Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его 5 страница

Первым был настоятель отец Вадим. Достаточно пожи­лой, но еще не старый. Очень плотный, с короткой, акку­ратно подстриженной бородкой - какой-то серо-пегой, широким, лоснящимся, немного красноватым лицом и ма­ленькими подвижными глазками. Отец Вадим отличался особой важностью, степенностью и постоянной напыщен­ной сердитостью. Хорошее настроение почти никогда на людях не показывал, да никто и не знал, бывал ли он когда - либо в хорошем настроении, так как веселым и смею­щимся его никто не видел. Он был постоянно чем-то недоволен или раздражен. Служащие в храме его боялись, народ сторонился и тянулся к другим священникам. Впро­чем, отец Вадим никогда не выходил на исповедь, поэтому с народом и не общался. Служил только по воскресным дням и в праздники, а все остальное время занимался ад­министративной работой, общался со священноначалием и спонсорами, контролировал старосту, финансовые дела, бухгалтерию и так далее. Когда он служил, на клиросе пел специальный наемный концертный хор, состоящий сплошь из оперных певцов. Отец Вадим обожал партесное пение. И особо умилялся, когда солистка меццо-сопрано, словно в экстазе, заливалась умопомрачительными тре­лями, а затем ей громогласно вторили басы и мощное вось­мипудовое контральто. Проповеди произносил, только когда в храм приезжал архиерей или другое церковное на­чальство.

Двое его сыновей служили священниками на очень хо­роших приходах, третий заканчивал семинарию и был ар­хиерейским иподьяконом, подавая тем самым огромные надежды. Поговаривали, что третий должен принять мо­нашество, а там и до архиерейства недалеко будет.

Отец Вадим был особо любим и обласкан священно­началием, уважаем местными чиновниками из префек­туры и даже из Думы. Его постоянно приглашали на званые приемы и праздничные обеды, банкеты с различ­ными высокопоставленными лицами, просили сказать тор­жественное слово. Вот тогда отец Вадим и мог отличиться потрясающим красноречием. Открывался ли в районе новый садик, закладывался ли сквер или больница - всюду присутствовал отец Вадим, всегда рядом с префектом и главой управы. Так что дел у отца настоятеля было всегда много, и он был очень занят. Матушка отца Вадима появля­лась на приходе только по большим праздникам, нарядная и надушенная, всегда стояла на специально отведенном для нее месте - на амвоне возле правого клироса. Ее тоже по­баивались, и перед ней заискивали.

Второй священник, отец Василий, был лет на десять старше настоятеля. Вид имел несколько изможденный и постнический. Бороду и волосы никогда не стриг и, каза­лось, причесывался редко, отчего вид имел неопрятный. С прихожанами обходился строго, подолгу исповедовал, любил назначать епитимьи, но народ его любил в первую очередь за подвижничество, молитвенность и аскетизм. Мяса батюшка давно не вкушал, много лет назад наложил на себя монашеский пост, чем очень раздражал отца настоятеля, который считал подвижничество отца Василия показным и ненастоящим. На общих трапезах требовал от отца Василия вкушать то, что все едят, но отец Василий на требования настоятеля не реагировал и, съев какой-нибудь салатик, тихо удалялся в свою келию в приходском домике, сославшись на плохое самочувствие, и этим тоже раздра­жал настоятеля, который сознавал свое бессилие перед не­покорностью отца Василия. В скоромные дни поварихи в трапезной старались тайком от настоятеля готовить ба­тюшке Василию рыбу. Его очень любили и очень жалели.

Отца Василия жалели и потому, что жена его много лет тяжело психически болела. Дочери с родителями не общались, стыдясь своей сумасшедшей матери и всячески скрывая этот факт от своих мужей и их родни. Отец Васи­лий безропотно нес сей тяжкий крест, ухаживал за невме­няемой супругой, лишь периодически, в момент обостре­ний, помещая ее в психиатрическую больницу. В остальное время, когда батюшка был занят на приходе, нанимал за немалые деньги сиделку, отдавая ей почти всю зарплату.

На себя денег практически не тратил, все только на ума­лишенную супругу. Много лет ходил в одном и том же по­тертом драповом пальто, старой вылинявшей рясе, стоп­танных ботинках. Однажды прихожане подарили ему новые ботинки, он радовался, как ребенок. Старые немилосердно текли, и он подкладывал в них туалетную бумагу, чтобы не сильно мокли ноги. Весть о том, какую скорбь терпел отец Василий в дырявых ботинках и ни разу не пожаловался, разнеслась мгновенно по приходу как еще одно доказа­тельство его подвижнической жизни. Другой раз после истории с ботинками прихожане подарили ему пальто, отец Василий очень благодарил и даже прослезился, но на следующий день в его новом пальто щеголял местный бомж Брошка, стоявший при храме на паперти. Прихожане при­шли к батюшке с упреком:

- Что ж вы, батюшка, Ерошке-то пальто отдали?

- Ой, милые мои, простите меня, я посмотрел, а он, Ерошка-то, совсем раздетый, а у меня старое пальто еще хоть куда, почти новое и не холодное, вот я ему и отдал это. В Евангелии-то как сказано: имеющий две одежды отдай не имеющему.

После этого отца Василия еще больше зауважали, правда, тетушки, которые на пальто скидывались, все же обиделись.

Третьим священником был отец Григорий, сорока двух лет, очень многодетный. Казалось, количество его де­тей не поддавалось счету, супруга его рожала почти каждый год. Жил он за городом в покосившейся деревянной из­бушке с русской печкой - как в старину, водой в колодце и удобствами на улице. В Москву на службу ездил на элек­тричке, вставая в половине четвертого утра. После службы спешно обедал и удалялся спать к себе в келию, прося ал­тарников разбудить его к вечерней службе. Отец Григорий казался хронически не выспавшимся, печальным и даже болезненным. Он был постоянно озабочен тем, как кормить семью. Часто просил настоятеля повысить ему жалованье, но настоятель на уговоры не поддавался, ссылаясь на то, что если одному повысить, то и всем повышать надобно, а у храма нет такой возможности. Правда, некоторые при­хожане, зная его постоянную нужду, помогали. А отец Ди­митрий - пятый священник - отдавал свою зарплату втайне от всех, особенно от настоятеля. Служил отец Григорий медленно и долго, сокращений устава почти не допускал, за что и был нелюбим алтарниками, дьяконами и, особенно, настоятелем, который сокращения уважал. А выскочек типа отца Григория не поощрял. Но, несмотря на это, отец Гри­горий служить умел красиво, обладал потрясающим тено­ром, который особо ценили разбирающийся в музыке и опере отец Димитрий и многие прихожане - любители эстетики в богослужении. К слову сказать, отец Димитрий, выросший в профессиональной оперной семье, партесный хор отца Вадима не переносил, не стесняясь, говорил, что от такого пения у него начинаются изжога, кишечные ко­лики, головные спазмы и усиление рвотного рефлекса. Та­кая откровенность сердила отца Вадима, но отец Димитрий продолжал подтрунивать над бедным настоятелем. Отец Димитрий слыл большим шутником, за что и был крайне нелюбим отцом настоятелем.

Четвертый священник - отец Сергий, Настин муж. Ко­ренной москвич, единственный ребенок в семье, внук ныне покойного известного академика-математика. К вере пришел в зрелом возрасте, после армии, тогда же и кре­стился. Бросил физмат МГУ и под бурное негодование своих ученых родителей поступил в семинарию. По мне­нию родителей - босяцкое учебное заведение.

В отличие от музыкального отца Григория отец Сер­гий слуха не имел ни малейшего и, когда запевал, страшно фальшивил, так что отец Димитрий затыкал уши, а дья­коны ехидно посмеивались. От настоятеля держался на по­чтительном расстоянии и был с ним обходительно дипломатичным, за что отец Вадим считал его темной ло­шадкой.

Пятый и самый молодой священник - вечно веселый, беззаботный и безбородый отец Димитрий, тот самый, что отдавал свою зарплату отцу Григорию, в ней он не нуждался. Выходец из московской театральной богемы. Родители - оперные певцы с мировыми именами, жена-дочь крупного бизнесмена. Детьми обзавестись еще не успел, да и супруга, похоже, не особо торопилась. Отца Димитрия обсуждали всем приходом. Прихожане относились к нему снисходи­тельно, как и он снисходительно относился к их грехам. Исповедь у него проходила молниеносно, и к нему шли те, кто не любил подолгу простаивать в очереди на исповедь, и те, кто не любил строгости, - у отца Димитрия все сходило с рук. Епитимий он никогда не давал. Служил также очень быстро, за что был особо почитаем некоторыми вечно спе­шащими алтарниками и певчими. Всегда был весел и даже покойников отпевал весело, незаметно утешая родствен­ников проповедью о жизни будущего века. Походку имел летящую, полы его подрясника всегда развевались, и под ними обнаруживались очень модные брюки и очень дорогие ботинки. Впрочем, подрясник он одевал исключительно перед службой, а в остальное время его можно было принять не за священника, а за случайно заскочившего в храм стиль­ного молодого человека. Некоторые тайно завидовали его благополучию, его красавице жене, одевавшейся в дорогих магазинах и гонявшей на автомобиле спортивного класса.

К тому же автомобили его жена меняла гораздо чаще, чем рожала матушка отца Григория.

Народу на рынке было мало, наверное, всех распугала погода. Торговки - украинки и молдаванки - скучали в своих ларьках, позевывая и зябко кутаясь в теплые пухо­вые платки. Продуктами Насте пришлось нагружаться по полной программе.

«Надо взять еще мяса, - подумала Настя. - У нас со­бытие, приготовлю мужу вкусный ужин, прежде чем со­общить».

Три тяжелые сумки повисли на коляске. Коляска не­довольно заскрипела.

- Симочка, пройдись ножками, а то нашей коляске очень тяжело все везти, - сказала Настя, ссаживая недо­вольную Симу, которая крайне не любила ходить ножками.

Симе было уже три года, но расставаться с коляской она не желала. Да и Насте было удобно с коляской, все из- за того же рынка.

«Скоро начнется токсикоз, недели через две, - погру­зилась Настя в свои печальные думы. - Кто станет все это таскать? Дети, коляска, авоськи останутся при мне. При­дется, преодолевая приступы тошноты, покупать продукты, готовить еду... А если опять повторится? Нет, не надо ду­мать об этом. Отвлечься. Веру надо записать в дом детского творчества и на подготовку к школе. Надо зайти туда и узнать, какие есть кружки для ее возраста. Только не се­годня, с сумками это нереально».

- Вера, ты хочешь ходить на лепку или рисование?

- Хочу, а когда мы пойдем?

- Пока не знаю, надо все разузнать.

- Мама, достань мне птичку!

- Как я тебе ее достану? Она на проводах сидит.

- А может, она мертвая и ее можно достать.

- Если она сидит, значит, она живая и достать ее не­возможно, - с улыбкой объясняла Настя.

Начал накрапывать холодный дождь - вначале мелкий и редкий, с каждой минутой становившийся все сильнее и сильнее.

- Девочки, идем быстрее, а то промокнем.

Вскоре Настя поняла, почему свекровь оставила свои сапоги. Старая кожа немилосердно, как губка, пропускала влагу. Ногам стало отвратительно сыро и холодно.

Еще простудиться не хватало! Опасно болеть на таких сроках беременности, да и таблетки нельзя принимать. При­шлось посадить Симу в коляску и увеличить темп. Теперь они почти бежали. Вера периодически хныкала, коляска жа­лобно попискивала и подозрительно прихрамывала на пра­вый бок. Прогулка явно не удалась. В довершение всего, правда, почти у самого дома, у коляски отвалилось колесо.

«Не выдержала старуха такой жизни, - с отчаянием по­думала Настя, - а ведь она еще так нужна, сумки сами не ходят».

Эта коляска, конечно, видала виды. Ее отдали прихо­жане еще для Веры, а до Веры на ней покатались два маль­чика. И хотя коляска была очень добротная, итальянская, из дорогих, она была уже не в состоянии выдержать подоб­ные муки.

Как добрались до дома, Настя не помнила. Дождь, ною­щие дети, сломанная коляска, три тяжелые сумки, да еще беременность в придачу.

В квартиру не вошли, а ввалились в буквальном смысле слова.

Надо готовить обед, кормить детей, укладывать спать и самой прилечь, хотя бы на часик, - если получится, ко­нечно. Да, и срочно в шерстяные носки, а то простуды не миновать. Настя почти падала от усталости.

Она блаженно прилегла, закрыла глаза, воспоминания унесли ее в уже, казалось, далекий май девяносто шестого года.

Май 1996 года. Алена была так весела, что Настя сразу поняла: она ничего не знает и ей, Насте, придется первой сказать подруге о том, что произошло. И, может быть, при­нять весь удар первого негодования на себя.

Она не знала, с чего начать и что в подобных случаях говорят. Не понимала, почему Андрей не сделал этого сам. Не знала и не понимала, а от Сергея, кстати, друга Андрея, она никаких внятных объяснений добиться не смогла. Какая дурацкая ситуация! Тем не менее Сергей сегодня уехал на его венчание. Настя с ним не поехала - это было бы подлостью по отношению к подруге, к тому же Настя знала, что именно сегодня возвращается Алена.

Что она должна сказать радостной и сияющей Алене, которая бросилась ее целовать? Алена, не волнуйся, но твой Андрей сегодня венчается? Смешно и глупо. Но Алена начала первая.

- Слушай, Насть, ты чего такая странная, как пришиб­ленная? Что-нибудь случилось?

- Случилось, - Настя даже зажмурилась.

Надо сразу сказать, и дело с концом, подумала она. Но начала не сразу и издалека.

- Знаешь, что ни случается, все к лучшему и все по воле Божьей.

Алена опустилась на диван, мгновенно изменившись.

- Что-нибудь с Андреем? Да? Я права, ну говори же, не молчи.

- Да, с Андреем, он женится, - и Настя закрыла глаза, чтобы не видеть исказившееся лицо подруги.

- Как женится? - прошептала Алена. Лицо ее стало серым.

Настя думала, что такое бывает только в книгах. Ей каза­лось, что она во сне, надо только набраться сил и проснуться, стряхнуть с себя этот кошмар. Увидеть, что в комнате шторы с любимым рисунком, утренние солнечные зайчики на обоях. Но солнечных зайчиков не было, а была подруга, посеревшая и оцепеневшая, как от смертельной инъекции.

- Алена, Алена, очнись, скажи что-нибудь, не молчи, - Настя начала трясти ее за плечи.

- Какая я дура! - с нечеловеческим хрипом выдавила из себя Алена. - Какая дура!

Она схватила себя за волосы и принялась раскачи­ваться из стороны в сторону.

- Какая дура, этого не может быть! Слышишь, На­сть ка?! Этого не может быть! Скажи мне, что это вранье, что ты шутишь, скажи! Как это произошло? Как это он же­нится?

С Аленой начиналась истерика. Настя не на шутку ис­пугалась. Она не знала, что в таких случаях говорить.

- Тебя долго не было, кажется, вы не общались, - на­чала, запинаясь, Настя, - я слышала, что ты вроде ему от­казала. В общем его духовник благословил...

- Это все бред! Слышишь? Бред!!! - закричала Алена не своим голосом. Она стремительно вскочила, заметалась по комнате и выбежала из квартиры. Выбежала настолько быстро, что Настя опомниться не успела.

Это был необычайно жаркий для мая день. Один из тех дней, которые случаются поздней весной и напоминают лето. Люди еще одеты в плащи и куртки, которые от жары сбрасывают на руки. Во дворах зацветает сирень, а нахох­лившиеся воробьи лениво греются на припекающем солнце.

Алена шла, не разбирая дороги. Улицы, переулки, дома, дворы и задворки - все смешалось в одном кругово­роте. Спешащие прохожие, мчащиеся машины, алкаши возле пивного ларька, дамы с собачками, солидные муж­чины в иномарках, продавцы овощей с лотков и овощи на лотках - все это было как на другой планете, не здесь и не сейчас. Или Алена была на другой планете, а мир, ее окру­жавший, стал чужим и ушел в параллельное измерение.

Алена с трудом понимала, что с ней произошло и по­чему она бессмысленно бродит по улицам. Впрочем, она никуда и не шла. Ей уже некуда было идти. Всего не­сколько часов назад она строила планы и питала надежду на встречу с любимым. Она сотни раз прокручивала в голове эту встречу: как она приезжает к нему, как он рад ее приезду и как она говорит, что готова стать его женой, на­всегда. Она приходит на ту самую семинарскую проход­ную, там сидит тот же паренек с истертым фолиантом в руках, те же красные кресла и тот же, не изменившийся Андрей, словно и не было разлуки. А впереди у них боль­шое будущее. Они поженятся, и он рукоположится, как планировал. Она родит ему детей, и они будут вместе все­гда и всю жизнь.

«Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спе­шить», - кажется, это неслось из какого-то кафе, а теперь навязчиво крутилось в голове. - «Да, мне действительно некуда больше спешить, и жить мне больше незачем, он предал меня, он растоптал меня, меня больше нет».

В одном из кривых переулков она набрела на храм, кажется, он не так давно открылся, колокольня была в лесах, а главный купол уже блестел свежей позолотой. Алене захотелось зайти. Просто так. Может, помолиться, а может, и возопить к Богу о своей скорби. Ей казалось, что там, внутри, тишина и полумрак, тихо потрескивая, горят свечи, и старушка в белом платочке дремлет у свеч­ного ящика. Алена встанет на колени у иконы Богоро­дицы, поскорбит и ничего просить не будет, просто постоит.

Первое, что бросилось в глаза, - обилие света, исхо­дившего от центрального паникадила. Алена сразу не по­няла, что происходит: пение хора, скопление людей.

«Исаия ликуй, Дева име во чреве, и роди Сына Эмма­нуила... Святии мученицы иже добре страдавша и венчавшеся...» - доносилось до нее.

Алена стояла ошеломленная, кружилась голова, в храме шло венчание. Пожилой священник в правой руке высоко держал крест, а левой рукой, связав руки брачующихся епитрахилью, вел их вокруг аналоя. Стройными голосами пел хор. Лицо невесты в обрамлении венка из белых цве­тов казалось строгим и сосредоточенным. В женихе Алена узнала Андрея.

Январь 1996 года. Андрей бросился поднимать рассыпав­шиеся листки.

- Простите, я не заметила, - лепетало существо, - я сама подниму.

В коридоре царил полумрак, и ее лицо невозможно было рассмотреть. Белый платок сполз на плечи, несколько непослушных локонов падали на лицо, и она их сдувала и откидывала движением головы.

- Вы из регентской школы? - это был глупый вопрос, откуда ей еще быть. - Вас как зовут?

- Вероника, - робко пролепетало существо.

- Вы в смешанном хоре поете?

- Да, а я вас знаю, вы Андрей из четвертого класса, - она немного осмелела, растерянность ушла.

Непослушная прядь волос упала на лицо, она пальцами заложила ее за ухо и поправила сползший платок.

- Откуда вы меня знаете? - немного заискивая, спро­сил Андрей.

- Конечно, знаю, мы же в одном хоре поем. Вы не за­метили? - она заметно повеселела и даже улыбнулась.

- Давайте на ты, - предложил Андрей.

- Давайте, то есть давай, - теперь она даже засмеялась, и на щеках появился еле заметный румянец.

- Давай прогуляемся после ужина, - предложил Анд­рей, почти не надеясь на положительный ответ.

- Да, после ужина, я на спевку опаздываю, тогда до вечера?

На спевку Вероника летела как на крыльях. Какое счастье, наконец он обратил на нее внимание. Вероника давно и безнадежно была влюблена в Андрея, который, как говорили у них на регентском, не замечал ее в упор. Встречи с ним в коридорах, в хоре и на спевках были для Вероники сущей мукой. Андрей ее не видел. Он почти все­гда был весел. Легко общался с регентшами из их хора, шутил и смеялся с ними. Буднично бросал «привет», «пока». Вероника мечтала хотя бы об этом, но он ни разу с ней даже не поздоровался. А так хотелось, чтобы он и ей сказал «привет».

По природной своей робости она не могла первая с ним ни заговорить, ни даже поздороваться. На других ребят она и не смотрела. Сказывалось теткино монашеское воспитание: та всю жизнь учила ее, как надо блюсти себя, а не как общаться с молодыми людьми. И Вероника блюла, два года тайно наблюдая за Андреем и тайно по нему стра­дая. О том, что она влюблена, не знал никто, кроме лавр­ского духовника отца Ефрема, к которому Вероника и ходила изливать свою душу. Как-то отец Ефрем сказал ей: «А ты молись Преподобному Сергию, может, Господь вас и столкнет». Вот Ника и молилась, каждый день ходила на акафист к Преподобному.

Вероника бежала на спевку и думала, как точно выра­зился отец Ефрем - столкнет. Сегодня она с Андреем именно столкнулась, она восприняла это как предзнамено­вание, как воспринимают люди сбывшееся пророчество, вот почему она так растерялась и почти лишилась дара речи.

«Столкнет, - думала она, - надо же, столкнул!»

Вероника в одно мгновение забыла даже о том, что у Андрея есть невеста - и не чета ей. Статная, строгая, по­хожая на институтку из романа образованная москвичка, изысканно и со вкусом одетая. Невеста часто приезжала к нему. Вероника видела, как он сиял и расцветал при ее по­явлении, как нежно и трепетно брал за руку.

Она смотрела, как они вместе уходили гулять. Смот­рела сквозь слезы и понимала, что ее любовь безнадежна. Он обязательно женится на ней, Вероника была уверена, что у них давно все решено и однажды она с горечью уви­дит сияющее обручальное кольцо на его пальце. Каждый раз, встречая Андрея в хоре, Вероника старалась взглянуть на его правую руку. Она испытывала облегчение, когда ви­дела, что кольца нет, но оно все равно рано или поздно появится, в этом она была уверена. А потом будет рукополо­жение, его молодая жена будет стоять здесь же, в храме, а Андрея под руки проведут сквозь царские врата к престолу Божьему. Хор будет петь «аксиос, аксиос, аксиос». Про­шедший царскими вратами, обратно не возвращается. Ве­роника придет на его рукоположение и будет тихо плакать где-нибудь в уголке и молить о нем Бога, навсегда прощаясь со своей тайной мечтой. А из алтаря он выйдет уже в подряснике и без обручального кольца, его жена подойдет к нему, и они пойдут вместе. Он, конечно, никогда не узнает о бедной Веронике, ее любви и пролитых слезах.

Вероника не была красавицей. Роста ниже среднего, даже маленького, полноватая. Из-за своего роста и фигуры она постоянно комплексовала. Ей казалось, что у нее очень короткие ноги, короткая шея, короткие пальцы на руках. На хоре, чтобы увидеть ноты, ей приходилось стоять всю службу на цыпочках. До полноты ей было еще далеко, она была просто пухлая - какой-то особой младенческой пух­лостью, с белой молочной кожей.

Вероника относилась к типу тех женщин, которые в де­вичестве бывают приятно обаятельны и умилительны. Но, выходя замуж и рожая детей, обретают существенную пол­ноту и обрюзглость тела. Это тип уютной домохозяйки, нежной и заботливой, которая ждет мужа, печет пироги, растит детей и не ищет в жизни ничего другого, видя в этом свое единственное предназначение. Она всю жизнь будет чтить мужа и благоговеть перед ним, ни разу и ни в чем не возразив ему. Она родит ему много детей, сама всех воспитает и не заметит, как станет бабушкой, плавно за­нявшись воспитанием уже внуков. На хвори и болезни она не будет обращать внимания, как никогда не будет обра­щать внимания и на свою внешность.

Выросла Вероника в далеком уральском городке без отца и матери, на попечении строгой тетки-монахини. Краснокомбинатск - так именовался городок - был рабочим поселком при комбинате «Красный фрезергцик». Скуч­ным, серым и пыльным, застроенным панельными пяти­этажками (местное VIР-жилье) и длинными деревянными бараками, жители которых мечтали переселиться в VIР- квартал за выслугой лет. Все население городка в несколько смен работало на заводе, а в выходные беспробудно пило горькую. Примерно половину населения составляли та­тары, приехавшие на комбинат из соседних татарских де­ревень. Татары хотя и считали себя мусульманами, в питии от русских не отставали, а по некоторым позициям даже лидировали. Завод вытачивал какие-то скучные болванки для других заводов, грузил ими товарные эшелоны и с гро­хотом отправлял по железной дороге.

В городке, кроме завода, бараков и пятиэтажек, была одна достопримечательность - железная дорога. Тетка Ве­роникина тоже когда-то работала на сем замечательном предприятии бухгалтером, но потом решила принять мо­нашеский постриг, уйти со светской работы и с мирской жизнью покончить. Она мечтала уехать в монастырь - в Киев или в Пюхтицы. В советское время монастырей было мало, и попасть туда было не очень просто. И вот, когда она уже получила все благословения ехать в Пюхтицы, офор­мила необходимые бумаги, появилась маленькая Вероника. Все планы разом рухнули. Теперь тетка мечтала вырастить Веронику и лишь тогда осуществить свою мечту. Она по­селилась с Вероникой при храме в соседнем селе, в семи километрах от Краснокомбинатска.

Был у Вероники и дядя священник, живший и служив­ший в Москве. Судьба Вероникиной матери была трагична. Мать, как и дядя с тетей Зоей, происходили из очень религиозной патриархальной семьи со строжай­шими нравами. Все были глубоко верующими, соблюдали посты и церковные уставы, несмотря на то что религия в стране гласно и негласно преследовалась и всячески при­теснялась. А их младшая сестра Ольга не желала жить по­добной жизнью.

«Не хочу быть верующей, - говорила Ольга. - Вы от­сталые, сумасшедшие ханжи, не хочу походить на вас. Не буду фанатичкой и посмешищем, весь поселок над вами смеется, а вы ничего не видите».

Тетка же твердила: «Бог тебя накажет за такие слова, не хочешь ходить в церковь - не ходи, а богохульствовать не надо».

В семнадцать лет, едва окончив школу, Ольга забере­менела от одного татарина, токаря с завода. Зоя, которая была старше Ольги на десять лет, страшно вознегодовала. К тому времени брат Кирилл уже покинул поселок в пользу Москвы. А следовательно, все попечение о сестре и ребенке должно было лечь на ее плечи. Татарин же­ниться не захотел, вернее, ему родня запретила. Как узнали, что от него русская забеременела, быстро забрали его в родную деревню и женили на ком положено. Тетка в эту деревню ездила, пыталась их усовестить, но вышел хо­зяин семьи и заявил: «А мы почем знаем, с кэм этот дэвыц еще спал».

Зоя уехала несолоно хлебавши, утешая себя тем, что и правильно, нечего с инородцами связываться, сами вырас­тим. Ольга родила девочку, маленькую и слабенькую, но материнские чувства в ней не проснулись. Бросив дочку на попечение сестры, она пошла в полный разнос. Никакие увещевания и призывы к совести не помогали. Все чаще ее видели в компаниях парней, которые пили, дрались, матерились и гоняли на мотоциклах. Так и погибла Ольга.

Поехала кататься на мотоцикле с очередным своим уха­жером. В то воскресенье с утра вся компания пила. На за­воде в пятницу выдали аванс, поэтому возлияния в тот день были особенно обильными. Был жаркий июнь, ребята сильно разгорячились и решили охладиться, съездить на речку искупаться. Ольга со своим возлюбленным до речки не доехала: на дороге шли ремонтные работы, и пьяный парень не заметил многотонный асфальтовый каток. Оба погибли на месте. Как выяснилось позже, парень ни тор­мозить, ни объехать каток даже не пытался.

После гибели Ольги тетка с Вероникой переехала в село, купив маленький домик возле храма. В поселке ей оставаться было невыносимо. Так и росла Вероника с мла­денчества при храме. Бывало, и спала в церкви: заиграется и заснет прямо под лавкой, а тетка ее потом ищет. Тетка пела на клиросе и прислуживала в алтаре. Пекла про­сфоры, убирала, шила и латала облачения, пряла домашние коврики батюшке под ноги и готовила трапезу. Все это вместе с ней делала и Вероника. На клиросе пела лет с шести и службу всю знала наизусть лет с девяти, по-сла­вянски читать выучилась раньше, чем по-русски.

Зоя приняла монашеский постриг с мужским именем Николая. А как только Вероника окончила школу, ее дядя отец Кирилл похлопотал, чтобы сироту приняли в регент­скую школу при Московской семинарии: если там жениха себе не найдет, то пойдет с теткой в монастырь, а если най­дет, станет матушкой и с мужем уедет на приход. Как было решено, так и сделали.

Веронику определили в регентскую школу, а тетка Ни­колая со спокойной душой стала собираться в монастырь.

Теткины опасения, что у девочки могут проснуться гены ма­тери, не оправдались. Ника выросла тихой и послушной, ни­когда не перечила и к службе Божией имела огромное усердие. Как только Вероника поступила учиться, дом в селе тетка продала, деньги разделила на две части. Одну - взнос на монастырь, а другую положила на книжку Веронике на приданое. Возврата назад, в Краснокомбинатск, не было.

Обезумевшая Алена выбежала из храма.

«Это он, и он венчается. Этого не может быть, как я могла прийти в храм, где он...»

Алена бежала и сама с собой разговаривала. Прохожие оглядывались. Ей было все равно, что они думают и что го­ворят. Она их не видела, с размаху налетела на какую-то толстую тетку с пакетами, которая осыпала ее проклятиями и руганью. Кто-то бросил: «Сумасшедшая».

Наконец она устала и повалилась на лавочку в каком- то сквере.

«Надо вернуться и расстроить ему свадьбу, - подумала Алена и даже вскочила, но тут же в бессилии опустилась. - Я не помню, где этот храм, я далеко ушла».

Отчаяние и нечеловеческая злоба овладела ее душой.

«Жалко, что я не пришла на полчаса раньше, когда свя­щенник вопрошал у брачующихся, не обещался ли другой невесте. Я бы вышла и сказала, что обещался, что он лжец, вот я, другая невеста, мне обещался!»

Теперь в своем отчаянии Алена рассуждала так, как будто заранее знала, где и когда состоится венчание, как будто она специально шла именно в этот храм, чтобы рас­строить свадьбу. Она пришла, и лишь некоторые обстоя­тельства помешали ей это сделать.

На миг она пришла в себя.

«Какую чушь я надумала! Венчание, расстройство. Бред, ничего я не сделала бы».

Алена вспомнила книгу святителя Николая Сербского о некой горбатой девушке по имени Юлия, которая была безобразна собой, но очень богата. И однажды к ней посва­тался молодой человек, но сделал он это не по любви, а дабы поправить свое материальное положение. И, когда он расплатился со своими долгами, а деньгами его щедро снабжала невеста, он бросил бедную горбатую Юлию и со­брался жениться на другой. Юлия же пришла в ярость и негодование и решила застрелить своего бывшего жениха прямо в церкви во время венчания.

Дата добавления: 2015-08-27