, грязных собак, вешать, обливать бензином и поджигать. А там, посмотришь, и до людей не далеко. И все ради чистоты — поголовной гигиены тела и духа в понимании бывшего внучека. В здоровом теле — здоровый дух.
Отрываю взгляд от сизого асфальта: ДК совсем рядом. Верный метод сократить путь — углубиться в свои мысли настолько, чтобы не замечать передвижения. И вдруг я увидел... или мне показалось?.. выходящую из дверей ДК знакомую нескладную фигуру. «Длинный?! Что ему-то надо здесь?!» Не по-доброму заухало в голове. Да нет, незачем ему тут появляться, этак до паранойи рукой подать.
Я прошмыгнул под очередным «Все на выборы» и сразу наткнулся на хмурого директора.
— Здравствуйте, Яков Георгиевич.
Он вяло ткнул в меня сырую ладонь:
— Сегодня?
— Сегодня.
Он что-то промычал и побрел прочь. Поднявшись в зал, я ужаснулся — ничего, совершенно ничего не было готово. Мне предоставилась удачная возможность отогнать мрачные мысли, и я с удвоенным рвением кинулся расставлять декорации. Постепенно подходили другие участники сегодняшнего действа: художники развешивали картины, звукооператоры настраивали микрофоны, прослушивали фонограммы. Прихромавший вскоре Вендров ограничился кивком и с ходу принялся за установку слайдопроектора. Интенсивная работа развернулась по всему фронту подготовки к экспериментальному представлению. И, по мере приближения семи часов, росла паника — «Не успеем, ребята!» Но чудом успели. А я мог констатировать, что сорвал голос.
Сидя в каптерке за сценой, я жрал сырые яйца, когда туда ворвался встревоженный Алик и сообщил, что публики фактически нет.
— Что значит «нет»?! — я едва не утонул в яйце.
— То, что слышал — нет!!! — потеряв самообладание, заорал Алик. — Человек сорок максимум!
Я возмущенно захрюкал.
— Я попытался выяснить, в чем дело, — продолжал Вендров, — только что пришла Тоня. Она сказала — афиш нигде нет, поснимали... Нно какого черта?! — это официальное мероприятие... Что ты бубнишь?!
— Дело в том, что, когда я утром подходил к ДК, мне показалось — из дверей вышел Длинный. Помнишь, я тебе рассказывал? Честно говоря, я подумал, что обознался. Но неужели они не побрезговали столь мелкой пакостью?..
— А почему бы и нет? Думаешь, вокруг джентльмены собрались? Официальных оснований для разгона нет. Пока. Вот и подгаживают. Курочка по зернышку клюет, а весь двор...
— Так что же делать, Алик?! Что делать?!!
— Не знаю.
Я очухался, когда Алик плеснул мне в лицо воду из стакана:
— Ннюня! Сопля! Марш на сцену! Человек шестьдесят наберется. Я пошел... Умыться не забудь.
Через несколько секунд я услышал многократно усиленный, приветливый голос Алика:
— Садитесь теснее, друзья, вас слишком много. Итак, мы начинаем наш вечер!
Алик умница.
Гулкие аплодисменты полупустого темного зала. Многоголовое чудовище, развалившись в десятках кресел, выжидательно наблюдает за каждым моим движением. Подхожу к микрофону, несколько мгновений унимаю крупную дрожь — «эх, плюнуть бы на все...» — и, не слыша собственного голоса, начинаю читать:
По скатам призрака-дворца
Промчался белый жеребец,
И лунной радугой сверкнула
Его упавшая подкова,
Но первый предрассветный блик
Рассыпал в брызги радость ночи,
А под ее обломками невольно
Копошились разбуженные люди.
Закрутилось.
Читаю:
Морщинистое яблоко любви...
Я, как Парис, средь трех богинь колеблюсь,
Существования разгадывая ребус:
Кто лучше — Я, Она или Они?
Морщинистое яблоко добра...
Я триединый сын, отец и дух,
Но озираюсь неуверенно вокруг:
Кто ласков — Я, Они или Она?
Морщинистое яблоко огня...
Я в одиночестве пью водку за троих,
Ища заветный просветленья миг:
Она... Они... А кто же я?
Лицо в морщинках, дикая усталость,
И мысли, как клопы, впились в мозги,
Змей-искуситель полон злобы и тоски,
А яблоко червивое осталось.
В глазах рябит от сумасшедшей пляски прожекторов и слайдов. Я чувствую, как по лицу стекает струйка пота, но почему-то стесняюсь ее вытереть. Зал настороженно молчит, и я продолжаю остервенело метать в него стихи. Но с каждым новым стихотворением у чудовища вырастают три новых — молчащих — головы.
Читаю:
Птица ползет по снегу
Не символ
Уже почти неживая
И крови нет на снегу
И не растопит корки полуостывшее тело.
Это не жалость
Это не символ
И я не верю, что она оживет
Если спрятать ее
Под теплую куртку
И где-то внутри, в темноте
Ненавижу себя
За неверие и неспособность
Подчиниться ненужному
Слабому
Птичьему голосу
Сердца.
Читаю: читаю, читаю, читаю, читаю, читаю.
Свет на столе неподвижен
Ползает по пластинке игла
Сползает по стенке стеклянного куба
Улитка.
Рыбы, вода и улитка
Тождественны слову «Аквариум»
На белом конверте пластинки.
Мальчик, сидящий в кресле,
Отождествляет себя с поющим.
Насекомое в январе.
Фонограмма! Не та фонограмма! Я бросаю на сидящего за магнитофоном Вендрова уничтожающие взгляды. Но он не смотрит на меня — только на Тоню, сидящую рядом с ним. Алик — дурак!
Читаю:
Искорежив бытие,
Замутил сознание —
Мучит по утрам меня
Жажда... сострадания.
Чтобы мягкое плечо
Ждало днем и ночью,
Лишь меня, лишь одного,
Позабыв о прочих.
Чтобы плакать в то плечо,
Не боясь бессилья,
И стыдливо в шкаф не прятать
Сломанные крылья.
Чтоб лаская то плечо,
Вновь набраться силы,
Снова встать, пойти вперед,
Не боясь могилы.
А коль сгину в битве я
Жутко-героической,
Надо мной склонилось бы
Заплаканное личико...
Жаждой мучимый ищу
Я к плечам отмычки,
Однако попадаются
Не плечи, а затычки!
«Напрасно старушка ждет сына домой!» — орал пьяный Ванька Самурайченко, гоняясь за старухой-матерью с топором...
Тьфу! лезет всякая бредятина в голову.
У меня расстройство желудка
И расстройство нервной системы —
Надоело бродить в одиночку
И решать идиотские схемы.
Я устал от сомнений душевных,
От стихов на тему любви,
Критиканы бездействию верны,
Вольнодумцы сидят взаперти.
Я устал до сердечной боли,
До бессильных рыданий в ночи,
До отсутствия силы и воли,
И мечты растерять все ключи.
Я устал без конца улыбаться,
Надоело страдать без причины,
Надоело и трезвость, и пьянство,
И пять миллиардов кретинов.
Вот возьму я дерьма полпуда
И размажу себе по роже —
Поцелуй-ка меня, Иуда,
И все остальные тоже!
— Ну что ж, наш вечер неуклонно приближается к концу, и я хочу прочесть вам... миниатюру... мой первый опыт в прозе; называется она «Обыкновенный фашизм».
Обыкновенный фашизм.
О чем думал каждый из них?.. Не знаю...
Кто-то был спокоен, кто-то плакал, кто-то старательно трамбовал мокрый песок, придавая яме форму правильного квадрата, другой же небрежно швырял землю, осыпая себя и других.
Они молчали. Только маленький хрупкий старичок что-то бормотал себе под нос.
Они... Каждый из них копал себе могилу.
Треск автоматной очереди, вспышки выхватывают застывшие синие лица в зале. Негромко звучит «Аве, Мария»; по экрану проползают слайды: десятки смерзшихся голых трупов, старуха, прижимающая к груди изуродованного мертвого ребенка, заключенный, бессильно повисший на электрической проволоке, гитлеровский офицер стреляет в затылок стоящему на коленях бритоголовому мужчине...
Свет, отталкиваясь от экрана, падает в партер, отражается в десятках пустых глаз. Какая-то девушка лижет мороженое. Да люди ли они — эти равнодушные, набившие рты мороженым, равнодушием, страхом существа?
Молчите? Прислушиваетесь? Что это там за червяк? Запрещаете?! Боитесь?! А я не боюсь:
МНЕ НАПЛЕВАТЬ, ЧТО БУДЕТ, ПОТОМУ ЧТО НИЧЕГО НЕ БЫЛО!
Кислая морда рассвета,
Солнце уныло встает,
Не жди похвалы и ответа —
Никто не одобрит твой взлет.
Кислая морда рассвета,
Груды свалявшихся тел...
Здравствуй, Страна Советов!
Встаю для бессмысленных дел.
Кислая морда рассвета,
Ночь уплывает вниз,
Как жизнь, пролетает лето,
А впереди — коммунизм.
Все. Вечер закончился. Я кланяюсь и быстро ухожу за кулисы. В зале царит тишина. Провал? Провал. Пятигорский. Пятипропастный.
За кулисами меня встречает разъяренный директор:
— Я же запретил вам читать это стихотворение! Из-за тебя, мерзавца... я еще не хочу в тюрягу!.. — я не подозревал, что работник культуры может так загнуть. —...вон из ДК! И ты, и дружки твои! Чтобы духу вашего не было, ясно?!
— Хорошо, — наконец-то я могу вытереть струйку пота, — нашего духа у вас не будет.
В здоровом теле — здоровый дух... Никого не дожидаясь, быстро надеваю куртку и выхожу. Мне было бы тяжело смотреть им в глаза.
— Так это из-за тебя сыр-бор разгорелся? — полная крашеная блондинка оторвалась от бумаг и посмотрела на сидящего перед ней угрявого хилого подростка. Тот промолчал.
— Что же ты, — вкрадчиво продолжила она, — хиппи, говоришь?
— Да, — тихо ответил подросток.
— А-а-а... ну-ну... Вишь, битлы отрастил. Волос долог — ум короток, слыхал? Приемник есть?
— Нет.
— А откуда, в таком случае, ты узнал о существовании... этих... хиппи? Рассказал кто-то, да?
— В книжке прочел.
— Не лги. Лгать нехорошо. Ты учишься в девятом классе, а ведешь себя, словно маленький. В милиции лгать не нужно — вранье никому не помогло. С кем ты дружишь?.. Ну ладно. Ты хоть знаешь, что это — хиппи?
— Знаю.
— Скажи.
— Люди, отрицающие насилие.
— Вот и нет! — блондинка торжествующе откинулась на спинку стула. — Это определение, навязанное вражескими голосами. Чувствуешь, чем дело пахнет? На самом деле хиппи — это метод, с помощью которого капиталисты стремятся отвлечь молодежь от революционных преобразований. Аморальные типы, одним словом. Запад усиленно пытается навязать нам эту болячку, но у нас в стране нет, слышишь, нет социальной почвы для возникновения...
— Насилия?
— Да, насилия, и хиппи в том числе. Это придуманная нашими идеологическими противниками проблема. А ты, получается, заодно с ними. Видишь, как серьезно. Патлы отрастил... Ты же не хочешь письма матери на работу о том, что у нее сын — вражеский подголосок?
— Нет... Не хочу.
— Тогда давай стричься, — она неожиданно достала из стола ножницы. — Не бойся, у меня все отделение стрижется. Ну?
— Я не буду стричься... Я — хиппи... Я против насилия над личностью...
Блондинка опешила:
— Чево это ты буровишь? Я что, плохо рассказала?
— Хорошо рассказали, но не убедили.
— Ладно! Хватит! Нет у меня времени лясы точить. Давай, живо! — она проворно выскочила из-за стола и попыталась схватить подростка за вихры. Тот шарахнулся.
— Учтите, я убегу, — отскочив к окну, крикнул он, — здесь невысоко — выскочу и убегу!
— Будь по-твоему, — примирительно сказала блондинка. — Уф... жарко... Духотища сегодня, все очумели. Кеша, пожалуйста, открой форточку.
Подросток повернулся к окну, чтобы выполнить просьбу и услышал шум за спиной. Он уже было хотел оглянуться, но не успел. Острая боль выгнула тело назад, заставила захлебнуться воздухом. После второго удара паренек упал, сильно ударившись вихрастой головой о батарею.
Никого не дожидаясь, быстро одеваю куртку и ухожу. Возвращаюсь домой — плетусь по бесконечному сырому тротуару. Господи, да почему же так холодно?!
Из ближайшей подворотни выскакивает собака. Словно заправский пешеход смотрит сначала налево, потом направо и, убедившись в отсутствии машин, перебегает дорогу. Не поможет, милая! Собака, часто перебегающая дорогу, закончит свою жизнь под колесами.
Заходя в подъезд, рефлекторно сую руку в почтовый ящик и с удивлением обнаруживаю письмо. От кого? Я не переписывался даже с Аликом, когда он служил в армии. Обратный адрес ни о чем не говорит...
Открываю дверь. Дома пусто. Тоже холодно и сыро. Устало валюсь в кресло, включаю торшер:
«Здравствуй, Кеша!
Пишет тебе помниш ли ты еще меня девушка отдыхавшая у тебя с подругой два года назад. Помниш Вита. Светленькая. Это я. Вспомнил? А я вот копалась в столе и нашла твой адрес. Представляеш сколько времини пыталась найти и немогла, а он в клясире лежал, мы живем хорошо. Ира вышла замуж. Красивый такой парень недавно из Авганистана вернулся, имеет мидаль. Две недели прошло как они расписались. Веселая была свадьба. А я дочку родила. Родители правда очень ругались, кричали из дома выгоним! А как родилась так успокоились. Олей назвали. Часто вас вспоминаем. Хотели к вам приехать давно уже: кинулись, а адреса нет, а он в клясире лежал. А теперь дочка родилась так и не до поездок. Кормлю, стираю и веришь щастлива очень. А недавно случилось нещастье. Оля заболела гриппом и я не спала неделю. Очень за нее боялась. А вообще-то у нас очень скучно. Вот и Ира замуж вышла. Его Игорем зовут. Он очень похож на Сережу из Пиратов 20 века. Видел? Парень он хороший не пьет не курит. Вот и все у нас. Как ты не женился еще. Как Алик, другие. Живете так же весело. Мы до сих пор вспоминаем, как весело вы живете и смеемся. Ну передавай привет всем нашим. Не забывай о нас. С сердечным приветом
Вита».
Медленно комкаю письмо и зашвыриваю его в угол. Сижу.
Хоть бы кто-нибудь позвонил. Умоляюще смотрю на телефон. Но проклятый аппарат упорно молчит. Молчу и я. Единственное, что осталось нам — горькое молчание. Единственное, что остается после нас — бессмысленная тишина. Нас некому отремонтировать.
—...Саша?!
— О, привет, засранец! Не ожидал в столь поздний час. Что-то случилось?
— Нет, просто.
— А, понял, понял — соскучился?.. Тебя плохо слышно...
— Я из автомата.
— Ясно. Слышишь, Кеша, я сейчас не один. У? Ты не возражаешь, если мы завтра встретимся и выпьем?
— Нет, не возражаю.
— Ну, тогда завтра вечером в «Мясорубке». О’кей?
— О’кей.
— Значит, до встречи!
— До встречи.
Возвратившись домой, открываю бутылку коньяка, припасенную на случай чествования. Хм... Пью из горла, большими глотками. Так, вот так — до дна. Так, вот так — об стену. Открываю стол и начинаю наводить в нем порядок. Рукописи, бумажки, телефоны... И множество фотопленок. Я люблю фотографировать, но уж как-то повелось, что напечатать фотографии не хватает времени. Вот и рассматриваю негативы. Забавно — силуэты, узнанные и незнакомые, черное небо, белые наряды...
Постепенно квартира наполняется призраками. Звонок, и входят новые. Я, гостеприимный хозяин, встречаю их, принимаю поздравления, иронично улыбаюсь, если лесть становится слишком уж грубой, показываю квартиру. Мы гуляем по стенам, заглядываем в комнаты, разговариваем, шутим, смеемся. Сигнал танцмейстера — и мы пускаемся в пляс. Быстрее, быстрее — такты оркестра ухают в голове; — открутившаяся голова взлетает под потолок, бросая обессилевшее тело на произвол судьбы...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |