Гкхмм!
Наша дружба с тобой —
Океан голубой,
Это юности солнце бушует,
Это море любви,
Это пламя в крови,
Это чайка в слезах умирает...
Дальше я не слушал. После «любовь—кровь» я демонстративно полез под стол, и уже там, обращаясь к жирным коленям и лакированным туфлям, воскликнул:
— Граждане хорошие, но ведь даже я пишу стихи лучше! Почему же печатают ее?
— Когда вступишь в Союз писателей, тогда и покритикуешь, — полушутя-полусерьезно сказала Оля, за воротник извлекая меня из-под стола.
К счастью, мой демарш остался незамеченным.
В половине второго ночи раздался телефонный звонок.
— Кеша...
— Алло, кто это?
— Каняга. Кеша, у тебя есть знакомые врачи? Срочно нужен.
— Погоди, дай сообразить... Вроде нет... А зачем они тебе ночью?
— Алена...
— А что Алена? — я почувствовал недоброе.
Хриплый голос упал до шепота:
— Плохо...
— ЭТО?
— ЭТО. Только что звонил ее жених...
— Жених?
— А ты не в курсе? Да это и не важно... Он полтора часа не может ее разбудить.
При свете спички я заметил, что мои руки трясутся.
— Сверхдоза.
— ...Он сказал: если мы никого не найдем, он вызывает «скорую».
— Чревато...
— Этот кретин ничего не желает слушать, говорит, пульс хуже с каждой минутой.
— Понял. Попытаюсь кого-нибудь найти... Но не уверен.
— Подожди... Знаешь, что самое бредовое в этой ситуации? Это была их последняя вмазка — они собирались соскочить. Ладно, действуй. Я тоже буду искать.
Врача нам найти так и не удалось.
...Землетрясение усиливается с каждой минутой. Вот я уже не могу устоять на ногах и падаю в неожиданно развернувшуюся пропасть.
— Кеша, проснись! Проснись, тебе говорят! — слышу Олин голос.
Послушно открываю глаза — напротив лежат два верзилы и что-то показывают мне. И ради подобной чепухи в такую рань?! Я возмущенно замыкаю веки... И вдруг до меня доходит, что лежу я — они стоят. Более того, тычут мне под нос свои служебные удостоверения. А вокруг кровати суетится необыкновенно бледная Оля.
— ?!
Сон пропал без остатка. Спустя мгновение я на ногах:
— Что вам угодно?
— Мы из...
— Я понял.
Следователя я не запомнил, а второго отличали огромный рост и чугунная нижняя челюсть. Челюсть «волевого человека». Или дебила. Но ордера-то у них нет. Зачем же Оля их пустила?
...Ордера у них нет, но это не мешает им шастать по квартире, заглядывать в столы, ковыряться в книгах. Теперь их не выгнать.
— Что вам от меня нужно? — я раздраженно наблюдаю за действиями непрошеных гостей.
— О, ничего особенного, — бросает через плечо следователь, — заехали поговорить... Нет, говорить будем у нас. Не волнуйтесь, мы на машине. Да, и еще... Мы знаем — вы пишите. Прихватите, пожалуйста, что-нибудь с собой. Для ознакомления.
Вытянутый кабинет. Сейфы, письменные столы. На торцевой стенке портрет помолодевшего Черненко. Под ним, в вертящемся кресле, сидит следователь и в упор смотрит на меня:
— Ты знаком с Аленой Демчук? — немигающий следователь похож на гадюку. «Ах, вот оно в чем дело».
— Приходилось встречаться.
— При каких обстоятельствах?
— Это допрос?
— Нет, — он вежливо улыбнулся, — пока беседа. Ты знаешь, что с ней произошло?
— В самых общих чертах.
— Так-так... А вот к нам поступил сигнал, что ты имеешь к этому случаю самое непосредственное отношение.
Я похолодел. «Какой сигнал?! Что он несет?!»
Следователь извлекает из ящика стола бумагу, читает вслух. Несмотря на то что читает он громко, чеканя предложения, я не могу понять ни слова. В голове словно поселилось горное эхо — слова накладываются друг на друга, меняются местами, кувыркаются в черепной коробке, больно ударяясь о виски. До моего сознания долетают лишь отдельные фразы, после которых следователь делает многочисленные паузы:
— «...наркоман... втягивает подростков... в своей квартире устроил притон... ведет антисоветскую пропаганду... подголосок... компания подонков общества... убедительно прошу оградить... моя дочь... справедливость восторжествует...». Подписано уважаемым человеком.
Ясно — Аленин отец. Заслуженный, лауреат, член какого-то президиума, доносчик... А чему, собственно, удивляться?
Неожиданный крик за спиной.
— Да шо ты за ахинею пишешь, мать твою дрыгоручко?! — я подпрыгиваю на стуле, оборачиваюсь. Скомканный лист бумаги попадает мне прямо в лицо. Стараясь остаться спокойным, пытаюсь объяснить:
— Понимаете, в литературе есть такое художественное течение — называется сюрреализм...
— Какой сьюреализм?! — Длинный бьет кулаком по столу. — У нас один реализм! Усвоил?! То-то. — И продолжал уже помягче. — Ну шо ты за ахинею пишешь? Написал бы чего-нибудь НАШЕ. Скажем, о людях, которыми гордится страна, о настоящей мужской дружбе, о любви... мм-м... нашей, о чекистах, в конце концов! А мы напечатать поможем. — И как-то просительно: — А?
Я неопределенно мотнул головой:
— Постараюсь...
В кабинет заходят еще двое.
— Ладно, здесь не Литературный институт, — прервал нас следователь, — вернемся к делу.
Через несколько часов я выходил из кабинета измотанный, потерявший ориентировку в пространстве после перекрестного допроса, и думал: не сболтнул ли лишнего? Вроде нет. Просто нечего было.
— Ты никогда не замечал, — сказал мне на прощание следователь, — есть хорошие, качественные ботинки, а есть ботинки с легким брачком — сразу не увидишь. Вот такой ботинок ты мне и напоминаешь.
Дома меня ждала перепуганная Оля:
— Слава богу, ты вернулся. Рассказывай.
— Расскажу потом. А сейчас мы переезжаем.
— Куда?
— К тебе. Они не знают, где ты живешь, и значит, там гораздо сложнее нас найти.
Оля отпрянула, замолчала.
— Хорошо, пусть будет по-твоему, но учти — я еще хочу закончить институт.
Я принужденно рассмеялся:
— Не волнуйся, закончишь. Ты же у меня умненькая.
— Нет, ты слышишь, я хочу сказать именно сегодня! Мне надоело твое безделье, разве может нормальный человек спать до часу дня?!
— Маргарита Иосифовна, я устал вам объяснять — у меня ночная работа, и, по-моему, вполне естественно отсыпаться после дежурств.
— Мне надоело кормить тебя за свой счет!
— Вы кормите меня ровно три дня. Через неделю я получу зарплату и верну, если должен.
— Не нужно мне ничего! Верну! Ты слышишь, гордый выискался. Подумаешь — поэт! Тебя даже не печатают нигде. А у Олечки, между прочим, скоро красный диплом. Бросит она тебя. Вот посмотришь — бросит, а я ей спасибо скажу!
И так продолжается третий день. Третий день выслушиваю бесконечные попреки, замечания, нравоучения. И попутно узнаю некоторые вещи, которые мне совершенно не хотелось бы знать.
Безусловно, я понимаю — энцефалит не шутка, но я не выдерживаю, когда она открывает дверь — (чтобы соседи слышали, какая она несчастная) — и начинает на меня орать. Вдобавок ко всему, вчера сюда позвонил следователь — узнавал, в городе ли я. Вычислил, сволочь.
— ... Девочка уходит рано утром, ты дрыхнешь, а я, слышишь, должна тебя за это кормить?!
В бешенстве швыряю ложку в недоеденный суп. Янтарные брызги разлетаются над тарелкой, словно нимб вокруг лика святого...
— Подавитесь своей едой!
Хлопок за спиной. Недурной, однако, завтрак. А высоко над головой, на пять этажей выше открывается дверь и жирный голос визжит:
— Свинья!
Что делать, если хочется напиться? Пойти и напиться. Нехитрая истина.
Недолго думая, вызваниваю Сашу — на благо, его долго уговаривать не приходится — и вот мы, сидя у меня дома, допиваем вторую бутылку водки, а Каняга по обыкновению философствует:
— ...Посуди сам — ты просишь в долг сорок рублей. Но, с другой стороны, кто тебе мешает съездить на периферию, покидать лохов и за неделю заработать четыреста? Естественно, я мог бы тебе одолжить, но согласись — приятнее держать в руках собственные деньги, а не чужие. Жить надо с толстой котлетой за пазухой. Стыдиться тут нечего, остальное дерьмо и мразь. Не щурься — бабы тоже мразь. Я-то знаю, я сиротой вырос...
Треплется. А я тем временем стараюсь обуздать распирающую меня злобу: Оля... теща... следователь...
— ...Телевизор аж разрывается — «МЫ ВМЕСТЕ!». Мы в тесте. В какашках. Сколько лет ковыряемся в собственной куче в надежде отыскать жемчужное зерно. И упорно не желаем посмотреть: где мы, собственно, находимся, во что испачкались с головы до пят. Понятное дело, приятнее верить, что время не потеряно зря, что постоянно происходили какие-то события, творилась История... А я говорю: не было ничего — только куча.
К злости добавляется желудочная боль. Тупая, ноющая. Начинает трясти. Я пытаюсь заглушить боль водкой, но водка не берет ни желудок, ни голову. Хоть бы он заткнулся, может легче станет. М-м-ммм... Заткнись же, козел! Еще немного, и я тресну пустой бутылкой по прилизанной усатой башке. Пальцы уже дотянулись до узкого горлышка, осталось сжать их да перевернуть кулак. Еще мгновение, и...
...влетает Оля.
— Здравствуй, малыш! — рука соскальзывает с бутылки. С ненавистью всматриваюсь в точеный силуэт:
— Пришла?
— Кеша, я не понимаю твоего тона.
Она не понимает?! Не понимает, что я облит помоями ее мамашей? Она не понимает, что ее отец презирает меня? Не понимает, что бесконечные разговоры о красном дипломе доводят меня до исступления? Не понимает, как мне надоело ее сытое, вечно улыбающееся самоуверенное лицо?..
Хмель ударил мне в голову. Медленно встаю, подхожу к ней. Оля побелела, но осталась спокойна.
— Дура, — тихо, отчетливо начал я. — Дура самодовольная, расчетливая, трусливая. Думаешь, я не замечаю, как ты трясешься от страха, представляя, что в институте выяснят — чья ты жена? Думаешь, я не знаю, что мой ненаглядный тещ обещал тебе подарить машину, если ты со мной разведешься? Думаешь, мне неизвестно о твоих шашнях с этим? — Саша посмотрел на меня внезапно протрезвевшими глазами. Даже так?! Вот уж не думал, что, ткнув пальцем в небо, попаду в зрачок...
— Ты же, ничтожество, под любого ляжешь, когда тебе это будет выгодно.
— Под любого — не под тебя, — так же медленно и тихо произнесла Оля.
Хлопок, ладонью, тыльной стороной, еще...
Я с отвращением посмотрел на закрывшую лицо руками Олю и вышел из комнаты.
Раньше, возвращаясь с работы, я часто проезжал на трамвае мимо маленького садика, в котором постепенно созревали яблоки. Красные, аппетитные... Это был период, когда я находился не в лучшем материальном положении и меня постоянно мучил голод. Боже, как я завидовал хозяевам маленького садика... По ночам мне снилось, что я кушаю эти сочные яблоки. С хрустом прокусываю тугую кожицу — и просыпался с полным ртом слюны...
Постепенно мои дела вошли в норму, и о яблоках я позабыл. Но недавно я снова проезжал мимо садика. Даже не понятно, почему я обратил внимание на занесенный снегом заборчик. Яблоки висели, как и прежде. Но уже не сочные и аппетитные, а сгнившие. Их до сих пор никто не убрал.
Почему так случилось?
Ошметок вечера я провел в ресторане, веселясь и проматывая остатки денег. Последнее, что я помню — лицо какой-то девчонки, ее неумело намазюканные губы и просящий голос:
— За пятерочку, дядя...
И ты туда же, писюха?
Лишь под утро я вернулся домой. Тихонько, стараясь никого не разбудить, и на цыпочках прокрался в комнату. Зашел, огляделся...
Мда... Бардак, словно после погрома. И меньше книг на полках. Сел в кресло, закурил. Затем дотянулся до магнитофона, нажал клавишу: «И меня спасло только то, что я был слегка пьян», — насмешливо пел Гребенщиков.
Я невесело улыбнулся и затушил сигарету. Оля ушла.
Зимней ночью, уже под самое утро, в одной из квартир многоэтажного дома проснулся мальчик. Открыл глаза — и будто бы и не спал. «Как темно, — подумал он, — Синий Грузовичок наверняка еще спит». И, перевернувшись на другой бок, начал перебирать в памяти, как они вчера с Синим Грузовичком построили город. Изумительно красивый город с живописными домами из спичечных коробок и затейливыми пуговичными башнями.
Мальчик совсем уже собрался снова закрыть глаза, как вдруг ему почудилось, что от окна, точно — от окна, в дальний угол комнаты бесшумно скользнула загадочная тень. «Ой, кто это?» Он приподнялся на локте и внимательно посмотрел в угол, но там никого не оказалось. Тем временем еще одно пятно сорвалось с подоконника и шмыгнуло в коридор. Тихонько скрипнула половица. Мальчик испугался.
— Мама, — тихонько позвал он. Уже погромче: — Мама! — Затем проворно соскочил с кровати и, шлепая босыми ногами, пошел в мамину комнату. Неожиданно мальчик почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он быстро обернулся — жуткая растопыренная тень выглянула из кладовки. «Это злой волшебник, — догадался малыш. — Пришел украсть меня».
— Спаси меня, мамочка! — закричал он, вбегая в мамину спальню. Но мамы в комнате не оказалось. Ее не оказалось и на кухне, и в ванной. Он был совершенно один в огромной темной квартире. Маленького мальчика охватил ужас — он понял: Злой Волшебник украл его маму и, наверное, хочет ее съесть. Он заплакал. А вокруг него, по углам, выжидая чего-то, прятался Злой Волшебник.
Вдруг в душе мальчика шевельнулась надежда. Он оторвал от ладоней раскисшее от слез лицо, стер с подбородка нечаянную слюну.
— Дяденька Злой Волшебник, верните, пожалуйста, мою маму, а я вам отдам все, что вы захотите... все свои игрушки... даже кубики... и даже, если захотите, подарю вам Синий Грузовичок. Только верните мою маму... Не оставляйте меня одного... пожалуйста... Я очень боюсь.
Ему никто не ответил. Мальчик еще минуту молчал, казалось, прислушиваясь к тишине, а потом упал на аккуратно застеленную мамину кровать и отчаянно разрыдался.
Вечер. Я стою перед дверью Олиной квартиры и настырно жму кнопку. Наконец дверь приоткрывается — на пороге стоит тесть.
— Добрый вечер. Мне нужно поговорить с женой, — бесцеремонно отодвигаю не успевшего пикнуть теща и почему-то протягиваю ему большой букет гвоздик. Виталий Леонидович, видимо, хочет возразить, но я уже прошел мимо и открываю дверь в Олину комнату.
— Привет, супружница, я пришел поговорить.
Оля поднимается, откладывает книгу:
— Нам не о чем говорить, ты уже все сказал.
— А, брось, — устраиваюсь в кресле, — пьяный бред старого маразматика. Не придавай значения.
Оля молчит.
— Оля, прости меня...
— Я не обижалась.
— Тогда зачем эта показуха? Уходы, приходы, расходы, — притворно смеюсь. —...Оля, вернись.
— Нет.
Пауза.
— Мне тяжело без тебя.
— Ну и как мне по этому поводу лечь?
Боевой порядок моих мыслей спутался.
— Что ты несе... Зачем же ты выходила за меня замуж?
Голос тещи из коридора:
— Виталик, закрой за мной дверь!
— Из-за девчоночьего упрямства, назло родителям. А мне теперь надоело. Надоели твои бесконечные пьянки.
— Я брошу пить...
— ...надоело наше нищенское существование, надоело ходить без косметики. Тебя раздражают разговоры о красном дипломе. А я тебя спрашиваю: кем бы я стала без него?! Прачкой? С мужем сторожем? Заманчивая перспектива. Хорошие сапоги, между прочим, стоят сто восемьдесят рублей. Позволь узнать — где ты их возьмешь? А если появится ребенок?
За дверным матовым стеклом силуэт тестя.
— Оля, нас подслушивают.
— Ничего я не подслушиваю! — раздается возмущенный голос тестя, но силуэт не исчезает.
— Олька, напрасно ты горячишься. Не все же сразу. Естественно, я не хочу утверждать, что завтра мы искупаемся в шампанском, но... может статься... пройдет определенное время...
— У меня нет времени ждать. Пока я молода, я ОБЯЗАНА использовать свой шанс. На благо, он имеется. Я хочу быть свободной, красивой, независимой женщиной. Не хочу думать о завтрашнем обеде, хочу получать удовольствие от жизни, я хочу краситься, в конце концов! — ее голос соскочил на незнакомый мне прежде неприятный писк.
Но она не подозревает, что в кармане лежит еще один веский довод.
— Ты твердо решила?
Оля выразительно поджимает губы:
— Да.
Я молниеносно выхватываю из кармана лезвие. Два взмаха — кожа на левой руке разошлась. Таки больно. Перехватываю бритву, и то же повторяю с правой рукой, но послабее.
— Я перевяжусь только в том случае, если ты останешься со мной, — трагически произношу я, думая про себя: «Боже, какая глупость!»
— Папа! — визжит Оля, — он вскрыл себе вены!
В ту же секунду в комнату врывается тесть.
— Да как ты посмел в моем доме! — рычит он с перекошенным от страха лицом.
— Вот и посмел, — злорадно улыбаюсь, уворачиваясь от дезодорированных объятий.
— Оля, неси бинты — мы его сами перевяжем!
— Черта с два, — ударом в грудь опрокидываю тестя на пол, одновременно забрызгав его белую рубашку кровью. Выбегаю из комнаты и мчусь по длинному коридору, по дороге отшвыриваю Олю, пытающуюся преградить мне путь. Излечители.
— Он на балкон, — в панике кричит супруга, — он сейчас выпрыгнет.
Но я бегу не на балкон — я баррикадируюсь в сортире.
— Я знаю, ты это специально устроил, чтобы напугать Маргариту, которая вот-вот вернется, — слышится из-за двери гневная филиппика тестя.
Брезгливо сплевываю в лужицу крови: «Дурак».
Мы лежим с Олей в постели. Я с удивлением рассматриваю перебинтованные руки. Вот уж не думал, что способен на такое. Оля спряталась под одеяло и плачет.
— Ольчонок, прости меня. Я не мог иначе поступить... Слышишь?
Но она продолжает плакать.
...А утром меня увезли в сумасшедший дом.
Мы лежим с Олей в постели. Неожиданно без стука врываются несколько. Молча стаскивают меня с кровати, профессионально заламывают мне руки:
— Говорят, ты еще не признался?
Удар в живот, и внутренности скрючились.
— Как! Ты еще не признался?!
Удар в лицо. В нос, снизу. Голова с размаха бьется о стену. Слева, слева... снова слева. Изо рта течет вязкая жижа с примесью красных зубов.
— Неужели ты еще не признался?!!
Выволакивают из-под одеяла Олю и методично, со смаком насилуют ее на моих глазах. Она плачет, бьется в липких объятиях, пытаясь вырваться, кричит. К горлу подкатывает вопль ненависти. Делаю нечеловеческое усилие, чтобы встать, рывком освободиться от веревок и... остаюсь на месте, задыхаясь от бешенства. Оля постепенно затихает, слышны лишь негромкие всхлипывания. И вдруг появляется человек в забрызганной кровью белой рубашке. Стремительно подходит к Оле и плещет ей в глаза кислоту. Оля заходится жутким криком, кожа ее мгновенно обугливается, слазит, обнаженное розовое мясо, которое тоже быстро чернеет. Кровь горлом — она сорвала голос, этот, в белом, уже подходит ко мне. Цепенею от ужаса. Ты кто, в белом? Твое лицо мне знакомо. Отойди! Неужели ты хочешь сделать это?! Не надо! пожалуйста! Не надо. Очень вас прошу... я боюсь... Неет!!! Набираю полные воздуха легкие и... молчу. Не надо! Отойди! Ты, в белом, кто ты? Ты кто в белом?! КТО ТЫ?!!
Это медсестра. Она сделает мне укол, и я успокоюсь.
Дома. Один. Брожу по комнате с устрашающе одинаковыми интервалами. Наверняка, мне может позавидовать любой метроном. Вещей в комнате непривычно мало, но предоставленная мне свобода передвижения не вызывает ничего, кроме тоски. Вперед-назад, от окна к стене... И так второй час. Сам не знаю почему, просто нет сил остановиться. Кошусь на стол. Нет, только не это! Меня стошнит, если я услышу шелест бумаги, запах пасты. Я никогда не сяду за письменный стол, разве что пообедать.
Так прошел месяц, так прошло два часа, так пройдет еще час, пока у меня от усталости не закружится голова. Но меня успеет подхватить вовремя подбежавший стул. И когда я приду в себя, неуклюжий стол будет тереться об мои ноги, мурча, словно смешной котенок, и ручка ласково положит ручку в мою руку, и бумага, застенчиво улыбаясь, отдастся мне. И я, благодарный им за все, трясущейся, еще ноющей от порезов рукой напишу... стихи?
Любимая...
Как глупо все получилось.
Любимая...
Я знаю — каждый кузнец своего несчастья.
Любимая...
Верь мне. Хотя, как можно верить человеку, который не верит сам себе.
Любимая!
Верь мне! Верь тому, что я скажу, верь тому, что я пишу. Верь мне.
Любимая.
Жемчуга твоих волос, Вселенная твоих глаз... Как это можно описать?! Глупые, затасканные метафоры. И все же больно. Ужасно больно.
Любимая.
Ты права. Для меня ты всегда будешь права. Но как рассказать тебе о боли, когда нет слов, кроме боли, когда нет сил, кроме боли. И эта боль — ты.
Почему ты молчишь, любимая?..
Хочу женщину! Меня не берут транквилизаторы, я не могу спать — я хочу женщину. Извиваюсь, верчусь на раскаленной простыне, словно дождевой червяк на асфальте. Тщетны надежды отогнать соблазнительные видения. Женщину! Ее объятия, ласка, тело излечат меня эффективней всех успокоительных планеты. Олю, Шмолю, красивую, некрасивую... Любую! Я больше не могу: рука против моей воли змеей подползает к паху. Перехватываю ее, подношу ко рту и кусаю. Сильней, еще сильней, пока с тихим треском не прокусываю кожу.
Женщину... Откуда они у меня. Долгое время никто не был нужен. Я разучился знакомиться на улицах, мне стыдно. Обреченно перелистываю старую записную книжку. Да нет! Пустая трата времени, бессмыслица... Но стоп! Что это?
— Алло, Таня?.. Таня, здравствуй, это Кеша. Ты меня еще помнишь? Да! Вот фокус! Здорово, ага?.. Живу превосходно — семь футов под копчиком. Здоровье? благодарю — восхитительно. Давно собирался позвонить тебе, но все руки не доходили: дела-дела... Хочется увидеться, потрепаться... На днях... Хм, спасибо... Танька, как твои дела вообще?! А... Что!!? Замуж?!!! По-о-оздравля-а-аю!!!
Экий скверный роман! Она так и не поняла причину моего истерического смеха.
А вскоре состоялся суд над женихом Алены. Ему дали восемь лет строгого режима. Ни для кого не осталось секретом, что столь суровый приговор он получил благодаря Алениному отцу, пустившему в ход свои связи. Меня вызывали в суд, но я предпочел не пойти. Алену же из реанимации отправили в дурку и заперли в буйном отделении, где она находится до сих пор. Ее лицо безобразно раздулось от инсулина, глаза заплыли, волосы развалились на множество сальных косичек. Единственное, что осталось от девушки, которую я знал, — всеподавляющая ненависть к собственному отцу.
— Я убью его, — тупо повторяет она, глядя в зарешеченную пустоту. И потому ее не выпускают.
—...привет... —...привет... —...давненько... —...спасибо, хорошо —...ну пошли... —...часы возьмешь?.. —...покажи... —...выпить хочется... —... «Все могут короли»... — такое ляпнет... — вооот... —...две копейки есть у кого-нибудь?.. —...не скажи, не скажи... —...свежий анекдот...
Ша! Но этот сон я уже видел! Ну и что? — плохие сны повторяются часто, хорошие никогда.
«До встречи в “Мясорубке”», — и снова, как когда-то, я высиживаю бесконечные вечера в кофейне, отвечаю на идиотские вопросы и мечтаю убить скуку.
Я придумал для этой цели забавную игру, странное подобие русской рулетки. Правила просты: вечер, негромкая музыка, интим, намеченная жертва, которой якобы случайно «раскрываешь душу». Делишься с ней своими мыслями, переживаниями, бедами; «горечь человеческого одиночества», «тяжелые удары судьбы» и т. п. Говоришь проникновенно, устало, периодически закрывая лицо руками. А закончив, сразу, не отходя от кассы, предлагаешь опешившей гостье руку и сердце.
Рассказы поначалу имели оглушительный успех. Многие девушки горевали над моей разбитой жизнью — одна из них даже плакала — и рассказывали друг другу легенды о моем сильном характере.
Впрочем, ни одна из них так и не согласилась выйти за меня замуж.
В общем, неизвестно, чем бы мои игры закончились, если бы совершенно неожиданно из армии не вернулся Вендров. После шести месяцев службы Алика комиссовали с отбитыми почками. Алик вернулся, и мне стало легче.
Вендров вернулся из армии совершенно неузнаваемым: дурацкая стрижка, абсолютно не вяжущаяся с привычным обликом, скованные движения, затравленные глаза. Он явно нуждался в сиделке. Как и я. Мы хорошо это понимали и целыми днями просиживали у меня дома, изливая друг другу переполнявшие нас боль и обиду.
— ...Били?
— Били, — Алик выпивает залпом. — Сволочи... Какое там человеческое достоинство? О чем ты говоришь?! Страшно, Кеша. Здесь, на воле, я был человеком. Хорошим, плохим, но сапиенсом. Там — собака. «Служить», «ко мне», «апорт»... А вокруг — такие же — вроде люди — как бы. Два глаза, две руки и прочее. Разница заключается лишь в том, что истинный человек не может наслаждаться мучениями себе подобных...
— Да, Алик, помяла тебя Непобедимая армада.
— Поломала, Кеша, поломала...
— Ничего, — с тупым упрямством утешаю Алика, — здесь совершенно иначе.
— Ага, по тебе видно.
— А что я? Исключение... Потому этак вот... — выпиваю залпом. — Все пустое... Правда, Алик?
— Ннаверное... Может, действительно, стоит плюнуть на них, уйти в себя и в себе отсидеться? Нно вот, что я думаю: допустим, мы не люди, как считают они. Мы так, потерянная прослойка. Нно ведь и те, кто нас окружает, тоже не люди. Человеческая жизнь — это не то, что происходит утром в метро и ночью в казармах. Однако они живут именно так. Значит, я не прав? Так получается? Нне понимаю. Дожить до двадцати трех лет и ничего не понимать...
Вечером я был вынужден отвезти Вендрова домой на такси. Идти сам он не мог. Мы ехали по притихшему городу, не говоря ни слова, глядя в разные стороны. И только когда мы проезжали мимо электрических часов над «Южгипрошахтом», вечно показывающих идиотское время, Алик, посмотрев на них, отрешенно произнес: «О, по-нашему, по-марсиански, уже двадцать восемь часов». Я прыснул: «Еще знакомых марсиан мне не хватало!» Алик медленно повернулся ко мне, и в его дрожащем голосе послышалась такая боль, такая мука, что я мгновенно заткнулся.
— Даже ты мне нне веришь, не понимаешь... Родители... они тоже меня не понимают. Мне никто не верит, что я марсианин... Почему мне никто не верит?! А я...я не могу дышать этой атмосферой, слышишь, не могу!!! — и огромная, нечеловечески огромная слеза скатилась по его щеке. Мне стало жутко.
Ночью Алик Вендров выбросился из окна своей комнаты.
Вернувшись домой, я, к своему великому изумлению, застал в комнате дожидавшуюся меня Тоню Сушко — лучшую Олину подругу, свидетельницу на нашей свадьбе. Получив от Оли ключ, она принесла на подпись различные судебно-разводные бумажки, собрала оставшиеся Олины вещи и... плюхнулась на диван. Болтаем... Долго терплю, но, не выдержав, задаю вопрос.
— ...Как тебе сказать? Послезавтра диплом обмывает, на вождение ходит.
— Хорошо все, значит?
— А чего ж плохого? Вот и штрыкач нашелся, — она выжидательно смотрит на меня.
— Знаю, знаю... Тоня, слышишь, у меня осталось немного водки, выпьешь со мной?
—...Тоня, а ты знаешь, как дышит ежик?
— Не-е, покажи, если не трудно, конечно, — она лукаво улыбается.
— Что ты! С удовольствием!
Я наклоняюсь к ее уху, правой рукой обнимаю ее за плечи, а левой ищу выключатель.
Когда, через два дня, я узнал о случившемся и пришел к Алику в больницу, то вначале его не узнал. Попробуй узнать в туго перебинтованном, обмазанном гипсом свертке человека, с которым ты дружил с восьмого класса.
— Сам не соображу, — приветствовал он меня, с трудом выговаривая каждый слог, — как меня угораздило... четвертый этаж все-таки...
Я осторожно коснулся перевязанного плеча:
— Ладно, с каждым из нас это может случиться... Ты еще легко отделался. И не разговаривай — тебе, наверное, вредно.
Так мы и провели полчаса. Смотрели друг на друга и молчали.
...Зачем Тоня сказала мне о празднике Красного Диплома?! Почему я не заткнул уши? Почему не выбежал из комнаты? Почему?!!
Мне мучительно захотелось увидеть Олю. Безусловно, я понимал — невозможно идти в дом, из которого меня выставили, но не пойти не мог. Да, я пытался отговорить себя от безумной затеи, заставлял, приказывал. Однако подсознание решительно восставало против тирании рассудка — я хотел увидеть Олю. Просто увидеть...
Я угробил всю зарплату на дешевенькое серебряное колечко — подарок и предлог моего появления, две ночи провел без сна, продумывая каждое слово воображаемой речи, взвешивая в уме воображаемые фразы, их лаконичность и выразительность. И вот наступил день, когда я, взорвав сомнения, вышел из дома и направился навстречу самому большому унижению в своей жизни.
— Алло, Оля?
— А, это ты. Я занята...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |