— Ну, что у тебя стряслось? — с порога спросила подруга, встретив Грету в просторном коридоре.
Грета опустила обычный при встрече обмен любезностями и перешла сразу к делу:
— Ансельмо заключил договор с Эмилиано, и я боюсь, что с ним что-нибудь случится.
— Это надо обсудить, — сказала Эмма с полуулыбкой.
Грета кивнула и последовала за ней на кухню, продолжая тараторить:
— Если Ансельмо хочет получить свой дневник, он должен сказать Эмилиано, где он нашел пакет, который вручил ему у Колизея.
— Хочешь йогурт? — спросила Эмма, открыв холодильник и осматривая запасы био- и экопровизии.
— Нет.
Эмма закрыла холодильник и открыла морозилку:
— Мороженое?
— Нет. Проблема в том, что Ансельмо ничего об этом пакете не знает. Он даже не знал, что в нем было. Я уверена. Когда Эмилиано ему это сказал, у Ансельмо было такое лицо…
— А что было в этом пакете? — спросила Эмма, на секунду отвлекшись от баночек с мороженым без холестерина.
— Булавка.
— Красивая?
— Не знаю.
— М-да, — разочарованно потянула Эмма, возвращаясь к сложному выбору мороженого. — Проблема в том, что у ванили тот же вкус, что у полистирола, а шоколад сильно отдает картоном. А, постой, на этот раз мама и фисташковое взяла. Отличный выбор — все равно что ложками глотать моющее средство… Ты точно не хочешь фисташковое?
Грета ударила ладонью по дверце морозилки и захлопнула ее.
— Ну ты что? — от неожиданности подпрыгнула Эмма.
— Ты меня не слушаешь.
— Да слушаю я тебя, только не могу понять, чего ты от меня хочешь. Я помогла тебе заполучить Ансельмо, не могу же я сделать и все остальное.
— Эмма, что с тобой?
— Ничего.
— Неправда.
— Слушай, мы знакомы два месяца. Не думай, что ты лучше меня знаешь, что со мной.
— Это были не совсем обычные два месяца.
Эмма замолчала, подыскивая слова, чтобы закончить разговор.
Слова не находились.
Грета села рядом:
— Они были труднее других, да?
Молчание.
— Слушай, я не прошу тебя возвращаться в мастерскую, я знаю, что ты не хочешь.
Эмма с удивлением посмотрела на Грету: она не ожидала, что подруга так вот с ходу угадает ее мысли.
— Я только прошу тебя помочь мне раскопать историю этой булавки. Это единственный способ вернуть дневник, а я не знаю, с чего начать.
И снова полуулыбка. Но уже другая. Замедленная.
— С автобуса, ясное дело, — процедила Эмма почти с презрением. Грета решила не обращать внимания на мелочи:
— В смысле?
— В автобусах, насколько я знаю, установлены камеры, так?
— Так.
— Если ты найдешь запись, сделанную в тот день, узнаешь, кто потерял пакет.
В голове Эммы события того дня обратились вороньем, слетевшимся клевать черными клювами ее солнце. Рука сама по себе потянулась к шее, на которой когда-то висела сорванная цепочка.
— Хорошо, но как я запись-то найду?
— Не знаю, Грета. Представь себе, я тоже не все знаю, — сорвалась Эмма.
Она встала со стула и нервными шагами заспешила подальше от подруги и от воспоминаний.
— Эмма?
Молчание.
— Эмма?!
Эмма остановилась на пороге кухни и посмотрела на Грету с вежливой улыбкой:
— Мне надо собрать сумку для пилатеса.
— Да, но…
— Извини, уже поздно, мне скоро выходить.
Грета грустно улыбнулась в ответ, растянув губы в горизонтальную линию.
— Не буду тебе мешать, — процедила она и пошла к выходу.
— Ты куда?
— Не твое дело, — гулко отозвался голос Греты из коридора.
Эмма подумала, что, наверное, стоит остановить ее, попросить прощения и променять первое занятие пилатесом на порцию мороженого с полистиролом и картоном в компании этой вредины.
Но она не стала этого делать.
Шагалыч снял с себя футболку, перепачканную красками, и надел чистую.
— Что скажешь, Ханс? — спросил он, опустив голову к своему новому творению. — Скажи, красиво!
Ансельмо отложил английский ключ и посмотрел на футболку, не зная, что сказать. Сюжет был все тот же, на велосипедную тему, художник тоже не изменился, но всякий раз, когда Ансельмо думал, что он уже видел самый ужасный опус Шагалыча, его другу удавалось нарисовать нечто еще более невообразимое в еще более отвратительных тонах.
Новое произведение было в желто-коричневую полоску. На этом фоне красовалась морковка с двумя колесами: она занимала всю грудь творца и чуть деформировалась на его круглом животе.
На велосипеде-морковке восседал мужчина, переодетый розовым кроликом с двумя выступающими передними зубами. Мужчина-кролик размахивал флагом с надписью «NO OIL».
— Нравится?
— Я не уверен, что понял суть…
— Ты и не можешь понять — у тебя нет представления о целостной картине. Это целая серия.
— Серия?
— Ну да, овощей-то много: артишоки, баклажаны, грибы… главное, чтобы все было родное, не заморское.
Заметив, что его собеседник по-прежнему не улавливает сути, специалист по овощам-велосипедистам продолжил лекцию:
— Ешь выращенное на соседней грядке, не вези за тыщу километров, не трать бензин, не засоряй воздух. No oil, чистая планета, здоровый образ жизни, овощи, велосипеды. Дошло?
Ансельмо неуверенно кивнул.
— Понятно, не дошло. Это потому, что ты не видел артишок в виде велосипеда. На нем едет коза. Гриб тоже вышел неплохо. Он красный в шариках. У меня, видишь ли, шариковый период.
Друг улыбнулся.
— Что тут смешного? Творчество всех художников делится на периоды…
— Шариковый, говоришь? — спросил Ансельмо, переводя взгляд на велосипед Лючии.
— Я его почти закончил… Надеюсь, ей понравится…
— Еще бы… он весь в шариках!
— Завтра доведу его до ума и доставлю Лючии.
— Куда?
— Да хоть на край света!
Улыбка сошла с лица Ансельмо.
У Шагалыча все просто, даже любовь. Он же вечно путался в массе ненужных вопросов.
— Значит, в тот вечер на «КМ»… вы неплохо провели время…
— Просто замечательно! У меня, правда, все еще болят икры… но я два часа практически не выпускал ее из рук… Представляешь, она пахнет капучино!
Все просто и ясно, без терзаний и мук. Ансельмо почувствовал легкий укол зависти.
— А у тебя как? Что Грета?
— Все замечательно. В этом-то и проблема.
Другой проблемой был Гвидо, молча работавший за спиной Ансельмо.
— Что не так? — не понял Шагалыч, когда друг попытался напомнить ему о присутствии отца кивками головы.
Гвидо видел его маневры, но сделал вид, что ничего не заметил.
— Вы поцеловались? — спросил Шагалыч, и выражение лица у него было точь-в-точь как у кролика, нарисованного на его футболке.
— Говорю тебе, у нас все замечательно, — отрезал Ансельмо.
Руки Гвидо замерли, лоб прорезала вертикальная морщина, он даже подался вперед, чтобы лучше слышать продолжение разговора.
— Здорово! Давайте куда-нибудь съездим вчетвером! Может, в Остию? Я дам тебе футболку с артишоком. Давай, будет весело!
Шагалыч разошелся не на шутку. Ансельмо еще раз попытался урезонить его красноречивыми взглядами.
— А что? Нет, если тебе не нравится артишок, можешь надеть ту, что с грибами. Но, по-моему, рядом с Гретой артишок будет смотреться лучше.
— А по-моему, ты спешил домой. Я провожу тебя, — резко перебил его Ансельмо.
Шагалыч с радостью согласился, по-прежнему не понимая, что он сделал не так и что творится с его другом.
— Что с тобой? — спросил он, едва они попрощались с Гвидо и завернули за угол.
— Сам не знаю. Все так изменилось…
— Не понял.
— С тех пор как появилась Грета, все изменилось.
— И ты не рад?
— Нет… не в этом дело…
— Но она тебе нравится?
— Очень.
— А ты ей?
— Мне кажется, да. Да.
— Тогда в чем проблема? Не понимаю.
Как он мог понять? Он очень многого не знал. У Ансельмо было столько секретов, которые он не мог ему раскрыть… Он и себе-то порой не мог объяснить, что происходит.
— Ты и не можешь понять, у тебя нет представления о целостной картине, — процитировал Ансельмо.
— В таких вещах целостная картина не имеет значения, друг мой, — ответил Шагалыч, похлопывая Ансельмо по плечу.
— Неужели?
— Именно так.
— А что же тогда имеет значение?
— Она.
Лежа на коврике рядом с мамой, Эмма смотрела, как между ступнями мелькают неоновые лампочки, утопленные в потолке спортивного зала. Она сжимала коленями мягкий пластиковый шар и слушала голос инструктора, объяснявшего, что с ним делать.
— Сожмите мяч коленями, поднимите корпус, упритесь ступнями в пол и поверните туловище вправо. Теперь влево. Вправо…
При каждом повороте в одну сторону — улыбка матери, при каждом повороте в другую — собственное отражение в большом зеркале.
— Вытяните руки в стороны и продолжайте повороты: вправо, влево. Вправо…
Мама — зеркало. Марта Килдэр — Эмма Килдэр. На обоих лицах гладкий лоб, сжатые губы, отсутствующее выражение, застывший взгляд.
— Возьмите гантели и вытяните руки вперед. И пошли: вправо, влево…
— Улыбайся, darling, — прошептала Килдэр-старшая, не размыкая растянутых в улыбке губ, — это помогает дыханию.
— Не забывайте дышать, — подтвердил голос инструктора.
— Слышала? — натянутая улыбка и подмигивание.
— Вправо, влево…
Зеркало — мама. Зеркало — мама. И пылающие огнем мышцы живота.
— Вы чувствуете, как тепло разливается по мышцам…
Довольный вздох мамы — искаженное улыбкой лицо в зеркале.
— Тепло нарастает и наполняет мышцы кислородом…
Мышцы сводит от боли. Боль распространяется по телу, неизвестные мускулы начинают подавать первые сигналы своего присутствия.
— Истинное наслаждение для нашей сердечно-сосудистой системы.
Невыносимая мука. Мышцы начинают стенать и молить о пощаде.
— Думайте о вашем животе, в конце курса он будет точеный, как у мраморной статуи.
Эмма повернулась к маме в надежде поймать ободряющий взгляд и увидела, как та сосредоточенно изучает свой пупок. Осоловелые глаза, застывшие на чреве, уже мысленно преображенном в плоский мраморный живот прекрасной статуи. Все женщины в зале смотрели на свой пупок и словно видели один и тот же сон.
Эмма смерила их всех долгим суровым взглядом.
У всех аккуратно уложенные волосы, строго не ниже плеч и в меру пышные. На всех облегающие штаны до колен в цвет однотонным майкам, в меру ярким. У всех холеные голые ступни и ногти, покрытые светло-розовым лаком, будто вышедшие из-под рук одной и той же педикюрши. Натянутые улыбки, которые помогают дыханию. Они общаются на «ты», даже не зная имен друг друга. Всем остальным людям они говорят «вы», даже если знакомы с ними много лет, даже если эти люди вырастили их детей или помогают их родителям пройти через старческие недуги. Они уже статуи. Все одинаковые.
— Теперь возьмите мяч и подложите его под таз.
Статуи с улыбкой подчинились.
— Вытяните ноги вверх, ступни молотком, и пошли ножницы.
Ноги дружно принялись резать воздух как ножницы. Военный марш, пусть и вверх ногами. Решительным, уверенным шагом навстречу яростной битве с адипозными подушками и жировыми складками, до полной и окончательной победы над целлюлитом.
— Это полезно для ягодиц, darling, — шепот, подмигивание, улыбка, помогающая дыханию.
Эмма почувствовала, что задыхается.
— А теперь — велосипед!
Ноги начали быстро сгибаться и разгибаться, мелькая меж неоновых лампочек.
— Правая, левая, правая, левая.
Инструктор увеличивала темп, и на этот раз упражнение не предусматривало поворотов в разные стороны. Так лучше. Не нужно смотреть ни на мать, ни на собственное отражение в зеркале. Намного лучше. Никаких контактов, никаких мыслей.
Килдэр-старшая, как выяснилось, была иного мнения.
— Чувствуешь, как работают ягодицы? — шептала она в эйфории.
Эмма сделала вид, что ничего не слышит.
Килдэр-старшая заметила настроение дочери и решила, что на этот раз она это так не оставит. Она пригласила Эмму на занятия, чтобы помочь ей пережить трудный момент в жизни. Дочь не хотела ей ничего рассказывать, но мама чувствовала, что в новом городе девочка попала в нехорошую компанию. В ее возрасте такое бывает, подростковый период — трудная пора, но именно в таких случаях и должна заявлять о себе семья. Запреты и нотации тут бесполезны. Нужно предложить детям альтернативу, найти для них более конструктивные и безопасные занятия. Она прочла это в каком-то журнале. Нет, ей рассказала об этом подруга. Не важно. В любом случае эти слова показались ей очень разумными. Они побудили ее вторгнуться в жизнь Эммы с конструктивным предложением. И начать прислушиваться к ее пожеланиям.
— Ты чувствуешь их?
— Кого? — спросил подросток, крутя ногами по неоновым лампочкам.
— Ягодицы! Если ты их не чувствуешь, значит, ты неправильно делаешь упражнение.
Улыбка на лице Марты превратилась в некое подобие недовольства, в неподвижном взгляде появился блеск стеклянных глаз соломенного чучела.
Эмма перестала крутить ногами, встала и направилась к выходу.
— Ты куда? — спросила мама, не прерывая упражнения.
Дочь улыбнулась ей в зеркало. На веснушчатом лице — незнакомое выражение, в глазах — зеленая тень леса:
— Не твое дело.
Эмма выбежала из фитнес-клуба, даже не переодевшись: куртка наброшена на плечи, туфли наполовину выглядывают из сумки. Она подняла глаза к небу и втянула в себя живой воздух весны. Рядом залился велосипедный звонок. Настойчивая трель и громкий голос:
— Эй, осторожней!
Вылетев из зала, она не заметила, что загородила дорогу велосипедисту.
— Простите.
Велосипедист буркнул «чего уж там» и отправился своей дорогой. Эмма с минуту смотрела ему в след. Это был знак.
Она сунула руку в карман куртки, взяла телефон и набрала номер:
— Грета?
— Чего тебе?
— Я хочу настоящий велосипед.
Страница
Мы не знаем, когда он придет, но знаем,
что, когда он придет, мы не должны спать.
Во сне хитросплетения неба
петляют неясно и смутно, как дорога,
укрытая утренним туманом ожидающего нас дня.
А совершенный момент не ждет.
Он поражает нас неожиданно, в миг своего
таинственного свершения.
И мы должны идти ему навстречу,
распахнув глаза в темноту.
Эмилиано захлопнул дневник Ансельмо и бросил его на стол перед собой, подняв облако пыли. Он уже несколько лет не читал больше десяти слов подряд. Его не интересовали придуманные истории. Истории из газет его тоже не интересовали: они были не только придуманные, но еще и лживые.
Люди, живущие в Корвиале, не раз попадали в газеты, на страницы уголовной хроники, и всякий раз журналисты писали горы лжи. Во всяком случае, так говорил владелец бара у дома Эмилиано. Он каждый день покупал свежую газету, разворачивал ее у себя на балконе и начинал ругать журналистов. Он знал наизусть их имена и фамилии, но в итоге припечатывал их всех одними и теми же словами: «продажный лжец».
В дневнике Ансельмо были другие слова. Это были не истории. Точнее, не совсем истории. Они не были лживыми. Они даже могли показаться бессмыслицей, и тем не менее от строчки к строчке складывался образ чего-то большого — того, что не может уместиться на странице. Но вызывает желание пошире раскрыть глаза, чтобы лучше видеть. И читать снова и снова. Эмилиано взял со стола дневник и открыл его на той же странице, там, где было о дороге и тумане и о том, что происходит неожиданно. Одни и те же слова, казалось, меняли смысл при каждом новом прочтении, словно листья, которые чуть колышутся от ветра и меняют свои очертания в неподвижной кроне деревьев.
— Что ты тут делаешь?
Эмилиано не слышал, как в гараж вошел отец.
Он скрестил руки на дневнике, прижав его груди, чтобы отец не заметил, и бросил быстрый взгляд на свой тайник. Открыт. Если отец подойдет поближе, он все увидит. Эмилиано шагнул вперед, прикрывая тайник собой.
— А ты?
— Мне надо взять два крана, — сказал отец, положив руку на плечо Эмилиано, чтобы чуть сдвинуть сына в сторону. Эмилиано стоял как вкопанный.
— Они там, за тобой.
Эмилиано прекрасно знал, где краны, но кроме кранов там было еще кое-что, чего отец не должен был видеть.
— Па, ты любишь читать?
Нелепая попытка отвлечь внимание.
Отец сделал шаг назад и в недоумении посмотрел на сына:
— Я люблю работать. И я опаздываю.
— Я просто хотел немного поболтать.
Ложь, но отец ее не заметил. Он вообще ничего не замечал в своей жизни. Во всем мире для него существовало только то, что можно было установить в чей-нибудь сортир.
— Ну так передай мне краны, пока болтаешь.
Эмилиано повернулся к отцу спиной и спрятал дневник в ящик рядом с бабушкиной булавкой. Потом взял краны, стараясь шуметь как можно громче, чтобы заглушить металлический звук, с которым тайник исчезал в стене, прячась подальше от глаз отца.
— Держи свои краны.
Большие грязные руки крепко сжали блестящие трубы. Эмилиано сберег свой секрет. Это было нетрудно.
— Так о чем ты хотел поболтать?
Эмилиано покачал головой:
— Так, ни о чем.
Отец, казалось, обиделся. Хотел что-то сказать, но не знал что. Прижал два крана к поношенному комбинезону и опустил глаза, как школьник, который просит разрешения выйти из класса.
— Мне надо идти работать. Увидимся дома. Приходи пораньше.
А сам всегда приходил попозже.
— Хорошо.
— Хорошо.
Что «хорошо»-то? Ничего хорошего в этих словах не было. От них не становилось хорошо. Они были совсем не похожи на слова, записанные в дневнике. Они ничего не значили. Они были настолько бессмысленны, что тут же исчезали. И оставляли пустоту.
Прислушиваясь к всхлипываниям отцовского фургона во дворе, Эмилиано снова подошел к тайнику, вынул из него булавку и сунул ее в карман, единственное место, где она действительно будет в безопасности. Потом быстро вышел из гаража, будто куда-то опаздывал. И тут он заметил, что он и в самом деле опаздывает. На несколько лет.
Вишнево-красный
Мерлин примостился на плечах Греты. Казалось, будто его каркас из металлических труб был естественным продолжением ее тела. Будто вдоль спины наросли новые кости, которые заканчивались двумя безукоризненными кругами, способными при случае пуститься вдогонку за ветром.
Но сейчас, к сожалению, бежать было некуда. Сейчас надо было подниматься по ступенькам до седьмого этажа. Сейчас надо было домой.
Грета грустно посмотрела на сломанный лифт. На табличке, которая уже несколько месяцев извещала о поломке, то и дело появлялись новые комментарии. Среди прочих угроз в адрес местной жилконторы возник даже мифический старик, который не без помощи мам наводил ужас на всех детей района. На вопросы о нем все отвечали по-разному, но в двух приметах сходились единогласно: у многоликого старикана было только одно ухо и звали его Таццина.
Его-то и помянул несколько недель назад один отчаявшийся жилец, добавив к прочим грозным сообщениям надпись:
Чтоб вас Таццина побрал!
Но сегодня произошло что-то совсем невероятное. Сегодня человек с одиноким ухом ответил.
Неуверенным старческим почерком он вывел рядом ярким вишнево-красным карандашом:
Дались вы мне триста лет. Таццина.
Грета онемела перед этими строчками, как будто ей предъявили неопровержимое доказательство существования Атлантиды. Она вдруг вспомнила все, что слышала об этом человеке: говорили, что он живет в железном доме на склоне холма, рядом с ручьем, растит овощи и умывается в ручье, как крестьяне в старину. Еще говорили, что он держал овец, и что они были его единственными собеседниками, и что он никогда не покупал себе еду, потому что питался козьим молоком, и козьим сыром, и самими козами, но только если они были такими старыми, что умирали. Рассказывали, что он уже много лет ни с кем не разговаривал, никто не знал почему, но одно все знали точно: из-за долгого молчания он совсем разучился говорить и теперь умел издавать лишь глухое козье блеяние. Грета никогда не верила в эти басни, но сейчас, глядя на лист бумаги, к которому приложил руку Таццина, она подумала, что Корвиале чем-то похож на легендарный город, ушедший под воду: этакий ларец, полный нераскрытых тайн.
Погруженная в эти мысли, она даже не заметила, как поднялась на седьмой этаж. Матери нет. Отлично. Грета легла на кровать, взяла телефон и улыбнулась розовым облакам за окном.
Ансельмо прислонился спиной к стене. Рядом с ним ленивый ветер вяло вращал большой винт. Ансельмо поднял глаза к небу. Красное закатное солнце ответило ему нерешительным взглядом.
— Я знаю, что это похоже на безумие, — произнес голос Греты в телефоне, — но ничего более разумного мне в голову не приходит.
— Мне тоже, — признался Ансельмо.
Потом засмеялся, хотя ничего смешного в их разговоре не было.
Она ответила ему эхом, помножив ничто на ничто.
— У Эммы уже готов план.
— Могу себе представить.
— Нет, не можешь. На этот раз она превзошла саму себя, — и снова смех. — Нам надо встретиться и обсудить все это. Всем вместе. Может, мы зайдем к тебе?
Ансельмо покачал головой. Его отец не должен ничего знать.
— Нет, давай лучше к тебе. Твоей матери все равно никогда нет.
Почти никогда, подумала Грета.
— Но Эмма и Лючия живут на другом конце города.
— Ну и что?
А то, что она не торопилась показывать подругам тот конец города, в котором жила сама. Еще меньше ей хотелось показывать им свой дом.
— Я бы предпочла прокатиться на велосипеде.
Ансельмо уловил странное беспокойство между слов:
— В таком случае я с тобой. Куда поедем?
На губах Греты появилась тихая улыбка:
— На Кампо де Фиори.
Ансельмо почувствовал, что беспокойство растаяло. Как хорошо! Вот уже несколько дней, с тех пор как он потерял той ночью желтую полоску, каждый его вздох сопровождало грустное чувство растерянности. Он все время ощущал себя не в том месте и не в то время. Раньше будущее представлялось ему сложным, но поддающимся расшифровке узором, стройной чередой случайностей, совпадений и встреч. Он видел их траектории. Мало того — он мог связывать их и создавать совершенные моменты.
Теперь все было по-другому.
Винт вращался рядом с ним с самого начала телефонного разговора. Пока медленно, без свиста. Но ветер крепчал, он скоро подаст ему знак, а небо все еще пусто. Обожжено солнцем. Залито потоком красного непреклонного света.
Без оттенков. Без каких-либо следов на горизонте.
Ему так хотелось сделать хоть что-нибудь! Ему хотелось действовать. Но он не мог. Он всегда шел по следу, он вверял себя судьбе с доверчивостью сына неба. Другие зовут это верой. Он называл это ветром, и ветер всегда отвечал ему. Но вот уже несколько дней он не слышал желанного эха. Он не знал, что делать. Все остановилось. А от ее слов все вдруг вновь стало хорошо.
— Как хорошо! — вырвалось у Ансельмо.
— Что?
Он не мог объяснить.
И снова посмотрел на небо в поисках слов. Солнце, устало катившееся за черный силуэт Корвиале, превратилось в огромную вишню.
Все хорошо: ее голос, ее смех, прорывавшийся сквозь слова, этот вечер. Когда все остановилось и она замерла в трубке. Совершенная гармония, идеальная половина его неба, которой мог позавидовать макулатурный мир.
Он вдруг нашел слова, которые искал. Всего три слова:
— Хорошо с тобой.
— Договорились, увидимся у лотка моих родителей после школы, — пропел в телефоне радостный голос Лючии. — Грета тоже придет?
— Ага, с Ансельмо.
— А-бал-деть! Дело, видно, серьезное…
— Похоже на то…
— А-бал-деть!
Лючия бы с удовольствием проговорила в таком духе всю ночь, но тут увидела, что в дом вошел отец с тремя деревянными ящиками, доверху наполненными горохом.
— Эмма, прости, давай я перезвоню тебе позже, — сказала она в трубку встревоженным голосом.
— Что-то случилось?
— Пока не знаю… потом все объясню…
— Ладно, хорошо… удачи, — попрощалась подруга.
— Удача нам не помешает… — вздохнула Лючия, увидев, с каким трагическим лицом ее мама вышла навстречу мужу.
— Ты опять? — воскликнула мама де Мартино.
Папа де Мартино сделал вид, что ничего не слышал, поставил ящики на стол и пошел мыть руки.
— Нино! — бросилась за ним жена.
— Что?!
Мама де Мартино воздела ладони к небу, будто просила дать ей сил вынести очередную выходку упрямого супруга. Потом перевела взгляд на мебель в кухне, усыпанную зелеными стручками. Это продолжалось несколько недель: папа де Мартино приносил домой ящики с горохом, который у него никто не покупал. Хозяйка дома пыталась как-то исправить ситуацию, изобретая всевозможные блюда с горохом: паста с горохом, горох вареный, горох пареный, сырой горох с овечьим сыром, гороховое пюре и даже гороховая яичница, наполнившая дом крепким запахом, который, казалось, навсегда повис в воздухе.
— Все, Нино, хватит! — решительно заявила мама. — На этой кухне не так много места. Выбирай: или я, или этот твой римский горох!
— Не понимаю, почему его не покупают. Он такой вкусный! Такой свежий!
Мама де Мартино схватила верхний ящик и направилась к балконной двери, намереваясь показать всему семейству, что она в этом доме значит больше, чем бобы. Лючия поняла, что должна немедленно вмешаться. В таких случаях было только одно средство: позвать Чезаре.
— Мама, подожди! — вступила девочка, натягивая на лицо самое ангельское из выражений. — Может, спросим у Чезаре?
Мама тут же успокоилась, вздохнула и поставила ящик на пол, согласившись на перемирие:
— Хорошо, иди позови брата.
Нино взял в руки пригоршню гороха, сел за стол и начал лущить его, приговаривая:
— Ты только посмотри, какой он свежий! Не горох — мед!
Сын сел с ним рядом, сопровождаемый взглядом мамы де Мартино, которая смотрела на него как на свою последнюю надежду. Какой он красивый, ее мальчик! Высокий, стройный. А какой умный! Он учится в университете на инженера-электронщика и столько всего знает! Он даже по-английски говорит. А все проблемы решает на компьютере. Его послушать — так в любой затруднительной ситуации достаточно ввести данные в компьютер, и он тебе скажет, что делать. Что такое эти данные — это уже другой разговор. Более сложный. Чезаре пытался объяснить ей, но ее отвлекала масса незнакомых слов, которыми сыпал сын, и она решила, что будет во всем полагаться на своего мальчика и на компьютер. Тем более что Чезаре дни напролет проводил перед монитором, уж наверное давно стал гением в электронике! Оставалось надеяться, что компьютер справится и с гороховой проблемой…
— Нет, компьютер здесь не нужен, — разрушил ее надежды Чезаре, потом спокойно взял длинными пальцами несколько стручков и принялся неловко выковыривать примостившиеся внутри горошины. — Достаточно просто прогуляться мимо прилавков конкурентов. Вы когда-нибудь замечали, насколько они не похожи на ваш лоток?
— Каждый должен заниматься своим делом, — упрямо бурчал глава семьи.
— В каком смысле не похожи? — заинтересовалась мама де Мартино.
— Чеснок у них висит из папье-маше, всегда есть свежая пластиковая пицца, а самое главное, в любое время года — яркие фрукты и овощи. Не знаете зачем? Туристов заманивают, — объяснил Чезаре.
— Пластмассовыми побрякушками и фруктами, которые нельзя есть, — не сдавался отец.
— Зато эти побрякушки помогают продавать, — настаивал сын. — Ну что тебе стоит? Повесь пару черешен да четыре персика, выложи что-нибудь из абрикосов, и увидишь — горох твой тоже купят.
Нино стал мрачнее тучи.
— Да абрикосы сейчас резиновые, а персики и вовсе железные. Я фрукты продаю, а не асфальт кладу, мне такого добра не надо, — с гордостью произнес он.
— И бобы тебе продавать не надо, да?
Нино перестал лущить горох и посмотрел на сына. Чезаре замолчал, стараясь выдержать взгляд отца.
Два дуэлянта со стручками в руках вместо пистолетов.
Дамы затаили дыхание… а потом все четверо громко рассмеялись.
— Ладно, уговорили, так и быть — выставлю пару черешен. Но чеснок из папье-маше — никогда. И не просите! — подытожил Нино.
— Хорошо, обойдемся без чеснока, — кивнул Чезаре.
Лючия и мама кивнули следом.
— А ты давай работай поживей! — прикрикнул отец, глядя на жалкую горку шелухи на столе перед сыном. — Ты ведь как-никак сын продавца овощей-фруктов.
— И то верно, — согласился Чезаре.
Один-единственный
Смешной звук разорвал тишину раннего весеннего вечера, и Ансельмо поднял глаза от изношенных тормозов своего велосипеда.
— Привет, — сказала Грета, не сходя с седла.
Она все еще держала руку на небольшой фиолетовой трубе, установленной на месте звонка. Звук исходил оттуда.
Ансельмо улыбнулся. Подошел ближе. Поцеловал ее, подняв руки вверх, чтобы не испачкать черным ее черную футболку. Грета покраснела, смущенно оглядываясь по сторонам, застигнутая врасплох этим необычным приветствием.
— Сейчас вымою руки и вернусь, — шепотом сказал Ансельмо, не сводя с нее синих глаз.
Она закивала как китайский болванчик. Ансельмо исчез, и возник Гвидо, склонившийся над велосипедом в глубине мастерской:
— Привет, Грета! Как жизнь?
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |