Ян Витол часто поручал Сапожкову производить обыски.
Деликатный и застенчивый, Петр Григорьевич, предъявив ордер на обыск, тщательно вытирал в передней ноги о половичок, потом сконфуженно, с извинением просил ключи от ящиков стола, шкафов, долго, бережно и неловко укладывал обратно вещи. Как-то, свалив с подставки красного дерева вазочку, он так смутился, так извинялся, так неловко совал деньги владельцу за разбитую вазочку, что красногвардейцам, сопровождавшим Сапожкова, стало за пего совестно. Обнаружив в томе собрания сочинений Жуковского лежавший внутри вырезанных квадратом страниц маузер, Сапожков, негодующе всплеснув руками, воскликнул:
— Какое кощунство!
На квартире прокурора Голованова под полом нашли японские карабины, густо покрытые заводской смазкой, и список участников террористической подпольной контрреволюционной организации. Когда обыск был закончен и арестованного усаживали в сапн, к Сапожкову подошел дворник Голованова.
— Будьте так снисходительны, ребенок помирает. Вы же фельдшер, может, взглянете.
— Одну минутку, товарищи, — сказал Сапожков красногвардейцам и, разведя руками, объяснил: — Пренебрегать медицинским долгом не имею права.
В дворницкой сторожке было темно. Сапожков сказал сердито:
— Что же вы больного ребенка в темноте держите!
Полез в карман за спичками; очевидно, шаря в карманах, он машинально склонил голову, при выстреле обернулся и второй пулей был ранен. Но у него хватило сил обезоружить дворника.
Дворником оказался переодетый жандармский ротмистр Курослепов.
Осмотрев с помощью ручного зеркала выходное отверстие пули, Сапожков успокоительно сказал красноармейцам:
— Только травматическое повреждение мышечных тканей. — Попробовал было поднять руку, но на лбу выступили капельки пота. Пересилил боль, поднял руку и констатировал: — Функции плечевого сустава не нарушены, — скосив глаза на сырое от кровп полотенце, добавил: — Кровоизлияние не очень значительное, — и, подняв палец, сообщил: — Вот если бы была задета артерия, тогда возможен даже летальный исход.
В больнице он пролежал меньше недели, заявив, что он медик и будет продолжать лечение амбулаторным путем, с помощью собственных знаний. От жены он попытался скрыть, что ранен.
Когда она спросила, почему он так плохо выглядит и что у пего с рукой, сказал:
— Понимаешь, ревматизм: очевидно, выбрал для кабинета сырую камеру.
— А почему от тебя так несет йодоформом?
Сапожков пожал плечами, рассудительно объяснил:
— Ну, я же все-таки медик и мне приходится иметь дело с самыми различными медикаментами.
Сапожков любил медицину, благоговейно уважал врачей и каждый раз говорил:
— Черт возьми, когда же я в университетский город попаду! Два года — и я врач с дипломом.
Ян Витол утешал его:
— А вот когда будет здесь университет, тогда и кончишь.
Но Сапожков переоценил свои медицинские познания:
рана загноилась. Павел Андреевич Андросов оперировал Сапожкова без хлороформа, так как выяснилось, что у него больное сердце. Во время операции Сапожков стонущим голосом беседовал с хирургом, а тот, чтобы отвлечь, вовлек его в медицинскую дискуссию, в ходе которой Сапожков, к удивлению Андросова, обнаружил обширные знания.
Когда Рыжиков пришел проведать Сапожкова, Андросов сказал с возмущением:
— Это варварство — так недооценивать медицинские способности человека! Вы могли бы приобрести очень дельного врача.
Сапожков смутился, бледные щеки его порозовели.
— Ну что вы, Павел Андреевич, я ведь, в сущности, дилетант.
Когда Варвара Николаевна пришла в больницу, она очень рассердилась на мужа:
— Как ты смел от меня скрывать, что тебя ранили?
— Варенька, — тихо сказал Сапожков, — ты ведь у меня фантазерка, зачем же волновать тебя!
— Ох, Петька, какой ты глупый! — И, прижавшись щекой к лицу мужа, она произнесла совсем тихо: — Ты мой и самый лучший на свете.
— Варенька, не нужно меня переоценивать, — рассудительно сказал Сапожков. — Ты должна лучше других видеть мои недостатки.
— Ну ладно, вижу, вижу…
— Тогда хорошо, — с облегчением вздохнул Сапожков и добавил поучающе: Если человека идеализировать, всегда возможна угроза разочарования.
— Ах, Петр, — устало произнесла Сапожкова, — ну что ты все философствуешь!
— Варенька, — наставительно произнес Сапожков. — Человек — существо мыслящее.
Варвара Николаевна взяла мужа за унт и, приближая к его лицу свое лицо, произнесла самым нежным, самым своим певучим голосом:
— А ты — мое самое дорогое существо.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Папа пришел в транспортную контору проводить маму, уезжавшую с обозом за хлебом. Вместе с мамой ехали шестнадцать рабочих. Они везли подарки: пять тысяч штук кирпичей, полные сани красиво обожженных Хрулевым глиняных горшков, завернутые в рогожи тюки книг, ящик железных зубьев для борон, два ящика гвоздей, тяжелые лемехи, связанные в стопу ржавой железной проволокой.
На сани, в которых должна была ехать мама, был водружен большой, плетенный из черемуховых ветвей короб с овальным лазом. Внутри этого короба будет сидеть мама, и никакая пурга ей не страшна.
В провиантских санях стояла кадка с тестом и колонкой белых кругов мороженого молока. Сушеные окуни свалены в угол кучей, как щепки. Хомяков с озабоченным лицом проверял сбрую, тщательно осматривал коней и давал суровые, короткие приказания. Он очень беспокоился, чтобы народнохозяйственные кони выглядели не хуже, чем крестьянские, поэтому велел еще раз вычесать всем хвосты и гривы, "пройтись скребницей и щеткой по всем статям". Тайком от всех он помазал копыта коней черной краской, выпросив ее у шорника.
Тима помогал запрягать коней и говорил громко, чтобы мама слышала, каким он стал образованным в конском деле:
— Вы Серко коленом в брюхо поддайте. Он нарочно тужится, когда подпругу затягивают. А то сползет потом седелка или начнет на ходу прыгать и сделает набоины.
Белужин принес охапку березовых поленьев и, свалив в провиантские сани, сказал:
— Если во вьюгу заплутаются, костер сложат, обогреются. — Отряхивая с груди тонкие белые лоскуткп бересты, признался с огорчением: — Опять меня Хомяков презирает. Привязал я колокольцы, а он говорит: "Скидывай обратно!" Мол, звоном бандитов созывать только.
А я для торжественности хотел.
— Разве в тайге есть сейчас бандиты? — встревожился Тима.
— Они теперь везде, — махнул рукой Белужин, — Только раньше одни от горя и бедности за ножи да за винтовки брались, а теперь другие — от богатства. Добром землю разве отдадут те, кто ее захапал и на кого переселенцы батрачили? Сейчас в деревне такое землетрясение происходит, только держись!
Мама в длинном до пят тулупе, подпоясанная веревкой, в заячьей ушапке, пушистой, словно огромный одуванчик, говорила Тиме уважительно:
— Ты как заправский извозчик с лошадьми научился обращаться, обернувшись к папе, похвасталась: — Заметил, как он все понимает?
Но что ответил папа, Тима не расслышал.
— Сапожков! — сердито кричал Белужин. — Ты куда с упряжки гнедого чересседельник подевал? Сказано же, на деревянном гвозде всё в порядке вешать!
Тима бросился в конюшню, нашел упавший в сено чересседельник, а когда снова вернулся, увидел, как мама, сняв рукавицы, протянула папе руки и папа, взяв их в свои, говорил маме:
— Ты, знаешь, Варенька, еще за сто восемьдесят лет до рождения Христова братья Гракхи предлагали устроить справедливый передел земли, и оба в разное время за это были убиты патрициями.
— Пожалуйста, не беспокойся, — сказала мама. — КЬк тебе известно, сейчас совсем другое время. А у товарища Козырева есть даже в деревянной коробке скорострельный мозер.
— Не мозер, а маузер, — поправил Тима. — А твой револьвер называют «бульдог».
— Смешно, — улыбнулась мама, — револьвер с собачьим названием.
— Смит-висоп лучше, а самый замечательный — это браунинг, — задумчиво сказал Тима. — Я его у Яна впдел, плоский, синий, и только один раз нажмешь, остальное сам стреляет.
Мама взяла Тиму за плечо и, тревожно заглядывая в лицо, взмолилась:
— Дай мне сейчас же честное слово, что ты без меня не будешь даже близко подходить к оружию, — и, повернувшись к папе, произнесла с отчаянием: — Ты слышал?
Откуда он, по-твоему, про револьверы узнал? Ему ктонибудь дает их трогать, да?
— Варенька, — сказал папа твердо. — Тима уже не маленький ребенок. В его возрасте я тоже интересовался всякими машинами.
Мама стала взволнованно развязывать уши заячьей шапки, обернутые вокруг ее шеи.
— Боже мой, — огорченно твердила она, — боже мой!
Ну как я вас могу оставлять одних вдвоем, когда ты потворствуешь всяким глупостям?
— А ты возьми меня с собой, — быстро посоветовал Тима.
— Еще чего не хватало! — испугалась мама. — Нет, нет, оставайся со своими конями и с папой.
— Папа все равно со мной редко встречается, — пожаловался Тима.
— Петр, — сказала мама. — Я прошу тебя…
— Хорошо, — пообещал папа. — Я буду обязательно каждую ночь навещать Тиму.
— Да, да, непременно! Тима не должен оставаться один.
— Только ты скажи, чтобы он будил меня, — деловито попросил Тима. — А то придет на цыпочках, поглядит, как я сплю, и снова уйдет, а я и не узнаю, что он приходил.
Мама задумалась:
— Будить ни в коем случае. Нарушать сон вредно.
— По коням! — зычно закричал Козырев, и головные подводы выехали из ворот.
Мама вскочила в свои сани и стала махать папе и Тиме рукой.
А папа и Тима еще долго бежали рядом с санями и кричали маме:
Папа. Варенька, умоляю — не простудись!
Тима. Кедровых шишек привези!
Папа. Будь осторожна: сейчас в дэревне ожесточенная классовая борьба!
Т и м а. Приезжай скорей обратно!
Папа. Помни, ты — мое самое главное на свете.
Т и м а. Мамуссчка, ты обо мне думай, когда спать ложишься, ладно?
Мама махала им обоим рукой, глаза ее сине и влажно блестели, и последнее, что увидел Тима, — это белую заячью шапку и в пей лицо мамы, такое ласковое, печальное, дорогое.
Обоз скрылся за поворотом, на дороге остались только гладко отшлисровакные следы от полозьев, но и их скоро запорошило густым, кудлатым снегом.
Остановившись возле ворот транспортной конторы, папа сказал Тиме, вздохнув:
— Вот, брат, мы с тобой вдвоем остались. Плохо нам будет теперь без мамы.
— Ничего, — утешил Тима, — она скоро вернется.
И даже-хорошо, что поехала. Видел, какая она худая, а в деревне, говорят, еды много. Поест там как следует и вернется даже толстее.
— Ну что ж, — согласился папа. — Будем ждать. — Потом добавил сконфуженно: — Ты пзвини, Тима, мно надо идти.
— Мне тоже, — сказал Тима.
— Тебе куда? — спросил папа.
— К Ваське. Может, поеду, еслп вызов будет. А тебе куда?
— Витол вызывает.
— Контриков за шкирку хватать, да?
Папа обиделся, покраснел и сказал Тиме назидательно:
— Пользоваться жаргонными выражениями — значнт, пренебрегать чистотой и ясностью русского языка.
Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смел этого делать!
— Ладно, не буду, — покорно согласился Тима. Потом нерешительно спросил: — А ты все-таки зайдешь ночью?
— Постараюсь, обязательно постараюсь.
— Ну, я пошел, — объявил Тима, но, сделав несколько шагов, оглянулся, увидел спину отца, сутулую, с уныло опущенными плечами, и, проникаясь к нему шалостью, крикнул: — Папа, обожди!
— Ну, что скажешь? — спросил папа, стараясь спрятать от Тимы свои грустные глаза.
— Папа, — сказал Тима громким шепотом и предложил: — Давай я тебя поцелую.
Он обнял отца за обросшую жилистую, худую шею и изо всех сил поцеловал его в колючую щеку.
— Тима, — сипло сказал папа, — ты знаешь, что… — и, протирая очки дрожащими пальцами, добавил: — Ты хороший человек, вот, — и, надевая снова очки, попросил: — Люби маму, она у нас, знаешь, необыкновенно хорошая.
И, бережно поцеловав Тиму в лоб, глубоко засунув руки в карманы, ушел, а из его правого, протоптанного валенка волочился по снегу вылезший кусок портянки.
В конюшне Тима обнял за шею Ваську и, прижимаясь лицом к его шерсти, тепло пахнущей потом, шептал дрожащими губами:
— Уехала мама. Уехала… А там, в деревне, говорят, коммунистов бандиты убивают. Ты слышишь? Зачем папа отпустил маму? Зачем?..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
После отъезда мамы Тима действительно стал жить вместе с папой и Витолом.
Ян теперь был не только председателем трибунала, а еще вдобавок начальником военно-революционного штаба Совета. Штаб помещался в старинной гранильне — низкие мрачные комнаты, узкие окна в аршинной толщины стенах, каменные плиты пола, до такой степени истертые ногами, что каждая ксадратная плита походила на блюдо; оттого, что во всех углах стояли пирамидками винтовки и на салазках возвышался привязанный за деревянные колеса пулемет, все здесь казалось мужественным, суровым и строгим.
Ян Витол и папа устроили себе спальню в кладовой, где не было окна. И днем и ночью здесь горела семилинейная керосиновая лампа. Тима спал с папой на топчане. Вообще жить тут было неплохо. Папа и Ян отдавали Тиме всю патоку, которую они получали в пайке вместо сахара. Дежурные красногвардейцы учили разбирать и собирать винтовку. А один из них, по фамилии Солодовников, обшил валенки Тимы кожей, и теперь их можно было чистить ваксой, как сапоги. Тима обзавелся настоящим солдатским ремнем. Ложась спать, свертывал ремень в круг и клал под подушку, совсем как папа и Витол свои револьверы. По утрам Ян обтирался снегом, делал гимнастику по Мюллеру и, поглаживая выпуклый мощный шар на согнутой руке, хвастал: "Ничего себе, я еще здоровый, могу в цирке выступать". И он заставлял бледного, тощего папу тоже делать гимнастику, неизменно повторяя то же: "В здоровом теле — здоровый дух".
А папа произносил, задыхаясь, эти же слова только по-латыни: "Мэне сана ин корпорэ сано".
Тиме тоже приходилось подчиняться Яну и тоже делать гимнастику. После завтрака его выгоняли гулять, и Тима шел в транспортную контору ухаживать за своим Васькой.
Когда папа и Ян ложились спать, а это случалось далеко не каждую ночь, Тима сквозь сон слышал их разговоры.
— Я понимаю, — шептал папа взволнованно, — революция родилась в войне, в разрухе. Без мучений, терзаний, ужасов, без тяжелой длительной и кровавой борьбы народу не удержать свою власть. Но как тяжело знать, что некоторые люди, называвшие себя революционерами, тоже стали нашими врагами!
Ян, тщательно укладывая галифе под матрац, чтобы утром они выглядели словно отглаженные, сказал:
— Революционер — это не звание, а призвание. А вот такие, как твой Вазузин, шли в революцию не для того, чтобы поднять народ к народовластию, а чтобы с помощью народа стать самим у власти и над народом.
Папа объявил горячо:
— Вазузин — порождение анархического индивидуализма.
— Возможно, — не совсем уверенно отвечал Ян. — Боязнь народа, презрение к народу вызывают у иных субъектов позывы к личному диктаторству, вот и устраивают заговоры. Хотя Вазузин сознался и кое-что рассказал, самое важное показание он дал после того, как я ознакомил его со списком их временного правительства. Его фамилии там не было. И представь: обиделся, рассердился и все выложил. И даже своих предателями назвал. В психологии у них сидит это стремление к личной власти.
Поэтому с такой подлой жестокостью и действуют и зверски убивают.
Папа сказал задумчиво:
— Две тысячи четыреста лет назад Протагор писал:
"Человек — мера всех вещей".
— А что является мерой человека, он не сказал?
— Не помню.
— Где ж помнить! Сам говоришь: две тысячи четыреста лет назад. Так я тебе скажу: мерой человека может быть только человек.
— Именно так, — согласился папа. — Вот слушай, это, так сказать, почти гимн. — Он порылся в своей пухлой, поношенной записной книжке и торжественно прочитал: — "Будущее светло и прекрасно, любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее сколько можете перенести", — и пояснил благоговейно: Чернышевский.
— А ну, скажи еще раз, — жадно попросил Ян, — Обожди, я запишу. Ой, как хорошо сказано!..
И присев у табуретки, низко склонившись, Ян начал писать.
Однажды ночью Ян пришел, вынул из кобуры наган, выбил из барабана шомполом пустые гильзы и стал сердито чистить револьвер тряпочкой, намоченной керосином. Заложив новые патроны, засунул наган в кобуру, потом очень долго мыл руки под умывальником.
Папа спросил шепотом:
— Ну, как?
Ян нервно передернул сильным плечом:
— Силантьева и Чистякова пулеметом с чердака прямо во дворе положил, сволочь.
— А его поймали?
— Застрелил на чердаке, — глухо сказал Ян. Лег на койку и приказал: Молчи, спать буду.
Но он не спал и не давал уснуть Тиме: ворочался, вздыхал.
На следующий день Тима не мог преодолеть чувства испуганного отчуждения к Яну, убившему вчера какогото человека. Ян заметил это и не заговаривал с Тимой, а только иногда тревожно и вопросительно подымал на него светлые узкие глаза и тер ладонью наголо стриженную круглую голову с маленькими, по-мальчишески оттопыренными ушами.
Вечером Ян спросил Тиму:
— При тебе мальчика с вашего двора укусила бешеная собака?
— Да, — сказал Тима.
— А кто убил ее?
Тима очень струсил, когда собака бросилась на Костю, но успел вскочить на крыльцо, а то бы она и его тоже покусала.
— Убила собаку Феня Полосухина кочергой. Я не успел, — соврал Тима.
— А если бы успел, убил бы?
Догадавшись, что хочет объяснить Ян, Тима признался честно:
— Я тогда очень испугался.
— А вот я не испугался, — сказал Ян сухо. — А если бы испугался, тот успел бы убить еще кого-нибудь. Теперь ты понимаешь?
Тима хотел подойти, прижаться к Яну, сказать, что он слышал, как Ян вздыхал ночью. Но Ян отстранился от него:
— Не надо, Тима. У меня это тоже еще не прошло.
Я только хотел тебе объяснить. Революция — это очень много добра людям, очень. Но нужно очень ненавидеть зло, чтобы быть добрым. Ты знаешь, что мы тут делаем?
Защищаем людей от зла, которое хотят им причинить, поэтому мы не должны быть просто добрыми, и это самое трудное, что может поручить человеку революция.
— Но ведь вы же добрый! — воскликнул горячо Тима.
Ян задумался.
— Если б я был злым человеком, меня бы партия сюда никогда не поставила.
— Папа тоже добрый, — сказал Тима.
— Твой папа очень добрый, такой добрый, что я подобру отпускаю его, чтоб больше не быть злым на него.
— Что же вы на папу злитесь? — обиделся Тима. — Он же вас слушается.
— Он не меня должен слушаться, он должен слушаться революции.
Конечно, Тима понимал, каким тревожно-страшным делом занимался Ян. Он видел, как арестованные боятся Яна, заискивают перед ним или, притворясь возмущенными, держатся вызывающе и оскорбляют Яна всякими словами.
А Ян с ними говорит спокойно, как папа с вольными.
Наверное, Ян от него и научился.
— Позвольте, — говорит Ян человеку в офицерских брюках и в замасленной кацавейке, — Вы утверждаете, что держали мышьяк от крыс. И что в конюшню его притащили крысы. Но ведь в хлебных катышках дозы были не крысиные и даже не лошадиные, а на слонов рассчитаны.
— Я не аптекарь, знаете лж, — усмехается допрашиваемый.
— Вот и переложили потому, что не аптекарь, — соглашается Ян.
— Если б вы были культурным человеком, — иронизирует допрашиваемый, вы бы могли судить по Брэму о коварстве крыс: там подробно описаны случаи, когда они перетаскивали отраву к другим животным.
— Поразительно умные существа, — подтверждает Ян.-~ Вот куриные яйца, знаете, как они воруют? Крыса берет яйцо в лапы и ложится на спину, другие тянут ее за хвост до самой норы и потом уже вкатывают яйцо в нору. А молоко? Представьте себе, крыса забирается на кринку, опускает внутрь хвост, потом снова вынимает и дает его лизать другим крысам. Все это есть у Брэма, очень любопытно!
Ян наклонился, выдвинул ящик стола, достал толстую книгу в черном переплете и, показав ее допрашиваемому, сказал:
— Видите, здесь все написано. Но вы не учли следующего обстоятельства: крысиная отрава готовится не только на тесте, туда прибавляют сало. А ваши катышки приготовлены на чистых отрубях — значит, они рассчитаны не на крысиный вкус, а на лошадиный.
— Таких рецептов у Брэма нет.
— У Брэма нет, а в словаре, который мы у вас обнаружили, рецептик подобный имеется. И на соответствующем месте ваша отметка ногтем. Именно вашим ногтем.
Посмотрите: они у вас, как у дамы, для красоты — длиннейшие. Маникюром сами занимаетесь или приглашаете на дом?
— Ну, знаете, на такие издевательские вопросы я отвечать не собираюсь.
— И не надо, — соглашается Ян. — Вы только, пожалуйста, скажите, кто вам дал указание отравить лошадей, и мы больше не будем вас затруднять…
Папа потом с удивлением говорил Яну:
— Черт знает, откуда у тебя берется эта железная логика, ты ведь даже в шашки играешь как сапожник.
— А я и есть сапожник, — не обижаясь, согласился Ян и приложил ладонь к выпуклому лбу: — Ты думаешь, все отсюда? Нет, оттуда, — и показал рукой на окно.
Папа недоуменно пожал плечами.
Ян объяснил:
— Хожу к людям, спрашиваю. Каждый человек чтонибудь знает. Про крыс мне лабазные сидельцы рассказали. Вот этот здесь уверял, что для крыс отраву готовил.
Но это не он готовил, ее ему прислали. На мельижце мне сказали, что отруби не нашего помола. Они пшеничные, а пшеницу у нас не сеют. Значит, издалека готовые катышки привезли.
— Поразительно, — сказал папа.
— Нужно долго думать и мвого людей спрашивать, тогда все просто, назидательно произнес Ян и добавил: — Тех, кто против нас, не так много, а тех, кто с вами, очень много. И когда многие думают против немногих, они всегда будут умнее их. — Притрагиваясь пальцем к серому страшному шарику, слепленному из отрубей, сказал: — Это из Омска отруби. И Вазузин тоже из Омска приехал. Эсеры организовали тут у нас в городе демонстрацию с требованием начать «революционную» войну с немцами, а контрреволюционеры их поддержали.
И между всем этим я вижу такую же связь, как между омскими отравленными отрубями и омским подпольным временным сибирским правительством, эмиссаром которого является Вазузии.
— Да, — сказал папа, — страшновато получается!
— Немножко страшно, да, — согласился Ян. — А если б они потравили коней, мы не смогли бы послать обозы за хлебом в деревню. Им нужен союзник — голод. Тот, кого я застрелил на чердаке, понимал это.
Тут Тима не вытерпел, бросился к Яну, обнял его.
Ян, гладя Тиму по спине широкой ладонью, бормотал:
— Теперь, когда ты понимаешь, ничего, можно, теперь Ян не противный, как собака…
Но иногда бывало- совсем наоборот: пана унрекал Яна в мягкотелости и серджто говорил:
— Ведь признался Липатов в поджоге — передавай в трибунал. И что это за бесконечные душеспасительные беседы, когда ясно: он преступник?!
Ян лениво жмурился и, добродушно поглядывая на папу, рассуждал:
— Правильно, душеспасительные. А почему не попытаться спасти человека? Он ведь в денщиках у Пепелова лет восемь служил и в силу холуйской привычки бездумно выполнял все, что офицер прикажет. Приказал поджечь поджег.
— Приказал бы убить, убил бы, — зло заявил папа:
— Верно, — согласился Ян. — Убил бы. Но, может, у него под скорлупой солдатского мундира что-нибудь хорошее уцелело?
— Не знаю, — пожимал плечами папа. — Пока он только выгораживает Пепелова.
— Значит, хочет взять вину на одного себя, а этого мы ему не позволим, — упрямо заявил Ян. — У меня терпения хватит, все равно ему в мозги залезу, будь спокоен, я его выдержкой переборю, подыму человека с колен.
Но он сказал неправду о своем железном спокойствии.
В тот же день Тима убедился в этом. Он пошел звать Яна и папу пить чай.
Войдя в дежурку, Тима увидел, как Ян, ухватив такого же, как он сам, плечистого, рослого человека за ворот кожаной куртки, мотал его туда-сюда и хрипел:
— Ты подлец, ложный донос написал! Ты гадина, ты мстить хотел, отродье… Нашими чистыми руками счеты сводить! Убью, своими руками убью!
Папа схватил Тиму за плечо.
— Пошел отсюда, — а сам бросился к Яну.
Тима только к обеду вернулся обратно, ожидая увидеть нечто ужасное. Но он увидел Яна, который ел овсяную кашу, поставив себе миску на колени, а папа, бледный, с дрожащей щекой, стоял рядом и говорил:
— Так нельзя. Так нельзя, Ян. Это недопустимо.
Я понимаю: мерзавец заслуживал наказания, но зачем же самому…
Ян облизал ложку, тщательно осмотрел ее, потом взглянул на папу, вытер платком губы и произнес спокойно и раздельно:
— Ленин приказал расстреливать за ложные доносы, — наклонился, вынул из-под подушки кожаную сумку, раскрыл ее, достал бумагу и-, протягивая папе, приказал: — Читай.
Папа прочел, бережно сложил бумагу и, возвращая ее Яну, заметил:
— Но ты об этой директиве не знал, — она получена только сейчас.
— Да, иначе я не ел бы здесь сейчас кашу, а принес бы свой партийный билет Рыжикову и сказал: "Слушай, Рыжиков, я сделал так и так. Созывай партийный суд…
Но с теми, кто пишет ложные доносы и хочет замарать чистые руки партии, я все равно буду так поступать".
— Ян! — сказал встревоженно папа. — У тебя все-таки нервная система совершенно расшатана.
— Да, есть немножко, — согласился Ян и поднял опухшую лиловую ладонь, пересеченную кровавым рубцом: ногти черные, и под ними запеклась кровь, усмехнулся и объяснил: — Вгорячах с первого раза промазал и ударил об стену.
Окунув опухшую руку в шайку с водой и снегом, Ян поморщился и спросил:
— Как это твой Протагор говорил про человека?
— "Человек — мера всех вещей".
Ян задумался и спросил:
— А меру подлости человека он знал, твой Протагор?
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |