– Сказать, что ты дашь? Конечно? И адрес? Может, и денег ему подгонишь тоже? А то музыканты, они всегда ходят с пустыми карманами, – сощурилась Нонна. – Ты не в своем уме? Зачем тебе этот рыжий хмырь? Ты вообще, что ли, забыла о Заступине?
– Ты еще ему переведи это! – воскликнула Анна и побледнела. – Господи, а тебе-то какое дело? Да ты мне вообще подруга или что? Даже если я сошла с ума – какая разница! Или ты мне объявишь бойкот, если я тебе скажу, что мне плевать на Заступина? Да, плевать!
– Плевать, значит? – окончательно обозлилась Нонна и, видимо, от злости вспомнила еще ряд интересных английских глаголов. В частности, она спросила, в курсе ли мужчина, что у девушки, чей телефон он хочет заполучить, имеется трое маленьких детей.
Матгемейн (а это действительно оказалось его имя – Матгемейн Макконели) нахмурился и оглянулся на Анну.
– Что ты ему сказала? Что ты ему ляпнула, а? – побледнела Анна.
– Ничего того, что не соответствовало бы действительности, – вздохнула Нонна. – Просто спросила, знает ли он о том, что у тебя дети.
– Зачем? – прикусила губу Анна. – Нет, но кто тебя просил?
– Do you have a husband too? – подал голос Матгемейн, и взгляд его стал серьезен.
Каким-то образом Анна поняла, о чем он спросил.
– Нет! Мужа у меня нет, он погиб. – И, повернувшись к Нонне, она ткнула ее в бок. – Давай, переводи, раз уж взялась. Скажи ему, что я – вдова.
– She is a widow, – грустно пробормотала Нонна.
Матгемейн долго молчал, а потом подошел к Анне и взял ее за руку и залепетал что-то на своем басурманском. Слишком быстро, не понять. Нонна устало опустилась на лежащее на земле бревно. Что-то происходило с ней, что-то было не так. Чего она, действительно, лезет?
– Мы можем обойтись без тебя. – Анна прикусила губу и огляделась.
Нонна вдруг поняла, что она сейчас уйдет и тогда, возможно, уже нельзя будет просто прийти и сказать «прости». Что-то странное было в том, как этот парень вцепился в Анну. Но еще странней было то, что сама Анна не сводила с него глаз.
– Не надо, останьтесь. Я сделаю, что смогу. Я переведу. Только он говорит с таким необычным акцентом. Я учила классический английский, поэтому не могу его понять. – Нонна глубоко вздохнула и потерла виски.
– Ты сама-то в порядке? – вдруг обеспокоилась Анна. – Ты что-то какая-то бледная.
– Не знаю. Голова что-то кружится. Наверное, не выспалась, – пробормотала Нонна, делая глубокий вдох. – О’кей, давай я спрошу его, что это за блин, о котором он говорит, да?
– О, да! – обрадовалась Анна.
Они уселись на бревне и принялись выяснять диспозицию. «Да, блин!» оказался вовсе не изящным русским ругательством, которым Матгемейн хотел блеснуть перед понравившейся девушкой (а Анна, признаться, рассматривала даже такой вариант). Оказалось, что рыжий музыкант Матгемейн пытался объяснить Анне, что после нескольких концертов в каких-то московских клубах их группа собирается улетать обратно домой, в Дублин, который в его варианте произношения как раз и звучал, как «Да, блин!».
– Город. Это был город! – фыркнула Нонна. – Черт, как все сложно.
– Он уезжает? – спросила Анна, и Нонна с беспокойством повернулась к ней. – Сегодня?
– Конечно, он уезжает. Он же иностранец, музыкант. Он же приехал сюда просто играть на этом фестивале, как я понимаю. На чем он, кстати, играет?
– Он играет на всем, что под руку попадет. На гитаре, на волынке, на барабанах, на губной гармошке. Он мне показывал даже, как он играет на какой-то флейте. Наверное, сможет сыграть даже на китовом усе, если больше будет не на чем.
– Круто, – кивнула Нонна. – Ты только мне объясни, чего ты ждала от него? Неужели ты ждала чего-то другого?
– Ничего я не ждала, – покачала головой Анна. – Я просто надеялась, что он побудет здесь подольше. Что у нас будет время.
– У нас? – вытаращилась Нонна. – У каких «нас»?
– Ты права, – согласилась Анна. – Никаких «нас». Значит, он уезжает? Когда?
– После обеда. Он ничего не может поделать, у них заказан автобус, – перевела Нонна. – Если я поняла его правильно. Концерты и потом даблин. В смысле, Дублин.
– I’ll be back soon. I’ll call you, – добавил Матгемейн.
Анна поняла его и сама, не потребовалось перевода. Чего еще может сказать мужчина в такой ситуации? Только то, что он «скоро-прескоро» вернется и обязательно позвонит. Ага, из Дублина. Она улыбнулась, кивнула и попросила Нонну сказать ему, что это был классный вечер и ночь. Что она отлично повеселилась.
– Это звучит как-то неприлично! – поморщилась Нонна. – Я не знаю, можно ли такое переводить.
– Переводи-переводи, – кивнула Анна. – А то я попрошу тебя сказать, что он классно целуется.
– Нет уж! Ни за что. Что он о тебе подумает?
– Пусть думает, что хочет. Какая разница? – Анна встала с бревна, подала руку Матгемейну и бросила напоследок Нонне, пожав плечами: – Какое это имеет значение, что он подумает? Все равно все это – несерьезно. Так, сумасшествие. Просто зачарованные, да?
– Что-то вроде того! – усмехнулась Нонна, а Анна помахала ей на прощание и ушла по дорожке в сторону кемпинга артистов. Матгемейн вцепился в ее руку так, словно это был его единственный шанс не потеряться в этом диком русском лесу.
Нонна проводила их взглядом и покачала головой. Ничего хорошего от таких встреч не происходит, ничего хорошего. Интересно все-таки, а где бродят Ванька и Женька? Они так и не вернулись в палатку, даже к утру, Нонна лежала там совершенно одна. Безобразие! Однако время было еще совсем раннее, и Нонна решила не упускать возможность еще немного поспать, пока на палатку опять не начнут падать люди.
Ничего серьезного
Женя не знала, что и думать, а поэтому старалась не думать вообще. На фестивале это можно было отлично устроить – тут было так много всего, что на обдумывание разных мыслей не хватало времени. И все как-то одновременно сошли с ума, что было очень даже удачно. Олеська или вела свои рыцарские турниры, или ругалась по телефону с Померанцевым, который требовал ее немедленного возвращения домой – просто так, чтобы ее позлить, наверное. В оставшееся время Олеся набиралась со своими коллегами в рыцарских доспехах. Женька успела там тоже изрядно надраться какой-то самогонки, а потом и протрезветь, и надраться снова. Олеська сидела в своем смешном бархатном платье, поправляла чепец и клялась, что разберется с Померанцевым. А один из рыцарей склонял ее к совершению измены в профилактических целях.
– Он так тебя будет больше ценить, – заверял Олесю рыцарь, но она только пьяно размахивала руками и объясняла, что и рада бы, только Померанцев ее околдовал, приворожил. Возможно, даже, черной магией. И ни к кому другому она теперь даже прикоснуться не может.
– А тебе и не придется! – «утешал» ее рыцарь. – Ты только дай добро. Махни платком – а остальное я сделаю сам.
– Иди в баню! – отмахивалась Олеська.
Анна вообще исчезла. По слухам, ее видели отплясывающей где-то в районе северной сцены. Говорили, будто ее даже засняли на камеру для какого-то кабельного канала и что там вообще была какая-то история. В историю не верили до тех пор, пока не выяснилось, что Анна исчезла – уехала, побросав все вещи, прямо в чем была, в расшитом сарафане и с косами. Совсем одурела, как сказала Нонна.
– Куда она уехала? – удивлялась Женька. – Фестиваль же еще завтра будет идти.
– Она уехала с какими-то ирландцами в Москву. Их автобус ушел в обед, – выпалила пробегавшая мимо Нонна, яростно поедая на ходу огромный пирог с мясом, уже третий за последний час. От злости?
– Ничего не понимаю! Ирландцы? – развела руками Женька.
– Можешь себе представить человека по имени Матгемейн? Я даже выговорить не могу! – возмутилась Нонна, размахивая руками и пирогом. – Матгемейн. Язык сломаешь. И это она называет – ничего серьезного. Да, блин?
Да, блин! Все сошли с ума, и Женька – тоже. Два дня они с Ванькой не расставались, причем в буквальном смысле этого слова. Они ходили по полю, держась за руки, и целовались без остановки. И это притом, что он так и не перестал дразниться и постоянно шутить так, что хотелось пнуть его побольнее. Впрочем, так же точно хотелось прикоснуться к его лицу ладонями и взлохматить его повязанные лентой волосы.
Они были такими разными, что это ошеломляло Женю, как и тот факт, что ей было очень хорошо с ним.
– Но это же мы несерьезно, да? – волновалась она, и Ваня кивал, успокаивал ее, затаскивая на очередной сеновал.
– Конечно, несерьезно. У меня просто низкие стандарты – вот я с тобой и связался, – заверял ее он, после чего Женька снова принималась пинаться, а он – хохотать. А потом они поругались. Все из-за Нонны – угораздил черт ее бегать по полю и искать разбежавшихся подруг. Да, Нонна, конечно, не сходила с ума. Ни по кому. Дома это не так бросалось в глаза, но на людях становилось просто очевидным, насколько Нонна трезвомыслящая особа. До оскомины.
Это случилось, когда Женька и Ваня стояли рядом с южной сценой. Шел концерт, и какие-то парни в славянских костюмах лихо перемешивали рок и йодль. Эдакий рок-н-йодль смотрелся очень забавно, но Женьке и Ивану было, конечно, не до этого – они были так заняты друг другом, что музыку еле слышали. Вдруг Женька подпрыгнула на месте и вырвалась из объятий Ваньки, отскочив в сторону сразу на три метра.
– Ты чего это? – вытаращился Иван.
– Там Нонна, – показала глазами Женя, делая еще несколько шагов к поросли ивовых кустов. – Чуть нас не увидела.
– Ну и что? Пусть бы увидела, тоже мне проблема! Отчего ты ее так боишься? – усмехнулся Ванька, когда Евгения совсем побледнела. – Ну целуемся мы, и что? Не так, между прочим, плохо мы целуемся. Ты, во всяком случае, со вчерашнего дня уже сделала большой прогресс. Хочешь, прямо сейчас пойдем и покажем ей?
– С ума сошел? Ты видел, что она устроила Олеське? А что она сделает, если узнает про нас, – вообще страшно даже подумать!
– Да пошли ее к черту, и все. Кому какое дело? – пожал плечами Ванька, а потом нахмурился. – Или ты меня стесняешься?
– Нет, что ты! Не то чтобы прямо вот… но… – С преувеличенной энергией Евгения замотала головой, но чем сильнее она ею мотала, тем яснее становилось, что именно в этом и дело.
– Значит, ты не хочешь, чтобы нас застукали? Забавно, чем же я тебе так не люб? – фыркнул Ванька. – Что такого позорного в том, чтобы со мной целоваться? Интересно, почему тебе важнее, что о тебе подумают другие, чем то, что о тебе думаю я.
– Ты не понимаешь! – Женька чувствовала себя ужасно неловко. Ну как ему можно объяснить, что она стесняется прежде всего самой себя. Что она с таким трудом добивалась того, чтобы ее считали разумной, серьезной, симпатичной, душевной… Целый список качеств, которые она старательно демонстрировала, годами пытаясь создать о себе определенное мнение.
– Господи, да зачем оно тебе? – вытаращился Ванька. – Нет, ты совсем того, да?
– Да! – кивнула Женька. Она и была – совсем того. Ей всегда было дело до того, что о ней подумают люди. Потому что то, что они думали о ней, и она сама думала о себе. К примеру, когда мама в детстве говорила Жене, что она – чумазая замарашка, от которой люди будут шарахаться, Женька именно так себя и чувствовала. А люди шарахались, или, во всяком случае, Жене так казалось. О, у людей всегда были мнения. Они ранили, их было очень сложно менять, о них было не так-то просто узнать – все кругом их скрывали и говорили неправду. И если уж ей удавалось добиться того, чтобы кто-то ее любил, считал хорошей, доброй, умной, веселой (а такого удавалось добиться всего пару раз за всю жизнь), Женя это очень ценила.
– Я не представляю, как ты живешь с такой «крезой», – пробормотал Ваня.
– А я не понимаю, почему тебе на все наплевать! – обиделась Женя. – Ведь все кругом считают тебя шалопаем.
– А я и есть шалопай, – согласился Ванька.
– Именно, и тебя это устраивает. Тебя считают несерьезным, ненадежным, от тебя нет никакой пользы, ты – как ветер. Подул и улетел, и вот тебя уже нет, и в голове у тебя тоже – ветер. Ты не учишься, не хочешь работать, у тебя какая-то странная философия, согласно которой ты хочешь вечно жить за чужой счет. И тебе действительно все равно, что люди о тебе так думают?
– Мне все равно, да! – кивнул Иван и добавил тихо: – Но мне не все равно, что ты на меня такими глазами смотришь. Этого я не знал.
– Теперь знаешь? Я не хотела тебя обидеть, но ведь… как можно с тобой всерьез встречаться, строить отношения?
– Отношения? – скривился Ваня. – Какое все-таки мерзкое слово. При чем тут это? Мы просто два человека, которым хорошо вместе. И все. Разве этого мало?
– Мало, – покачала головой Женя. – Мне мало.
– То есть тебе нужны всякие слова, обещания, которые никто не держит, и ложь, которая потом все равно откроется и будет только больнее? Почему ты не можешь жить сегодняшним днем?
– Я могу, на самом деле. И живу. Но я знаю, что я никогда не смогу на тебя положиться. Ты слишком молод, это неправильно. И совершенно ненадежен. Я имею в виду по-настоящему. И это значит, что все наши страсти – только минутная слабость, это несерьезно. Мне нужен кто-то, кто мог бы обо мне позаботиться, если мне вдруг будет это нужно.
– И это точно не я, – осклабился Ванька. – Мысль твою я понял. А хочешь узнать мое мнение о тебе? Настоящее мнение, раз уж у нас зашел такой разговор?
– Не думаю, что хочу. – Женя замотала головой, но это было, конечно, уже неважно. Ваньке нужно было высказаться.
– Я думаю, что ты – красивая девчонка, с тобой может быть весело. Мне плевать, насколько я младше – ненамного на самом деле. И у тебя хорошая улыбка, и то, что ты умеешь врать по мелочам, – это тоже хорошо. У тебя красивый смех, у тебя есть чувство юмора, хотя иногда оно и очень странное. К примеру, эта твоя шутка с керамической плиткой – ну отчего бы тебе не бросить ее прямо на складе и не послать всех подальше? Вообще, ты бы только выиграла, если бы научилась плевать на все и делать то, что хочешь. Но проблема в том, что ты настолько свернута на том, чтобы соответствовать чужим ожиданиям, что понятия не имеешь, чего хочешь.
– Я знаю, чего хочу! – обиделась Женька.
– Да? Дай-ка угадаю. Ты хочешь серьезного мужика, который возьмет тебя на руки, а потом потащит тебя в светлое будущее на своем горбу? Этому тебя учила твоя мама? Что мужиков надо высасывать? А меня вот не высосешь, у меня ничего нет. Но зато я тебе нравлюсь, разве этого мало? И ты нравишься мне. То есть… нравилась.
– Что, уже разонравилась? – фыркнула Женя и, развернувшись, пошла куда глаза глядят.
– Да! Разонравилась! – крикнул Ванька, бросаясь за ней вслед. – Вот просто ни капельки не нравишься, совсем. Одно сплошное отвращение. Я не люблю женщин, которые хотят на меня положиться. Я не диван – нечего на меня полагаться.
– Ну и пожалуйста. – Женька шла все быстрее, а Ванька, как ни странно, бежал за ней. Пока они вдруг не врезались в Нонну, которая с искренним недоумением рассматривала их передвижения, рваные перебежки по полю, вот уже несколько минут.
– Что происходит? – спросила она у Жени, глядя почему-то на Ваню.
Ну, Ваня ей и ответил:
– А ничего. То есть у нас с Женькой был роман – так, ничего серьезного. А теперь уже кончился, вот. Потому что она – негодяйка! Я стесняюсь ее, не хочу, чтобы меня с ней видели. Она же старая для меня!
– Что? – вытаращилась Нонна так, словно рухнул последний оплот ее веры и стойкости. – Что ты сказал? Женя, что он несет?
– Он несет чушь! – крикнула Женька и принялась в ярости колотить Ваню по всему, до чего дотягивалась. И чем дальше заходила эта потасовка, тем яснее становилось, что совсем даже и не чушь. И даже наоборот, так могут драться только переругавшиеся вдрызг любовники.
Нонна смотрела на то, как Ванька выкручивает Жене руки, а та, в свою очередь, разъяренно пинает его коленом, и знакомая уже волна вдруг начала подниматься откуда-то изнутри, заполняя собой весь мир, отгораживая все вокруг от ее глаз. Люди, звуки, свет – все, включая ее дерущихся друзей, вдруг размазалось и превратилось в тягучее черное пятно. Нонна осела на землю, это было не больно – благо не асфальт, трава и земля смягчили падение. Нонна отключилась, и теперь уже настал черед другим бегать вокруг нее. Женька завизжала и бросилась к подруге, а Ванька прощупал Нонне пульс и бросился искать «Скорую».
Анна лежала на траве и щурилась, разглядывая лицо Матгемейна, залитое ярким солнцем. Она не хотела ничего анализировать, прогнозировать и идеализировать. Она принимала вещи такими, какие они были, тем более что такими они собирались оставаться совсем ненадолго. До утра понедельника, а там… Утро вечера мудренее, утром Матгемейн, или, как Анна назвала его, Матюша, сядет в самолет, улетающий в Дублин, и все будет кончено. Заплатить за все, конечно, придется, но Анну это совершенно не пугало. Хорошо же все равно не будет, а этот день, этот вечер у нее потом останется. Каждый человек должен пережить в жизни нечто такое, сумасшедшее и прекрасное. Матгемейн – по-ирландски «медведь» – лежал рядом на зеленой траве в Бауманском саду и не сводил глаз с Анны. До концерта в каком-то московском пабе еще оставалось несколько часов. Все, что у них было. Остатки сладки. Матгемейн потянулся к своему смартфону и набрал что-то там в Google.
– Интересно, если я действительно могу лететь обратно без тебя, – прочитала Анна на экране, скосив на секунду взгляд на экранчик.
Слово «интересно» не совсем сюда шло, но Анна уже уловила ту некоторую разницу в переводе, неизбежное изменение смысла, тонкости которого просто не переводились с одного языка на другой. Смысл был прост, Матюша говорил, что не хочет улетать. Он покачал головой и провел рукой по Анниным волосам. Все самое важное было понятно и без слов – он притянул ее к себе и поцеловал в губы. Долгий, страстный поцелуй наполнил их обоих вполне объяснимым восторгом, таким острым, что с трудом верилось, что такие чувства вообще бывают, что человеческое существо способно воспламеняться столь ярко. Когда Матгемейн выпустил Анну из рук, в ее глазах стояли слезы. Она тоже не представляла, на что будет похожа жизнь, когда он уедет. Ирландский рыжий медведь с проникновенным взглядом, нескладной фигурой, широкими плечами и странным низким голосом буквально приковал ее к себе, и от мысли, что это кончится уже к утру, Анне становилось физически плохо.
– Прилетай обратно, – написала она, а Google перевел это как «Arriving back». Матгемейн кивнул и притянул ее к себе еще крепче. Наверное, они были самой тихой парой во всем парке. Только колокольчик Анниного смеха и легкий шепот незнакомых, но нежно переливающихся, как радуга, слов.
– Я никогда не видел никого красивее тебя! – написал Матгемейн в телефоне, уже в сотый раз.
Анна рассмеялась и написала в ответ, что никогда не видела никого такого огненно-рыжего. Матюша рассмеялся и посмотрел на часы. Потом они пошли обедать в какой-то маленький ресторанчик с разрисованными стенами. Пастушки со стадами овечек, деревянные вентиляторы под потолком – стилизация под средневековую Европу. Матгемейн написал, что в России вкусная кухня. Анна ответила, что умеет печь русские пироги – самую колдовскую еду в мире. Они много смеялись. Солистка их группы, тоже рыжая, только, по всем признакам, крашеная женщина по имени Арин, встретилась с ними чуть позже на «Баррикадной» – пора было ехать в паб. Анна уже знала, что их группа будет гастролировать все лето, что из Москвы они улетят в Дублин, а оттуда в Шотландию, на какой-то местный фестиваль. Их группа не была всемирно известна, но они играли вместе уже больше десяти лет и собирались продолжать это делать веки вечные.
– У вас красивая музыка. Ты только играешь, не поешь? – спросила Анна Матюшу.
Тот после паузы отписался, что он также пишет песни и часть их программы состоит из них. Примерно четверть. Арин переспросила, о чем они говорят, и сообщила от себя, что Матгемейн – очень, очень талантлив. Outstanding musician!
– Я и сама это вижу, – согласилась Анна.
Все музыканты были очень дружелюбны. Анну посадили в первый ряд, Матюша посылал ей со сцены воздушные поцелуи и говорил что-то приятное в микрофон. Праздник был их работой, и они умели улыбаться и шутить, подыгрывать друг другу, смеяться и зажигать публику до тех пор, пока она не пустится в пляс. Матгемейн вышел на сцену с волынкой и в клетчатой шотландке, невероятно смешной, с тяжелыми коричневыми ботиками, с волосатыми ногами, торчащими из-под юбки. Анна смеялась и пила ирландское зеленое пиво из огромной стеклянной кружки. О том, насколько оно действительно ирландское, судить было сложно, ибо сам Матгемейн растерянно пожал плечами, отхлебнув глоточек. Пиво, которое он любит, темное, крепкое, – портер. Зеленого же он не пробовал раньше, до Москвы. Ну, может, и ирландское.
– Ты устала? – спросил он, когда звуки музыки стихли.
Любовь с первого взгляда оказалась очень жестокой штукой, и чем ближе становилось утро, тем тяжелее было это похмелье. Анна уже не знала, что еще сказать. Тот «кандидатский минимум», который Матгемейн захотел знать, она уже «сдала». Он знал, кто она, знал о ее детях, что они – смысл ее жизни и самый главный ее «барьер». О том, что она живет со свекровью, он не просто знал – он уже был с ней знаком. Когда развеселый рейсовый автобус с ирландцами добрался от Калуги до Москвы, Анна с Матюшей зашли домой, чтобы переодеться. И чтобы на секунду прикоснуться к тому, что называется «нормальной жизнью», а то Анна начала теряться в этом общем ощущении нереальности происходящего. Они зашли все вместе, Матгемейн, Арин, Анна и толстый скрипач Конни. Анна обещала всем чаю, ванну с чистыми полотенцами – и это прозвучало для них всех как мечта, так как в гостиницу они не попадали до самого вечера.
– Анечка, что это такое? – вытаращилась Бабушка Ниндзя, наблюдая вереницу иностранных граждан в собственной гостиной. Ну, не совсем в собственной, это был и Аннин дом, конечно, но… Никогда до этой субботы Бабушка Ниндзя не видела Анну столь безрассудной и возбужденной, раскрасневшейся, улыбающейся самым загадочным образом.
– Это – ирландские музыканты, они играют на скрипках и волынках, – ответила Анна, и хотя Бабушка Ниндзя ждала от нее совершенно других объяснений, довольствоваться пришлось этим.
Гости столицы вели себя шумно, шутили с детьми, позволили близнецам дудеть в волынку, отчего дом стал невыносимо грохочущим. Машенька стеснительно жалась к матери, шокированная видом мужчины в юбке, зато мальчишки наслаждались вовсю открывающимися возможностями.
– Я не понимаю, ты же должна была возвращаться завтра? – спросила Полина Дмитриевна, зажав Анну в коридоре.
Невестка посмотрела на нее шальными глазами и ответила, что ее не следует считать возвратившейся, так как она все еще там, витает в облаках и раньше понедельника на самом деле не вернется.
– А Олег с вами не приехал? – строго уточнила Баба Ниндзя. – Он знает, что у вас тут происходит?
– Мне надо идти, – сказала как отрезала Анна, и взгляд ее стал каким-то жестким, почти стальными.
Они исчезли так же, как и появились, – шумные, гогочущие и перебрасывающиеся непонятными фразами на неизвестном языке. Полине Дмитриевне казалось, что они смеялись над нею. Конечно, это было только предположением, и вообще – откуда ей знать? Но когда люди вокруг громко хохочут и говорят что-то непонятное, всякое может закрасться в голову.
– А Нонночка где? Ваня? – спросила Полина Дмитриевна напоследок, но невестки и след простыл. Не дождалась Бабушка Ниндзя ответа. Сдурела невестка.
Действительно, сдурела. Анна и сама это понимала. И сколько бы она самой себе ни говорила, что все это ерунда и ничего серьезного, короткий случайный роман, которые, так или иначе, происходят со многими… Ничего уже почти не помогало. Она просто не понимала, как сможет жить дальше, вести прежнюю жизнь, стричь чьи-то головы, отдавать долги или встречаться с кем-то теперь, после того, как она смотрела в глаза настоящей любви. В том, что это была именно настоящая любовь, Анна не сомневалась. Она начнет сомневаться во всем завтра. Послезавтра она окончательно убедится в том, как ошибалась. Через неделю будет рыдать, сидя на полу в ванной, и думать о том, что нужно думать не о себе, а о детях. Но сейчас, стоя напротив Матгемейна в шумном, многоликом, никогда не спящем зале отправления аэропорта, глядя в его пронзительные зеленые глаза, сейчас Анна могла думать только об одном: что она готова прожить всю жизнь, глядясь в эти глаза.
– I will never forget you! I’ll be back! [3]– шептал он, совсем как капитан Резанов в «Юноне и Авось», и Анна пыталась сдержать слезы, сохранить улыбку. Сохранить лицо.
Когда шумная толпа музыкантов исчезла за поворотам зеленого коридора, Анна долго стояла возле огромного окна аэровокзала, провожая и встречая взглядом самолеты, чувствуя, что не в силах заставить себя двигаться дальше. Жить дальше. О, зачем только она мечтала снова полюбить!
– Идите вы все к черту! – выругалась Анна неведомо на кого.
На ее ладони лежал кожаный шнурок с кулоном – массивным, ярко-огненным куском янтаря, внутри которого каким-то неведомым образом был запечатан рунический символ. Матгемейн снял этот кулон со своей груди и вложил Анне в руки. Символ был похожим на обычную, немного резко написанную букву «R», назывался он «Раидхо», что-то о солнечном круге и силе… Что именно он обозначал, Анна, признаться, не поняла до конца. Матгемейн просто настоял на том, чтобы она взяла его себе, надел на нее и сбивчиво просил никогда не снимать. Требовал от нее, чтобы она пообещала. To swear. Дикий человек, кельт, одно слово! Но теперь, в ее ладонях, этот янтарь был единственной вещью, которая у нее осталась от реального Матгемейна. Что-то, без чего все, что случилось за три эти коротких дня, могло бы показаться сном. Несерьезно? Конечно! Анна сказала себе, что позволит этому быть, будет носить кулон на груди, и плевать на все. Кулон и его музыка. Все, больше ничего. Главным образом Анна решила, что не позволит себе иметь никаких смешных надежд. Чай, не маленькая глупая девочка, понимает, что это такое – роман с заезжим музыкантом.
Анна достала из кармана плеер, который Матюша тоже ей отдал, чтобы она могла слышать его музыку, пока его не будет. Пока что? Пока он не вернется? Анна хотела бы верить в это, но не могла себе этого позволить. В ту минуту, когда губы Матгемейна в первый раз прикоснулись к ее губам, она сказала себе, что не станет чего-то ждать от этого. Не стоит об этом и думать, нужно просто пересилить себя и жить дальше, как бы тяжело это ни было. Хоть даже и полная жуть.
Анна проводила взглядом еще один улетающий самолет – большой, тяжелый и сильный, он взмыл в небо и через несколько минут исчез за белоснежными облаками. Анна сделала три глубоких вдоха, расправила плечи, нацепила наушники и медленно пошла к выходу, слушая мелодичные переливы его музыки.
Все кончено?!
Олеся узнала о том, что Нонна попала в больницу, только к вечеру понедельника. Недосуг, телефон был отключен, да и не до того, честно говоря. А когда узнала, Олеся сама была в таком ступоре и шоке, что ее впору было откачивать. Померанцев, конечно, не мог пережить спокойно то, что она уехала от него на все выходные, – он решил отомстить. И месть его, надо сказать, была впечатляющей. Олеся сидела и буквально не знала, как выйти из ступора, что делать и что сказать. Звонить немедленно Нонне? Идти и искать успокоительное? Снова напиться вдрызг? Впрочем, вариант «напиться» она не рассматривала – и без того плохо, да и не пришла она еще в себя до конца после всего выпитого на фестивале. Тяжелая это работа – отдыхать на свежем воздухе, никакой печени не хватает.
Фестиваль Олеся вспоминала с трудом, но не без удовольствия. В принципе, все было классно, вот только Померанцева в квартире, куда Олеся добралась лишь в воскресенье после полуночи, конечно же, не оказалось. Олесе бы радоваться да отдыхать – ведь это означало, что ни скандалов не будет, ни претензий. Но так уж она устроена. Принялась звонить ему, бродить по квартире. Телефон его, хоть и был в зоне действия сети, не отвечал. Сколько уж там от нее было звонков и сообщений – черт его знает. Достоинство она полностью потеряла к трем утра. Не проспав и двух часов, вскочила с головной болью, а с утра – на съемки, невыспавшаяся, уставшая, да и похмелье еще не прошло.
Каблуков изгалялся, как мог, их взаимная рабочая ненависть только крепла с каждой новой съемкой. Режиссер Котик был доволен, и место в этом фальшивом шоу прочно закрепилось за ними, их дуэт стал нераздельным и непоколебимым, будь он проклят. Впрочем, как ни крути, а Каблуков все же недотягивал до высоких критериев настоящего козла и вампира – не мог он тягаться, к примеру, с Померанцевым. Ну что Каблук мог сделать Олесе? Ну, дернул он ее за ногу, чтобы она свалилась с пирамиды, на которую лезла. Ну, покрыл ее трехэтажным матерным раскатом, когда снималась часть об их якобы «отношениях». Так чего ж плохого – только веселее будет запикивать как его слова, так и Олесин ответ. Сегодня это даже модно.
Все дело было в том, что на Каблука Олесе было глубоко наплевать, к тому же она видела, что он, как и сама Олеся, спит и видит стать НЗ – настоящей звездой, а это, как ни крути, делало их до какой-то степени близкими друг другу. Как родственники, которые не любят и даже терпеть друг друга не могут, но при этом все равно кровная родня, связанная одной ДНК-цепью. Ругайся, не ругайся – не избавишься. На счету Каблукова уже была целая папка с эпизодическими ролями, две маленькие роли в телефильмах, бессчетное количество участия в каких-то капустниках, КВН местного масштаба, игры на сценах в любительских театрах. Будь он другим человеком, они с Олесей даже могли бы стать друзьями. Будь он более талантливым, он мог бы даже стать звездой. Но он не был талантливым. Он забывал слова, часто терялся и краснел. У него не было того, что называется в актерской среде «гуттаперчевым лицом», – он умел показывать эмоции, умел переходить от радости к ужасу, но эмоции на его лице были такими обычными, неинтересными. Его лицо не завораживало.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |