Автор выражает признательность: 30 страница

Цепочка с ключами была при ней. Я глянула на ключи и еще сильней зарыдала. Она вынула один ключик, и Бетти пошла с ним к шкафу, отперла дверцу и достала банку с мазью. Мазь была белая и плотная, как топленый жир. Бетти села и принялась натирать распухшие пальцы сестры Бекон. Та снова поморщилась. Потом вздохнула, и морщины на ее лице расправились.

— Вот хорошо-то! — сказала она, а Бетти захихикала.

Я уткнулась в подушку и закрыла глаза. Если бы здесь был ад, сестра Бекон — дьявол, а Бетти — его подручный, я бы не так убивалась. Я плакала и плакала, пока не выплакала все слезы.

Потом у кровати моей послышалось какое-то шевеление, и меня кто-то позвал, очень нежно и ласково:

— Успокойтесь, дорогая, не стоит плакать.

Это бледная пожилая дама, мисс Уилсон, протягивала мне руку. Я вздрогнула.

— Ах! — сказала она. — Вы меня боитесь. Ничего удивительного. Я не совсем в своем уме. Но вы привыкнете, дорогая. Это такое место... Ш-ш-ш! Ни слова. Сестра Бекон смотрит. Ш-ш-ш!

Она вынула из рукава платочек и знаками показала, что мне надо промокнуть лицо. Платочек пожелтел от старости, но оказался необыкновенно мягким на ощупь, и от прикосновения мягкой ткани и еще оттого, что смотрела она на меня добрыми глазами — а ведь никто в этом доме ни разу не сказал мне ласкового слова, — я снова расплакалась.

Сестра Бекон подняла голову.

— Я ведь слежу за вами. Не забывайте.

И снова откинулась в своем кресле. Бетти все втирала ей мазь.

Я тихо сказала:

— Не думайте, что я плакса. Дома я не плачу.

— Понимаю, — ответила мисс Уилсон.

— Я просто боюсь, что они навсегда меня тут оставят. Со мной подло поступили. А они решили, что я сошла с ума.

— Держитесь, не падайте духом. Этот дом еще получше других. Но, конечно, не все тут хорошо. Воздух, например, в нашей комнате спертый, как в конюшне. И еда. Они называют нас «дамы», а кормят как? Всякой дрянью! Я бы такое и слугам не стала предлагать, а если бы предложила — покраснела бы со стыда.

Последние слова она произнесла во весь голос.

Сестра Бекон снова подняла голову и скривила губы.

— Хотела бы я посмотреть, как вы покраснеете, ходите как привидение!

Мисс Уилсон смутилась.

— Намекает, — сказала мне, — на мою бледность. Поверите ли, если я вам открою, что в воде здесь присутствует некое вещество, напоминающее мел? Но — тс-с! Ни слова больше!

И помахала рукой. «Вот кто безумный!» — мелькнула мысль, и сердце мое сжалось от ужаса.

— А вы тут давно? — спросила я, когда она перестала махать.

— Наверное... дайте подумать... что мы здесь знаем о времени?.. Я бы сказала так: много лет.

— Двадцать два года, — встряла сестра Бекон, она прислушивалась к нашему разговору. — Потому что, когда я пришла сюда, еще совсем молоденькой, вы уже были тут старожилом. А тому уж будет четырнадцать лет, этой осенью как раз. Ай, вот тут потрите, Бетти. Умница.

Она поморщилась, поглубже вздохнула, закрыла глаза. Меня обуял ужас. «Двадцать два года!» И видимо, эта мысль отразилась на моем лице, потому что мисс Уилсон сказала:

— Не надо думать, что вы на столько же задержитесь. Миссис Прайс приводят каждый год, но муж забирает ее домой, как только самый тяжелый период пройдет. Вас ведь муж сюда поместил, я полагаю? А меня — брат. Но если без сестры мужчина может обойтись, то жены всегда нужны. — Ее рука снова поднялась. — Я бы выразилась более прямо, если бы могла. Но мой язык... Вы понимаете.

— Мужчина, — сказала я, — который упек меня сюда, ужасный негодяй, он только притворяется, что муж.

— Плохо. — Мисс Уилсон покачала головой и вздохнула. — Это хуже всего.

Я тронула ее за руку. Сердце мое гулко билось в груди — так больно, что трудно дышать.

— Вы мне поверили, — сказала я.

Сестра Бекон слышала мои слова и снова открыла глаза.

— Ну и что. — Она хмыкнула. — Мисс Уилсон вообще всему верит, что ни скажи. Вот вы спросите у нее, кто живет на Луне.

— Чертовка! — крикнула мисс Уилсон. — Я же просила вас никому не рассказывать! Вот видите, миссис Риверс, как они пытаются меня принизить. Разве мой брат платит вам по гинее в неделю за то, чтобы вы меня оскорбляли? Воры! Жулики!

Сестра Бекон сделала вид, что приподнимается в кресле, и сжала кулаки. Мисс Уилсон снова затихла.

После недолгого молчания я сказала:

— Про Луну вы можете думать что угодно, мисс Уилсон. Кто запрещает? Но когда я говорю вам, что меня упекли сюда жулики и я в здравом уме, я говорю чистую правду. Доктор Кристи со временем в этом убедится.

— Надеюсь, — ответила она. — Уверена, что так и будет. Но знаете, чтобы вас отсюда выпустили, ваш муж должен подписать бумагу.

Я уставилась на нее. Потом посмотрела на сестру Бекон.

— Это правда? — спросила я.

Сестра Бекон кивнула.

Я снова заплакала.

— Тогда, видит бог, я пропала! — кричала я. — Потому что этот подлец никогда, никогда этого не сделает!

Мисс Уилсон покачала головой:

— Ужасно! Ужасно! Но, может быть, он придет вас навестить — и передумает? Знаете ли, нам тут разрешают принимать посетителей, в правилах записано.

Я утерла слезы.

— Он не придет. Потому что знает: если он придет, я его убью!

Она оглянулась, словно испугавшись чего-то.

— Здесь нельзя говорить такое. Надо вести себя хорошо. Разве вы не знаете, что они могут с вами сделать? Могут связать... Или водой...

— Водой... — пробормотала миссис Прайс, и ее передернуло.

— Хватит! — сказала сестра Бекон. — А вы, малютка мисс Бумби,[15]— она имела в виду меня, — перестаньте теребить наших дам.

И снова погрозила кулаком.

Мы все замолчали. Бетти еще минуту-другую втирала мазь, потом отнесла банку на место и, вернувшись, села на кровать. Мисс Уилсон отошла от меня, глаза у нее стали грустные. Миссис Прайс, закрыв лицо волосами, то бормотала, то тихо постанывала. За стеной кто-то громко взвизгнул. Я подумала о сестре мистера Иббза. Вспомнила свой дом, всех своих домочадцев. И снова меня прошиб пот. Я вдруг почувствовала то же, что, наверное, чувствует муха, угодившая в паутину. Я встала и принялась ходить по комнате от стены к стене и обратно.

— Ах, если бы здесь было окно! — сказала я.— Если бы только можно было глянуть наружу! — А потом: — Лучше бы я тогда осталась в Боро!

— Да сядете вы наконец? — крикнула сестра Бекон.

И выругалась. В дверь постучали — она встала и пошла открывать. Это была другая сестра, с какой-то бумагой. Дождавшись, когда она высунется за дверь, я обернулась к мисс Уилсон и зашептала. Страх подгонял меня.

— Послушайте, — сказала я ей еле слышно. — Мне надо выбраться отсюда как можно скорее. У меня в Лондоне родственники, с деньгами. У меня есть мать. Вы здесь так долго живете, вы должны знать способ. Ну что? Я заплачу вам, клянусь.

Она посмотрела на меня и отодвинулась.

— Надеюсь, — произнесла она громко, — надеюсь, вы не думаете, что я так дурно воспитана, что позволю себе шептаться?

Сестра Бекон обернулась к нам.

— Мод, что это вы делаете, а?

— Шепчется, — ответила Бетти басом.

— Шепчется? Я ей пошепчусь! Идите на место и оставьте мисс Уилсон в покое. Ни на минуту нельзя отойти, сразу начинаете к дамам приставать!

Наверное, она догадалась, что я ищу способ сбежать. Я вернулась на свою кровать. Сестра Бекон, стоя у двери, что-то шепотом сказала другой сестре. Та наморщила нос. Потом обе посмотрели на меня, как мне показалось, с неприязнью.

Но тогда я еще не понимала, что означает этот враждебный взгляд. И слава богу, что не понимала, потому что очень скоро мне предстояло это узнать.

Глава пятнадцатая

До сих пор я как-то об этом не задумывалась, потому что мне все казалось, я найду способ удрать. И даже когда прошла неделя, а за ней другая, я все еще в это верила. Но теперь стало ясно, что доктор Кристи мне не поможет — потому что, если он с первого раза поверил в мое безумие, все мои последующие слова и поступки лишь укрепляли его в этом мнении. Более того, он вбил себе в голову, что меня можно вылечить, что я снова войду в разум, едва начну писать.

— Вы слишком много времени уделяли литературному труду, — сказал он как-то раз во время обхода, — и в этом причина вашего недомогания. Но мы, врачи, иногда действуем от обратного. Я полагаю, если вы снова займетесь литературным трудом, вы поправитесь. Вот, поглядите. — Он показал мне что-то, завернутое в бумагу. Это была грифельная доска и мел. — Сядете, возьмете дощечку, — сказал он, — подумаете и до вечера напишете мне — только аккуратно, прошу! — свое имя. Настоящее имя. А завтра начнете писать мне историю своей жизни, с самого начала, каждый день добавляя к ней понемножку. И сами убедитесь: способность мыслить здраво вернется к вам сразу же, как только вернется способность писать.

По его приказанию сестра Бекон заставляла меня часами сидеть с мелом в руке; я, конечно, не писала, мелок крошился и рассыпался мелкой пудрой — или, наоборот, так и норовил выскользнуть из запотевших от натуги пальцев. Потом заглядывал доктор, смотрел на пустую доску, хмурился и качал головой. С ним иногда приходила сестра Спиллер.

— Опять ни слова? — говорила она. — А доктор так старается, чтобы вы поправились. Неблагодарная вы, вот что я скажу.

Когда он уходил, она трясла меня за плечи. Я плакала и ругалась — тогда она трясла сильнее. Так трясла — казалось, зубы вывалятся, а в животе мутилось.

— Эк ее прихватило, — кивала она другим сестрам и подмигивала, те смеялись в ответ.

Они ненавидели дам, к которым были приставлены. И меня ненавидели. Я говорила с ними так, как привыкла разговаривать с людьми, а им казалось, я над ними издеваюсь. Они думали, что доктор Кристи предписал мне особый уход и что я притворяюсь простолюдинкой. И дамы из-за этого меня тоже не любили. Только безумная мисс Уилсон обращалась со мной ласково. Однажды, увидев, как я сижу над грифельной доской и глотаю слезы, она дождалась, когда сестра Бекон отвернется, подбежала и написала мое имя — то есть имя Мод. Она хотела помочь, но, как выяснилось, лучше бы она этого не делала, потому что, когда доктор Кристи вошел и увидел надпись, он просиял и воскликнул:

— Прекрасно, миссис Риверс! Полдела сделано! Мы на верном пути!

А когда на другой день я снова не смогла ничего изобразить, он, конечно, решил, что я его разыгрываю.

— Сестра Бекон, — сказал он строго, — оставьте ее без обеда, пока еще раз не напишет.

И я стала писать: «Сьюзен», «Сьюзен», — и так раз пятьдесят. Сестра Бекон меня ударила. И сестра Спиллер тоже. Доктор Кристи покачал головой. Он сказал, что случай мой сложнее, чем он предполагал, и требуется иное лечение. Он дал мне выпить креозота — так, по крайней мере, сказали сестры, когда он вливал снадобье мне в рот. Рассуждал, что надо пригласить лекаря с пиявками, чтобы откачать кровь от головы. Потом в доме появилась новая дама, она говорила на каком-то заковыристом языке — на змеином, уверяла она, — и он тотчас же переключился на нее и проводил все время с ней: тыкал ее иголками, хлопал у нее над ухом туго надутыми бумажными кульками, шпарил кипятком — хотел как следует напугать ее, чтобы вспомнила родной английский.

По мне, так пусть бы с ней и возился до конца своих дней. Я давилась креозотом. Боялась пиявок. А раз он пока оставил меня в покое, я уж лучше посижу, подумаю, как отсюда выбраться. Потому что ни о чем другом я думать не могла. Пришел июнь. Сюда я попала где-то в мае. И все это время меня не оставляла надежда найти выход: я изучала расположение комнат, внимательно осматривала окна и двери, надеясь найти такие, которые плохо запираются, и каждый раз, когда сестра Бекон доставала из кармана связку ключей, я смотрела и примечала, какой ключ от какой двери. И заметила, что все двери спален, а также коридорные можно открыть всего одним ключом. Вот бы выкрасть его — тогда можно бежать. Но ключи висели на толстой цепи, и сестры все время держали их при себе, ну а сестра Бекон — ее предупредили, что за мной нужен глаз да глаз, — стерегла свои ключи пуще всех. Только Бетти могла она доверить связку, когда требовалось достать что-нибудь из шкафа, а потом сразу же отбирала и прятала в карман.

Меня же при этом душила злость и обида. Ну почему, почему я, именно я, должна прозябать тут в полной безвестности, в то время как весь родной и знакомый мне мир отделен от меня одним-единственным ключом — и ладно бы хитрым каким, так нет, самым обыкновенным, с четырьмя выемками на бородке: будь у меня под рукой болванка и напильник, я бы в два счета такой подделала. Я думала об этом по сто раз на дню. И когда умывалась, и когда сидела за общим столом на обеде, и когда шла по дорожкам сада или томилась в гостиной, под немолчное бормотанье и всхлипы безумных узниц. Думала, лежа в постели, щурясь от света ночной лампы, бьющего прямо в лицо. Если бы это были не мысли, а молотки и отмычки, я бы уже тысячу раз освободилась. Но мысли мои были скорее как ядовитое зелье. И так его много скопилось во мне, что мне стало дурно.

И это не та дурнота, не та внезапная паника, от которой бросало в пот, — так было лишь в самые первые дни. Теперь дурнота подступала исподволь и была как медленная пытка, мучившая неотступно, и я с ней в конце концов свыклась, как свыклась со всем, что окружало меня в этом доме: с блеклым цветом стен, с запахами из столовой, с женскими слезами и воплями, — и в последнее время я ее даже как-то не ощущала. Я по-прежнему сообщала всем, кто готов был слушать, что я в здравом уме, что я попала сюда по ошибке, что я не Мод Риверс и что меня нужно немедленно выпустить. Но я так часто повторяла эти слова, что они обесценились — затерлись, как монетки, слишком долго бывшие в обращении. И вот в один прекрасный день, прогуливаясь с одной дамой по саду, я снова завела об этом речь, и спутница моя посмотрела на меня с жалостью.

— Я тоже когда-то так думала, — сказала она с ласковой улыбкой. — Но, видите ли, раз вы находитесь здесь, то, боюсь, скорее всего, вы безумны. Все мы здесь со странностями, если приглядеться. Посмотрите вокруг — посмотрите на себя...

И улыбнулась — но, как и прежде, улыбка ее получилась какая-то жалостливая и робкая, потом зашагала по тропинке дальше. Я же остановилась. Действительно, я почему-то давно уже не задумывалась о том, как выгляжу в глазах окружающих. В заведении доктора Кристи не было зеркал: он опасался, что их разобьют, и, кажется, в последний раз я смотрелась в зеркало у миссис Крем — неужели у миссис Крем? — когда Мод заставила меня надеть это ее синее шелковое платье — синее? или все-таки серое? — и подала мне зеркальце с ручкой. Я закрыла лицо руками. Платье было голубое, теперь я уверена. Ну да, я же была в нем, когда меня привезли в сумасшедший дом! Потом его у меня забрали — и сумку, принадлежавшую матери Мод, тоже, вместе со всем, что в ней было: а были там гребешки, щетки, белье, красные прюнелевые туфельки, — больше я ничего этого не видела. И вот что дали взамен — я глянула на себя, на клетчатое платье и резиновые башмаки. Я уже стала к этим вещам привыкать. Но теперь вдруг будто впервые увидела — и подумала: надо бы получше рассмотреть. Сестра, которой поручено было приглядывать за нами, сидела на скамейке, закрыв глаза, и грелась на солнышке, а слева от нее было окно гостиной, выходившее в сад. В черных стеклах, как в зеркале, отражался длинный хоровод гуляющих по дорожкам дам. Одна из них остановилась и поднесла руку к лицу. Я моргнула — и она моргнула. Это была я.

Я подошла к ней ближе и, вглядевшись попристальней, ужаснулась.

Как и сказала дама, вид у меня был как у безумной. Волосы, когда-то крепко прошитые, со временем отросли, выбились из-под ниток и торчали теперь в разные стороны дикими пучками. Лицо бледное, но все в синяках и ссадинах. Веки припухли — должно быть, от бессонницы — и покраснели. Лицо заострилось, шея стала тонкая, как палка. Линялое платье висело на мне мешком. Из-под воротника торчали грязно-белые пальцы старой перчатки Мод, я ее все носила за пазухой. Тонкая лайка, даже со стороны видно, вся обкусана.

Я смотрела на свое отражение. Смотрела и вспоминала, как когда-то, когда я была еще девочкой, миссис Саксби мыла, расчесывала и натирала мне волосы, и они блестели. И как она грела постель, прежде чем меня уложить: не дай бог простужусь. И как откладывала для меня, нарезая мясо, самые лакомые кусочки, и как ухаживала за мной, когда у меня резались зубы, и как оглаживала меня по рукам и ногам, чтобы убедиться, не кривится ли где. Как же привольно мне тогда жилось! А потом я отправилась в «Терновник» — чтобы заполучить наследство и поделиться с ней. Но наследство уплыло у меня из рук. Мод Лилли выкрала его у меня, а мне всучила то, что было уготовано ей. Это она должна здесь сидеть. Она посадила меня на свое место, а сама упорхнула, и теперь, в какое зеркало ни глянет — в модной лавке ли, в театре ли, в бальном ли зале, — везде она видит себя такой, какой мне не быть: красивой, веселой, довольной и — свободной.

Ярость вскипела во мне, я поймала в зеркале свой взгляд и сама себя испугалась. Так я стояла, не помня себя, пока дежурная сестра не пробудилась. Она подошла ко мне.

— Так-так, милочка. Любуемся на себя, значит, — сказала она, зевая. — Лучше бы, право, на башмаки свои посмотрели. Стоит того.

И подтолкнула меня к веренице гуляющих. Я влилась в их поток и смотрела теперь лишь на подол своего платья, на свои ботинки да на ботинки впереди идущей дамы и больше не поднимала головы — чтобы не видеть своего отражения в черном стекле гостиной, не видеть больше своих безумных глаз.

Это случилось, вероятно, в конце июня. А может, и раньше. О времени трудно было судить. Сколько точно дней прошло, не помню — время отсчитывалось неделями, потому что иногда по утрам нас не держали до завтрака в постели, а собирали в гостиной, где надо было стоять и слушать, как доктор Кристи читает молитвы, и по одному этому мы могли судить, что день воскресный. Может, стоило отмечать зарубками, как делают заключенные, сколько прошло воскресений, но, конечно же, я долгое время этого не делала — не видела смысла, потому что каждый раз мне казалось, что уж на этой-то неделе я точно убегу. Потом все смешалось в моей голове. То мне казалось, что в неделе по два-три воскресных дня. А в другой раз — что ни одного. Точно мы знали только одно: что весна сменилась летом, потому что дни стали длиннее, солнце палило вовсю, и в помещении стало жарко, как в печке.

Больше всего мне запомнилась духота и жара. Одуряющая жара. Воздух в спальнях вдруг стал горячий и густой. Кажется, две дамы и вправду умерли, надышавшись этим воздухом, хотя, конечно, врачи, доктор Грейвз и доктор Кристи, назвали причиной смерти апоплексический удар. Я слышала, как сестры об этом шептались. С каждым днем они становились все нетерпимей, все злей. Жаловались на жару, на головную боль, на то, что обливаются потом. Жаловались на одежду.

— И чего ради сижу я тут с вами, вся в шерстяном,— говорила какая-нибудь из них, — а пошла бы в Тенбриджскую лечебницу — ходила бы сейчас в поплине! У них все сестры в поплине!

Но на самом деле, и все это прекрасно понимали, ни в какую другую лечебницу наших сестер не взяли бы, да и сами бы они не пошли. Так что все это говорилось не всерьез. Они постоянно жаловались, какие беспокойные и хитрющие у них дамы, демонстрировали синяки; но вы же понимаете, какая может быть у опоенных и затравленных дам хитрость — опасность представляли сами сестры, когда им хотелось развлечься. Работа у них не сказать чтобы тяжелая: в семь вечера они загоняли нас в постель, давали нам лекарство — скорее всего, снотворное, — а сами до полуночи читали газеты или книжки, пили какао, вышивали, насвистывали, громко переговаривались, высунув голову в коридор, или, если очень надо было, ходили друг к другу в гости, заперев подопечных на ключ.

А утром, как только доктор Кристи сделает обход, снимали чепцы, распускали волосы, скатывали чулки, задирали юбки — и мы должны были стоять с газетой вроде веера и обмахивать их толстые белые ноги.

Во всяком случае, сестра Бекон так делала. Она жаловалась на жару чаще других из-за больных рук. Бетти раз десять на дню втирала ей мазь. Та стонала от боли. А когда жара еще усилилась, поставила у кровати две фарфоровые плошки и спала, опустив руки в воду. От этого ей снились сны.

— Он скользкий! — закричала она как-то ночью. А потом, еле слышно: — А!.. Его больше нет...

Я тоже видела сны. Каждый раз, стоило лишь закрыть глаза. Я видела во сне, как вы уже догадались, Лэнт-стрит, Боро, родной дом. Видела мистера Иббза и миссис Саксби. И до чего же это были тревожные сны!.. Я порой просыпалась вся в слезах. А иногда мне снился сон про сумасшедший дом: как я просыпаюсь и начинается обычный мой день. И когда открывала глаза, предстоящий день становился как бы продолжением сна, так все было похоже, словно это второй сон, а может, первый был явью? Я уже ничего не понимала.

Однако хуже всех были другие сны — они начались много позже, когда ночная жара стала невыносимой и в голове у меня помутилось. Это были сны про «Терновник» и про Мод.

Потому что я никогда не видела ее во сне такой, какой она на самом деле была, — обманщицей, воровкой. Ни разу не видела во сне Джентльмена. А видела лишь, что мы опять в старом дядюшкином доме и я — ее горничная. Видела, как мы идем к могиле ее матери или сидим у реки. Видела во сне, как одеваю ее и причесываю. И еще видела — а что же делать, если снится? — что я люблю ее. Но ведь я знала, что ненавижу ее. И что хочу убить. Но порой проснусь ночью — и уже не уверена... Очнувшись, я оглядывалась вокруг; в комнате нашей такая жара, что спокойно никому не спится, все ворочаются, вот Бетти высунула из-под простыни толстую белую ногу, вот потное лицо сестры Бекон, вот тонкая рука мисс Уилсон. Миссис Прайс, когда ложится спать, откидывает наверх свои длинные волосы — совсем как Мод, — я смотрю на нее в полусне и словно забываю, сколько времени прошло с конца апреля. Я забываю про побег из «Терновника», забываю про венчание в черной каменной церкви и про то, как жила у миссис Крем, как ехала в сумасшедший дом, про подлый обман; забываю, что хотела бежать и что собиралась сделать, когда убегу. Я думаю только — и сердце заходится от страха: «Где она? Где она?» — а потом, вздохнув с облегчением: «Вот она...» Я снова закрываю глаза — и я уже не в своей постели, а в ее. Полог опущен, она рядом. Я слышу ее дыхание.

«Какая душная ночь! — говорит она певучим своим голосом, а потом: — Мне страшно! Мне страшно!..»

«Не бойтесь, — отвечаю я, как всегда. — Не надо бояться».

И в этот миг сон обрывается, и я просыпаюсь.

Я просыпаюсь в ужасе, вдруг, как и сестра Бекон, я говорила во сне — или вздыхала, или дрожала. И лежу, охваченная чувством жгучего стыда. Потому что ведь я ее ненавижу, ненавижу! — и все же знаю, что втайне желала бы досмотреть этот сон до конца.

Я стала бояться, что начну ходить во сне. Что, если я попытаюсь поцеловать миссис Прайс или Бетти? Но когда я гнала от себя сон, в голову лезла всякая чушь. Мне представлялись всякие жуткие сцены. Странные это были ночи. Хотя от жары все отупели, у некоторых дам — даже у самых тихих и послушных — случались припадки. Лежа в постели, вы слышали душераздирающий визг, звон колокольчиков, топанье ног по коридору. Эти звуки вспарывали ночную тишь, как порыв ураганного ветра, и хоть вы и знали прекрасно, в чем дело, тем не менее звуки настораживали. Иногда какая-нибудь дама своим визгом вспугивала другую, и тогда я лежала и гадала, кто будет следующей — может, я сама? — и чувствовала, как волна безумия поднимается изнутри, накатывает, меня бросает то в жар, то в холод — о, это были жуткие ночи! Бетти стонала. Миссис Прайс плакала. Сестра Бекон вставала.

— Тише! Тише! — говорила она.

Открывала дверь, высовывалась в коридор и прислушивалась. Визг прекращался, шаги стихали в отдалении.

— Ну вот и скрутили, — говорила она, бывало. — Интересно, куда ее теперь — в «тихую» или на водные процедуры?

И это слово, «процедуры», подхватывала Бетти, мыча, и тогда миссис Прайс и даже старая мисс Уилсон вздрагивали и утыкались в подушку.

Я не знала тогда, почему так. Слово было чудное, и значения его мне не объясняли: мне казалось, что есть там какой-то черный шланг, и им, как воду насосом, выкачивают дурь из человека. И мысль эта была столь пугающей, что, стоило сестре Бекон произнести его, я тоже начинала дрожать.

— Я не понимаю, чего вы все боитесь, — злобно говорила она, укладываясь обратно в постель. — Не у вас же припадок?

Но однажды это случилось и у нас. Нас разбудил странный звук, будто кто-то давится, — открыв глаза, мы увидели, что печальная миссис Прайс сидит на полу у своей постели и кусает пальцы, да так сильно, до крови. Сестра Бекон пошла звонить в колокольчик, и тут же примчались со всех ног санитары и доктор Кристи. Они связали миссис Прайс и потащили вниз, на первый этаж, а когда через час привели обратно, платье ее и волосы были мокрые, хоть выжимай, а лицо — как у утопленницы, которую еле удалось откачать. Тогда-то я поняла, что такое водные процедуры: это когда окунают в ванну. От сердца у меня отлегло, все-таки ванна — это не так страшно, как чавкающий насос...

Я все еще ничего не знала, ничего-ничего не знала.

А потом случилось вот что. Настал день — думаю, это был самый душный день в то невыносимо жаркое лето, — когда сестра Бекон отмечала свой день рождения, и вечером к нам стали заходить, потихоньку и втайне от врачей, ее товарки, чтобы поздравить ее, а заодно и угоститься. Так у них было заведено, наверное, я об этом уже говорила. Вообще-то собираться в открытую им не разрешалось, а от их гомона трудно было заснуть, но пожаловаться врачу мы не смели, потому что тогда сестры скажут, что мы бредили, а потом еще и побьют нас. В такие ночи нам велено было лежать и помалкивать, а сами они садились играть в карты или в домино, прихлебывая лимонад или, реже, пиво.

В ту ночь они пили пиво — сестра Бекон угощала по случаю дня рождения, а поскольку жара стояла несусветная, выпили они изрядно и в конце концов захмелели. Я накрыла лицо простыней, но глаз не закрывала. Я боялась заснуть в их присутствии: а вдруг мне опять приснится Мод? В общем, у меня было то, что знающие люди называют — и доктор Кристи бы уж точно назвал — навязчивой идеей: я боялась выдать себя. А потом я решила, что не буду спать, а дождусь, когда они напьются до бесчувствия, и выкраду ключи...

Но до бесчувствия они не напились, а, напротив, становились все шумнее, все оживленнее, лица у них раскраснелись, и в комнате стало не продохнуть. Наверное, потом я все-таки стала задремывать, потому что голоса их звучали гулко, как бывает во сне, и словно бы издалека. Кто-то из них время от времени вскрикивал или фыркал, давясь от смеха, остальные шикали, а потом фыркали сами — и я просыпалась, как от грубого толчка. Наконец я посмотрела на их потные красные лица, на лягушечьи открытые рты и подумала: вот бы мне ружье, всех бы перебила. Сначала они хвастались, кого из подопечных и как им удалось наказать. Потом стали мериться, у кого хватка сильнее. Приложив руки ладонь в ладонь, смотрели, у кого больше. Потом одна подняла вверх кулак.

— Покажи-ка свою руку, Белинда! — вскричала другая. Белиндой звали сестру Бекон. У всех у них были такие нежные имена. Так и представляешь, как мамаши смотрят на них, маленьких, и мечтают, что вырастут из них балерины. — Давай показывай.

Сестра Бекон сделала вид, что смущается, потом засучила рукав. Ручища у нее была как у шахтера, разве что белая. Когда она согнула ее, мышцы раздулись, как шар.

— Вот что такое ирландский мускул,— сказала она, — это у меня от прабабки.

Другие потрогали и только присвистнули. Потом одна из них сказала:

— Да, почти как у сестры Флю.

Сестра Флю присматривала за комнатой как раз под нами, один глаз у нее косил. О ней говорили, что она когда-то работала в тюрьме.

От этих слов сестра Бекон вспыхнула.

— Почти? — вскричала она. — Это надо еще проверить. Сравним — тогда и посмотрим. Почти!..

От ее рыка проснулись Бетти и миссис Прайс. Заметив шевеление на кроватях, сестра скомандовала:

— Живо спать.

Меня она не видела, не видела, как смотрю на нее из-под полуприкрытых век и желаю ей умереть на месте. Она снова продемонстрировала руку, напрягая могучую мышцу.

— Почти... — буркнула она и кивнула одной из сестер: — Сходи за сестрой Флю, пусть придет сюда. И тогда сравним. А ты, Маргаретта, принесешь веревку.

Сестры встали, пошатываясь и хихикая, и вышли. Первая вернулась через минуту вместе с сестрами Флю, Спиллер и еще одной черноволосой, которая помогала раздевать меня в самый первый день, когда меня сюда посадили. Они вместе пили в комнате под нами. Сестра Спиллер оглядела комнату, уперла руки в боки и произнесла:

— Ага, видел бы вас доктор Кристи! — И рыгнула. — Так что там насчет рук?

И засучила рукав. Сестра Флю и чернявая последовали ее примеру. Вторая, посланная за поручением, вернулась с линейкой и ленточкой, и они принялись обмерять мускулы. Я смотрела на них и глазам своим не верила — так человек, оказавшись в ночном лесу, смотрел бы на гоблинов. А они, встав в круг, подносили светильник по очереди то к одной руке, то к другой, лампа странно полыхала и отбрасывала зловещие тени, и от пива, от жары и от возбуждения их пошатывало, и казалось, они скачут как бесы.

«Пятнадцать!» — кричали они, радуясь. А потом: «Шестнадцать!», «Семнадцать!», «Восемнадцать с половиной!», «Девятнадцать!», «Сестра Флю победила!»

Дата добавления: 2015-08-27