Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его 1 страница

Предисловие от автора

Все знают о трагических событиях, произошедших в храме Апостола Фомы на Кантемировской в ночь с 19 на 20 ноября. В храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж, священник Даниил Сысоев. Его убили за пропо­ведь христианства, за обращение ко Христу инославных. Ми­лостью Божией он удостоился прекрасной, мученической кончины, о которой мечтал, так как всем сердцем любил Гос­пода нашего Иисуса Христа.

Этот роман был задуман задолго до убийства. На момент его смерти роман был написан почти полностью. Первым чи­тателем и рецензентом стал мой супруг - отец Даниил. Он полностью одобрил идею и сюжет данного произведения.

Удивительно то, что в романе оказались, можно сказать, косвенные пророчества. Например, описание могилы старца - замерзшие и заснеженные розы, деревянный крест с крышей домиком, деревья с побитыми морозом яблоками - оказалось точным описанием могилы моего мужа. А еще под­робное описание расстрела мученика за Христа: выстрел в затылок, падение лицом вниз и все то, что чувствует его душа. Удивительно, но это факт.

В основе романа - реальные события, очень многие эпи­зоды взяты из жизни. Это приключенческая драма, в книге есть любовь и ненависть к человеку, любовь и ненависть к Богу, предательство и отречение.

Бог не проходит мимо - вот главная идея книги. Промы­сел Божий - в судьбах людей. Что бы мы ни делали, куда бы ни спешили, как бы ни забывали Бога, Он рядом и никогда не проходит мимо, особенно если мы Его просим. Он устрояет наши жизни, если мы делаем хотя бы шаг навстречу Ему. И этот шаг уже наш личный выбор. События, описан­ные в книге, отражают личную свободу выбора человека и присутствие Божие в судьбе каждого из нас.

Я надеюсь, что моя работа принесет пользу людям, мно­гих укрепит в вере и уповании на милость Господа нашего Иисуса Христа.

Моему мужу священнику Даниилу посвящается.

Известный монастырь. 1993 год. Тишину главного мона­стырского собора нарушали всплески воды и звуки скребков, которыми несколько женщин в черном, сидя на корточках, очищали мраморный пол от налипшего на него воска свечей. Женщины молчали, лишь изредка обмени­ваясь короткими фразами по делу. Уборка монастырских храмов входила в список обязательных послушаний для па­ломниц, приезжающих в монастырь.

Две студентки и неразлучные подруги Настя и Алена впервые приехали в монастырь в паломничество. И это по­слушание у них было первое. Алена работала с вдохнове­нием, и все в монастыре вызывало у нее восторг. Насте же, напротив, многое не нравилось. Не нравились хмурые женщины в черном, не нравились жирные подсвечники и грязные пятна воска на полу. Насте хотелось домой, ее угнетали монастырская гостиница, неустроенность и неве­домые правила поведения, которые нужно было знать и со­блюдать, чтобы случайно не попасть впросак. Алена же чувствовала себя раскованно, со всеми знакомилась и уже с кем-то договорилась, чтобы им с Настей попасть к старцу без очереди.

В этот монастырь многие приезжали ради встречи с из­вестным на всю Россию старцем. Собственно, за этим и приехали Алена с Настей. Алену очень волновал вопрос выбора пути: идти ей монашеской стезей или оставаться в миру. Почему ее волновал именно этот вопрос, она и сама толком не знала. Но была твердо уверена, что существует проблема выбора пути, которую ей необходимо срочно ре­шить именно здесь. Настя поехала просто за компанию, она не знала, о чем спрашивать батюшку. В ее жизни осо­бых проблем, требующих подобного вмешательства, не было, а зачем еще беспокоить старца, с которым сотни страждущих искали встречи, она не знала.

К батюшке они в ту поездку попали действительно без очереди. Встали затемно, почти ночью. Алена узнала, что старец будет принимать на полунощнице (самая ранняя служба, в пять утра).

В монастырской гостинице очень многие поднимались в такую рань. Паломники, похожие на тени, почти сливаясь с предрассветной осенней мглой, медленно тянулись в сто­рону собора. Неслышно, как летучие мыши, в развеваю­щихся, словно крылья, мантиях стремительно скользили вышедшие из своих келий монахи. В соборе царил таин­ственный полумрак, с тихим потрескиванием горели свечи, пахло ладаном и воском, у аналоя, освещенного единственной лампой, монотонным голосом читал семна­дцатую кафизму длинноволосый монах.

Легендарный и знаменитый на всю страну старец ока­зался согбенным стариком низенького роста в схимниче­ском одеянии. Он сидел, сгорбившись на скамеечке, опершись локтями о колени, и безостановочно перебирал четки. Отец Илиодор, так звали старца, казался немощным и слабым. И Насте даже стало неловко беспокоить старого больного человека, к тому же он был погружен в молитву и словно не замечал окружающей его действительности, но это было первое, внешнее, и, как оказалось позже, об­манчивое впечатление.

Очередь была небольшой, стояли молча, изредка кре­стясь на «Славу» и «Господи, помилуй», некоторые читали потрепанные молитвенники. Очередь подошла.

Настя опустилась на колени, как это делали остальные, подходившие к схимнику. Это делалось не потому, что так было принято, а лишь потому, что отец Илиодор сидел, низко склонив голову, и стоять перед ним было неловко, да и невозможно. А говорил он настолько тихо, что прихо­дилось почти вплотную приближаться к его лицу. Опустив­шись на колени, Настя почувствовала вначале тонкий аро­мат, исходивший от его одежды, напоминавший запах ладана, а потом и нечто, что не выразить словами. Это нечто казалось некой благодатной и всеобъемлющей силой, словно она приблизилась не к немощному пожилому че­ловеку, а к небожителю, державшему в руках не четки, а оружие и облаченному не в старенькую, застиранную ряску и монашескую мантию, а в доспехи из запредельного мира. Но, кроме всего этого, было главное: старец излучал лю­бовь, вселенскую любовь, не имеющую ничего общего с тем, что мы привыкли называть любовью. Это было не чув­ство любви - это была сама любовь.

С этого момента от него не хотелось отходить, время словно приостановило свой ход. Все прежние раздраже­ние, смущение и недовольство куда-то исчезли, Настя не знала, что будет спрашивать, и просто попросила у него благословение.

- На всякое благое дело, - произнес старец и протянул ей сухонькую руку, которая источала тот же аромат.

- Наставьте меня, - робко попросила Настя.

- Молись и трезвись, за сестру молись, не оставляй ее.

Старец еще раз ее благословил, как бы давая понять, что отпускает ее. Но она не хотела от него уходить. Настя вспомнила, что Алена собиралась спрашивать у него про монастырь или замужество, и решила тоже об этом спро­сить, хотя о монастыре раньше и не думала.

Отец Илиодор тонкими узловатыми пальцами молча перебирал четки.

- Замуж? - задумчиво и с некоторым вопрошанием произнес старец. - Закончишь институт, а там и замуж выйдешь, только храни себя до этого от всякого блуда. Иначе не сможешь выйти за того, кто будет тебе дан.

Последнюю фразу Настя совсем не поняла. Но ушла от него, словно на крыльях улетела. Следующей шла Алена.

Насте хотелось выйти на улицу, вдохнуть полной гру­дью и побыть одной. Тихая радость воцарилась в ее душе, и особая тишина, и покой. Покой и тишина в природе словно вторили ее настроению, мелкий осенний дождь, на­зываемый грибным, серебряными нитями, как паутиной, пронизывал посиневший от занявшегося рассвета воздух. Разбуженная синица в кустах пела грустную монотонную песню прощания с летом.

«Как хорошо, и как хочется жить, и вся жизнь впереди, и как хорошо быть с Богом! Как я раньше жила без веры и без Господа?» - думала Настя.

Потом она вспомнила слова старца о сестре, вначале не поняла, какую сестру он имел в виду, а потом ее осе­нило, что это Алена.

«Только откуда он узнал, что я приехала не одна? О чем я думаю! Он прозорливый, и этим все объясняется».

Вечером на всенощной Настю уже все радовало: стройно пел монашеский хор, множество свечей, яркий свет и наполненные глубочайшим смыслом возгласы свя­щенников. Ее уже не смущала черно-серая толпа народа. Странные женщины, замотанные в платки, в ужасных тем­ных юбках до пят или ситцевых платьях какого - то монаше­ско - деревенского покроя в мелкий горошек или цветочек, с длинными, почти до пола четками в руках. Ее не смущали заросшие, нестриженные, небритые и, скорее всего, не­мытые мужики в экстравагантных ватниках и грязных кирзачах и прочие странные и убогие личности, похожие на умалишенных, которыми заполнялась церковь. Все вдруг встало на свои места, обрело высший смысл, перестало раздражать и шокировать. Впереди была целая жизнь, своя собственная жизнь, свой путь, который достанется ей, и ей за него нести ответственность.

Ранняя весна. Черный «Порш-911» с сильно тонирован­ными стеклами тихо подъехал к чугунной ограде храма. Субботняя всенощная служба только закончилась. Из церкви выходили люди, крестились, шли к ажурной ка­литке, вновь поворачивались лицом к церкви, еще раз кре­стясь. Делали они это привычно и даже как-то буднично, словно не задумываясь о происходящем. Одни шли мед­ленно, другие спешили. Выходили поодиночке и группами, разговаривали и молчали...

День заметно увеличился, было еще светло, поэтому человек, сидевший в машине, очень хорошо видел лица выходивших. Они шли мимо его машины, почти касаясь ее, так близко он припарковался к калитке, которая была единственным выходом из церковной ограды. Человек видел каждое лицо, каждую пару глаз. Они были разные, но всех их объединяло что-то общее. Человек хотел понять, что их объединяет, но не мог пока этого уловить.

Сидевшего в машине интересовали верующие моло­дые девушки. Они обычно выходили несколько позже, чем другие прихожане, наверное потому, что пели в церковном хоре. Его темные глаза внимательно следили за каждой. Он запоминал малейшие движения их походки, как они крестятся, какая у них мимика, как они улыбаются, как смеются и во что одеты. Он запоминал все. Они его раз­дражали, но он должен был знать о них все. Это его мис­сия. В салоне тихо играла девятая симфония Бетховена. Человек в такт музыке отбивал пальцами мелодию, другая рука нервно перебирала черные ониксовые четки.

Из храма вышла группа девушек лет двадцати. Они что-то весело и оживленно обсуждали. Человек в машине не слышал, о чем они говорили, но он умел читать по губам и знал, что их так развеселило. Они прошли мимо его ма­шины, очень близко, почти задевая ее. Одна из девушек приостановилась и поправила платок, глядя на свое отра­жение в темном стекле, почти вплотную приблизив свое лицо к лицу человека. Ее лицо он запомнил навсегда. Де­вушку позвали подруги: «Алена, что ты медлишь?» Де­вушка встрепенулась и помчалась догонять подруг.

Наконец ему это все надоело, он завел двигатель, вклю­чил Бетховена почти на полную громкость и резко рванул с места, смертельно перепугав выходивших из ограды ста­рушек в серых козьих платках на головах и с темными балониевыми сумками в руках. Старушки еще долго ругались вслед уехавшей машине, крестились и укоризненно качали головами.

Он очень любил скорость и спортивные машины. Все­гда после стояния у ограды храма ему необходимы были скорость и адреналин. И он гнал, как бешеный, по вечер­ним улицам, выжимая почти все из своего мощного автомобиля. Потом заезжал в свой любимый клуб, где была хо­рошая музыка и изысканная кухня и где можно было рас­слабиться и привести расшалившиеся нервы в порядок. Из клуба он уезжал на рассвете, когда небо только начи­нает синеть, а улицы особенно пустынны. Когда город еще спит, а окна домов темны и лишь редкие уборочные ма­шины устало мигают оранжевыми огнями.

Он ненавидел воскресенье и старался попасть домой до рассвета, когда город начнет просыпаться, в храмы по­тянутся первые прихожане и в церквах станут служить ранние службы. Он вернется в свою огромную квартиру и наглухо закроет все окна, так, чтобы ни один луч наступив­шего воскресного дня не проник в его убежище. Он при­мет ванну, выпьет зеленый жасминовый чай и забьется глубоко под одеяло, постарается заснуть, чтобы не слышать и не видеть ненавистный день - воскресенье. А в следую­щий субботний вечер все повторится снова.

Октябрь 2004 года. Трамвайная улица. Начало шестого утра: тяжкий металлический грохот и стон сотрясают еще спящие кварталы. Можно не обзаводиться будильником. Первые понурые прохожие появятся ближе к шести. Вы­ползут собачники, покинувшие теплые постели ради своих четвероногих питомцев, которых необходимо вывести по естественной нужде. Редкие бегуны выскочат из подъ­ездов, и редкие бомжи покинут ночные пристанища, об­ходя с утренним дозором помойки своего участка. Лязг мусорной машины во дворе, затишье, и опять глухой стук металлических колес по охающим от старости рельсам. На­чало нового дня обычной трамвайной московской улицы.

Настя лежала в постели с закрытыми глазами, разбу­женная стуком вагонов, и прислушивалась к звукам за окном. Ее всегда будил первый трамвай, она не могла к нему привыкнуть, зато муж его не слышал. Он прожил в этой квартире всю свою жизнь, его из роддома принесли сюда и положили вот на этот диван.

Забрезжил мрачный осенний рассвет, шел дождь, шумел ветер, и голые ветки деревьев барабанили в окно. Уснуть Настя больше не могла, надо было сделать одно важное дело. В квартире тишина, она любила эту спящую тишину. Дети в детской, муж у себя в кабинете. Раньше это был кабинет дедушки-профессора, ныне покойного.

Уютная угловая комната, от пола до потолка заставленная книжными шкафами, старый письменный стол красного дерева с зеленой настольной лампой сороковых годов и низкая тахта конца семидесятых. Все как при дедушке. Муж добавил только иконы да аналой для чтения молит­венного правила, на котором всегда лежала его требная епитрахиль.

Последнее время он часто там ночевал, ссылаясь на то, что у него служба и надо готовиться. Раньше он не уходил от жены перед службой, а теперь стал. Значит, ему так удобно, но Насте было немного обидно, совсем немного, и даже обращать на это внимание не стоило. Надо подняться и сделать дело, а потом еще поспать. Настя нащупала та­почки, накинула халат и пошлепала в направлении туалета.

Две полоски - значит, да, так и есть. А что еще следо­вало ожидать от задержки в две недели? Это всегда потря­сение, каждый раз. Она не может воспринимать это спокойно, она всегда не готова к этому. А сколько раз она воспринимала это спокойно? Второй, третий и вот теперь четвертый? За третий раз она поплатилась - не хотела этого ребенка, очень не хотела. Старшей было три, младшей всего восемь месяцев, и вновь беременность. Казалось, это катастрофа. Дети в тот год без конца болели: то одно, то другое, сопли и простуда безостановочно. Лекарства, гра­дусники и участковый врач, ставшая почти родной.

Настя не могла смириться и воспринять все как волю Божию и испытание, не хотела, роптала. Беременность очень быстро дала о себе знать с отрицательной стороны: сильней­ший ранний токсикоз с постоянной рвотой, затем поздний - с отеками и неизвестно откуда взявшимся давлением.

Потом ее ребенка, которого она так не хотела, не стало, он погиб внутриутробно. Вначале она этого не заметила - стало почему-то легче, потом насторожилась, что плод давно не шевелился...

Так плохо ей не было еще никогда в жизни. Тогда Настя с сильнейшей интоксикацией попала в реанимацию и чуть сама не лишилась жизни. Это было адоподобное со­стояние, ей вызывали искусственные роды, и она знала, что рожает мертвого ребенка. Она металась в бреду и хо­тела умереть, чтобы не знать и не чувствовать всего кош­мара, который следовало пережить.

Потом началась длительная депрессия и непреходящее чувство вины. Муж сказал, что она сама во всем виновата, потому что не хотела этого ребенка. Это был мальчик, что еще больше усугубляло гнев мужа. Да, виновата, думала Настя, и заплатила за это очень высокую цену. Но упрек мужа был для нее самым болезненным испытанием - ножом в сердце. Она искала в муже поддержку, но не нашла ее. Он только отгородился от жены, оттолкнул ее в тот момент, когда она больше всего ждала его помощи.

После этого муж стал чаще уходить спать в кабинет.

Настя вернулась на свой диван, забилась с головой под одеяло, в комнате было зябко, топить в доме еще не начали. Тяжелые мысли не покидали ее, она старалась не думать о двух полосках, которые, казалось, опять изменили ее жизнь. Настя дрожала, и не столько от холода, сколько от потрясе­ния. Может, это мальчик, и она сможет в этот раз родить сына, пыталась думать она. Вскоре поднялся супруг - шаги и шум воды в ванной. Хорошо, что не нужно готовить зав­трак, можно не подниматься и к нему не выходить. Иначе придется сказать о том, к чему она еще сама хочет привык­нуть; что называется, переварить умом свое нынешнее со­стояние, осознать наконец, что Бог подарил ей очередного ребенка, что его душа, бессмертная душа, уже там и что те­перь его тело будет расти в ней все девять месяцев. О своей новости она скажет вечером, в спокойной обстановке, когда он вернется, а не на ходу, когда он спешит в храм на службу.

Муж еще шуршал, шелестел, ходил из кабинета в ко­ридор, затем послышались щелчки открывающегося замка, он вышел и закрыл за собой дверь.

Вновь воцарилась тишина. Настя словно впала с полу­дрему, погрузившись в воспоминание давних и почти за­бытых событий. Она вспомнила Алену - пропавшую несколько месяцев назад подругу. Алена вышла замуж и уехала куда-то под Нальчик, и все - ни весточки. Навер­ное, ей не до старых связей и привязанностей - у нее со­вершенно новая жизнь. Да и сама Настя, выйдя замуж, часто ли звонила своим старым подругам и приятельницам. Не до этого, ей было всегда некогда. Незамужним с ней стало неинтересно общаться.

Настя всегда удивлялась, как сильно могут меняться люди в короткий срок: старые связи, еще недавно казав­шиеся крепкими и необходимыми, вдруг в одночасье те­ряли свою значимость. Первое время с кем-то еще созванивались по старой памяти, по привычке, а потом все реже и реже, и уже непонятно было, что связывало с этим человеком, зачем он нужен и о чем с ним говорить. Посте­пенно общение само собой сводится на нет, связь теряется, телефоны и адреса меняются...

У Алены и Насти все было иначе, они были как сестры. В детстве поклялись быть вместе, не найдя ничего луч­шего, как расцарапать коленки и поставить на берестяном свитке печать кровью. Настя вспоминала теперь все это с улыбкой - какими наивными детьми они были.

«Когда же это было? Да, в то лето в девяносто восьмом, на даче, Верке полгода было», - вспоминала Настя.

Стояла терпкая июльская жара. Дождей не было не­дели три, а может, и месяц. Маленькая извилистая дачная речка, до которой Настя катала Верочку в коляске, сильно обмелела, показав всюду желтые песчаные отмели. Пахли сосны и травы, жужжали разморенные шмели. Дачники сонно копошились у себя на участках, побрякивали редкие велосипеды, и изредка гавкали разленившиеся и разо­млевшие псы. А всего в каких-то пятидесяти километрах от тихого дачного рая огромный московский мегаполис за­дыхался в сизом смоге и собственных миазмах, корчился в лучах нещадно палящего солнца, плавился на раскален­ном асфальте.

В тот день Алена приехала на своей новой машине, без предупреждения. Да и как она могла предупредить? Тогда мобильные телефоны были редкостью. А потом, они почти всегда встречались без предупреждения. Настоящим друзьям это не нужно.

Настя только уложила сытую и крепко уснувшую Ве­рочку и собиралась блаженно растянуться под тенью яб­лони в гамаке с книгой и чашкой травяного чая для кормящих матерей. Минуты отдыха между хлопотами о ре­бенке теперь казались ей верхом удовольствия: так при­ятно, уложив дитя, прилечь самой, почитать, подремать. Побыть полностью предоставленной себе, отвлечься от круговерти с младенцем. Свекровь уехала в Москву, и этот факт еще более усиливал наслаждение от предстоящего от­дыха. Не надо выслушивать бесконечные нотации и реко­мендации от сердобольной бабушки, которая, впрочем, от слов к делу никогда не переходила и никогда ни в чем не помогала.

Привычную дачную негу нарушила остановившаяся у забора машина. Распахнулась калитка, и во двор буквально влетела Алена - с неизменным учительским пучком на за­тылке, в длинной, но очень стильной юбке. Этот строгий стиль она выбрала еще на первом курсе института: образ эдакой институтки девятнадцатого века, - и не изменяла ему на протяжении нескольких лет, несмотря на всяческие потрясения в своей жизни.

- Привет, подруга, все спишь? Не ждали, а мы припер­лись, - воскликнула как можно раскованнее Алена.

Настя вскочила, она была очень рада.

- Аленка, ты? Где пропадала так долго? Не звонила, не приезжала...

- Разве долго? Да, пожалуй. С самых крестин не виде­лись, каюсь, каюсь, плохая из меня крестная. Работы много, меня в Москве почти не бывает. Кстати, в следую­щий раз с меня подарок, сегодня я и не думала к тебе при­езжать - случайно получилось, выдалось свободное время. Так что извини, что с пустыми руками. Вот машину ку­пила, девятка, всего двух лет, теперь я свободная женщина за рулем собственного авто, - произнесла Алена несколько ироничным тоном.

Алена подошла к коляске и по-деловому откинула кру­жевную накидку.

- Ну вы и выросли, просто бомба, откормленная какая! Да и ты, мать, раздалась, раздобрела.

- А ты, наоборот, похудела. Но тебе идет, такая сразу стройная становишься. Давай скорее пить чай, у меня все готово. Вчера отец Сергий из Москвы кучу булок и пе­ченья с кануна привез.

- Поповская жизнь, - как-то задумчиво произнесла Алена, присаживаясь на садовую скамью. - Все булки да печенья, - жеманно, словно передразнивая кого-то, доба­вила она.

- Если не хочешь булки, есть свежая клубника собст­венного производства, - смущенно улыбаясь, произнесла Настя.

Она всегда терялась от проявления любой, даже самой малой агрессии.

- Давай свои булки и клубнику тоже, - развязно, уже явно переигрывая, сказала Алена.

Минут через двадцать в тени старой беседки они пили чай с травами, старый электрический самовар уютно поса­пывал рядом на веранде.

- Как твоя работа? - спросила Настя, чувствуя в Алене какую-то напряженность и нервозность.

Они слишком хорошо знали друг друга, и Настя сразу поняла, что Алена не просто так оказалась у нее. Последнее время Алена приезжала к ней выговариваться. Ее прихо­дилось слушать, иначе было нельзя.

После того как Настя вышла замуж, а Алену оставил жених, они не могли общаться, как в старые добрые вре­мена их дружбы. Алена стала нервной и жесткой, критично смотрела на все, что ее окружало. Ее раздражали люди, она стала видеть только плохие стороны жизни. Даже внешне она замечала одно плохое: вместо лица - бородавку на носу или гнилой зуб во рту, неопрятные ногти, заштопанные носки, изношенные ботинки, старомодные брюки. Каза­лось, что все осталось в прошлом, Алена озлобилась, очень сильно озлобилась, словно весь мир был виноват в ее беде. Она винила кого угодно, только не себя, она видела грязь и изъяны где угодно, только не в себе.

Девичьи мечты сменились простой, будничной реаль­ностью. В двадцать лет все было в розовом цвете, круже­вах, цветах и бантиках. Мечты о принцах - непременно православных, - романтической любви, медовом месяце, поцелуях, шуме прибоя и лунной дорожке. Множество детей и радость от каждой беременности, дружба семьями, церковные праздники, посты и море простого женского счастья.

- Работа отлично. Пока ты здесь, на даче, киснешь, я почти весь мир посмотрела, просто класс. Очень много ин­тересного узнала, очень многое почерпнула для собственного развития. Я все думаю: как хорошо, что я тогда избежала уча­сти поповской жены. Или, прости, матушки. Я забыла, что ты у нас матушка, - язвительно и зло добавила Алена.

В этот момент она старалась сделать больно Насте, хо­тела как можно больнее ущипнуть и задеть подругу. Это не значило, что она перестала любить Настю или держала на нее зло, нет, она любила, но по-своему. Ей часто хотелось, чтобы близкие имели возможность испытать и пережить то, что пережила она. Ей казалось, что Настя так и осталась жить в придуманном розовом мире среди сладких соплей, а вот она жизнь настоящую узнала, посмотрела ей в лицо, столкнулась с ее так называемой справедливостью.

Настя поморщилась, но промолчала. Как там, в муль­тике: стрижка только началась, сейчас подругу понесет.

- Подлить еще чаю? Я, пока на даче живу, очень люблю заваривать с мятой и смородиновым листом.

Алена не слышала, ее действительно понесло.

- Представляешь, кого я встретила на прошлой не­деле? Своего бывшего женишка Андрюшу в сане прото­иерея и его беременную благоверную супругу. Я ведь ее ни разу не видела. Нет, тогда в церкви, на их венчании, не считается, там я ее даже и не запомнила, просто белая тень в фате. А сейчас представь: живот огромный, ноги отекшие, глазки заплыли как у поросенка. Нет, я просто кайф словила, глядючи на нее.

- Послушай, Лен, зачем так злобиться? Если разо­браться, то Андрей и не был твоим женихом. Вы дружили три года, он тебе двадцать пять раз предложения делал, а ты колебалась - ни да, ни нет. А потом вообще уехала на полгода. Ты же не дала тогда ему конкретного ответа. Какой же он жених?

- Насть, ну что ты говоришь! - уже с явным раздраже­нием произнесла Алена. - Был он женихом, а потом предал. Ты знаешь, что такое предательство любимого человека? Не знаешь, а я знаю. Меня предали, растоптали, вытерли об меня ноги. Андрей променял меня на эту жирную курицу из регентской школы. А все почему? Потому что ему рукополагаться срочно надо было. Ему жена для прихода нужна была, ему его владыченька место держал, теплое и сладкое, должность ректора или кого еще там - инспектора в своей семинарии. Ему карьера нужна была. Он меня дождаться не мог. Недаром архиерейских иподьяконов сволочами назы­вают. Он сколько у своего владыки иподьяконом был? Там ведь как у карьеристов: набедренник прямо на рукоположе­нии, камилавка через три месяца, золотой крест через шесть, а дальше, глядишь, потихоньку и в настоятели, по­четные протопресвитеры кафедрального собора.

Алена вскочила, оживленно жестикулируя и размахи­вая руками.

- Машина - иномарочка, домик - с евроремонтом. Он этого хотел и искал. Он меня две недели не дождался! А где его хваленая любовь? Где она? Ему его архиерей дороже был. Он ему, понимаете, рукополагаться велел, а Андрюша противиться не смел. Конечно, как там у них: послушание выше поста и молитвы... И выше любви, и выше обещаний!

- Ну и что ты тогда кипятишься? Давно бы плюнула, сама говоришь, что он карьерист и для рукоположения же­ниться собирался. Зачем тебе такой муж? Его архиерей был его духовником, почти отцом, насколько я знаю. Он ведь с тринадцати лет при нем был. Андрею сложно было его не послушать, он как между двух огней оказался, - как можно спокойнее произнесла Настя.

Алена села и начала наблюдать, как в ее руку впился комар. Он быстро наливался, Алена с силой прихлопнула его и стала смотреть на безобразное кровавое месиво, оставшееся от комара.

Воцарилось тягостное молчание.

-Ты все его оправдываешь, а меня понять не можешь или не хочешь. Вот что он сделал со мной! - воскликнула Алена, показывая раздавленного комара в лужице ее крови. - Вот кем я была после его предательства. Я чуть с собой не покончила, я была раздавлена и растоптана. Вы с Серегой тоже не в семинарии поженились, он тебя ждал, насколько я помню, - у вас свадьба была через полгода после выпуска. А Андрей ждать не стал, он торопился, к владыке своему торопился, чуть с ног не сбился.

- Мы с Сергеем никуда не торопились, у нас не было подобных обстоятельств. Да элементарно денег не было, а мне хотелось платье подвенечное. Понимаешь, просто мне хотелось платье, шелковое платье с вышивкой, на которое не было денег, а Сергей хотел торжественный банкет, дру­зей, поэтому мы и не торопились. Ты же сама все пре­красно знаешь. Лен, расскажи лучше про свою работу, чем ты занимаешься, куда ездила?

Насте не столько хотелось услышать про Аленину ра­боту, сколько отвлечь ее. Алена не слышала. Она нервно крошила печенье.

- Ален, а ты помнишь, как в детстве мы такое печенье крошили в молоко, оно там разбухало, и мы ели это лож­ками. Как это называлось, забыла?

- Тюря это называлось, ты еще гоголь-моголь вспомни, - раздраженно заметила Алена, доламывая пе­ченье. - Судьба надо мной издевается. Тогда я попала на его венчание, теперь я встретилась с ним и его женой, да еще на сносях. В кои веки приехала в Лавру - и там его встретила. Представляешь, он сделал вид, что не узнал меня. Мерзавец. А я его сразу узнала, я его в любом виде узнаю. Он так изменился. Из тощего семинариста превра­тился в такого солидного холеного попа. Мне хотелось вцепиться в его аккуратную бороденку, в его зализанные волосенки. И его курице тоже прическу примять.

- Лен, ну хватит, зачем ты себя терзаешь столько вре­мени. По всему миру ездишь, у тебя работа интересная, а так была бы на ее месте... Ты же сама говоришь, что не хо­чешь быть на ее месте.

- Не хочу, но дело не в этом, а в предательстве, я пре­дателей не прощаю! У тебя выпить есть?

Дата добавления: 2015-08-27